Оглавление

Предисловие

Двадцатый век ознаменовался для нашей страны многими драматическими событиями. Первая мировая война, унесшая миллионы человеческих жизней, сменилась страшнейшей в истории, братоубийственной гражданской войной. Террор, репрессии, раскулачивание, казни, расстрелы, ссылки и каторги ввергли в животный страх население страны. Сотни тысяч сынов и дочерей своего Отечества были вынуждены покинуть Родину, и выживать на чужбине.

Не успев залечить душевные и физические раны, наша страна подверглась ещё более суровому испытанию. Мы дали бой фашизму. И этот бой стоил нам десятков миллионов человеческих жизней.

Для казачьего же народа двадцатый век начался с жесточайшего и анти человечного геноцида. В 1919 году, Яков Свердлов в своём декрете сказал: «Казачество подлежит поголовному, физическому уничтожению, так как является единственной частью русского мира, способной к самоорганизации». По казачьим территориям прокатилась волна истребительного террора. Уничтожались под корень целые рода. Казачий народ, вследствие геноцида, потерял миллионы своих сыновей и дочерей. Само его существование было под угрозой. Выжившие были вынуждены менять фамилии, покидать родные места, уходя на чужбину, ассимилироваться в другие народы, забывая свою культуру и язык. Генетическая память казаков по сей день хранит всю ту боль и ужас.

Перед началом Великой Отечественной Войны об убиенном и поруганном казачьем народе вспомнили советские власти. В 1936 году начали формироваться казачьи кавалерийские дивизии. В 1941 году, казаки, оставив за скобками всё то горе и обиду, которые им нанесла советская власть, встали на защиту Родины вместе со всей страной, в рядах Красной армии, руками которой ещё совсем недавно их народ истребляли. Но, несмотря на то, что казачий народ принял активнейшее участие в деле победы над фашизмом, его подвиг тщательно стёрли из памяти. Казакам досталось от великой победы лишь участие кубанской коробки в параде, песни «Едут по Берлину казаки», и «Атаки под станицей Кущёвской» на полотнах художников. Сегодня мало кто знает имена казаков — героев Советского Союза, имена славных сынов казачьего народа, которые своими подвигами добыли славу на поле брани, расплатившись с врагом своими жизнями. Малоизвестно и о том, что многие кавалерийские части формировались в казачьих регионах. Помимо Кубанских и Донских казачьих кавалерийских дивизий и корпусов, которые комплектовались кубанскими, донскими и терскими казаками, кавкорпуса формировались во всех казачьих землях. В частности, более десяти кавдивизий было укомплектовано уральскими и оренбургскими казаками. Сибирские, забайкальские, амурские и уссурийские казаки участвовали в формировании семи кавалерийских дивизий, и двадцать первого запасного кавалерийского полка Забайкальского военного округа.

В июле 1942 года, в составе восьмого кавалерийского корпуса, была сформирована семьдесят третья кавдивизия, состав которой на 75% состоял из сибирских казаков. Уссурийские казаки воевали в составе седьмой Дальневосточной кавдивизии на Центральном фронте. Восьмая Дальневосточная гвардейская кавдивизия зимой 1942 года принимала участие в обороне Москвы. Пятнадцати казакам корпуса было присвоено звание героя Советского Союза. Более того, донским казачьим кавалерийским дивизиям, в уставной форме одежды был предусмотрен красный лампас, которым донцы очень гордились. Ведь совсем недавно с них сдирали лампасы вместе с кожей. Именно поэтому ношение казачьего красного лампаса во время Великой Отечественной Войны было символом того, что казаки всё-таки пережили геноцид, и поднимают голову из пепла. Помимо кавдивизий, казаки воевали на всех фронтах, и на земле, и в воздухе, и на море, но в отличие от тех, кто сражался в обычных частях и числился красноармейцем, на общих основаниях, казаки, которые служили в кавдивизиях, числились именно казаками.

Документальные хроники и фото военных лет с участием казаков, долгое время были засекречены. В послевоенное время, операторам и фотографам, которые обнародуют материалы с участием казаков, грозила десятилетняя каторга. Негативы и видеоплёнка попросту уничтожались, «от греха подальше». Но всё же уничтожили не всё, и в наше время, спустя семьдесят лет после победы, фото и видеохроники военных лет с участием казаков, обнародованы. Сегодня мы можем взглянуть в лица тех, кто, отдав жизнь за Отечество, остался в забвении.

Казакам, которые вытянули на своих плечах три войны и пережили геноцид, сохранив для своих потомков свой народ, культуру и Веру Христову, посвящается этот роман.

Глава 1

Каждый наш прожитый день на земле, это один шаг на пути к небу.

По пыльной, просёлочной дороге, под нещадно палящим июльским солнцем, устало брёл путник. По всему было видно, что идёт он уже долго. Запинаясь от усталости, человек поднимал клубы дорожной пыли, которая оседала на его старые потёртые сапоги, с давно уже сбитыми каблуками. Старенькая, выцветшая рубаха, мокрая от пота, была наполовину расстёгнута, и из-под неё виднелся самодельный нательный крестик, похоже, вырезанный из консервной банки. На ходу скинув со спины полупустой вещмешок, он достал из него алюминиевую фляжку. Немного взболтнув её возле уха, путник отвинтил крышку, и, высоко закинув голову, допил остатки тёплой, противной воды. Тяжело выдохнув, он закинул фляжку обратно, и, вернув вещмешок на спину, продолжил свой путь. Извилистая просёлочная дорога, петляя между пахотными клетками, уходила за горизонт. Поля, покрытые бархатисто-зелёным ковром, перекатывались волнами на горячем ветру. Вдали, с обеих сторон, виднелись берёзовые просеки, вперемешку с вековыми соснами. Всё это было до боли знакомо, и от того щемило сердце.

Всматриваясь в горизонт, уставший путник вспоминал, как по этой самой дороге, его, Матвея Семёновича Бандурина, двадцатичетырёхлетнего молодого хорунжия сибирского казачьего войска, увозили далеко и надолго. За участие в белогвардейском сопротивлении, он был осужден на тринадцать лет, без права переписки. В двадцатом году, оставив на родителей молодую жену и трёхлетнего сына, Матвей покинул родную станицу. И вот сейчас, спустя тринадцать лет, он идёт по этой пыльной, до боли знакомой дороге. В памяти всплывали картинки из детства. Вот он со старшими братьями, несётся по этой дороге, пуская своего коня во весь опор. Они часто устраивали со станичными ребятами скачки наперегонки. Глотая на огромной скорости свежий воздух полной грудью, ватаги казачат выясняли, кто быстрее. Вот батька ласково треплет его своей могучей жилистой рукой за чернявый чуб.

— Добре сынку, добре! Толь на реку коня не ведь, покуда горящий, а то неровён час, подпалишь.

Здесь, на родной земле, память воспроизвела батькин голос с невероятной точностью. Его особый, сибирский говор зазвучал в сердце, трогая минорные нотки души.

«А лицо? Батино лицо?» — промелькнула мысль. Его лицо было каким-то размытым и нечётким. «А матушка?» Он хорошо помнил мамины натруженные, но в то же время очень нежные руки. «Но их лица». Почему то память не могла их нарисовать. «Какими они стали? Ведь столько лет прошло». Бурлящий поток мыслей кипел в голове, сменяя друг друга. Матвей часто вспоминал в лагере родных. Но тринадцать лет он не слышал их голосов, не видел их лиц, не прикасался к ним. Ни одной строчки за всё это время из дома, ни одной весточки.

«Как там Сеньша мой? Вырос пади ужо. Эт сколь жа яму?» Бандурин шёл, подсчитывая возраст сына. Мысли о доме и родных придавали сил, и коротали дорогу. «Так, в двадцатом годе яму було три, зараз у нас тридцать третий. Эт яму ужо шашнадцать годьев. Цельный казак ужо. Диду наверноть с яво доброго казака взростил.» На загорелом, щетинистом лице Матвея выплыла улыбка. Он долго шёл, погрузившись в свои воспоминания, и всё это время она не сходила с его уст.

Вслед за сыном, всплыл образ жены. Обвенчавшись в 1916 году в станичной церкви, буквально через три месяца, молодого и перспективного хорунжия забирают на германский фронт. Вскоре, из письма он узнает о рождении сына. В общем-то, на этом его семейное счастье и закончилось. Одна война сразу же сменилась другой, более жестокой и страшной. Сибирское казачье войско практически в полном составе не приняло революции и нового большевистского правительства. Сибирцы до конца дрались за веру в свои идеалы. Когда стало очевидно, что дальнейшее сопротивление потеряло всякий смысл, казаки сложили оружие. Многие эмигрировали за границу, кто-то остался на родине, поверив в обещанную амнистию. В двадцатом году, Матвей вернулся домой. Но и в этот раз не успел он насладиться семейной жизнью с молодой женой, через неделю за ним пришли. И вот сейчас, искупив свою вину перед советским государством, с чистой совестью, Бандурин шёл домой, где все эти годы его ждала любимая казачка.

«А можа и не ждёт вовсе Евдокиюшка моя?» — пролетела холодящая мысль. «Можа схоронила давно, да замуж подалась?»

«А ежели и подалась, не осужу», — продолжал он размышлять сам с собой. «Пади не сладко бабе-то всейную жизню одной коротать. Господи, лишь бы живы — здоровы все были». Бандурин перекрестился, и, достав из-под рубахи жестяной крестик, поцеловал его.

Погрузившись в свои мысли и воспоминания, Матвей не заметил, как его догнала бричка. Только когда стук лошадиных копыт раздался практически за спиной, он сделал шаг в сторону и обернулся.

— Здорово жавётя, мил человек, — крикнул извозчик, натягивая вожжи одной рукой и останавливая коня.

— Слава Богу, жавём поманеньку, — ответил Бандурин, вглядываясь в лицо подъехавшего.

В его голосе, улыбке и манере узнавался его старый приятель Петро Башкин. Их дом был на соседней улице, с высокой и ветвистой яблоней у самых ворот. Память моментально выдала картинку из далёкого прошлого.

— Чьих будятя мил человек, кудой путь держатя? — продолжал интересоваться неожиданный попутчик, опустив поводья и сдвинув папаху на самый затылок.

— Э брат, по всему видноть долго жить буду, коли старый друзячёк не признал, — улыбнулся Бандурин.

— Погодь-ка, погодь-ка, — ездовой спрыгнул с брички, и поглаживая свою чёрную, курчавую бороду, уставился на путника.

— Никак Бандурин Матвей, — получше приглядевшись, предположил он.

— Матвей Семёныч, ты чи ни?

— Я, брат Петро, я.

— Матерь Божья, Матвей Семёныч, живой, а мы то — уж и не надеялись, мы-то уж думали всё, сгинул казак. А ен живой.

Петро сделал шаг и обнял старого друга. Бандурин тоже обнял его, ощутив, что на месте левой руки пустой рукав. Из чувства такта он не стал об этом спрашивать.

— Господи Иисусе, — не мог угомониться Башкин, — Как же енто? Живой. А мы и не надеялись. Седай зараз в бричку, друже, вот дядька Семён обрадуется.

Они запрыгнули в телегу, и Петро, подхватив вожжи одной рукой, стеганул ими коня.

— Но, пшёл.

— Как там мои Петруха, все ли живы — здоровы? — усаживаясь поудобней на соломенную подстилку, спросил Матвей.

— Да навродя слава Богу всё. Дядька Семён, с тёткой Марией ешо нас усих пережавуть. Братец твой меньший Андрийка, ужо троих дятёв народил. Кады табе забирали, ен-то вообще ешо мальцом был, а таперича добрый казак вышел. Сеньку тваво, дядька Семён ростить аки полагаитси, по — казачьи. Лихой казак из сына тваво будя. Петро вдруг прервал повествование о его сыне, и замолчал. Матвей, в ожидании продолжения глядел на него.

— Пошто ж ты про Евдокию молчишь, как вона?

Башкин поёжился от того, как Бандурин на него взглянул.

— Схоронили Евдокию в позапрошлом годе. Он немного помолчал и опять продолжил. — Захворала вона дюже. Батьки твои ходили за ёй, да не выходили. Так, на станичном погосте, рядом с братушками твоими и положили яё. У Матвея защемило сердце.

— Ждала вона тебя всю жизню, — продолжил Петро, — верно ждала, ни с кем не жонихалась. До конца верила що ты вернёси. Да видно не дал Бог дождатьси.

— Да, видно не дал Бог, — повторил Матвей слова Петра.

— А вон гляди, и станица ужо паказаласи, — попытался сымитировать радость Башкин, чтобы увести разговор в другое русло.

— А щё енто колоколенки нашей не видно? — всматриваясь в появляющиеся на горизонте контуры станицы, поинтересовался Бандурин. — Навроде с ентого места её должно быть видно.

— Да, должно быть, да токмо не увидишь ты яё боле, не гляди, — Петро вздохнул. — Порушили яё. Так сказать не вписалась в концепцию новой, светлой жизни. А из церквы нашей сделали овощной склад. Так, мол, от её боле пользы казакам будя. Башкин плюнул. — Тьфу, бисово отродие.

Бандурин ехал молча, слушая исповедь товарища.

— Ой накипело, Матвей Семёныч, ой накипело. В нонешний год, у нас всё зерно, до последней капли, выгребли. Нам по весне сеять нечем було. Казаки по всем сусекам пособирали остатки картохи, кою на еду оставляли, да репу посеяли, что бы зимой вообще зубы на полку не положить. Петро выругался.

— Глазки картофельные садили не знаю, уродится чи ни. По всему видно будет, зима голодной будет.

— Ну как-нибудь сдюжим, с Божьей помощью, — натянув улыбку выдавил Бандурин.

— Сдюжим, — согласился Петро, — кудой ж деватьси, не в петлю ж лезть. Немного помолчав, он продолжил.

— Постреляли нашего брата казака, да повешали добро. А кого не постреляли да не повешали, того по лагерям распихали. А зараз ещё и работать не дають, на прокорм себе. Башкин притянул вожжи и замедлил ход.

— В тридцатом годе Кондратий с лагерей воротилси, до него Афоня с Поликашкой Черняевы, да ещё с десяток казаков, кои в офицерьях ходили. Настоятель наш, отец Вячеслав, тожа пять лет отсидел. Зараз в кузнецах ходить.

Бандурин знал всех, о ком говорил Петро. В памяти всплывали их лица, какие-то эпизоды из жизни и совместной службы.

— Меня вот Бог миловал, — продолжал Башкин. — Поранили меня шибко под Тюменью. Руку так в госпитале и оттяпали. Это и спасло меня. Я им такой убогий нестрашон показалси. А так, почитай, всех, хто в офицерьях ходил, во враги народа записали. Казачков простых помиловали, да и то выборочно. Да стариков оставили в покое. Ну и вот таких вот как я, поранетых.

Было видно, что всё это, до сих пор кровоточило в сердце у Петра, и приносило ему неимоверную боль.

Бандурин слушал его молча, понимая, что гражданская война до сих пор продолжает разрушать человеческие жизни, и когда это всё закончится, одному Богу известно.

— У нас почитай пол станицы мужиками заселили, — продолжал изливать накипевшее Петро. — Колхозы мы тяперича строим. Своего нечёго нет, всё общее. Мне щоба сына на коня посадить, пришлось выбракованную кобылу в колхозе брать в аренду, под запись. Хде енто видано такое, щоба коня казаку под запись выдавали, аки в ломбарде? Вот так и живём, брат Матвей, так и живём.

Между тем они въехали в станицу. У Бандурина застучало сердце. «Как давно я об этом мечтал» — подумал он, ничего не сказав. Он смотрел по сторонам, наслаждаясь видом своей малой Родины.

— А как семья полковника Беляева? — поинтересовался он, проезжая мимо их дома.

— Полковника осудили, о его судьбе ничего не известно. А Настасья, старшая его доня, мать давно уж схоронила. Одна растит двоих меньших братьёв.

Матвей долго смотрел на их калитку, пока она не скрылась за поворотом.

— Вот друже, на твою улицу въезжаем. Ох, зараз батьки обрадуются, — заулыбался в бороду Башкин.

У Бандурина сердце забилось ещё сильнее. Они остановились, подъехав к дому с затворёнными ставнями. Матвей обратил на них внимание. «Наверное, матушка закрыла их, когда полуденное солнце стало нагревать хату» — подумал он.

Петро спрыгнул с брички, и быстро привязал коня к забору.

— Братец, дозволь мне быть добрым вестником? Обрадую твоих, — не дожидаясь ответа, он юркнул в калитку. Матвей пошёл следом.

Войдя во двор, он встал на колени, и поцеловав землю, трижды перекрестился.

— Слава Тебе Господи, добралси, — прошептал он еле слышно.

Петро не вошёл, а влетел в дом. У окна, на лавке сидел Семён Евсеевич, глава семейства Бандуриных. Перед ним на колодку был натянут сапог. Хозяин, аккуратно и не спеша, подбивал стёртые каблуки. Мария Тимофеевна, его жена, со снохой Варварой, расположились вокруг большой корзины, наполненной разными грибами. Они ловко нанизывали их на верёвочки и развешивали на окна, для сушки. На полу, посреди комнаты, играли двое ребятишек.

— Здорово дневали, часныя казаки и казачки, — перекрестившись и поклонившись в пол, поприветствовал их Башкин.

— Да слава Богу, — практически в один голос отозвались присутствующие, обернувшись на него.

— Сам то, как жавёшь Пятруша, — оторвавшись от своего занятного дела, полюбопытствовал Семён Евсеевич. — Що енто ты светиси, аки пасхальное яичко? Али праздник какий нынча?

— Ой, праздник дядька Сямён, ох и праздник, всем праздникам праздник, — с припевкой в голосе выплёскивал свою неподдельную радость Петро, как бы предугадывая те чувства, которые через мгновение испытают родители, обрятшие воскресшего сына.

— Ну, гутарь, не томи, порадуемси с тобой, — глядя на Петра, сказал заинтригованный Семён Евсеевич.

Женщины, с лёгким недоумением, остановив своё занятие, тоже уставились на сияющего гостя. В это время на пороге появился Матвей. В комнате на мгновение зависла звенящая тишина.

— Сынок, — на выдохе, истошно прохрипела мать. Какой — то невероятный спазм охватил её тело.

— Сынок мой родненький, — захлёбываясь от подкатывающейся истерики, она рванулась к нему, и прижалась к груди. Слёзы хлынули из её глаз. Женщина обняла сына, прижимаясь к нему, не в состоянии больше сказать ни слова.

Отец, поднявшись со своего рабочего места, не мог шелохнуться от неожиданности. Кровь хлынула к вискам, лицо налилось багрянцем.

— Матвеюшка, ты ли енто? — приходя в себя, произнёс он. Матвей, еле сдерживая слёзы, посмотрел на отца.

— Я, батя.

Семён Евсеевич сделал несколько больших шагов, и оказался рядом с сыном. Обхватив его затылок своей могучей ладонью, он прижал его голову к своему плечу. Варвара, не поднимаясь, наблюдала за происходящим. Ребятишки притаились, не понимая, что происходит. Петро, украдкой, то и дело смахивал слёзы, предательски выступающие на глазах.

Неожиданно, Мария Тимофеевна рванула к большому сундуку, стоящему возле печи. Открыв крышку, и выкинув из него несколько тряпок, она достала старенькую, в резной оправе иконку.

— Уберегла, Царица Небесная. Уберегла сыночка, Заступница наша — женщина перекрестилась и поцеловала образ Пресвятой Богородицы, вытирая заплаканное лицо кончиками платка, упавшего с головы на плечи.

— Кажную ночь просила защиты у Заступницы Небесной, и услышал Господь, — всхлипывала она.

Мария Тимофеевна поднесла икону мужу. Он, перекрестившись, поцеловал её.

— Милостив Господь нынче к нам мать, Слава Тебе, Господи.

Перекрестив себя и сына, он ещё раз поцеловал святой образ. Матвей сделал тоже самое. За ним повторил Петро и Варвара.

— Ну что же мы на пороге, садитесь за стол, — захлопотала мать, ставя икону на полочку опустевшей божницы. Время от времени, по домам ходили патрули, и изымали у казаков иконы и распятия. Дескать, неча религией себе голову задурять.

— Варюшка, подавай на стол, казаки с дороги знать оголодали, — по-отечески мягко скомандовал Семён Евсеевич.

Все стали усаживаться за стол.

— А Сеньша то с Андрейкой рыбалят, — опомнилась мать, и выбежала во двор.

— Даша, Даш, — крикнула она через соседский забор.

— Что, баб Маш? — отозвалась девушка с длинной, чёрной как смоль косой, и большими голубыми глазами.

— Дашенька, миленькая, сбегай на реку. Там Андрейка наш с Сенькой рыбалить пошли. Скажи щоба домой бёгли. Скажи, зараз Сенькин батька домой возверталси.

— Я мигом баб Маш, я мигом.

— Постой.

Девушка обернулась.

— Батьку сваво покличь, пусчай зараз придёть. Девушка забежала в дом, кликнула отца, и со всех ног понеслась к реке.

— Спаси Христос, — поблагодарила её в след Мария Тимофеевна, и вернулась в дом.

Дашин отец, Григорий Метелин, для Семёна Евсеевича и Марии Тимофеевны был как сын. В 1915 году, он, с тремя товарищами, привёз с германского фронта тело их погибшего старшего сына. Там, на фронте, казаки — одностаничники пообещали друг другу, что если кто погибнет, не хоронить товарища на чужбине, а возвратить домой. Да положить в родную землицу, рядом с прадедами.

В начале февраля 1915 года, Кирьян Семёнович Бандурин погиб в конной атаке. Григорий с товарищами выхлопотали отпуск, чтобы отвезти тело друга родным. Командование пошло им на встречу. Хорошо служили казаки, чем и вызвали к себе расположение начальства. Две недели добирались они с гробом до дома. Сложным и долгим был их путь, но обещание данное товарищу они выполнили, похоронив его на станичном погосте. После этого случая, Семён Евсеевич считал всех четверых своими сыновьями, и относился к ним соответствующе. Гражданскую войну пережил только Григорий.

— Здорово жавётя, станишныя. Через несколько минут Гриша стоял на пороге.

— Слава Богу, Григорий Митрофаныч, слава Богу! — вставая и подавая руку для приветствия, ответил Семён Евсеевич.

— Проходь. Поглянь, радость то у нас кака велика.

Матвей встал из-за стола и они обнялись.

— Слава Богу, Матвеюшка, слава Богу, — не разжимая объятий, прошептал Григорий. — Возвращаются казаки-то, не всех извели, стало быть, а Сямён Явсеич? — произнёс он уже в полный голос.

— Господь милостив, слава Тебе Господи, — взглянув на вновь поставленную икону, перекрестился отец.

— Нету переводу казацкому роду, — добавил он и убежал в соседнюю комнату.

Через некоторое время, Семён Евсеевич вышел в шальварах с красными лампасами и двумя георгиевскими крестами на рубахе.

— Не извядутьси казаки вовек, — гордо, и торжественно, как на параде, отчеканил он.

Разжав большую ладонь, отец протянул георгиевский крест сыну.

— Вот Матвей Семёныч, и твой крест сберёг. Надень за-ради праздника. Он прицепил орден на мокрую от пота рубаху сына.

Через некоторое время прибежали запыхавшиеся рыбаки.

— Братушка, — кинулся с объятьями Андрей к старшему брату. — Живой, здоровый, вот это радость, — он с трудом переводил сбитое дыхание.

— Сынка ж вот твой, — Андрей отошёл в сторону, Арсений стоял позади.

— Здоров, батя. Они, обнявшись, долго стояли, не говоря ни слова. — Жаль, что мама тебя не дождалась. Померла. Парень заплакал в плечо отца, которого видел в первый раз в жизни, но которого так любил и ждал.

— Она там у Господа зараз радуется, и молится о нас. Всё таперича будет хорошо, не переживай.

Мария Тимофеевна, только вроде успокоившись, опять начала всхлипывать, и утирать слёзы платком.

Ещё несколько минут отец с сыном молча постояли, обнявшись.

— Ну, пойдём сынок, за стол, — выпуская парня из объятий, прошептал Матвей. — А то я почитай уж дня два как не ел.

— Пойдём, пойдём, бать, — согласился Арсений, и они сели за стол, на котором в центре стоял казанок с картошкой и грибами. Все молча жевали, по — очереди ныряя в него ложками, то и дело поглядывая на Матвея.

— Ну как ты там сынок, жил-то всё енто время? — нарушил тишину Семён Евсеевич.

— Да дай хоть поесть сыну, — попыталась вмешаться жена, но он осадил её строгим взглядом, дав понять, что не стоит перебивать его, ещё и на людях. Без лишних слов она всё поняла.

— Да как жил бать, по-разному бывало, — дожевывая, ответил Матвей. — В основном с конями всю дорогу. Может енто и спасло. Он положил ложку на стол.

— Круглый год лес валили. Мужиков понадорвалось да поумирало много, а казаки то лошадники знатныя. Мы всё больше с лошадьми. Вывозили лес в основном, да на конюшнях работали. Так Бог и миловал. Он перекрестился. За ним повторили все.

— Слава Тебе Господи, — прошептала мать.

— Из наших станичников, со мной всю дорогу полковник Беляев был. В двадцать восьмом годе помер он. Матвей помолчал. — Убили его, — добавил он вздохнув.

Помолчав ещё немного, воспроизводя в памяти те события, он продолжил.

— Тот год голодно у нас было. Пайки урезали, приказали пояса затянуть. Кризис какой–то у их там образовался с поставками продовольствия в лагерь. Казаки на конюшне овсом маленько подкреплялись, а мужикам на делянке вообще голодно было. Михал Кузьмич очередной рейс леса вывозил. Оголодавшие мужики хотели коней евойных порезать да поесть. Когда охрана на шум прибежала, он уже порубанный топорами лежал. Матвей опять остановился и задумался.

— Жизнь положил, а коней уберёг казак. Этих прям там и постреляли, когда они на конвойных с топорами кинулись, а его конюшни привезли. У меня на руках и отошёл. Царствие ему небесное. Все опять перекрестились.

— Перед смертью наказал мне, как вернусь, за семьёй его приглядеть. Надоть на днях наведаться к ним, рассказать про батьку. А то ещё ждут поди. Матвей посмотрел на отца.

— Ой, бяда, — вздохнул Семён Евсеевич. — Прасковью Ляксеевну уж лет семь как схоронили. Настасья одна двоих братьев тянет. Всем миром помогаем, кто чем может. А батьку они ждали, ох как ждали. Отымишь ты у их надежду. Отец покачал головой. — Но и не сказать нельзя. Надоть, щоб знали.

— Ну, спаси Христос за угощения. Матвей встал из-за стола. — Разрешите прилечь, отдохнуть. Чую, сил уже совсем не остаётся, надоть поспать малость.

— Ой, — конечно, конечно, сынок, приляг отдыхать, я постелю. Мать быстро юркнула в спальню. Матвей пошёл за ней. Мария Тимофеевна, организовала постель. Он сел на кровать, стянул сапоги с тяжёлых ног, снял свою грязную и мокрую от пота рубаху, с прицепленным отцом «егорием», и посмотрел на мать.

— Спаси Христос мамань, що дождались. Женщина опять не сдержала слёз. Встав на колени перед сидящим на кровати сыном, она обняла его ноги.

— Тебе спасибо, що возверталси, сынок. Он положил свои руки ей на голову, и они просидели так несколько минут.

— Ну, всё мам, я выключаюсь, — заваливаясь на кровать, уже в полудрёме, пробормотал Матвей. Она помогла ему закинуть ноги, поцеловала его, и вышла из комнаты. Бандурин, полежал несколько минут, глядя в потолок засыпающими глазами. И с не сходящей с лица улыбкой провалился в глубокий сон.

Глава 2

Проснулся Матвей ближе к полудню. Рядом с кроватью, на стуле, лежали аккуратно сложенные его рубаха и штаны. Всё было выстирано и накрахмалено. Под стулом стояли начищенные сапоги, накрытые свежими портянками. Он оделся и вышел из комнаты. Дома никого не было. С улицы доносились голоса играющих детей. Матвей вышел во двор. На крыльце резвились Андрейкины сыновья. Они то заскакивали, то соскакивали с нижней ступеньки, соревнуясь, кто дальше прыгнет.

— Здорово жавётя, казаки! — прервал он их соревнования.

— Свава Богу! — ответили мальцы в один голос, не отрываясь от своего важного занятия.

— А куды ж все подевались-то? — поинтересовался Матвей у племянников.

— Все на лаботе, — ответил тот, кто постарше. — А бабушка в оголод пошва.

— А, ну понятно. Он вдруг вспомнил, что вчера, даже не познакомился с ребятнёй.

— Как же звать-то вас, казаки, — спускаясь по лестнице, и садясь на нижнюю ступеньку, поинтересовался дядька, — давайте знакомиться, что ли?

— Василь Андеевич Бандуин, — старательно выговорил старшой, съедая буквы. — А енто блатик мой, Федька.

— И сколь же вам годьев то, братья Бандурины?

— Читыли, — показывая четыре пальца на руке, гордо заявил Василий. — А Федьке тли. Он протянул вторую руку, с отогнутыми тремя пальцами.

Фёдор продолжал своё занятие по прыжкам в длину со ступеньки, не обращая внимания на разговаривающих.

— А ты Сенькин батька, я знаю. И блатик маво батьки, — с умным видом выдал Вася.

— Эт ты верно подметил, дружище, — Матвей потрепал его за чуб.

На крыльце появилась Мария Тимофеевна, с пучком зелёного лука в руке.

— Ой, проснулся ужо, сынок? Ну как ночевал? Выспалси, отдохнул? — затараторила она в своей манере, как клушка кудахчет возле своих цыплят.

— Да, слава Богу, отдохнул, как заново народилси.

— Ну, айда за стол, сынок, вон, пойди умойси. Мать показала на бочку с водой, стоящую на углу дома. — Ковшик там, рядом, на гвоздике.

— А ну, казаки, пойдём, подсобите. Матвей встал со ступеньки, подняв на руки обоих племянников, и прошёл к бочке.

— Давай Васятка, поливай на голову. Зачерпнув ковшом воды, он протянул его мальчугану.

Женщина накрывала на стол, когда сын с внуками завалились в дом. Мокрые по уши, они шумно резвились.

— А ну, окаянныя, сидайте, хватайте ложки, — улыбаясь, прикрикнула она на них.

Они уселись за стол, продолжая хихикать и толкаться, заведённые водными процедурами.

— А ну-ка, — Мария Тимофеевна строго взглянула на внучат. — Как надоть вести сабе за столом? Ребятишки притихли.

Матвей сделал жест глазами, и мимикой лица дал понять, что бабушка права. Он сидел, глядя на этих мокрых сорванцов, и думал, сколько же в нём нерастраченной отцовской любви, которую ему нужно, просто жизненно необходимо на кого — то излить.

— Отец зараз с утра, к председателю ходил, — присаживаясь рядом, начала мать. — Гутарил на счёт работы для табе в колхозе. Хотять табе пастухом определить. У нас ноняшний год, в колхозе, почитай, около тысячи голов дойных. Пастухов не хватаить.

— Ну, пастухом, так пастухом. Я мамань, любой работе буду рад, главное що дома.

— Надоть табе зараз, али завтрева, в сельсовет сходить, на учёт встать.

— А що тянуть то, зараз и схожу. Толь в начале, до погосту пройдусь. Поклонюсь, да поздоровкаюсь. А сельсовет то хде нанча?

— Да в станичном правлении и есть.

— Ну, тады не заплутаю.

Матвей встал из-за стола, и поклонился. — Спаси Господи за хлеб, за соль.

— Та на здоровье, сынок. На здоровье.

— Пойду я пройдусь, а вы, слухайте бабушку, — обращаясь к племянникам, улыбнулся Бандурин.

— Дядька Матвей, мозьно зараз с тобой? — запросились мальчишки.

— Нет, казаки, давайте вы на хозяйстве, а мне нужно одному пройтись. Он застегнул ремень и вышел.

Память не подвела. Матвей без труда нашёл могилы родных. Недалеко друг от друга, стояли пять крестов, возвышающиеся над небольшими холмиками. Он встал перед ними на колени.

— Ну, вот я и дошёл до вас, мои дорогие.

Перекрестившись, Матвей дотронулся лбом до земли, горячей от палящего солнца. Вокруг стояла звенящая тишина. Только невидимые сверчки нестройно играли на своих скрипках, и разноцветные стрекозы летали на — перегонки с бабочками. Он поднялся, и подошёл к крайнему кресту.

— Бандурина Евдокия Трофимовна. Родилась в 1899, померла в 1931, — прочитал Матвей вслух.

— Прости, Евдокиюшка моя любимая, не успел я. Тринадцать лет ждал я нашей встречи, а вон оно как довелось встренуться. Он присел на корточки, и положил руки на холмик, обнимая его.

— Сколь годьев думал о табе, мечтал сжать в своих объятьях, расцеловать, а осталось толь землю сухую обнять. Матвей шептал слова, которые хотел сказать жене при встрече, лёжа на её могилке. Глаза наполнились скупыми слезами.

— Ну, ты не беспокойся за сына, милая, всё будет хорошо. Спи спокойно моя любушка. Бог даст, свидимся ещё.

Погрузившись в воспоминания, Матвей, посидев некоторое время у могилы жены, откланялся, и подошёл к братьям.

— Бандурин Кирьян Семёнович, родился в 1890, помер в 1915. Бандурин Савелий Семёнович, родился в 1893, помер в 1918, — прочитал он опять вслух, надписи на крестах.

Память начала рисовать картинки из прошлого. Вот, они с братьями, бегают босяком по лужам. Вот, батька порет их за проказы. Вот, они, сверкая лампасами, на конях мчатся по степи. А вот, он уже провожает старших братьев на службу.

Картинки из детства, сменились слезами матери, рыдающей над телами убитых сыновей. Бело — синее, задубевшее лицо Кирьяна, две неделе болтающегося в гробе, на пути с фронта до дому. Порубанное тело Савелия, привезённое казаками на бричке, летом восемнадцатого, которые и рассказали семье, как геройски сложил голову их сын, в борьбе с большевиками.

— Простите, братушки, Христа ради, за всё. Он трижды перекрестился, и поклонился до земли.

— Герои вы мои дорогия. Матвей сделал шаг, и, оказавшись между крестами, положил на них руки, как бы обняв братьев за плечи.

— Пусчай земля вам будет пухом, братушки. Царствие вам Небесное и вечная память. Ну, а мы, с Андрейкой меньшим, и за себя и за вас постараемся жить.

Отойдя от них, он подошёл к крестам, где были похоронены его дед и бабушка. Их Матвей не помнил. Бабушка умерла ещё до его рождения, а дед, когда ему было два года. Старшие братья хорошо помнили деда, особенно эпизод посажения на коня. В детстве, они часто вспоминали, как в три года, отец с дедом сажали их на коня, по старинному казачьему обычаю. Матвей же уже не застал его, и этот обряд отец совершал один.

Постояв у родных могил ещё минут пятнадцать, придаваясь воспоминаниям, он попрощался с ними, и, откланявшись, пошёл в станицу.

На пороге сельсовета, на него наскочила девушка, спешно выбегающая из дверей.

— Ой, извините, пожалуйста, — поднимая на Бандурина большие, карие глаза, повинилась она за свою неуклюжесть.

— Да ничего страшного, бывает, — отреагировал он с улыбкой, на её извинения. — Ты сама — то не зашиблись?

В этот момент, из двери появился лысоватый мужичок, лет сорока пяти, небольшого ростика.

— Беляева, ты ещё здесь? А ну бегом на ферму, я те сказал. И до конца смены чтоб ни шагу.

Девушка побежала, размахивая из стороны в сторону, длинной, чёрной косой, выбившейся из-под платка.

— Эт Настасья Беляева, чи ни? — поинтересовался Матвей, у закуривающего папиросу, лысоватого мужичка.

— А вы кто будете? — не ответив на вопрос, резко и грубовато, оборвал его тот, протирая платочком испарину, со своей лысины.

— Бандурин я, Матвей Семёнович, — ответил он, со спокойствием в голосе, показывая собеседнику, что нет причин для грубости. — К председателю иду я.

— Ну, так вот и идите к председателю, — всё с тем же раздражением в голосе, рявкнул тот, нервно пуская клубы дыма.

Матвей, молча зашёл в раскрытую дверь.

Постучав в кабинет, с надписью на табличке «Председатель Пустовал Пётр Аркадьевич», он услышал из–за дверей, — Войдите.

— Здорово жавётя, — поздоровался Матвей входя.

— Здоров, здоров, — отрываясь от разложенной на столе газеты, ответил черноволосый, с густыми, чёрными усами человек, сидящий под портретом Ленина. — Вы по какому вопросу?

— Да мне бы на учёт встать. Матвей отметил для себя контраст общения, которое только что, состоялось на крыльце.

Мягкий, спокойный и уравновешенный голос председателя располагал к общению.

— А фамилия ваша как? — поинтересовался тот, всё тем же мягким голосом.

— Бандурин Матвей Семёнович.

— А, всё, понял, понял, Семён Евсеевич сегодня заходил. Я Пётр Аркадьевич Пустовал, — он встал из–за стола, и протянул ему руку.

— Ты присаживайся, Матвей Семёнович, — выдвигая стул, проявил гостеприимство председатель. — Мы с отцом уже договорились. Он гутарит, ты конюх знатный.

— Ну, есть немного, — засмущался Бандурин, давно не испытывая отцовской протекции.

— Ну, вот и хорошо. До зимы поработаешь пастухом, а там на конюшню тебя определим.

— Да я за любую работу, главное що дома. Тринадцать лет дома не был, истосковалась душа по родным краям. Манера общения Пустовала располагала к доверительному разговору.

— Да, за тринадцать лет жизня наша сильно поменялась, — перебил его Пётр Аркадьевич. — И ты, наверное, тоже изменился, а Матвей Семёнович? Председатель вопросительно посмотрел на него.

Бандурин понимал, на что намекает Пустовал.

— Вот смотри брат, что пишет газета «Красный казак». Он взял её со своего стола, и положил перед Матвеем.

— Партия и Советская власть верят нам с тобой в том, что мы приложим все усилия, для того, чтобы обеспечить нашу молодую республику продовольствием. Председатель смотрел на Бандурина испытывающим взглядом, пытаясь увидеть его внутренность. Матвей понимал, что тринадцать лет отсидки, за борьбу против Советской власти, наложили на него соответствующий отпечаток, с которым ему предстоит жить, всю оставшуюся жизнь.

— В этом году, нам поставили двойной план, который мы не смогли выполнить, — продолжал Пётр Аркадьевич. — В связи с чем, на сегодняшний день, положение у нас, прямо скажу, критическое. И товарищ Сталин, надеется, что станичники поймут эту ситуацию правильно, и приложат максимум усилий, для выхода из сложившегося кризиса. Страна нуждается в продовольствии. И кроме нас, и таких как мы, дать его ей некому. Пустовал, завершающе хлопнул по столу ладошкой, и встал. — Вот такая вот история, брат.

Выглянув из кабинета, он крикнул. — Денис Моисеевич, зайди ко мне.

Через минуту, в кабинет вошёл лысоватый мужичок, который на крыльце давал нагоняй Насте Беляевой.

— Вот, знакомьтесь, Денис Моисеевич Фрисман, бригадир молочной фермы, — представил вошедшего председатель.

— А это Бандурин Матвей Семёнович. Зачисли его пастухом, и пускай с завтрашнего дня приступает.

— Да мы знакомы уже, — буркнул Фрисман.

— Ну, вот и добренько, не буду вас задерживать.

Бандурин встал, и протянул на прощание руку.

— Я надеюсь, вы меня правильно поняли, Матвей Семёнович, — пожимая ему руку, уточнил Пустовал.

— Я вас понял, Пётр Аркадьевич, до свидания. Матвей вышел из кабинета. Следом за ним вышел Фрисман.

— Бандурин, зайди в отдел кадров, оформись, и завтра в шесть часов, я тебя жду на ферме. Всё понял? — всё в той же грубой манере проворчал он ему в спину.

— Да понял, що не понять то. Матвей зашёл в кабинет отдела кадров.

Уладив в сельсовете все дела, он направился к дому Беляевых. Дверь открыл парень, по виду ровесник его сына.

— Здорово жавёшь, казаче! — протягивая руку, поприветствовал его Матвей.

— Слава Богу, — ответил тот, пожимая руку в ответ.

— А ты хто, дядь? — поинтересовался парень.

— Да я сосед, с соседней улицы, Бандурин Матвей.

— Эт Сенькин батька, чи ни?

— Да, Сенькин. Мне бы Настасью Михайловну увидеть. Дело у меня до неё.

— Так она на ферме.

— А когда дома будет?

— Ну, вечером, часов в восемь.

— Добро, я тогда зайду вечером. Попрощавшись, Бандурин ушёл.

В полдевятого, Матвей снова постучался в дверь Беляевых. На пороге его встретила Настя.

— А, это вы приходили?

— Да, я. Ну как вы, не зашиблись сегодня? — с иронией улыбнувшись, спросил он, не зная с чего начать разговор.

— Да нет, не зашиблась. А вы что, это хотели узнать? На Настином лице образовалось недоумение.

— Нет, Настасья Михайловна, не это. Я сидел в одном лагере с вашим отцом, — не став подыскивать слова, выдал Бандурин.

— Что с ним? — Тяжело выдохнув, Настя взглянула в его глаза. Он молчал, на мгновение растерявшись, от её пронзительного взгляда.

— Пойдёмте в дом. Она взяла его за руку и завела. — Садитесь, рассказывайте, токмо пожалуйста не молчите.

Анастасия усадила его за круглый стол, стоящий посреди комнаты. Сама села напротив. Рядом примостились двое её братьев.

Матвей рассказал им о гибели отца. Настя сидела, прикрывая рот ладонью, боясь разрыдаться. По её щекам текли слёзы. Парни сидели молча, с хмурыми лицами, с трудом сдерживая эмоции.

— Спасибо вам. — Настя, вытирая слёзы, посмотрела на Бандурина. — Спасибо большое. Она поднялась из–за стола. Матвей поднялся с ней.

— А где он похоронен, — заглядывая в его глаза, спросила девушка.

— На лагерном погосте. Могилка за номером 3684.

Настя подошла к нему, и, обняв, зарыдала, прижавшись к его груди, не в силах больше держаться. Он обнял её, ничего больше не говоря. К ним подошли мальчишки, и, прижавшись с обеих сторон, тоже тихо заплакали.

Глава 3

Уже стемнело, когда Пустовал подошёл к небольшому домишке на краю станицы. С цепи начал рваться и лаять пёс.

— Кто там? — донёсся голос из темноты.

— Вячеслав Фомич, это я, председатель, — крикнул он из-за калитки.

— А, заходи, Тимофей Аркадьевич, зараз собаку придержу.

Пустовал быстро пробежал мимо пса, рвущегося из рук хозяина, и вошёл в дом. Вячеслав Фомич вошёл следом.

В правом углу комнаты, на небольшой полочке, стояла старенькая иконка, под ней горела лампадка, сразу бросившаяся в глаза. Председатель снял фуражку, и, повесив её на гвоздь, вбитый в стену, справа от двери, сел за стол. Хозяин присел рядом, ставя перед гостем чугунок с картошкой, сваренной в мундире.

— Вот, угощайся, чем Бог послал, звиняй, разносолов нету.

— Спасибо, Фомич, спасибо, но не трапезничать я к тебе пришёл, разговор у меня к тебе есть.

— Ну, гутарь, с чем пожаловал, только уважь, возьми картошечку, поешь. Он достал картофелину и протянул Пустовалу. Тот взял её и начал очищать от кожуры.

— Догадываешься, зачем пришёл? — пристально вглядываясь в гостеприимного собеседника, в своей манере, мягким, глубоким голосом спросил Тимофей Аркадьевич.

— Да что мне гадать, я ж не цыганка, гутарь как есть, без предисловий, — ответил, глядя ему в глаза, Вячеслав Фомич.

— Ну, как скажешь, без предисловий, значит без предисловий. Ты знаешь, что я тебя уважаю и ценю, скажу больше, кузнеца лучше, чем ты я не встречал, и не хочу тебя потерять, — положив на стол почищенную картошку, начал он более серьёзным тоном.

Немного помолчав, не сводя взгляда с хозяина дома, Пустовал достал из кармана свёрнутую бумажку.

— Вот послушай.

Развернув её, Тимофей Аркадьевич начал читать, стараясь придать словам особое выражение.

— «Товарищу Пустовалу. Товарищ председатель, прошу Вас обратить пристальное внимание на антисоветские действия товарища Ковалёва А. Ф., бывшего служителя культа. Товарищ Ковалёв, вопреки линии нашей партии, продолжает дурманить голову религиозными предрассудками казакам и станичникам. Он в своём доме проводит всякие чуждые советским людям религиозные обряды, которые негативно влияют на умы граждан. В связи с чем, считаю необходимым принять в отношении товарища Ковалёва соответствующие меры». Он положил бумажку на стол и накрыл ладонью.

— Написано анонимно, — резюмировал председатель.

— Что скажешь, Вячеслав Фомич? — Пустовал вопросительно посмотрел на него.

— Ну а что тут говорить, надо принимать меры, значит, принимай.

— Да какие меры? — Тимофей Аркадьевич встал из-за стола, и подошёл к иконе, с горящей под ней лампадкой.

— Ты понимаешь, что тебе с учётом твоей судимости, между прочим, тоже за религиозную пропаганду, лет семь светит, если такая бумажонка попадёт, сам знаешь, куда?

Он сел обратно перед Ковалёвым.

— Я всё понимаю, но неужели нельзя без этого?

— Да нет, председатель, если бы ты всё понимал, то такие вопросы мне б не задавал, — Вячеслав Фомич взял со стола положенную Пустовалом картошку.

— На, покушай, и послухай, что я тебе скажу.

Тот взял её, и откусив начал жевать.

— Ты пойми, Тимофей Аркадьевич, я православный священник, к тому же казачьего роду. Ты думаешь, я испугаюсь какой — то писульки? Я тебе так скажу, власти безбожной не выкорчевать веру Христову из человеческих сердец. Да, порушили церкви, да, постреляли священников, да, пожгли иконы, но из сердца-то как вырвать Бога? Помяни моё слово, зазвонят ещё колокола над станицей, да над всей Россией. По-другому быть не может. Отступил народ от Господа, прельстился, за то и пожинаем. Но прощает Бог кающегося грешника. Через покаяние и обретёт народ русский спасение. Не могут станичные без церкви, истосковались души православные. Да ты и сам пади крещёный?

— Крещёный, — махнул головой председатель.

— Но как жить-то? Я ж тоже верую, но в душе, на люди не показываю.

— Ну и не показывай, коли боишься, а мне нельзя так, я поп, мне окормлять православных нужно, а не в прятки с властью играть. А в лагерях тоже православные сидят, так что мне везде работа найдётся. На всё воля Божья, Тимофей Аркадьевич. Бог даст, поживём, послужим ещё, а нет, примем свой крест.

Он встал, повернувшись к иконе, и перекрестился.

— Вот, как ты думаешь, пережить ентот год, без помощи Божьей, если по — человечески рассуждая, нам в пору ложиться, и с голодухи помирать? А нам ещё нужно умудриться поголовье сохранить, удои не потерять, коней не уморить, да и казачки кушать тоже хотят. Тут только на Божью милость и помощь уповать приходится.

— Да правильно ты всё говоришь, отец Вячеслав, — слова священника побудили его применить именно слово «отец».

— Ну что же с этим делать? — он взял со стола бумажку с анонимным доносом.

— Да ничего не нужно делать. На каждый роток не накинешь платок. Пусчай доносят, всё равно без Божьей воли ничего не произойдёт.

Пустовал встал, и подойдя к двери, одел фуражку, висящую на гвоздике.

— Ну, хорошо, раз так, значит так. Значит, на волю Божью.

Он пожал хозяину руку, и, попрощавшись, вышел. Вячеслав Фомич проводил гостя и вернувшись, погрузился в воспоминания.

В 1897 году, его, молодого священника, недавно окончившего духовную семинарию, направили в далёкую, сибирскую станицу, служить настоятелем. К его разочарованию, количество молящихся на воскресной литургии, оставляло желать лучшего. В сердце молодого иерея врезались слова архиепископа, которые он однажды сказал станичникам в своей проповеди, при посещении их церкви.

«Братья казаки и сестры казачки! Сердце моё плачет и скорбит, при виде полупустого храма. Это намоленное место ваших прадедов, сегодня, к сожалению, остаётся в небрежении. Поверьте, настанет то время, когда Господь отберёт у вас этот храм, если отношение казаков к нему не изменится».

С началом войны, в четырнадцатом году, в церкви было не протолкнуться. Каждый день шли станичники помолиться за своих родных, ушедших на фронт. Кто-то просил Господа о здравии, а кто-то молился за упокой души. Видя это, он говорил в своих проповедях о том, что Бог не случайно посылает казакам испытания. И пророчество архиепископа не заставило себя долго ждать. А в двадцать втором его осудили на пять лет, за то, что он продолжал духовную деятельность. Всё это не сломило священника, но напротив, укрепило его в вере. Уверенность в том, что Бог не случайно проводит свой народ через горнило, наполняло его сердце и придавало сил.

Потеряв то, что казалось само собой разумеющимся, казаки тоже возревновали. После освобождения, Вячеслав Фомич продолжил окормление своей паствы. Прям у себя дома, он крестил детей, венчал казаков, отпевал усопших, и служил литургию, исповедуя и причащая станичников. Понимая, что делая это, он рискует свободой, батюшка был готов ко всему. И вот донос. Новое испытание выпадало на его долю. Отец Вячеслав знал, что, несмотря на лояльное отношение к нему председателя, рано или поздно, за ним опять придут.

Он встал из-за стола, подошёл к иконе в углу, и трижды осенив себя крестным знаменьем, начал молиться.

«Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй и спаси народ наш и Отечество, да водари нам силу духа воинского, во славу Твою, во славу рода нашего казацкого, и дай нам силы, на вечное служение Тебе и отечеству. Царю Небесный, Утешителю Душе Истины, иже везде сый и вся исполняй…»

Глава 4

Настя доила захромавшую корову, когда вошёл Фрисман. На базе никого не было. В этот день она дежурила, сдаивая закреплённых за ней коров. Одна накануне проткнула ногу, и её не погнали на выпаса. И ещё несколько разродившихся первотёлок ждали своей очереди на дойку, мыча и лупая своими большими глазами. Из-за звяканья струек молока о дно ведра, не было слышно шагов вошедшего. Бригадир тихонько подошёл к ней сзади, и воспользовавшись моментом, прижался к её спине, руками схватив за груди. От неожиданности, Настя соскочила со стульчика, уронив ведро с молоком.

— Вы что творите? — с испугом в голосе закричала она.

— Да не ори ты Беляева, как дура, — чуть пошатываясь, оборвал он её негодование.

Фрисман изрядно подпил, и решил воплотить в жизнь, свои навязчивые ухаживания, которыми он докучал ей уже долгое время.

— Денис Моисеевич, вы пьяны.

— Да сама ты пьяна. Хватит уже из себя святошу корчить. Иди ко мне, — он шагнул к ней и раскрыл руки в объятьях.

— Остановитесь, Денис Моисеевич, вам нужно домой, проспаться, вы не понимаете, что делаете.

— Всё я понимаю, — Фрисман встал на колени.

— Выходи за меня. Как сыр в масле будешь жить, всё для тебя сделаю, проси всё, что хочешь.

— Я вас прошу, прекратите это, уходите.

— Я без тебя не уйду.

Он глянул на неё, так, что ей стало страшно. Настя схватила стоящие рядом вилы и направила в его сторону.

— Что? — заорал он, вставая с колен.

— Меня вилами колоть хочешь?

Бригадир схватил вилы и ткнул их в свою грудь.

— Давай, коли.

У неё затряслись руки, и на глазах выступили слёзы.

— Я прошу вас, не надо.

Опьянённое сознание Фрисмана возбуждалось от её беспомощности. Он выхватил вилы из её рук, и наотмашь ударил по лицу. Настя упала на пол. От внезапного шума взбудоражились первотёлки, инстинктивно начав прикрывать собой своих телят. Бригадир налетел на неё.

— Настя, Настя, ну прости, прости ты меня, ну я люблю тебя.

Он начал целовать её. В нос ударил едкий запах перегара, смешанного с луком и табаком.. Настя начала выползать из-под него, прикрывая лицо руками от его поцелуев.

— Ну, пожалуйста, не надо, я прошу вас, успокойтесь.

Её мольбы ещё больше разжигали его помутнённое сознание. Фрисман схватил девушку за горло и сжал руку так, что она начала задыхаться. Задрав платье, рывком, бригадир разорвал её нижнее бельё…

В Настино дежурство, на ферму, всегда приходил кто-нибудь из её братьев, за молоком. Войдя на базу, Ванька, старший из двух Настиных братьев, не сразу понял то, что предстало его взору. На мгновение растерявшись, по стонам и всхлипываньям сестры, он сообразил, что происходит. Подбежав, и схватив валяющиеся рядом вилы, парень со всего маху саданул черенком, по потной шее Фрисмана. Тот моментально обмяк, судорожно вытянув ноги и захрипев. Ванька бросил вилы, и начал стаскивать его грузное тело, придавившее Настю. Выбравшись из-под него, она поднялась и обняла брата.

— Слава Богу, братик, ты вовремя.

— Что случилось, Насть? — недоумённо спросил парень, до конца не осознавая, что произошло.

— Да Фрисман перепил, и снова со своими предложениями пришёл,