Опыт промедления
Стихотворение в прозе — это опыт промедления, приостановки. Поэт останавливает ритм, сдерживает силу вдохновения. Прозаик не идет за возможным сюжетом. Философ не развивает мысль. Путешественник не стремится вдаль. Он застывает для впечатления, отпечатка. В Европе и в России стихотворения в прозе писали литераторы, хорошо знакомые с дагерротипией: поэт Бодлер и прозаик Тургенев. Этот жанр сродни фотографии, и, как фотография, стихотворение в прозе — всегда перед смертью, несет в себе грядущее отсутствие.
В поэмах Олега Юрьева фотографируют много. Вид и сцена, человек и животное готовы быть снятыми. В обоих смыслах: оказаться запечатлёнными и исчезнуть. Даже архангел Гавриил является к Богородице с невидимой мыльницей. Ее улыбка — это растерянность перед снимком: перед вечной памятью и исчезновением
Лето будет пронзительно-ясное.
Розовые и белые пирамидки каштанов станут светиться, т. е. выдыхать светящийся пар.
Трава окажется влажно-блестящей, заóстренной; голубизна неба — глубокой как никогда.
Купы бульваров — кипы только что снятых свежезеленых шкур — закапают бело-прозрачной ослепительной кровью. Но на термометре будет ноль.
В конце июня улетят птицы, на третьей неделе июля заснут ежи.
В кротовьих шубах, дрожа и подымая плечи, пойдем мы вдоль цветения глупых растений, не знающих отличить свет от тепла.
В августе встанут морозы ниже пяти и на всем сделается кайма из белого замерзшего порошка — на розах, на винограде, на женских волосах.
И даже молнии ночных гроз будут льдяные
Снег (идущий, конечно, а не лежащий вдоль поребриков и под стеной зоопарка в виде мертвых серых собак) всегда имеет объем: высоту, ширину и глубину. Снаружи четырех- (на заворотах трех-)гранный, изнутри шарообразный. Снег бывает белый, желтый и зеленый.
У дождя только два измерения: куда (и откуда) ни глянь, он всегда перед тобой: из-под (не с!) неба свисает сеть той или иной плотности и ячеистости, эта сеть поворачивается вместе с твоими глазами и норовит задеть по носу скользким и холодным. Дождь бывает фиолетовый, а бывает и черный.
Когда дождь весь упал и расползся, в воздухе остается воздух, и у воздуха есть только одно измерение — длина. В сущности, воздух — это сверкающее (внутрь или наружу) копье, летящее прямо в тебя.
В точку
Смерть — это вокзал, как их строили в начале ХХ века: с куполом, сплетенным из чугунных лилий. В лилии вставлены мутные стеклушки, еле впускающие солнце. На подкрышных балках сидят, распушась, голуби — как чайные бабы. В заóстренных окнах тускнут витрáжи, с гранитных плиток пола потерся узор.
Поездов нет, перроны пусты. Пассажиры сидят и лежат в главном зале на скамьях мореного дуба — кто спит (и ему снится вокзал), кто ест из кульков, поднося их близко к лицу, кто читает скомканную газету за прошлый век. Дети топают, но не визжат. Длинные собаки бродят между скамей, двигая поперек хода грудной клеткой. Короткие собаки дрожат на коленях у старушек в беретах. В кассу очередь, но билетов нет и никогда не было. Трансляция неразборчиво говорит на непонятных языках, иногда задыхаясь и пропадая.
Раз или два в вечность подают поезд из желтых, синих и зеленых вагонов с паровозом, выдувающим черный расширяющийся дым из черной расширяющейся трубы. Этот поезд забирает всех
Я был в одной стране, где, чтобы вдохнуть, приходится подниматься в самое небо — по кругло-ступенчатым горам из сверкающей пемзы или же на собственных маленьких крыльях.
А для выдоха — сбегáть или слетать вниз, к мусорному морю, вонзаться в него с разбегу или разлету и выпускать со дна множество пенных пузыриков, гроздьями повисающих у границы моря и неба, как яйца морских гад.
Дыхание в этой стране хлопотное дело, но когда‐нибудь, в другой жизни и в другом времени, я хотел бы жить там
Тени наши обведены на дорожке луной
Девочка: …начала уже писать, пишу, пишу, четвертая глава уже!
Мальчик: А про что?
Девочка: Ну, трудно объяснить. Мистика такая.
Мальчик (после некоторой паузы): А у меня есть задумка романа.
Девочка (слегка обиженно): А про что?
Мальчик (твердо): Про людей
Остаться в веках, стать памятником — существительным. Сгореть, улететь — глаголом. Есть третий — уйти обстоятельством: войти в блеск звезд и шепот воды, в состав языка. Стать одним из условий, на которых будут жить те, кто пока остается.
Прекрасное современности, пишет Беньямин в книге о Бодлере, возникает там, где исчезает культовое значение искусства, там, где искусство больше не спасает. Это главная тема «Стихотворений в прозе» Тургенева: красота не способна дать утешение в болезни и смерти, она только делает их невыносимее.
Спектакль
Аплодисменты. Занавес открывается. Сцена представляет собой зрительный зал, в точности такой же, как зрительный зал. Собственно, совершенно неясно, где зрительный зал, а где сцена, и кто тут зритель, а кто артист. И те, и те не шевелятся, глядя друг на друга. Такое ощущение: кто первый шевельнется, тот и сцена. В одном из кресел какой-то мужчина с кирпичным лицом, поросшим белыми волосами, привстает — и одновременно на симметричном кресле привстает мужчина с поросшим белыми волосами кирпичным лицом. Какая-то девушка берет нежные круглые щеки в руки и поворачивает ими голову из стороны в сторону — и такая же девушка напротив берет в руки круглые нежные щеки и из стороны в сторону поворачивает ими голову: из обеих темнот сверкают влажные глаза. Всякое движение в зале отражается движением в зале. В конце концов публика начинает неуверенно аплодировать — и публика начинает неуверенно аплодировать. Аплодисменты постепенно стихают. С обеих сторон тишина, неподвижность. Из первых рядов неуверенно встают два молодых человека в коротких пиджачках, боком подходят к границе между залами, медленно поднимают руку — один правую, другой левую — на уровень глаз, совершают несколько протирающих движений, потом осторожно останавливают ладони перед взаимными лицами, простукивают кончиками пальцев кончики пальцев друг друга — наконец-то ясно, что перед зрительным залом просто поставлено зеркало! Какое облегчение!
Молодой человек вынимает из кармана своего пиджачка бутылку пива, размахивается и изо всей силы бьет сверху вниз перед собой. Ударом обоих молодых людей отбрасывает назад, к креслам первого ряда. По их лицам течет кровь, осколки блестят на груди. Занавес закрывается. Аплодисменты
