автордың кітабын онлайн тегін оқу  Сон забвения

Вагиф Султанлы

Вагиф Султанлы

Сон забвения

В книгу вошли повесть и рассказы различных лет известного азербайджанского писателя Вагифа Султанлы, основной темой которых является художественный анализ морально-этических проблем современного общества.

Предисловие

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ИСТОРИКА

Историк, автор этого предисловия, чувствует некоторую неловкость, поскольку речь идет о художественных произведениях, связанных с современностью, но, получив такое предложение от их автора, все же решился высказать свои некоторые соображения как рядовой читатель, не претендуя, разумеется, на роль литературного критика. Причина проста: как кто-то мудро заметил, любовь к истории есть не что иное, как тревога за день сегодняшний и грядущий.

Именно этому посвящены публикуемые произведения известного не только в Азербайджане философа, писателя, литературоведа, журналиста Вагифа Султанлы. Они наполнены глубоким смыслом, затрагивают морально-нравственные ценности современного общества, а ведь оно выросло из прошлого, в котором, получается, что-то было не так, как хотелось бы. Автор, как мне кажется, пытается ответить на вечные вопросы: с развитием человечества смягчаются ли нравы, создается ли все более и более высокая нравственная культура, и уменьшаются ли человеческие страдания?

Трагические и печальные судьбы персонажей данных произведений переплетены с важными проблемами сегодняшнего дня, в особенности с вопросами нравственности. Автор отнюдь не идеализирует, как многие, а изобличает пороки — властолюбие, жадность, похоть и пр. — общества в целом и отдельных его представителей, часто толкающие их на ужасные и бесчеловечные поступки. Особенно явственно это заметно в повести «Сон забвения», а ведь нечто подобное на самом деле творится вокруг. Достаточно просто прочесть газету, включить телевизор, заглянуть в интернет. Как и в далеком, и недалеком прошлом, множество людей во всех сферах современного им общества одержимы жаждой наживы, бесчестны, готовы продать всё и вся, если это им выгодно.

В этом произведении автор очень точно провел собственное глубокое исследование мотивов поступков персонажей, произведя, в сущности, философский анализ моральных качеств общества в целом: много зависти, злобы, вероломства, алчности и прочих пороков, а добро очень редко торжествует над злом. С этими людскими пороками многие из нас сталкивались и сталкиваются постоянно, даже привыкли. Очевидно, что все это было, есть и будет. И автор описывает эту реальность, как представляется, в надежде, что кто-нибудь оглянется на самого себя, заглянет в свою душу, хотя бы на миг задумается.

Публикуемые рассказы тоже наполнены глубоким философским смыслом и подвигают к размышлениям. В «Пепельной клетке» у главного персонажа даже нет имени. Он, как и очень многие наши современники, не может понять, что происходит вокруг. Он в растерянности. Автор намеренно обезличивает своего персонажа, делает его типичным представителем современности, человеком из «толпы», он и подобные ему среди нас и вокруг нас везде.

Из таких малых индивидуальных величин и складывается то бесконечно большое явление, которое именуется историческим процессом. Познание психологии такого «маленького» человека — познание нас самих, нашего общества в целом, нашего прошлого и будущего. С точки зрения историка, достоверность общего суждения зависит от точности познания отдельных частичек — в данном случае таким элементом является Он.

В другом рассказе — «Клетчатая конура» — моральный облик человеческого социума раскрывается иначе — через судьбу больного ребенка. Его семья ищет способ борьбы с болезнью и ради спасения его даже изолировали. В этой «палате» на самом деле здоровье ребенка лишь ухудшается. Доктора же предлагают умертвить его, чтобы болезнь не распространилась на других обитателей дома. Что делать? Эта вечная проблема выбора. Она, как верно понимает ее автор, не индивидуальная, а социальная и возникла давно, а решается по-разному, в разных исторических эпохах, но суть одна и та же. Что важнее: жизнь одного представителя рода человеческого или многих сотен, тысяч? И этот вопрос постоянно возникает у людей, в том числе у тех, кто занимается политикой, управлением обществом. Отвечают на эту дилемму, как мы хорошо знаем, представители разных обществ и культур по-разному.

Современное общество, с точки зрения автора, так и не научилось лечить свои нравственные недуги. Кажется, что чем дальше идет прогресс, тем хуже становятся люди. Автор убедительно показал этот регресс через поступки своих персонажей. Используя множество точных аллегорий, он изобличает их нравственный упадок, пробуждает при этом целую гамму эмоций — от гнева до жалости и от грусти до смирения. Этические и моральные ценности, как следует из контекста данных произведений, потеряли всякий смысл для многих современных людей. Прогресс знаний, их огромный рост, по мнению автора, никак не связан с прогрессом в человеческой психологии, в людской морали.

Публикуемые произведения Вагифа Султанлы вызывают отнюдь не радужные оценки состояния современного общества, мотивов людей и уровня их моральных ценностей. В этом мире, по мнению автора, осталось так мало добра и уважения, так мало любви и морали, а грязи и пороков становится все больше и больше. Люди в большинстве своем, находясь под тем или иным влиянием, живут, как правило, одним днем, не думая о будущем. Это умение видеть природу человека такой, какая она есть — несомненное достоинство автора, признак его мастерства.

Точка зрения автора, обобщая, такова: человечество в моральном отношении не прогрессирует, а падает все ниже и ниже, и страдания людей не уменьшаются, а только принимают новые формы. Трудно предсказать, каковы будут следствия, которые вытекают из такого мира. И эти тревожные размышления автора важны, он — один из тех, кто глубоко переживает за людей, сочувствует им, а это, само по себе, такая большая редкость в современном обществе, в котором царят эгоизм и равнодушие.

Все публикуемые произведения, надо поздравить автора и переводчика, легко читаются, несмотря на то что фактически носят характер философского сочинения.

Салават Исхаков, доктор исторических наук, Москва.

СОН ЗАБВЕНИЯ

Словно испокон веков в этих местах не было дождей — деревья, согнувшиеся от жары, беспомощно клонятся к земле; пожухлая трава превратилась в солому, обезвоженная почва потрескалась…

Он не видит всего этого. В такой зной его память занимает лишь далёкий голос.

Он не знает, откуда раздаётся этот голос, не понимает сказанного. Но в этом голосе он чувствует близость и теплоту, словно от колыбельной. На мгновение оторвавшись от себя, он чувствует, что этот голос звучит у него в душе, что это его собственный голос. Он глядит сквозь этот голос вдаль, его сознание мутнеет, голова кружится, дорога в его глазах тает и постепенно исчезает…

Бульдозер проезжает с сильным грохотом, раздающимся по всей окрестности. Вдали, на кладбище, у края села, чернеют надгробные камни, словно сросшиеся с землёй. В его памяти эта земля невообразима без кустов полыни, груд засохшего тамариска и этих надгробных камней.

…Ковш бульдозера с ужасающим скрежетом ударился о надгробный камень. Словно всё это время он находился в затмении, но очнувшись от этого скрежета, изо всех сил нажал на тормоз. Его конечности окоченели, по телу пробежала дрожь. «О господи, прокладывать дорогу через кладбище — да как же такое возможно? Как?…»

Он представил дорогу, проложенную по человеческим останкам, которые, стоная от боли, просили пощады. Ему показалось, что он стоит на этой дороге на ноющих ногах, не зная, куда идти, боясь даже двинуться с места, как малое дитя, делающее первые шаги, — стоит ему наступить на землю, как из-под неё послышатся стоны, которые сведут его с ума…

Открыв дверь кабины, он выпрыгнул вниз и сел на большой булыжник, лежащий чуть поодаль от дороги. Оглядел пористые надгробные камни, обросшие зелёным мхом. Камни стояли смирно в шеренгу, как солдаты, ожидающие команду и готовые вступить в бой, сравнять всё кладбище с землёй. «Почему же человек никак не может смириться с мыслью, что ещё с рождения его жизненный путь ведёт к кладбищу и каждый его шаг приближает его к смерти? Забывчивый человек не осознаёт, что вся эта борьба за жизнь ведётся во имя смерти, для приближения смертного одра, преодоления пути, ведущего к смерти. Человек забывает, что он борется с миром для того, чтобы достичь конечного пункта этого пути, не знает, что все препятствия и преграды, которые он преодолевает, в итоге ведут его в подземелье, доказывая, что он приговорён смешаться с землёй. Не знает, что у рождённого на свет человека есть всего один путь — путь к могиле; и стар и млад, рано или поздно, окажется там.

Для чего же тогда все эти надгробные камни? Почему человек не смешивается с землёй без единого напоминания о своём прежнем существовании? Может, надгробный камень служит памятником, возведённым человеческому горю, является продолжением его жизни, его жизнью после смерти? Или надгробный камень — это всего лишь обман, утешение?…»

Ему кажется, что эти надгробные камни тоже живые — они тоже, как люди, общаются друг с другом, шепчутся на каменном языке, делятся мыслями… У них собственные заботы, радости и печали, они тоже влюбляются, любят. Но боясь то ли света, то ли людей, они днём погружаются в каменный сон, и их жизнь начинается только по ночам. Поэтому по ночам на кладбище бывает особенно страшно.

Когда-то ему очень хотелось, чтобы на этом огромном кладбище были могилы его родных и близких, чтобы ему, как и другим людям, было что навещать. Ещё с детства он завидовал людям, которые приходили на кладбище навещать могилы своих родных и близких. И с возрастом это чувство росло в его душе, как мечта, как надежда…

Но сейчас, внезапно, он почувствовал родство со всеми могилами на этом кладбище, и страдание, терзающее его душу с раннего детства и взрослеющее вместе с ним, начало постепенно угасать.

«Сносить кладбище, рушить надгробные камни бульдозером и, мало того, строить дорогу над бывышими могилами, заливать асфальтом — тьфу, какая мерзость! Кто это придумал — человек или дьявол? Чем же они думали, как они додумались до такого свинства? Не боятся ли они Всевышнего, не задумываются ли о собственной смерти?…»

В нижней части кладбища несколько человек, собравшись, вскрывали могилы. Эта работа продолжалась уже неделю. Люди выкапывали останки своих родных и близких и переносили на новое кладбище — кто-то перехоранивал родителей, кто-то брата, сестру — словом, работа по перехоронению шла полным ходом. Утром он получил строгое поручение: полностью снести кладбище. Уже несколько дней, как сюда прибывали грузовики, загруженные щебнем, — разгружались, уезжали. Со сроками запаздывали — дорогу планировалось сдать к концу месяца. Сегодня он приезжал сюда уже во второй раз; утром люди попросили дать им время до вечера, так как некоторые ещё не успели перенести останки своих родных. А некоторые всё ещё не трогали могилы, до последнего не веря, что такое в принципе возможно. «Скажут, тоже: «Мы будем прокладывать дорогу именно отсюда — нам так поручили. Над властью не повластвуешь!» Ясен пень — дорога нужна, но это же не значит, что власть должна превращать кладбище в проходной двор… Что это за власть, которая поручает уничтожать кладбище, осквернять память предков?… И потом, что ты заладил — власть, власть… Что такое власть, объясни мне пожалуйста? Власть — это ты, я, власть — это простой народ!»

— Дядя, дяденька!

Он вздрогнул, поднял голову. Перед ним стоял мальчик шести-семи лет, в изношенной одежде. Хотя одеждой это можно было назвать с натяжкой — на нём была практически ветошь. Мальчик плакал навзрыд, слёзы текли по его щекам и смывали грязь с лица. «Господи, откуда взялся этот мальчик? Ростом в пядь, а слёзы льются ручьём… Что могло привести его сюда, что могло так опечалить его? Он так горько плачет, что вот-вот растает вместе со слезами, впитаясь в землю…»

В глазах ребёнка читалось всё его горе.

— Дядя, дяденька! — вновь всхлипнул мальчик.

Прослезившись, он встал, взял ребёнка за руку и погладил по волосам своей крепкой мозолистой рукой.

— Не разрушай могилу моей мамы, дяденька! Богом тебя молю! Поклянись матерью, что не станешь разрушать!

Внезапно он почувствовал бессилие, и это чувство начало постепенно нарастать в его душе, сродни усталости, томлению. Ему казалось, ещё немного и у него непременно остановится сердце.

Мальчик не угомонялся:

— Клянёшься? Скажи, ты клянёшься?

«Что же мне теперь ответить этому ребёнку? Как его утешить? Как ему объяснить, что это работа, поручение?! Мной или без меня — оно всё равно будет выполнено… Будь моя воля, я бы не тронул ни одну могилу… Будь моя воля…»

Уже неделю как у него не было сна ни в одном глазу. Стоило ему вздремнуть, как перед глазами появлялись трупы, скелеты, ему снились кошмары, и он с нетерпением ждал, когда же наступит утро.

Работа на кладбище шла полным ходом. Люди боялись, что вот-вот всё сравняют с землёй, и, вооружившись лопатами и кирками, они собирали останки на носилки и таскали на место нового кладбища, к верхней части сада Бабалы. При взгляде на место нового кладбища возникало ощущение, что в близлежащих сёлах произошла какая-то ужасная резня, и одновременное захоронение такого большого количества человеческих останков связано именно с этим бедствием.

Белый склеп, сооружённый над могилой Гаджи Махмуда, был разобран и перенесён на новое кладбище. Перенесли также и могилу Гаджи Махмуда, а вокруг неё разложили кирпичи и арматуру разобранного склепа, котороый планировалось построить заново — после того как всё успокоится.

Он встал, заглушил двигатель бульдозера, так как не собирался начинать работу, пока люди полностью не покинут кладбище. Но будь здесь Мириш, увидев, что он заглушил двигатель, принялся бы делить потерянное время на минуты и секунды и умножать их на дни и месяцы. Тогда пиши — пропало. Обдавая всё сигаретным дымом, выругал бы его на чём свет стоит. Отнять бы у этой сволочи сигарету и потушить бы её о его зрачок…

Он намеревался ждать, пока работа на кладбище не закончится. И плевать ему на Мириша с высокой колокольни — пусть ругается, сколько влезет. Уж лучше выслушивать ругательства Мириша, нежели разрушать могилы, пока люди не успели выкопать все останки…

После того как бульдозер был заглушен, стук лопат и кирок стал раздаваться всё громче. Стар да млад, мужчины, женщины — все работали в поте лица, при этом не веря всё же, что кладбище снесут. Но их надежду разрушило появление рядом с кладбищем бульдозера. Все вмиг встревожились и принялись усерднее копать, проклиная всё на свете.

Неделю назад, когда он прибыл сюда на бульдозере, люди едва не закидали его камнями — возможно, они забили бы его до смерти, не появись вовремя председатель сельсовета.

— Люди, — обратился к сельчанам председатель, — что вы набросились на этого беднягу? Он ведь не по своей воле приехал сюда. Подождите, вот соберутся аксакалы, решим, что делать дальше. Это кладбище, а не бесхозная застройка, чтобы всё разнесли бульдозером. Я-то ничего — допустим, я состарился, а с вами-то что? Имейте терпение — вот явится руководство района, и расспросим его, что к чему. Это ведь не мельница, чтобы перестраивать её в столовую или кабак, где будут собираться всякие алкаши. Это — кладбище, святое пристанище наших предков. Святое место должно остаться неприкосновенным, иначе потеряет всю святость…

Затем прибыл председатель райкома:

— Я выделил хорошее место для кладбища, — сказал он. — Переносите могилы своих родных туда. Мы вам окажем всяческую помощь.

Кто-то из сельчан возмутился:

— А нельзя ли, товарищ председатель, выделить другое место для дороги, а кладбище не трогать? Мы сами поможем чем нужно, лишь бы кладбище осталось на месте.

Председатель взбесился не на шутку:

— Я вам по-хорошему говорю, а вы тут со мной спорите. Он новый сотрудник, ещё года нет как он работает в этом районе. Стоит ли теперь портить с ним отношения из-за какого-то пустяка?

— Что значит «пустяка»? — сказал кто-то из толпы. — По-вашему, кладбище — это пустяк?

Председатель не сдержался:

— Хватит, — строго отрезал он. — Эта тема закрыта. — Затем, садясь в свою машину, сердито добавил: — Чёрт ногу сломает с этим народом, как я их только терплю?! — и уехал.

Его конечности и рёбра ныли от боли. Ему казалось, что стоит сделать шаг, как сердце остановится и он упадёт. Слова председателя сельсовета слышал как во сне. Он полностью позабыл, с какой целью сюда приехал. Люди, еле сдерживаясь от злости, с ненавистью смотрели на него. Но он не испытывал никакой ненависти к этим людям, избившим его до полусмерти, — ему всего лишь хотелось скрыться от их взглядов, от которых всё его тело охватывала дрожь. Но ноги будто приросли к земле — он стоял как вкопанный, глотая собственную кровь.

… Поднял голову — мальчика нигде не было. Он даже не почувствовал, когда ребёнок ушёл. «Что же я ответил ребёнку, как его утешил? Успокоил его хотя бы или нет?» Как ни старался, вспомнить не смог.

…В детстве они с друзьями частенько играли на кладбище. Иногда, втайне от всех, он приходил сюда один и пргуливался по кладбищу, просекая его вдоль и поперёк. В то время эта дорога, шедшая от начала до конца кладбища, казалась ему бесконечной. Гулял по кладбищу и читал на надгробных камнях печальные, лирические безутешные эпитафии о непостоянности жизни и неизбежности смерти. Он до сих пор помнил первые строки одной из эпитафий: «Мой корабль пристал к бездне и не дал мне насладиться жизнью…». Дальше позабыл.

* * *

Алиш сидел голышом на холмике, расположенном на берегу реки чуть поодаль от кладбища. Обхватив голову руками, он полностью ушёл в себя — ничего не видел, не слышал. Всё тело покрылось редкими седыми волосами. Побелев, зрачки Алиша источали дикий холод. Но Алиш не догадывался о состоянии зрачков, об этом холоде, охватывающем душу в этот летний зной.

Он не знал, с чем связан этот шум-гам, эта беготня на кладбище. Он был в растерянности из-за событий, произошедших за одну ночь. Искал, с кем бы поговорить, излить душу, но какое-то чувство мешало ему вернуться на кладбище, к людям, с которыми он прожил всю жизнь.

Теперь Алиш сидел, заново переживая все события и не веря, что всё это произошло именно с ним. Он пытался прокрутить случившееся в памяти в надежде удостовериться, что всё это всего лишь кошмарный сон…

…Открыв глаза, он очутился в кромешной тьме. Попытался двинуться, повернуться, хотя бы определить, где он находится и как тут очутился. Но руки его не слушались — они словно были прикованы к телу. Осознав тщетность своих действий, он попытался хотя бы вспомнить, где он находится, но не смог — словно тьма проникла даже в его память. «Что это такое, господи? Что за тьма? Неужто очутился в преисподней? Может, это кошмарный сон?».

Медленно текли минуты, секунды, и это текучее время уносило с собой его терпение. По запаху в воздухе он чувствовал, что между ним и стеной очень маленькое расстояние, сумей он двинуть руками, смог бы определить, где лежит. Однако создавалось ощущение, что у него не только связаны руки, но и укутано всё тело, и он никак не мог освободиться.

Прошло немало времени, пока он осознал, что всё это не сон, а явь. Удостоверившись в этом, он начал процеживать сквозь память всё былое. В последние дни он сильно простудился, обессилил. А что потом? Не выходил из дома целую неделю, соблюдал постельный режим. Его кровать стояла возле окна, и лишь по вечерам, когда заходило солнце, в комнату прорывался солнечный свет. Ещё помнил, что у него полностью пропал аппетит. А по ночам не мог заснуть — всё тело ужасно болело. Но потом ему всё время хотелось спать — то и дело клевал носом. Вот и заснул… Дальше он ничего не помнил. Может, всё ещё не проснулся? Но не может же сон длиться так долго… Конечно, не может — сон не может быть столь утомительным…

Он чувствовал, что дышать становится всё труднее. Однако аромат свежей почвы, обволакивающий всё тело, успокаивал нервы и приводил его в чувства.

В конечностях он ощущал приятную слабость. Руки и ноги окоченели — работал только мозг. Думалось, что во всём мире исчезли все звуки. Но уши были наполнены шумом — это был какой-то странный гул, исходящий откуда-то из глубины, из недр земли. Он не мог никак избавиться от этого гула — в нём таилась вечность мира, вечность смерти, вечность темноты.

Он не чувствовал ни холода, ни жары — тело всё ещё полностью не проснулось. «Господи, что же это такое? Не знаю — ночь ли сейчас или день-деньской? Ничего не слышу, не могу двинуться. Что это за место такое, тесное?».

Кажется, отлежал руку — она сильно болела. Но он не мог определить — это правая рука или левая. В этом тесном уголке огромной земли он полностью расстерял чувство меры и величины. И потом — какая разница, левая, или правая? От боли ныла рука, вот и всё. Если бы ему удалось повернуться на другой бок, то и боль бы утихла.

Он медленно поднял голову. Опустил. Повторил это движение несколько раз — словно не веря, что вообще в состоянии поднимать голову.

Под головой не было ни подушки, ни подстилки. Попытался повернуться — но тщетно. То, во что укутали его тело, мешало ему двигаться. Ему сначала нужно было избавиться от этих пут — возможно, тьма именно в них, и если удастся освободиться от них, то станет светло. Но как же вызволить себя?

Он не чувствовал голода, но очень хотелось пить — язык и губы пересохли от жажды. Будь тут ковшик прохладной воды, выпил бы с удовольствием. Но отчего-то сразу позабыл про жажду.

Время тянулось очень медленно. Он ждал — словно что-то должно было произойти, и постепенно в его проясняющийся разум вкрадывались смутные подозрения. Он пытался подавить эти подозрения, но ничего не получалось.

Схватившись одной рукой за повязку, потянул изо всех сил. Материя порвалась. Зацепив порванное место, он принялся рвать дальше и, вызволив руку, нащупал стену. Он лежал в окружении четырёх стен. Затем прошёлся рукой по голому телу. «…Могила!!!» Разорвал ногами саван в клочья.

Он кричал странным, нечеловеческим голосом, похожим на вой.

Он продолжал кричать. Стоял странный запах. Понял, что из носа хлещет кровь. Кисловатый, тошнотворный привкус крови почувствовал на губах.

Вместе с тем испытал облегчение. Но отчего? Ведь это ужасно — отныне ему ничего не оставалось, как лежать, будучи в здравом уме, и ждать собственной смерти… Он помнил только ту ночь, когда погрузился в сон. Дальше ничего не помнил. От этого сна он очнулся только сейчас.

Как ни странно, он постепенно успокоился. Жажда его больше не мучала. Осознав происходящее, захотел уснуть, на этот раз навсегда. Умереть во сне было гораздо легче — ничто не могло быть страшнее ожидания смерти в этой тесной тёмной яме.

Ему приснилось, что его за ногу ужалила слепая змея и ему никак не удаётся снять ботинок с распухшей ноги. Он чувствовал, как коченеет нога, а яд растекаясь, распространяется по всему телу. Дышать становилось всё труднее. Какая-то незнакомая женщина в чёрном одеянии измеряла его рост… Внезапно он открыл глаза. Правая нога полностью окоченела.

«С чего это вдруг мне приснилась эта змея? Неужели мне и в могиле покоя не будет, господи?»

Змея досаждала ему вот уже несколько лет. Она ему мерещилась везде — и, что странно, он чувствовал, в какой стороне змея, где она прячется. Возможно, именно поэтому он не стремился убить её. Он лишался аппетита, чувствуя присутствие змеи. Напряжение возрастало. По ночам он слышал шорохи змеи; знал, что это змея — она ночует между крышей дома и потолком. Очень опасался, что как-нибудь ночью потолок обрушится, и змея упадёт и обовьёт его. Холод, исходящий от змеи, он чувствовал на расстоянии. Страх и бессонница безраздельно овладели им.

Теперь, в этой тесной тёмной яме, страх оказаться один на один со змёй парализовал его. Он слышал от кого-то, что змея пожирает глаза свежих трупов. От этих мыслей у него начали ныть глаза.

Он не знал, сколько времени прошло. Может, день, может, неделя, а может, и месяц. «Интересно, какое сейчас время суток? Ночь или день?» Ему казалось, что на этом свете существует лишь тьма, а свет — это сон и иллюзия, вот и всё.

Интересно, сколько человек может прожить без еды и воды? Допустим, неделю или месяц. А потом?

Он вновь принялся кричать. Но кто мог услышать его? Это всего лишь надежда, слабое утешение. От крика ему становилось легче, спокойнее, и он погружался в глубокий сон. В надежде увидеть свет.

Но и во сне он видел только тьму. Небо словно укутано чёрным покровом; воцарилась кромешная тьма. Издали слышался звук, похожий на стук лопаты или кирки — словно где-то копали. Этот стук был настолько глухим, что невозможно было определить, откуда он исходит. В его сознании сон смешался с явью, но он был почти уверен, что слышит этот глухой стук не во сне, а наяву. «Возможно, где-то поблизости копают могилу. Если я нахожусь на кладбище, то вряд ли этот стук может иметь другое происхождение… Получается, что сейчас полдень, везде светло — уж точно не вечер, так как хоронить покойного вечером противоречит обычаям, это известно всем. Интересно, кто это там распрощался с жизнью, кого собираются хоронить?» Он попытался вспомнить всех своих знакомых односельчан, которые могли быть при смерти. «Может, кто-то скончался безвременно? Хотя это идиотское понятие — своевременной смерти не бывает».

Стук прекратился, но спустя некоторое время послышался вновь. Теперь он стал намного яснее, и кроме стука были слышны неразборчивые человеческие голоса.

Затаив дыхание, он прислушался. Люди о чём-то шептались. Тут пошатнулась камышовая доска, покрывающая могилу, и ему стало ясно, что люди вскрывают его могилу. «О господи, что они задумали? Может, они знают, что я не умер? Может, это они заживо закопали меня? Может, это мне снится?»

Он боялся пикнуть — никак не мог понять, почему эти люди вскрывают его могилу.

Вскоре стук прекратился и внутрь могилы ворвался свежий воздух. Теперь его отделяла от земного света лишь камышовая доска.

Он глубоко вдохнул свежий воздух. Всё ещё боялся издать звук — не ровён час подумают, что воскрес, тут же прибьют лопатой. Достаточно одного удара по голове — и будь здоров. Вряд ли будут разбираться, что к чему.

Доска лежала поперёк — они вытащили её, чтобы не засыпать песком. Лунный свет ослепил его.

— Не бойся, — сказал кто-то хриплым голосом. — Порви саван и сперва сними кольцо. Если не снимется, отрежь палец. Кольцо на среднем пальце левой руки — я сам видел при омывании трупа. Вот с золотыми зубами придётся повозиться… Поторопись, время идёт.

— У меня колени дрожат, — писклявым голосом промолвил другой. — А вдруг я упаду в могилу и не смогу выбраться?

— Время идёт, — сказал хриплоголосый. — Нам ещёпредстоит неблизкий путь.

— Нет, спускайся сам, — возразил писклявый. — До сих пор всё делал я, теперь твоя очередь.

— Мужик ты или кто? — возмутился хриплоголосый. — Трупа, что ли, боишься? Уже неделю, как он откинул копыта — не бойся, ничего с тобой не сделает…

«Неделю! Значит, его похоронили всего неделю назад… А ведь эта неделя казалась ему вечностью. Почему же он не почувствовал? Может, в тёмной могиле время течёт как-то по-другому? О, Господи, ты всемогущ!» — подумал Алиш, прислушиваясь к диалогу этих незнакомцев.

— Будь проклят тот день, когда я связался с тобой, пришёл сюда, — причитал писклявый. — Я не буду спускаться в могилу. Спускайся сам!

— Тьфу, — плюнул хриплоголосый. — Нашёл с кем на дело выходить! Чёрт бы меня побрал…

Еле сдерживаясь от ругательств, он добавил:

— Ну ладно, тогда давай вытащим труп из могилы и всё сделаем здесь. Что ты на это скажешь?

Писклявый пробормотал что-то невнятное. Алиш привстал и сел в могиле. Они стояли поодаль от могилы и всё ещё спорили.

— Люди добрые! — позвал их Алиш, но не понял, услышали его или нет — собственный голос показался ему неестественным.

Те двое прекратили спорить — видимо, его услышали. Но никто из них не мог представить, что голос прозвучал из могилы — подумали, что кто-то следит за ними. Растерявшись, они опустились на корточки.

С трудом выпрямив обессиленное тело, он пытался ухватиться за почву и выбраться из могилы, но рыхлая почва просыпалась у него между пальцами.

— Люди добрые! — позвал он ещё раз. — Помогите!

Они оглянулись. Алиш стоял голышом в могиле, седые волосы рассыпались по лицу. Обезумев от страха, те двое попятились назад и, бросив лопату с киркой, с криком бросились бежать в сторону села.

— Ооооо…

— Ууууу…

Они кричали нечеловеческим голосом. Их крик был слышен даже тогда, когда они добежали до села.

Он встал и уселся на земляном холмике, образованном землёй из вырытой могилы. Надгробный камень лежал в сторонке. При свете луны он прочёл своё имя и фамилию, обратил внимание на даты рождения и смерти. Сорок семь лет…

Спустившись в могилу, он достал саван и разглядел узкое пространство, в котором пролежал целую неделю. Внутри могилы было так страшно, что у него невольно начали трястись руки и ноги, и он, потеряв равновесие, чуть было не упал.

Наконец он кое-как пришёл в себя. Томился в сомнении — неужели действительно он пролежал в этой ужасной могиле целую неделю? А как случилось, что у него сердце не разорвалось? Как ему удалось выжить в этом тёмном, безнадёжном месте? «Тогда почему говорят, что человек не может жить без надежды? Ведь я же ни на что не надеялся… На глубине, в земле, укутанный в тесный саван, я мог лишь лежать без движения и ждать своей смерти. Но зная об этом, не осознавая эту горькую истину, я мог выжить…»

Теперь, глядя внутрь могилы, на это замкнутое пространство, он удивлялся собственной стойкости и выдержке.

Стряхнув с савана песок, он сложил его и держа под мышкой, с трудом выбрался из могилы.

После зноя могилы, в которой он лежал несколько дней, укутанный в саван, эта жаркая летняя ночь показалась ему прохладной. Уже светало, и от слабого дуновения ветра его бросало в дрожь. Он накинул саван на плечи, чтобы хоть как-то согреться.

Все последние события казались ему кошмарным сном. Он словно всё ещё не очнулся и думал, что, пробудившись, сможет по-другому взглянуть на все страхи и опасения, терзавшие его.

На кладбище царила обычная тишина. Но крики двух мародёров всё ещё чудились ему. Со стороны села доносился неумолчный лай собак.

В тусклом свете луны чернели надгробные камни. В иной раз в такое время он бы не решился даже приблизиться к кладбищу, но сейчас он тихо сидел на земляном холмике и думал о себе, о своей судьбе. Он знал, что некогда вновь окажется здесь, чтобы остаться навсегда.

В молодости цыганка нагадала ему, что он умрёт дважды. В то время он не придал к словам этой красивой гадалки серьёзного значения, но сейчас, за давностью лет эти слова казались ему пророческими.

«Интересно, что сейчас делают дома? По словам тех двух, меня похоронили неделю назад, и видимо, завтра будут справлять семь дней. Скорее всего, уже вся подготовка к утру завершена. Жена у меня ловкая, она не станет откладывать дела в долгий ящик и не будет ждать до утра. Кто бы что ни говорил, она будет поступать по-своему. Утром во дворе соберутся соседи и родственники. Не шутка ведь — всего лишь сорок семь лет…Сейчас все выражают молодой вдове соболезнования, сочувствуют ей. Интересно, а как там дети, смогли ли они смириться со смертью отца? Особенно младшенькая… Она ведь так любит меня, и по вечерам, когда я возвращался с работы, её радости не было границ. Скорее всего, мать скрывает от девочки смерть отца. Она ещё маленькая, её как-то можно обмануть. Наверняка по вечерам девчонка капризничает, ждёт возвращения папы с работы. А как же мать утешает её? Что же теперь мне делать? Пойти за полночь, постучаться в дверь? Поверят ли они в моё воскрешение? Не удивятся ли, как мне удалось выбраться из-под земли и вернуться домой? Но другого выхода нет, нужно идти сейчас, так как днём я не смогу вернуться домой нагишом. Вернуться надо сейчас, ночью, когда сельчане спят…».

Внезапно от так сильно погрузился в мысли, что забыл обо всём на свете. Сейчас ему предстоит вернуться домой и постучаться в дверь — как бывало при его возвращении из дальних командировок. Дети проснутся, услышат голос отца и очень обрадуются ему.

Луна скрылась за облаками. На кладбище опустилась кромешная тьма, и в одно мгновение всё стало невидимым. Он вздрогнул от этой неожиданной тьмы, и у него перед глазами пронеслись ужасы тех дней, которые он провёл под землёй, в могиле. Это состояние прервало появление на небосклоне луны, осветившей всё вокруг.

Он накинул один конец савана на плечо, а другой его конец обвязал поясом и, в последний раз взглянув на ужасающую пустую могилу, направился к селу.

Всё кладбище было перерыто, и на месте могил зияли ямы. Он никак не мог понять, почему из этих могил выкапывают останки усопших. Он, опасаясь угодить в ямы, осторожно переступал через них.

Покинув кладбище, он вышел на белеющую сельскую дорогу. Неделю назад он прибыл сюда по этой дороге в гробу, на плечах односельчан. Но тогда он неосознанно преодолевал этот путь. Теперь, возвращаясь по этой же дороге, он представлял себе толпу, сопровождавшую его на кладбище.

Мерцали огни сельских домов. Собаки, которых разбудили крики мародёров, всё ещё заливались лаем.

Он остановился на перекрёстке. Одна из дорог вела в глубь села, а другая — проходила вдоль реки и вела прямо к его дому. К счастью, его дом находился на окраине села, что позволяло ему добраться домой, не разбудив собак.

Река полностью обмелела, летом, как правило, русло было сухим. Слышалось кваканье лягушек, наслаждавшихся прохладой и тишиной ночи. Это кваканье показалось ему таким благостным, словно он слышал его впервые в жизни.

Свернув за угол, он попытался разглядеть свой дом. При дневном свете крышу его дома можно было различить без труда, но сейчас черепичная крыша скрывалась за деревьями. Сквозь ветви деревьев пробивались лучи света, и он понял, что на балконе горит свет — жена, как обычно, намеренно не выключила его.

Он медленно направился к дому. Вскоре, дойдя до конца улицы, он окажется перед воротами.

Чем ближе к дому, тем чаще у него билось сердце. Его душу охватили необъяснимые чувства, и ощущение страха, постепенно овладевающее им, сковывало ему движения и вынуждало остановиться, чтобы обдумать дальнейшие действия.

Он остановился возле ворот. Глядя во двор снаружи, разглядеть в нём какие-либо изменения было невозможно. Словно в этом доме, в этом дворе ничего особенного не произошло — никто не умер, никакого траура не было, всё осталось прежним, каким он видел в последний раз.

Слабый свет на балконе освещал восточную часть двора, и тень акаций, растущих во дворе, тянулась до самых ворот.

Он осторожно толкнул дверь, но она не поддалась. Вспомнил, что, помимо затворки, дверь подпирается также тяжёлым ломом. На двери было небольшое отверстие, куда просунув палец, можно было отпереть дверь. Осторожно отодвинув пальцем затворку, он повторно толкнул дверь, но лом не позволял двери открыться. Приставив плечо к двери, он толкнул изо всех сил и через образовавшуюся щель втиснулся во двор.

Во дворе стояла такая глухая тишина, что он слышал биение своего сердца. Окна дома были черны. Он шёл на цыпочках, чтобы не шуметь. Словно прошло не семь дней, а несколько лет.

«…А чего это я так осторожничаю? Чего мне бояться? Ведь этот двор, этот дом я построил собственными руками! А чего я так опасаюсь, словно на грабёж иду?!»

Он на цыпочках подошёл к окну спальни и, прислонив голову к железной раме окна, взглянул внутрь. Внутри было темно, и разглядеть что-либо, кроме зеркала, стоящего на подоконнике, было невозможно. Как ни старался, ничего разглядеть не смог и отошёл от окна.

В лунном свете его тень падала на стену дома — с каждым движением тень то удлинялась, то укорачивалась, вызывая ужас, и дабы избавиться от этого ужаса, он отошёл от дома.

Он стал ждать, стоя в тёмноте. Чего ждал — сам не знал. Ему казалось, что вот-вот откроется дверь и жена, увидев его в окно, позовёт в дом. Однако время шло, но дверь не открывалась. А ждать уже больше не было терпения.

Он вновь подошёл к окну и стал разглядывать комнату сквозь железную решётку. Тщетно — ничего не было видно. Нужно было окликнуть домашних — по-другому их не разбудить. Но как? Если окликнуть их отсюда, возле окна, то они могут спросонья испугаться, заметив его тень. Что же делать?

Он отошёл от окна и встал под акацией, растущей возле дома. Окликать жену отсюда было удобнее — она должна была увидеть его, выйдя на балкон. Стоя под акацией чуть дальше от балкона, он смог бы объяснить жене всё произошедшее, убедить её в том, что из-за болезни он погрузился в летаргический сон и был заживо похоронен. Но судьба улыбнулась ему — чисто случайно ему удалось выбраться из могилы. Скорее всего, жена ему поверит. Если удастся убедить жену, то поверят и дети. А на нет — и суда нет.

Всяв себя в руки, он тихо окликнул жену:

— Гэмэр…

Но голос свой он услышал только сам. Подождав немного, он окликнул ещё раз:

— Гэмэр, — и, затаив дыхание, ждал, когда откроют дверь. На мгновенье ему показалось, что дома никого нет, дом пуст, после его смерти Гэмэр забрала детей и ушла в отцовский дом. Все его осторожности и опасения напрасны. Может, взобраться на балкон и проверить, не открыта ли входная дверь? Но тут же передумал и, чтобы удостовериться в том, что Гэмэр всё же дома, окликнул её громче:

— Гэмэр! — и вздрогнул от собственного голоса. — Гэмэр, ты дома?

Дверь медленно приоткрылась. На балконе в ночной рубашке появилась взъерошенная Гэмэр. Прикрывая одной рукой грудь, другой — прикрыв за собой дверь и подойдя к перилам, крикнула:

— Кто там?

— Это я, Гэмэр, — ответил он, выйдя из-под акации.

Гэмэр вздрогнула, услышав голос не со стороны ворот, а из-под балкона, и, чуть отойдя от перил, огляделась, пытаясь определить, откуда доносится этот голос.

Он шагнул вперёд и вышел из темноты:

— Это я, Гэмэр, — сказал он, — Ты что, не узнала меня? Это я, Алиш! Я очнулся…

Увидев в лунном свете странное существо, укутанное в белое и обросщее сединой, Гэмэр издала вопль и резко повернулась, чтобы вбежать в комнату, но не смогла — упала, потеряв сознание. Крик Гэмэр разнёсся в ночной тишине и отзразился эхом.

Он решил подняться на балкон, увести Гэмэр в комнату, разбудить детей и объяснить им всё как есть. Но не успел он дойти до последней ступеньки, как из дома вышел молодой парень в нижнем белье. Их взгляды встретились, и Алиш признал в нём сына Мэси — соседа, проживающего напротив. Он почувствовал, что парень, увидев его на балконе, растерялся и вот-вот, потеряв сознание, упадёт. Сын Мэси, никак не ожидавший увидеть его, медленно попятился назад и вернулся в дом.

Гэмэр всё ещё без сознания лежала на балконе.

Алиш замер на лестнице, никак не решаясь действовать: унести ли Гэмэр в дом или же самому войти в дом и задушить сына Мэси, который посмел переспать с женой человека, похороненного всего неделю назад? Может, просто повернуться и уйти? Он отнюдь не был готов к такому стечению обстоятельств. Ему бы и в голову не пришло, что женщина, которой он доверял и с которой прожил двадцать пять лет, может привести домой любовника, не дождавшись даже семи дней со дня его похорон.

Дверь открылась заново, и сын Мэси появился с двухствольным ружьём в руках. Алиш вмиг осознал, что если сейчас же не убежит, то ему несдобровать. Как ошпаренный он ринулся к воротам и, схватив лом, швырнул в сторону, чтобы открыть дверь. Не успел он выбежать со двора, как раздался выстрел. Алиш почувствовал, как по руке потекла тёплая кровь.

Он бежал к кладбищу, изредка оглядываясь: не гонятся ли за ним с ружьём… Но рязглядеть что-либо в темноте было невозможно. Воцарилась кромешная тьма — близилось утро.

Добежав до кладбища, он остановился и ощупал левую руку — она была вся в крови, была прострелена мыщца чуть выше локтя. Но никакой боли он не чувствовал — был в полной растерянности от случившегося за одну ночь, его чувства притупились.

Он сидел на земляном холмике и глядел на яму, которая несколько часов назад казалась ему ужасной. Теперь эта яма производила на него впечатление обычного рва. «…Жизнь пуста и бессмысленна… Почему же человек появляется на свет, ради чего живёт, что уносит из этой жизни?… Судьба, участь, напасть ли это, от которой ни убежать, ни скрыться?»

Светало. Небо на горизонте начинало алеть. Скоро из-за горизонта выглянет солнце, наступит утро. Лёжа в земле, он мечтал выбраться на свет, но теперь, с восходом солнца, он не радовался его свету — возможно, впервые за сорокосемилетнюю жизнь он мечтал о кромешной тьме, не желал наступления утра.

Он зачерпнул горсть земли, на которой сидел. Если бы его не выкопали, то ему пришлось бы годами лежать в этой могиле, гнить и смешаться с этой землёй. И внезапно он пожалел, что его выкопали, вернули к жизни — ему стало очень жалко себя.

Солнце выглянуло из-за горизонта — наступало что-то предвещавшее утро. «…Что мне теперь делать, куда податься, ради кого жить? Кто поверит в то, что я очнулся от летаргического сна и по чистой случайности был вызволен из-под земли?… Пусть даже поверят — стоит ли после этого жить? Ведь отныне я не смогу вернуться домой, к семье…».

Он волновался всё больше — не знал, что предпринять. Тихо сидел на холмике, уставившись на яму и остро ощущая своё одиночество. Рядом были надгробные плиты и могильная яма, в которой он пролежал целую неделю.

* * *

Повторно вспоминая эти мгновенья, Алиш не верил, что все эти события произошли именно с ним.

Стук лопат и кирок неожиданно прекратился. Он поднял голову — люди приостановили работу и смотрели на старую Халиму. Простоволосая старушка Халима кружилась посреди кладбища, держа в руках чёрные камни, и искала среди множества ям могилу своего сына.

Её дети с плачем следовали за матерью, но старушка никого к себе не подпускала.

После долгих поисков она, наконец, нашла могилу сына и, усевшись на рыхлую землю, положила чёрные камни себе на колени и принялась ласкать их, как частицу своей плоти и крови. Старая Халима пела, танцевала, смеялась, ласкала камни и беседовала с ними.

— Сыночек мой, — говорила она, — я долго ждала тебя, верила, что ты вернёшься, не позволишь матери умереть в тоске. Ну вот, мои переживания остались в прошлом — теперь я могу спокойно умереть.

Камни, лежавшие у неё на коленях, она достала из могилы своего сына Аваза. Причина смерти Аваза так и осталась неизвестной. Через пару дней после того, как из армии пришла похоронка на Аваза, два солдата привезли в село его тело в закрытом гробу. На погребальной церемонии не разрешили вскрывать гроб, и под надзором этих двух солдат он был опущен в землю.

В тот день старая Халима вытворяла нечто невероятное — она кружилась вокруг гроба, царапала, гладила его. Теперь, узнав, что вместо останков сына в гробу лежали камни, женщина обезумила. Дети при всём старании не смогли скрыть этого от матери. Какая-то таинственная сила притянула женщину на кладбище. Теперь они не знали, под каким именем похоронить камни. А отказаться от могилы было ещё тяжелее.

— Будь проклят тот, кто проклял нас, — восклицала, подняв руки, несчастная Сона — старшая сестра Аваза, которая после смерти брата не снимала чёрного.

Детям не удалось отобрать у матери камни и отвести её домой.

— Не трогайте моего сына, — говорила она, — не вы рожали мне сына! Оставьте меня в покое!

Когда пришла весть о смерти Аваза, Сона была обручена. Через два года она вышла замуж, и даже на своей свадьбе она была в чёрном наряде, и ходила в чёрном по сей день, в знак траура по своему безвременно погибшему брату.

Несчастная Сона окончательно потеряла голову. Ей казалось, что чьи-то проклятия превратили её брата в камень. Она со страхом смотрела на чёрные камни в руках матери — словно в них скрывалась какая-то тайна.

Он сидел на камне и смотрел на людей. Среди толпы он заметил супругов, которые, в пыли и грязи, сломя голову носились среди могил. Они издали молча наблюдали, а затем, с лопатой в руках возвращались к могилам и, настороженно оглядываясь, искали нужную могилу.

Затем они подошли и встали рядом с камнем, на котором он сидел. Ёлчу и Пери были так перепачканы, что и в двух шагах их едва можно было узнать.

Новорождённый ребёнок Ёлчу и Пери умер спустя неделю после выписки из роддома. Младенец предположительно был задавлен во сне — видимо, задохнулся. Но соседи узнали о смерти ребёнка только через два дня. Родители младенца намеренно скрыли его смерть от всех, чтобы не потерять пособия, выплачиваемого за новорождённого… Они ночью же обмыли тело ребёнка и отнесли на кладбище. В темноте, на безлюдном кладбище, супруги вырыли могилу и похоронили тело младенца, прожившего на свете всего семь дней, и вернулись домой только под утро. На следующий день они строго-настрого наказали детям никому не рассказывать о смерти младенца.

Когда люди узнали о смерти ребёнка, Ёлчу уже успел получить пособие, выплачиваемое за новорождёного.

С тех пор женщина лишилась покоя — по ночам не могла заснуть. Муж долго возил её по врачам, по гадалкам — все говорили, что она просто испугалась и со временем всё пройдёт. Но избавиться от бессонницы женщина никак не могла. Это её состояние действовало на мужа, и с тех пор он тоже ночами не смыкал глаз.

— Ложись, закрой глаза, — говорил он ей, — и считай до ста.

Женщина ложилась, закрывала глаза и начинала считать.

— Раз, два… пятнадцать… тридцать девять… сто, сто один…

Но всё тщетно — сна не было ни в одном глазу. Её душу не покидал страх той ночи, когда они хоронили младенца, она никак не могла избавиться от этих воспоминаний.

— Ну почему ты не позволил похоронить ребёнка по обычаю? — упрекала она мужа. — Я же предупреждала тебя, что эти деньги до добра не доведут!

— Тебе легко рассуждать… Мне целую ораву надо прокормить! Думай иногда, что говоришь…

— Мы же не умерли бы с голоду! Худо-бедно жили…

— Ложись и спи! Закрой глаза и считай, пока не заснёшь.

— Я не могу заснуть, Ёлчу, понимаешь? Бессонница мучает меня. Уже десять дней, как сна ни в одном глазу!

— Утром я отведу тебя к молле Магомеду…

— Ёлчу, умоляю тебя, вынеси из дома эти деньги! Все наши беды из-за них!

Измученная женщина по ночам не смыкала глаз. Утром муж просыпался и обнаруживал сидящую в постели жену.

— Мне страшно выходить во двор по ночам, — говорила она. — Куда ни гляну, — ребёнок перед глазами. А так всю ночь сидела бы во дворе.

Решение о прокладке дороги через кладбище женщина восприняла весьма своеобразно. По её мнению, эта дорога была наказанием за то, что они, по жадности своей, плюнули на обычаи и похоронили тело новорождённого тайком от всех.

— Я же ещё тогда предупреждала тебя — вынеси из дома эти деньги, но ты не послушался. Из-за этого теперь и мучаемся.

Однако Ёлчу не слышал слов жены. Он размышлял: куда запропастилась могила ребёнка? Он хорошо помнил, как они вошли на кладбище, мимо каких могил прошли. Очистив землю между старыми могилами от сухой травы, они вырыли киркой небольшую могилу и похоронили ребёнка, поставив маленький надгробный камень, — опознавательный знак. Но сейчас эта могила словно сквозь землю провалилась.

С тех пор как возник вопрос о переносе кладбища, супруги встревожились не на шутку. Уже на следующий день они ни свет ни заря примчались на кладбище. Однако могила ребёнка, похороненного всего месяц назад, исчезла. Они обошли всё кладбище вдоль и поперёк, но могилы найти не удалось.

Они повторно возвращались из дома на кладбище той же дорогой, которой принесли сюда тело ребёнка. Вспоминая мимо чего шли, они доходили до середины кладбища, но, не находя могилу, возвращались вновь. Всё без толку. Позднее, как-то ночью, жена разбудила Ёлчу и привела его на кладбище в надежде на то, что найти могилу в темноте будет легче. Трясясь от страха, они прошли весь путь пешком, рассекая непроглядную тьму светом фонарика, ходили по кладбищу до самого утра. Но найти могилу так и не удалось.

Он взглянул на истрёпанную одежду Ёлчу, на его обгоревшее от солнца лицо и посочувствовал ему. По выражению его лица было ясно, что он сильно жалеет о содеянном. Чувствовалось, что, пока не будет найдена и перенесена могила младенца, покоя женщине не видать, иначе она будет мучаться всю жизнь.

Ёлчу подошёл к нему и уселся на камне рядом. Жена отошла и исчезла в толпе. Стоял полдень, и было понятно, что сегодня во что бы то ни стало нужно найти могилу младенца и если этого не сделать до наступления темноты, то будет уже поздно.

Их взгляды встретились — он почувствовал, что Ёлчу ищет, с кем бы поговорить, кому бы излить душу. Но ему самому не хотелось общения, он ни с кем не хотел говорить. Всё происходящее вокруг было настолько удручающим, что не было сил даже разговаривать.

Он не заметил, сколько времени прошло. Подняв голову, увидел, что Пери, вся в пыли, идёт в его сторону. Она подошла и встала возле мужа.

— Ты чего расселся тут? Уже вечереет, хватит отдыхать, встань, нам надо найти могилу, — сказав это, женщина приложила руку ко лбу и посмотрела на горизонт, пытаясь определить время.

Ёлчу даже не двинулся с места, словно не слышал слова жены.

— Я кому говорю? Вечереет уже!

— Иди садись, отдохни, не мучайся! К чёрту это всё!

— Ты в своём уме? Клянусь Всевышним, — женщина подняла руки к небу, — я сойду с ума, если мы не найдём могилу ребёнка.

— Взрослая женщина, возьми себя в руки, нечего убиваться из-за семидневного ребёнка. Пожалей себя, у нас дети! Себя не жалко, хоть о них подумай!

— Без того ребёнка мне жизни нет, Ёлчу, и ты об этом знаешь не хуже меня!

— Иди садись, заклинаю тебя памятью твоего отца, дай мне прийти в себя! Уже неделя, как я бросил все дела и брожу с тобой по этому кладбищу. По ночам мне снятся кошмары, могилы, надгробные камни… Не только же с нами такое произошло! Люди вообще не приносят на кладбище тело умершего в таком возрасте.

— Я говорила тебе: похороним ребёнка во дворе, в саду, — сказала женщина, неотрывно глядя на кладбище. — Но ты настоял принести его на кладбище. Вот тебе и кладбище! Ищи-свищи теперь…

— Может, оно и к лучшему… Этот ребёнок толком и не прожил, чтобы вспоминать его…

— Я носила его во чреве целых девять месяцев, тебе этого не понять…

Ёлчу промолчал — ему нечего было ответить. С той ночи, как они похоронили ребёнка, в его сознании всё перепуталось и он не знал, каким образом избавиться от этой мешанины.

Внезапо поднялся тёплый ветер, и в одно мгновенье кладбище накрыло белым туманом. Столб пыли взвился в небо. Смерч прошёлся по всему кладбищу, сузился и незаметно исчез. Но над кладбищем так и завис белый туман из пыли.

Шум-гам, прекратившийся из-за смерча, возобновился, лопаты и кирки вновь размеренно застучали.

Не отрывая взгляда от нависшего над кладбищем тумана, женщина скорбно произнесла:

— Чует моё сердце, могила ребёнка осталась под развалинами. Столько могил раскопали — разумеется, крохотная могила пропадёт, сгинет…

Ёлчу молчал — у него больше не было сил. Если сейчас начать искать могилу под развалинами, то он точно отдаст концы. Но жена не успокаивалась:

— Ёлчу, встань, у меня сейчас сердце разорвётся. Хотя бы пойдём, пройдёмся по тем местам ещё раз. Помнишь, по какой дороге мы шли…

Он встал и пошёл по кладбищу. Шёл и думал: что за непонятная жизнь? Кто-то терзается по чему-то, а другого это всё не волнует. Кто-то по уши погряз в грехах, а другой не может смириться с опорочиванием собственного достоинства даже в самых малейших вещах. Вот даже эти могилы, надгробные плиты так сильно отличаются друг от друга…

— Сынок, помоги мне унести этот камень, — обратился к нему старик, стоящий рядом с пустой могилой.

Он схватился за другой конец камня, и они сделали несколько шагов. Камень был слишком тяжёлым для старика — он еле волочил ноги.

Они остановились и осторожно положили камень на землю.

— Не торопись, дяденька, — сказал он.

— Недосуг, сынок, скоро стемнеет, потом поздно будет. Я не смогу заказать другое надгробие. И потом, уже привык к этому. Когда провожу по нему рукой, кажется, что глажу покойного сына по спине. Я не смогу себя простить, если не донесу этот камень до новой могилы.

Голос у старика дрожал — он словно плакал, а не говорил. Его обросшее лицо было мокрым от слез и блестело под лучами заходящего солнца. Он видел, что старик устал, но хочет побыстрее унести это надгробие с разрушенного кладбища.

— Сынок, — сказал он, — ты так беспечно гуляешь, что можно подумать, что никто из твоих родных на этом кладбище не похоронен.

— Ты прав, дядя, — ответил он, — моих родных на этом кладбище нет.

— Счастливец! — промолвил старик, качая головой. — Знал бы ты, какое это мучение — перехоранивать останки… А из чьей ты семьи, сынок?

— У меня нет семьи, дяденька… — ответил он и, схватившись за надгробие, попытался поднять, но не смог даже сдвинуть его с места.

— Стой, сынок, — остановил его старик. — Один не сможешь поднять, дай-ка помогу тебе. Ты не смотри, что я стар. Как-никак, этот надгробный камень с могилы моего сына — я-то один смогу поднять, а ты нет, — сказав, старик схватился за конец камня, и они продолжили путь.

…Голос старой Халимы раздавался по всему кладбищу. Подняв руки к небу, старушка осыпала кого-то проклятьями. Дети всё ещё ходили за ней по пятам, пытаясь вернуть Халиму домой, но та не обращала ни на кого внимания.

— Эту бедняжку свели с ума, — сказал старик и, почувствовав, что под тяжестью надгробия могут не выдержать ноги, остановился. Они вновь положили камень на землю.

— Вот такие дела, сынок! Я перебрал кости сына по-одной и сложил в мешок. Набрался целый мешок костей. Собирая косточки, я вспоминал его детство. В детстве он постоянно спрашивал меня: «Папа, а ты знаешь, кем я хочу стать?» «Кем же, дитя моё?» — спрашивал я. «Дервишем[1]», — отвечал он. «Почему, сынок, разве мало других занятий?» — спрашивал я. «Нет, отец, — отвечал он. — Я стану дервишем, буду странствовать по миру». А причину, говорил он, узнаешь уже после того, как я стану дервишем. Мне никак не удавалось выпытать у него ответа. Ещё с детства он начал одеваться как дервиш, старался походить на дервиша не только внешностью, но и жестами, поведением, поступками. Не знаю, где он видел дервишей, почему ему хотелось походить на них? Но судьба оказалась жестокой. Ни с того ни с сего у него отнялись ноги, и он с юных лет оказался прикованным к постели. Куда я его только ни возил — всё без толку. Несчастный, он закрыл глаза в моих объятиях. Теперь мне кажется, что эти кости возвращают назад те годы. Задумываюсь — до чего же несчастен человек, до чего бессмысленна эта жизнь. Хоронить кости рук я не стал — забрал их домой. Вчера вечером положил эти кости перед собой и долго плакал. От воспоминаниий о том, какими живыми когда-то были эти руки, у меня перехватило дух. Я понял, что дома эти кости не дадут мне покоя — отнёс их на кладбище и похоронил.

Они не заметили, как добрались до нового кладбища. Признания старика позволили не почувниствовать ни расстояния, ни тяжести надгробного камня. Лишь опустив на землю камень, он почувствовал, что они преодолели неблизкий путь — руки-ноги ныли от усталости.

На новом кладбище было полно могил; некоторые — расположились в ряд, другие — были вскрыты поспешно, стихийно. Порой участки были огорожены верёвкой или проволокой, чтобы близких родственников можно было похоронить рядом. Он обошёл ряды между вскрытыми могилами и вернулся к старику.

— Счастья тебе, сынок, — сказал старик, — Ты очень мне помог. Если бы не ты, я один вряд ли смог притащить сюда этот камень. Спасибо тебе!

— Не за что, дядя, — ответил он, — дай бог тебе долгих лет жизни.

Он мог бы остаться, помочь старику установить надгробие. Но почувствовал, что оставаться тут, терпеть всё это больше нет сил. Покинул новое кладбище и вернулся обратно той же дорогой.

У одной из нетронутых могил он услышал голос, остановился и поднял голову. Земля на могиле полностью заросла сорняками — было видно, что её годами никто не навещает. Но он знал, что покоившийся в этой могиле Джалал-киши[2] был предан забвению не со дня захоронения, а ещё при жизни, с того времени как состарился, стал недееспособным, заболел, был прикован к постели и превратился в обузу для домашних.

Джалал-киши был пришлым в этих краях. В молодости он обошёл чуть ли не полмира, исходил степи и горы, но повзрослев, устав скитаться, поселился в этом селе и построил себе дом. Женил сыновей, выдал дочерей замуж. Он привязался к этим краям, к селу и сельчанам.

Однако ближе к старости тоска по родной земле всё сильнее давала о себе знать, и старик поостыл к новому жилью. Чужбина не грела ему сердца, и он всё чаще вспоминал о родных краях, жителях родной земли. Емупредставлялось, что его родные края находятся не в сорока-сорока пяти километрах отсюда, а за тридевять земель, в полной недосягаемости, и ему больше никогда туда не добраться.

До самой смерти Джалал-киши не мог отвести глаз от гор. Увидев на их вершине снег, он понимал, что зима уже на пороге, и, глядя на горный туман, мог определить, какой будет погода. Порой, в попытке избавиться от тоски, брался за свирель. Вспоминая родные края, он играл так душевно, что это наводило тоску даже на животных, земля уходила у них из-под ног. Стадо переставало пастись, животные поднимали головы и с грустью глядели в сторону гор. Старик жил на равнинной чужбине, тоскуя по родным горам.

Как-то раз зимой старик собрал все свои вещи, забрал жену, младшего сына и вернулся на родину. В свои восемьдесять лет он замесил глину, изготовил кирпичи, построил дом и стойло. После долгих усилий добился у колхоза земли и разбил сад. За пару лет он создал тут неимоверную красоту. А смысл? За эти годы жена изводила его и поедом ела, превратив его жизнь в сущий ад. Дошло до того, что она перестала кормить старика — всё, что готовилось дома, съедалось тайком от него. Ему доставался только хлеб. В лютую зиму старик занемог и впервые за восемьдесят лет попал в больницу. Жена умудрилась оставить мужа в больнице и вернуться в прежние края. Выписавшись из больницы, старик застал свой дом на родной земле пустым и был вынужден податься к жене. Прошли месяцы, минули годы. Джалал-киши окончательно закрепился в прежних краях. Он сильно сдал, возраст был не тот, пасти колхозное стадо уже не было сил. Как ни в чём не бывало принялся пасти своё стадо.

Каждый день, усаживаясь за стол, он вспоминал дни, проведённые в больнице:

— Я вернусь в больницу, — говорил он, — вот улажу все дела и лягу в больницу. В этом году непременно лягу.

Дома хорошо знали, что в больницу его тянет не хворь, а горячая еда, подаваемая трижды в день… Когда заходил разговор о больнице, у старика загорались глаза. Но дела никак не заканчивались… И вдруг он осознал, что год завершается, зима стучится в дверь. Но надежда умирает последней — под белым снегом, покрывающим землю, пожелтевшую осеннюю траву, он видел ростки весны и верил, как только распогодится, он завершит все дела и ляжет в больницу.

На смертном одре он завещал, чтобы его похоронили в родных краях, на родной земле, но дети не выполнили его завещания. «Здесь его дом, родные, и что с того, что чужбина — сказали они, — вся его жизнь прошла здесь, рядом с этими людьми, как-никак, люди были с ним и в радости и в горе. Здесь его дети, внуки, правнуки, и хоронить его там будет неуважением по отношению к здешним людям. Какая это чужбина — ведь все его отпрыски здесь… И потом, какая разница усопшему, где ему лежать… А что касается его души, то она простит нас…».

«…Вся моя жизнь прошла на чужбине, тоска по родным краям всю жизнь жгла моё сердце, оно горит до сих пор… Жизнь на чужбине — это не жизнь, а бесконечное мучение. Надеялся, что хотя бы после смерти вернусь на родину, но…увы! Мои дети не удосужились выполнить моё последнее желание, похоронили меня на чужбине. На чужбине человек не умирает — его хоронят заживо, я тоже погребён заживо. При мысли о том, что похоронен на чужбине, у меня ноют кости, они никак не сгниют, не смешаются с землёй…» — порой голос пропадал, затем раздавался вновь. Ему казалось, что этот голос повис над могилой как клочок облака и он ему не слышится, а видится. «Снесите мой надгробный камень, дорогие мои! Если человек похоронен не на родной земле, а на чужбине, то ставить на его могиле надгробный камень — большой грех; его могила должна исчезнуть без следа…» — постепенно утихая, голос смешался с вечным гулом в его сознании и окончательно исчез. А клочок облака, повисший над могилой, превратился в каплю дождя, может, слезу и впитался в землю.

…Мрамор с могилы Сафи был украден. Ещё вчера могила была вскрыта, а останки покойного перенесены на новое кладбище. Надгробный мрамор перенести не успели — решили сделать это с утра. Но на рассвете, придя на кладбище, обнаружили, что мрамора и след простыл. Родные покойного обошли кладбище вдоль и поперёк, но никак не могли найти ни мрамора, ни того, кто его утащил.

— Да усохнут руки того, кто украл этот мрамор! — проклинала жена Сафи.

— Ладно, не позорь нас! — пытался успокоить её сын. — Кому нужен надгробный мрамор? Это же не игрушка, чтобы взять просто так.

— Это не кража, это издевательство над людьми, — никак не угомонялась женщина. — Один Аллах ведает, в какой могиле его спрятали и засыпали землёй, чтобы мы целый день искали и мучались!

— Ты садись, отдохни, а я ещё раз пройдусь по кладбищу, — сказал сын Сафи и ушёл искать плиту во вскрытых могилах.

С утра они просмотрели все надгробные камни до единого. Вчера они покинули кладбище под вечер и, придя утром на рассвете, прошлись по всему кладбищу, разглядывая каждое надгробие. На каждом камне было вытесаны имя и фамилия, а также даты рождения и смерти усопшего — причём так отчётливо, что никакого сомнения в ошибке не оставалось.

Издали слыша проклятья матери, сын Сафи продолжал рассматривать вскрытые могилы. Он был изумлён — кто мог украсть надгробный мрамор ночью? Кому он мог понадобиться в такой суматохе?

Повторно рассмотрев все могилы, парень вернулся к матери, которая все ещё сидела у вскрытой могилы мужа.

— Я обошёл всё кладбище, — сказал парень, — рассмотрел все могилы, нигде нет!

Мать пробормотала что-то невнятное. Они пребывали в ступоре, не в силах что-либо предпринять.

— Я же говорила тебе, надо было переносить мрамор ещё вчера… Но ты не послушался, — промолвила женщина после долгого молчания.

Парень ничего не ответил — просто поднял голову и взглянул на мать — и тут увидел, что к ним подбегает младший брат.

— Надгробие отца украли дети Сейфи… — сообщил запыхавшийся мальчик.

— Что, что? — переспросила мать. — Я не поняла…

— Я говорю, что мрамор украли дети Сейфи.

Мать вздрогнула:

— Кто это тебе сказал?

— Пришла тётя Зейнаб, — ответил мальчик, — она и сказала. Она сейчас дома, ждёт тебя. Послала меня за тобой…

Все трое поспешили в село.

— Тётя Зейнаб говорит, что они продавали этот мрамор в районе, рядом с пунктом приёма хлопка, — еле дыша, сообщил мальчик. — Увидев её, воры сразу же убежали. Она говорит, что подошла и внимательно рассмотрела мрамор. Вся надпись выскреблена.

Лицо женщины искривилось до неузнаваемости.

* * *

Вокруг стояла невыносимая вонь — она облаком висела над кладбищем и никак не исчезала.

Чуть поодаль у могилы, которую он вырыл для себя, сидел погружённый в себя Абыш-киши и дымил трубкой — его морщинистое лицо искривила гримаса, влажные глаза глядели куда-то вдаль. «Вряд ли я теперь смогу вырыть себе могилу, — раздумывал он, — целых полгода мучался над ней, все мои старания — коту под хвост! А копать новую больше нет сил… К тому же не знаю, успею ли…».

Хромой Сафтар, волоча ногу, подошёл к нему:

— Чего ты жаришься под солнцем, старик, шёл бы домой… Делать тебе было нечего, копать себе могилу при жизни? Я же предупреждал тебя — не делай этого, примета плохая. Целых полгода проторчал здесь — а толку-то? Ради Аллаха, уходи домой, мы сами тебе выроем могилу — такую, какую захочешь!

— Скажешь тоже — уходи домой… Разве вы умеете копать могилу? Для вас что покойник, что мешок сена — одно и то же. И врагу не пожелаю быть захороненным так, как хороните вы.

Абыш-киши вновь взялся за курево. Дым, исходящий из беззубого рта, кружился над его головой в форме вопросительного знака и медленно истаивал. Он по фрагментам вспоминал всё своё прошлое, и эти воспоминания, словно смешавшись с дымом, уходили в небытие. Абыш-киши безнадёжно мечтал вернуть своё прошлое, свою молодость, но, увы… Старик знал только одно: нечто покидало его душу и он был не в силах удержать это нечто, вернуть его.

Хромой Сафтар стоял и изумлённо глядел на него. Он словно видел прошлое старика, исчезающее вместе с табачным дымом.

— Встань, иди домой, — повторил хромой Сафтар и, волоча ногу, удалился.

«Место нового кладбища — ни к селу ни к городу. Не знаю, удастся ли мне там упокоиться… Здесь хотя бы я знал, по соседству с кем буду похоронен. А там не буду знать и этого», — раздумывал старик, жмурясь на солнце.

Солнце угасало у него на глазах. Он сидел, прислонившись спиной к земляному холмику. На него никто не обращал внимания. Все занимались своими делами.

Абыш-киши умирал. Старик и сам чувствовал, что душа покидает его. Пытался закричать, позвать на помощь, но голос застревал в горле — внимательно смотрели угасающие глаза. Дым табака смешивался с воздухом у него над головой, и он не мог оторвать взгляда от этого дыма. Дым постепенно рассеивался и становился невидимым.

Скоро дым, смешавшись с воздухом, исчезнет. Такова и человеческая жизнь — рождается, стареет, умирает и, истлев, смешивается с землёй.

Он словно не жил, и собственная жизнь ему казалась чьим-то чужим необъяснимым сном.

Абыш-киши устал от жизни и давно уже распрощался с ней. Заказал себе надгробный камень со своими именем, фамилией и датой рождения, не была указана только дата смерти. Но отчего-то никак не мог умереть, смерть избегала его. Сейчас, внезапно, он почувствовал, что смерть уже здесь, она вступает в свои права. Ему стало легко.

Солнце уже не согревало его. Старик дрожал. От холода, переполнявшего его душу, тряслось все тело, он терял силы. Ему не хотелось уйти из жизни незаметно для окружающих. Он кого-то искал глазами, но не знал, кого. Никто не обращал внимания на старика, безмолвно покидающего этот мир.

Небо синело над головой, словно чистое море. Он не помнил, когда в последний раз видел небо таким ясным и чистым. Он никогда так чётко не осознавал, что мир огромен, бесконечен. Но что за прозрение наступило перед смертью? Неужели человек бывает слеп до последней минуты жизни? Неужели и он смешается с этой землёй, знакомой ему до последнего куста тамариска?

У него сжалось сердце. Смерть овладевала телом, но всё же казалась сном. Чувствовал, что не умирает, а погружается в некий таинственный, волшебный сон. И этот смертельный сон увлекал его с такой непреодолимой силой, что ни о чём другом он уже думать не мог.

Люди проходили мимо, не замечая его. Никому и в голову не могло прийти, что средь белого дня ни с того ни с сего можно умереть посреди кладбища, у всех на глазах. Абышу-киши и самому не верилось в собственную смерть. Смерть он воспринимал как нечто таинственное, странное. Ему казалось, что для наступления смерти нужна ночь, кромешная тьма и одиночество — именно в этом и таится страх и ужас смерти.

Среди всего этого шума-гама он слышал только голос Халимы. Голос старушки, находящейся всего в двух шагах от него, доносился словно откуда-то издалека. В этом голосе старик слышал гнетущий, скорбный стон.

Он пытался повернуться на бок и лечь лицом к западу, чтобы проводить заходящее солнце в последний раз, но сделать это не удавалось. С погружением в этот сон он избавлялся от мучений, словно заново рождался на свет.

Высоко в небе над кладбищем чёрными точками кружили грифы. Птицы никогда не видели на кладбище столько народу. Грифы были удивлены, что люди выкапывают мертвецов, похороненные тела. Происходящее у них на глазах было чем-то из ряда вон выходящим. Кружа высоко над кладбищем, грифы с изумлением смотрели на опустошаемые могилы и человеческие останки.

По причине захватившего его интереса и удивления один из грифов, отдалившись от стаи, полетел вниз и стал разглядывать кладбище вблизи, словно пытаясь понять причину всей этой суматохи. Недолго полетав над кладбищем, гриф вновь взмыл в небо и примкнул к стае.

Внизу, на могиле Джавахир, подняв голову и задыхаясь от жары и зноя, лежала слепая змея. Уже несколько дней как она лишилась покоя — стоило ей спрятаться в какой-то норе или могиле, как её тут же будил стук лопат. Она ускользала под землёй извилистыми путями что было мочи. Наконец змея нашла пристанище в могиле Джавахир, опасаясь, что если раскопают и эту могилу, то спрятаться ей будет негде. Но сносить могилу Джавахир никто не спешил.

Одинокая Джавахир работала уборщицей в сельской бане. С тех пор как в селе построили баню, Джавахир весь день проводила здесь — мыла, подметала и жила на подачки посетителей; зарплату за эту работу она не получала — никто не принуждал её работать здесь. Но Джавахир приходила сюда с раннего утра, когда баня открывалась, и работала до поздней ночи, до ухода последнего посетителя. На работу ни разу не опаздала. Банщик Агаиса несколько раз предлагал ей устроиться тут на работу. «Никакого документа не нужно, — говорил он ей. — Садись, напиши заявление, подпиши, переведём тебя на официальную работу. Всё равно приходишь ни свет ни заря, работаешь до самого вечера и уходишь за полночь. Не каждый образцовый работник склонен так работать». Но все уговоры были тщетны. «Я уже состарилась, — говорилаженщина, — мне впору на пенсию выходить. Не подобает мне в таком возрасте писать заявление о трудоустройстве». Женщина стояла на своём до самой смерти.

Джавахир всю жизнь жила в нищете. По её словам, у неё был брат, который жил в каком-то далёком городе и работал на высокой должности. Всё село знало, что всё это — выдумки, но сама Джавахир настолько была убеждена в этом, что стоило кому-то поставить ей в укор эту выдумку, как она тут же выходила из себя.

Покойного мужа Джавахир звали Хасай — он умер задолго до неё самой. При жизни Хасая Джавахир особо не тужила, не сетовала на бездетность. Тяготы одиночества она ощутила после смерти Хасая, оставшись одна в тёмной избе и не смыкая глаз до самого утра. И в один прекрасный день сельчане увидели, как старая Джавахир, которую они привыкли видеть в обносках, ходит по селу нарядная — они не поверили своим глазам. Джавахир нарядилась в лучшее платье, которое хранила с молодости, и надела золотые украшения. Старушка выглядела так, словно ей прислуживали сорок служанок.

Она шла по селу — словно порхала.

— Еду навестить брата, — отвечала она любопытным, — он пригласил меня в гости…

Накануне она ходила к соседке — старой Назлы — и рассказала ей свой сон:

— Уже две ночи, как мне снится мой брат. «Ну что ты за сестра такая, — упрекает он меня, — за эти годы ни разу не навестила меня. Всё ждёшь, когда приеду я сам. Но не задумываешься о том, что я — занятой человек, времени нет или же — куда хуже — заболел, не могу приехать». Я обещала обязательно навестить его на днях. Он долго жаловался, упрекал меня. Я только хотела справиться о его здоровье, делах, семье — шутка ли, не видела его несколько лет, — как вдруг он превратился в сгусток тумана и исчез. Не знаю даже, что делать — я же целыми днями на работе.

Старая Назлы не нашлась, что ответить.

— Не беспокойся, поедешь, навестишь, — ответила она наконец. — Не мучай себя.

— Хочу завтра выехать ранним утром. Нужно ещё с работы отпроситься на пару-тройку дней — за день не успею вернуться, дорога-то дальняя.

Она ушла, так и не дождавшись ответа. Старой Назлы ничего не оставалось, как смотреть ей вслед.

Некоторое время Джавахир не было видно. Спустя месяц она вернулась в истрёпанной одежде и, босиком шагая по селу, ругала, и проклинала кого-то. Старая Джавахир сошла с ума — в поисках брата она лишилась рассудка.

После этого случая она каждый день приходила на кладбище и часами копала себе могилу своими слабыми руками. А через некоторое время старую Джавахир нашли в этой же могиле. Сельчане погребли тело и поставили надгробный камень.

После смерти Джавахир сельчане рассказывали, что из каменных стен бани раздаётся её голос, якобы этот голос, сливаясь с журчанием воды, отзывается эхом. Это отпугивало посетителей бани, их становилось всё меньше, а вскоре люди вовсе перестали приходить сюда.

Банщик Агаиса часами бездельничал в ожидании посетителей.

— Будь проклят тот, кто распускает эти слухи, — возмущался он. — Голос из стен, видите ли… Вы в своём уме? Джавахир же умерла у вас на глазах, лишившись разума! Вы же сами похоронили её, сами же надгробный камень поставили… Государство ежемесячно требует от меня план. Сами не ходите в баню, ну и чёрт с вами, так вы ещё и желающих отпугиваете, распространяя эти дурацкие слухи по всему району.

Но эти слухи укоренили среди сельчан настолько сильный страх, что люди не обращали внимания на слова банщика и не решались ходить в баню, предпочитая купаться у себя в доме или в стойле.

…Покинув нору, слепая змея лежала на могиле Джавахир, чутко прислушиваясь. Неподалёку бродил змеелов и, читая заклинание, выуживал змей из нор. и собирал в толстые целлофановые мешки, чтобы отвезти в город на дойку яда. Пронзительное щипение змей, извивающихся в мешках, приводило слепую змею в дикий ужас. Она боялась, что вот-вот поймают и её, засунут в целлофановый мешок и отвезут в город. Прошлым летом таким же образом поймали и увезли двух её собратьев. С тех пор человеческие шаги вызывали у неё страх, и она, поспешно уползая, пряталась в ближайшей норе. Больше всего змея боялась этого заклинания, жертвами которого стали её собратья. В этом заклинании таилось некое волшебство, которое в одно мгновенье одурманило её собратьев, и она не успела даже вернуть, отговорить их. Обе змеи поползли в сторону змеелова, а слепая змея стала наблюдать за тем, как приманивают её собратьев.

Прошлым летом ей удалось ужалить в спину одного из змееловов, поймавших её собратьев. Переполошилось всё село — ужаленный змеелов скончался ещё до приезда из города врача. А другого змеелова она боялась — боялась так сильно, что не решалась даже подползать к нему сзади. Больше всего у неё вызывали страх его холодные глаза. Однажды она попыталась ужалить его в спину, но внезапно змеелов оглянулся, и под воздействием его холодных глаз она замерла на месте. Все её попытки уползти и спрятаться были напрасны. К её огромному счастью, змеелов не разглядел её в гуще зарослей.

Теперь, в гуле всей этой суматохи, переполошившей кладбище, слепая змея слышала только это жуткое заклинание. Оно околдовало её — она стала смирной, покладистой, забыла о своей ненависти к человеку, поймавшему её собратьев, и поползла в направлении произносимого заклинания. Эта дорога представлялась ей невозвратной. Этот голос был сладким, завораживающим, он звучал как колыбельная. Она боялась этого голоса, но ползала, следовала за ним. Голос чаровал и притягивал её к себе.

Змеелов читал заклинание едва слышным голосом, который могли уловить только змеи. Одурманенные этим заклинанием, змеи покидали свои прохладные норы и ползли за чарующим голосом.

Слепая змея, поддавшись воздействию голоса, покинула нору. Затаив дыхание, она слушала этот голос, проникающий в её душу и сознание. Она позабыла обо всём на свете, как прежде её одурманенные собратья, Кроме этого голоса ничего не слышала. Она даже не почувствовала, как оказалась у длинных худых ног змеелова. Отсюда этот таинственный, волшебный мир казался ещё привлекательнее, обретя необыкновенную окраску. Небо было окутано голубым туманом. У неё закружилась голова — словно кто-то схватил её за хвост и кружил изо всех сил.

Её шею крепко зажимали железные щипцы, и этот таинственный мир меж длинных худых ног внезапно погрузился в голубой туман.

… Бригадир Гараш сидел у могилы Гумру, закрыв руками лицо. Каждый раз, навещая эту могилу, Гараш забывал о смерти Гумру и не верил, что в мире существуют такие понятия, как смерть и разлука.

О любви Гараша и Гумру знало всё село. Гараш был старше неё на десять лет, но они нравились друг другу ещё с детства. Гумру была сиротой, она не застала отца. Одинокая мать растила её с большими трудностями. Гарашу и присниться не могло, что в то время, когда всё село знало о любви Гумру к Гарашу, Бекир пришлёт к ней сватов и, получив отрицательный ответ, на завтра же украдёт и насильно женится на ней. С тех пор Гараш впал в отчаяние, к Бекиру же в глубине души он испытывал лютую ненависть. Эта ненависть жила в нём по сей день, так как Гараш никак не мог забыть Гумру.

Женившись на Гумру, Бекир запретил ей выходить на работу. Гараш часто прогуливался по хлопковому полю, вспоминая Гумру и всё, что связано с ней. На участке Гумру сохранилась доска с её именем, и ива, под которой они встречались и ворковали, напоминала о ней. Ему казалось, что в один прекрасный день сигнал машины возвестит о начале работы и Гумру, взяв корзину, выйдет из дома Бекира, чтобы присоединиться к людям. Он ждал этого долго, с волнением и нескрываемым страхом. Но проходили дни, а Гумру не появлялась. С годами Гараш невольно привык к отсутствию Гумру, но доска на участке Гумру с её именем продолжала напоминать о ней, оставаясь на прежнем месте.

Гумру беременела от Бекира семь раз, но первые шестеро детей умерли, ещё не родившись. А седьмой ребёнок родился живым, здоровым, и роды прошли довольно легко.

Гумру растила этого ребёнка с огромной любовью. Ребёнок рос — первые щаги, первые слова — и материнская душа Гумру переполнялась радостью, смешанной со страхом. Она была уверена, что однажды этот ребёнок, превратившись в птицу, улетит навсегда и больше не вернётся. Глядя на колыбель, она воображала, что у ребёнка прорезываются крылья и он постепенно превращается в птицу.

Ребёнок денно-нощно качался в свисающей с потолка колыбели — как ни странно, он больше нигде не мог быть спокойным.

Эта колыбель была приданым прабабушки Бекира и служила уже на протяжении двух столетий. Одна из верёвок, на которых висела колыбель, была так густо обвита паутиной, словно эта паутина также сохранилась со времён прабабушки. В этой колыбели ребёнок должен был лежать лицом к востоку — из окна, сквозь железные прутья, на малыша попадал солнечный свет, иначе он никак не успокаивался. В любом другом месте лицо ребёнка становилось бесцветным, и казалось, что он вот-вот улетит. Но стоило его уложить в эту колыбель, как лицо приобретало здоровый естественный цвет и младенец сразу же засыпал. Лицо у спящего ребёнка часто хмурилось, и по исчезновению улыбки с его губ мать понимала, что он видит сон. Гумру сидя возле колыбели, смотрела на ребёнка, словно пытаясь разгадать его сон.

Она качала колыбель, и воспоминания уносили её в прошлое. На мгновение она совсем забывала про сына, и ей чудилось, что в колыбели лежит она сама, а её мать, стоя над колыбелью, пытается проникнуть в её сон.

От крика проснувшегося ребёнка она вздрагивала, от страха всё тело её тряслось. На лицо ребёнка набегала тень, и она выглядела как сгусток крови, безуспешно ищущей выход наружу.

Материнское чувство подсказывало ей, что жизнь её ребёнка зависит от этой едва уловимой тени на его лице. Тень окружала глаза ребёнка, словно пытаясь пробиться сквозь зрачки.

Как только ребёнок открывал глаза, она успокаивалась:

— Почему ты так долго спал, Солнышко?

— …

Безмолвный ребёнок вновь закрывал глаза. Он очень боялся этого вопроса, поскольку какой-то таинственной силой тот вновь погружал его в сон. Осторожно приподняв голову сына, она клала её себе на руку, и малыш неохотно открывал глаза.

— Опять приснилось что-то, родненький?

— Не скажу, поняла? Ничего не скажу, отстань! — не по-детски злился ребёнок, стиснув зубы.

На глаза Гумру, беспомощно глядевшей на ребёнка, наворачивались слёзы. Она не знала, что с ним происходит, но была уверена, что это связано с его сновидениями. Сон его подтачивал, он угасал на глазах у матери. Сон оставался неразгаданной тайной, и она чувствовала, что судьба малыша связана с этим таинственным сном — если расскажет, то непременно выживет.

— Что тебе снилось, дитя моё? Скоро придёт дядя, он завтра отвезёт тебя на прогулку в лес. Только скажи: что тебе снилось?

— Нет, не скажу!

— Нельзя скрывать свои сны от мамы! Ну скажи, что тебе снилось?

Она была настойчивой, но ребёнок упорно отнекивался. Уговорить его было невозможно. Однако женщина продолжала надеяться на благополучный исход.

Она была готова ночами напролёт сидеть рядом с сыном, лишь бы он не засыпал и ему больше не снились эти таинственные кошмары. Но ребёнка всё время клонило ко сну, сон был его основным занятием. Сколько она ни трясла его, сколько ни звала — малыш не просыпался.

Ночами под беспрерывный вой собак её охватывал страх за судьбу сына. Ей казалось, что между этим воем и сновидениями ребёнка существует какая-то неведомая связь и этот ужасающий вой пытается отобрать у неё ребёнка.

Посреди ночи ребёнок просыпался и глядел на мать любопытными глазами:

— Мама, а у меня братья есть?

— Нет, Солнышко…

— Есть, мама, у меня шестеро братьев…

Она терялась в догадках… Ни разу при ребёнке не было упомянуто про умерших детей. «Он бредит, что ли, господи? За что мне такие мучения… Кто ему сказал об этом?!»

Утро не приносило облегчения. За ночь не сомкнув глаз, женщина всё же находила силы наблюдать за сыном, пытаясь по дрожащим векам или улыбке на розовых губках определить, насколько тревожными были его сновидения.

Вся жизнь малыша проходила в постели, во сне он только и рос — стоило ему открыть глаза, как тут же съёживлся и бледнел.

Как-то поздно ночью раздался крик ребёнка. Он сидел в постели и судорожно трясся. Она тут же взяла малыша на руки.

— Кто это там, мама? — указал ребёнок на тёмный угол комнаты.

Её сонливость в одно мгновенье как рукой сняло:

— Там никого нет, родненький, не бойся, тебе показалось…

Ребёнок замер, уставившись в тёмный угол. В темноте обозначилось страшное существо, грозившее ребёнку и манившее его к себе. Это странное существо с длинными ресницами, волочившимися по земле, снилось ему каждую ночь, пытаясь забрать его с собой. Оно угрожало ребёнку смертью в случае, если тот расскажет свой сон кому-нибудь.

— Он идёт ко мне, мама, прогони его! — прижался ребёнок к матери, словно пытаясь спрятаться у неё в груди.

— Не бойся, Солнышко, тебе никто ничего не сделает, — мать с тревогой взглядывалась в темноту. — Там спит папа, а я здесь, чего ты боишься? Хочешь, я включу свет…

Крик ребёнка испугал мать не на шутку:

— Он убивает меня, мама, позови папу!

— Бекир!!! — от крика жены Бекир вздрогнул. — Быстро встань, включи свет, ребёнок бредит. Скорее!

— Папа!!! — от крика ребёнка сотрясались стены.

Бекир быстро встал, включил свет — малыш безжизненно лежал в объятиях Гумру. Словно был кем-то задушен.

После смерти ребёнка Бекир не давал Гумру житья: «Ты не жена, а исчадие ада! Всю жизнь жила с мыслями об этом проклятом пьянице и лишила меня детей…» Он так сильно избивал жену, что другая на её месте взвыла бы от нестерпимой боли. Но Гумру не издавала ни стона, ни звука — её тело словно было без костей и побои Бекира не действовали на неё. Но даже после этих издевательств она не задумывалась о том, чтобы уйти от него. Жизнь потеряла для Гумру всякий смысл. Смерть сына отбила у неё желание жить. Она просто ждала…ждала своего конца. И окончанием ожиданий и нечеловеческих мучений стала её смерть.

После смерти Гумру Бекир больше не женился. Он знал, что Гараш ежедневно навещает могилу Гумру. Именно по этой причине он не хотел переносить могилу жены — ревновал могилу к Гарашу. Хотел, чтобы эта могила была полностью разрушена и исчезла с лица земли — возможно, только после этого Гараш навсегда позабыл бы Гумру.

… Посреди кладбища стояли и беседовали несколько человек. Гараш заметил среди них Бекира. Бекир тоже увидел его, но попытался отвести взгляд и сделать вид, что не заметил его. Однако понял, что не может оторвать глаз от Гараша, поскольку ощущал на себе его пристальные взгляды.

Гараш подошёл к ним, и обсуждение прекратилось. Бекир, словно околдованный, всё ещё не мог оторвать от него глаз.

— Подойди-ка сюда, Бекир, — негромко сказал Гараш, — нам нужно поговорить.

Бекир вначале хотел сказать, что у меня от этих людей никаких секретов нет, скажи всё, что хочешь. Но, ничего не сказав, неспешными и робкими шагами направился к Гарашу. Они вместе долго ходили по кладбищу. Внезапно Гараш остановился и обернулся к Бекиру.

— Бекир, почему ты не переносишь могилу Гумру? — спросил он.

Бекир молчал. С того момента как Гараш отвёл его в сторону, Бекир понял, о чём пойдёт разговор. Но не думал, что он будет столь откровенным. Бекир замер на месте, не зная, что ответить. С Гарашем он общался впервые с тех пор, как женился на Гумру.

— Она ровно десять лет была твоей женой, хранительницей твоего очага. Если переносом её могилы займусь я, переступив через тебя, то все засмеют тебя. Вскрой могилу и перехорони её, пока не поздно.

Выдержав паузу, он добавил:

— Ты не смотри, что я разговариваю с тобой так спокойно. Я тебе все кости переломаю, если не перенесёшь могилу!

Бекир стоял как истукан, не решаясь сказать что-либо. Знал, что, если начнёт возражать, Гараш действительно переломает ему все кости.

Гараш повернулся и ушёл.

…С горы Бабалы прилетел тёплый ветерок. Он смешивал запах прелых листьев с вонью, исходящей с кладбища, и распространял это по всему селу. Деревья, переплетаясь ветками, словно змеи, общались меж собой шёпотом. Стук лопат и кирок, доносящийся с кладбища, заглушал этот шёпот. По ночам вой волков нагнетал страх и ужас, повисавший над селом.

Два старика неспешно шагали по кладбищу. Один из стариков передвигался, постукивая перед собой тростью, от чего становилось ясно, что он то ли слепой, то ли зрение у него очень слабое. Со стороны казалось, что вот-вот эти старики поскользнутся и провалятся во вскрытую могилу без надежды выбраться оттуда. Они останавливались у каждой могилы, и тот, что помоложе, читал вслух имя и фамилию покойного. Слепой старик, словно не доверяя своему спутнику, подходил к могиле, ощупывал надгробный камень и, удостоверившись, что это не та могила, которую он ищет, говорил:

— Нет, не это, — и они шли дальше.

Дети на кладбище играли в прятки. Они прятались во вскрытых могилах, даже не задумываясь о том, что совсем недавно в этих ямах лежали останки людей. В иной раз взрослые не пустили бы их на кладбище, но сейчас, занятые переносом могил своих родных и близких, они не устанавливали запретов.

Он удивлялся беспечности детей, которые как ни в чём не бывало, радостно бегали по кладбищу. Такого детства у него не было — он никогда не радовался так, как они. Глядя на детей, он осознавал, что сам, по сути, никогда не был ребёнком, никогда не испытывал детской радости, не знал, что такое беспечность.

А кто же тот ребёнок, который с утра, проливая горькие слёзы, умолял его не сносить могилу матери? Почему же этот ребёнок не играет с этими детьми, не радуется, как они? Он только сейчас осознал, что именно связывает его с этим плачущим ребёнком, волнующимся за могилу своей матери. Он ощутил, что, глядя на этого ребёнка, он видит своё прошлое, своё детство, те годы своей жизни, когда он, в отличие от своих сверстников, не мог радоваться, поскольку на его хрупкие детские плечи легли далеко не детские заботы. Он и сейчас, как раньше, не мог осознавать суть детской беспечности, беспричинной радости.

Думая обо всём этом, он внимательно оглядел кладбище в попытке увидеть этого ребёнка, но мальчика не было видно.

* * *

Рядом с местом, где были собраны кирпичи разобранного склепа, спорили двое мужчин:

— Ну что, почему не помогаешь? — возмущался один из них. — Я один притащил оттуда на горбу столько камней. В иной раз, стоит кому-то войти в склеп без твоего ведома, ты готов ему голову проломить. Нагло присваиваешь пожертвования и подаяния, как кровные своего отца. А на ремонт склепа не удосужился потратить ни копейки. Тебе лишь бы лезть людям в карман, грабить их. Что ж, умой руки и стой в сторонке — как только склеп будет готов, придёшь, заграбастаешь!..

— Да погоди ты, не вопи тут, — наконец промолвил круглолицый бородач, спокойно выслушивающий оскорбления в свой адрес.

— «Погоди, погоди…» Чего мне ждать? Я должен стоять и выслушивать твои бесконечные нравоучения? Да я тебя как облупленного знаю! Не твоя ли жена устроила на кладбище скандал из-за трёхманатного подаяния? Или ты и это будешь отрицать? Этого же всё село видело и слышало…

— Ради Аллаха, прекращай свои причитания, дай мне покойного своего похоронить, — ответил бородач, пытаясь прекратить эти прения.

— Ну конечно, в такой день ты про своего покойного не забудешь. Но как только начнём переносить склеп, сразу же найдёшь себе занятие, лишь бы увильнуть от работы. Построим склеп — так ты сразу же тут как тут, сбоку припёку… Да какой смысл в том, что я тебе говорю всё это! Тебе же как об стенку горох — только лишняя головная боль. Уходи прочь, очень тебя прошу, не выводи меня из себя!

Круглолицый бородач, словно ожидая эти слова, поспешно отошёл от него. За ним вслед всё ещё неслась ругань:

— Это не сельчане, а чёрт знает кто! Словно из иного теста вылеплены, тьфу!

Услышав это, круглолицый бородач остановился и хотел вернуться, но, передумав, продолжил путь.

* * *

Старая Халима, расхаживая по кладбищу, хохотала во всё горло. Её хохот доносился аж до околицы села. В хохоте старушки таилось нечто зловщее, сотрясающее мозг. Её хохот околдовывал человека, делал его бессильным, беспомощным. Этот голос пробуждал людей от долголетнего забвения. Люди, словно пугаясь трезвого взгляда на мир, вздрагивали, ужасались. Слыша этот голос, люди пугались самих себя и друг друга. Они невольно приостанавливали работу — наступало затишье. Люди замирали и стояли как истуканы, пока этот хохот не стихал. Голос старушки, улетая вдаль, словно лишал их руки силы, унося ее с собой.

Он остановился возле могилы Умуханум и прочёл на надгробии даты её жизни. Всего тридцать лет! И всё! Она угасла, даже не успев толком пожить в этой жизни. Некогда весть о её красоте разлетелась по всей округе. Прохожие останавливались, любовались ею. Юноши из всех соседних сёл буквально сохли по красавице. Заслышав её имя, мужчины теряли покой.

Никто не знал, когда всё это началось в её жизни. Словно у Умуханум не было ни детства, ни юности — она будто снизошла с небес в обличии богини красоты. В этом селе не ведали о прошлом женщины, никто не знал, где она родилась и выросла. Умуханум была настолько красивой, что свет её красоты затмевал её прошлое. Умуханум появилась в этом селе, в жизни этих сельчан как-то вдруг, неожиданно.

Было известно только то, в один из беспечных дней своей молодости Умуханум, сама того не ведая, обманулась. И она долго жила с этим обманом, пытаясь скрывать это даже от самой себя. Позднее она была обманута уже другим, а затем ещё кем-то… И живя в этом обмане, постепенно став известной всей округе, она не знала покоя. Незадолго до смерти Умуханум вышла замуж.

Но семейная жизнь оказалась не по ней. Чего-то стыдилась, чего-то недоговаривала, о чём-то скорбела. Муж при всём старании не стал ей близким человеком.

— Отпусти меня, позволь мне уйти, — упрашивала она. — Я больше так не могу. Ну зачем, зачем ты вынудил меня выйти замуж? Теперь из-за меня люди и на тебя косо смотрят.

А муж успокаивал её:

— Ни на кого не обращай внимания, Плюнь на всё и на всех, воспитывай наших детей.

Но ей казалось, что это лишь слова. А за ними кроется сожаление о женитьбе на ней.

С большинством гостей, которые случались в их доме, Умуханум когда-то была близка — муж знал об этом. Присутствие этих людей, смотревших на неё плотоядно, создавало напряжённую атмосферу. Умуханум переживала, она страдала от того, что чувствовала себя виноватой перед мужем и недостойной тихой семейной жизни. К тому же при случае, с глазу на глаз, прежние ухажёры не стеснялись в выражениях, не говоря уже о намёках. Женщина понимала, что прошлое её не отпустит. Чувствуя себя униженной, Умуханум всё же больше жалела не себя, а мужа. Наверно, не будь у них детей, она по-другому распорядилась бы своей жизнью. Но дети связали её по рукам и ногам. Выхода она не видела.

Разговоры и пересуды взрослых были пищей для села. Имя её склонялось и так и этак. Временами сельские дети выкрикивавли его ради забавы, что очень досаждало им — ей и мужу. Чаще они делали вид, что не слышат надоевших выкриков. Как-то муж палкой разогнал это человеческое стадо.

В последнее время Умуханум целыми днями сидела во дворе. Каждый вечер, возвращаясь домой, муж заставал её под тутовым деревом, что росло возле дома. Она повесила колыбель младенца на дереве и, прислонившись к нему, качала колыбель, устремив взгляд куда-то вдаль — словно кого-то ждала. Она оглядывалась и вздрагивала от малейшего шороха. По ночам она не смыкала глаз, созерцая темноту и погружаясь в неё душой. Наступало утро, ничего не меняя в жизни семьи.

И вот однажды…

Как-то, возвратившись с работы, муж, войдя во двор, обомлел, увидев безжизненное тело жены, висевшее на верёвке, привязанной за сук тутового дерева.

Красивое лицо Умуханум стало угольным, зрачки закатились, а тонкая шея удлинилась под тяжестью тела. Кровь, вытекшая изо рта, свернулась на подбородке тонкойструйкой и была едва заметна на её почерневшем лице.

Младенец спал в колыбели, висевшей тут же на дереве, а старший ребёнок сидел под деревом и играл с туфлями, упавшими с ног матери.

Едва придя в себя, муж завернул тело в белую простыню и, уложив детей спать, всю ночь просидел под тутовым деревом, рядом скулил пёс, словно оплакивая хозяйку. Тело Умуханум провисело на дереве до полудня следующего дня, до прихода людей из полицейского участка. Ни у кого сомнений по поводу самоубийства не возникло.

…Сейчас её могила совсем позабыта. Она исчезнет вместе с разрушенным кладбищем, и последняя память о несчастной женщине будет навсегда стёрта с лица земли.

Вокруг могилы Умуханум было множество ям, и каждая из них внушала кому-то непреодолимый страх. кого-то просто заставляла задуматься о неминуемой смерти. Все мы когда-то будем погребены в подобные тёмные, ужасные ямы.

…Ребёнок сидел на рыхлой земле. Цветом лица и одежды он почти не отличался от земли. Он сидел, глядя куда-то вдаль, не замечая всего того, что происходило вокруг, отрешённый и одинокий. Он мало походил на ребёнка, скорее — на уставшего от жизни старика, потерявшего веру в тайну мироздания. Он успел состариться в детском возрасте; на лице витало такое глубокое безразличие к миру, что он не решился даже подойти к ребёнку, спросить у него что-либо.

Он медленно прохаживался по кладбищу, передвигаясь между людьми и надгробиями. Эти люди, которые всего неделю назад были готовы закидать его камнями и забить до смерти, сейчас не замечали его или делали вид, что не видят, тем самым демонстрируя своё пренебрежение и к нему самому, и ко всем тем, кто прислал его сюда. Может, они считают его каким-то иным, чуждым существом, думая, что он — не человек, его не мать родила, у него нет ни души, ни сердца… Может, они думают, что он мстит им за то, что на этом кладбище нет никого из его родных и близких? Чужая душа — потёмки, каждый может мыслить по-своему, и запретить это людям невозможно. Кто знает — может, действительно, мысли этих людей, копающих могилы, текут лишь в одном направлении — люди погружены в своё горе и не хотят никого видеть. Нужно пережить чувства этих людей, поставить себя на их место, чтобы осознать всё это.

Бродя по кладбищу, он испытывал неимоверное желание смешаться с этими людьми, разделить их горе, но не мог, у него словно отнялся язык, и он превратился в бессловесное, бесчувственное существо. На черноземе кладбища белели человеческие кости, вырытые из старых могил. Люди переступали через них, их не трогало, что это — человеческие кости. Иногда под ногами раздавался жуткий хруст раздрабливающихся костей. Этот хруст подавлял в его сознании все другие звуки, вонзаясь в его мозг; по всему телу пробегали мурашки. Ему представлялось, что хрустят его собственные кости, и он ощущал боль от этих топчущих ног на своей груди, на своих рёбрах.

Но если он испытывал близость к этим людям, почему же он был чужд им? Почему не мог установить связь с ними?

— Он с утра бродит тут, среди могил, — сказал один из двух стариков, переносивших на носилках вырытые кости.

Он даже не обернулся — не стал смотреть на стариков. «Интересно, почему их беспокоит то, что я брожу среди могил? Может, им нужна моя помощь? Ведь в таком пожилом возрасте очень трудно делать то, что приходится делать им… Может, мне вернуться, помочь им? По крайней мере, могу помочь выкопать могилу на новом кладбище…» Но не вернулся, не смог — это было выше его сил.

…Хромой Сафтар был просто нарасхват — он работал изо всех сил. На новом кладбище он сегодня выкопал около двадцати могил и за каждую могилу взял по пятьдесят манатов. В иной раз Хромой Сафтар копал одну могилу не дороже двадцати пяти манатов, но сейчас заказчиков было настолько много, что он решил повысить таксу. А те, кто не успел договориться с Сафтаром, сами копали могилы для своих покойников, так как сегодня был последний день и Сафтар, при всём желании, не успел бы выкопать больше.

Чтобы выполнить заказы к сроку, Хромой Сафтар привёл на новое кладбище своих сыновей. Эти ребята, словно родившиеся в один день, были одинакового роста и сложения. Процессом руководил отец. Сафтар контролировал работу, подбадривая сыновей заманчивыми обещаниями.

Сафтар работал так усердно, что никого не замечал. Внезапно он поднял голову и взглянул в ту сторону, где сидел Абыш-киши, но не разглядел его. Вспомнив свою беседу со стариком, молча покачал головой.

…Он остановился возле могилы с надгробием из толстого ствола тутового дерева. Даже не глядя на надпись, он знал: здесь покоится Фаик-муаллим. До сих пор он помнил его окровавленное тело, лежавшее в стороне от мельницы, у вспаханного поля. Одежда на покойном была вся в пыли, туфли валялись в стороне… Первое, что он вспомнил, было окровавленное тело Фаик-муаллима и раны от пуль на его груди.

Причина смерти Фаик-муаллима так и осталась тайной за семью печатями — и было странно, что никто не пытался раскрыть это преступление. Самое же обидное в этой смерти было то, что покойный был осуждён безвинно и в памяти родных и просто знакомых Фаик-муаллим остался «вором».

«…Я похоронен под деньгами, родные мои, а не под землёй. Очень трудно лежать под деньгами — под их тяжестью раззрывается сердце. Не трогайте мою могилу — пускай над ней прокладывают дорогу и покрывают асфальтом. Позвольте мне сгнить, смешаться с землёй, исчезнуть с лица земли! — этот голос словно бился о камни и, отражаясь эхом, превращался в едва уловимый гул. — Вы не думайте, что я обижен тем, что меня предали забвению, или жалуюсь на кого-то. Отнюдь нет! Я не вправе жаловаться на кого-то на этой чужбине. Я вор, родные мои, я украл овец. Уйдите прочь! Снесите мою могилу к чертям — я недостоин могилы, позвольте мне изчезнуть без следа, чтобы никто не помнил о моём существовании…» — и голос внезапно исчез в недрах земли, в глубине воспоминаний.

Каждый раз, вспоминая эту смерть, он представлял троих обвиняемых в убийстве — отца и двоих его сыновей. Их подвергли страшным пыткам. Отец терпел, стиснув зубы, но когда у него на глазах стали издеваться над сыновьями, он не выдержал и взял на себя ответственность за преступление, которого никто из них не совершал. Однако парни не могли смириться с тем, чтобы их отец в таком возрасте оказался за решёткой, и решили между собой, что младший брат возьмёт вину на себя — семнадцатилетний юноша сел за решётку, пожертвовав своей молодостью, своим будущим.

Выйдя на свободу через десять лет, он застал произошедшие вокруг изменения. За десять лет, вычеркнутых из его жизни, он сильно постарел и изменил своё отношение к окружающим. Думалось, что всё лучшее осталось позади.

Однако в тридцать лет он попытался заново устроить свою жизнь — построил дом, женился, устроился на работу. Но клеймо несовершённого им преступления навсегда присохло к нему. Оно, как язва, разъедало его изнутри отравляя существование. Заявлять о своей невиновности было бесполезно. Нередко он желал себе смерти, дабы избавиться от тяжёлого груза судьбы. Но стремление жить подавляло другие чувства и тягостные мысли. С течением времени постоянные сомнения привели его к мысли о виновности, заставили поверить в то, что он убийца. Как ни странно, стало легче жить.

* * *

Среди ям, казалось, без всякой надобности, бродила бездомная собака. Она провела на кладбище всю эту неделю — с тех пор как было принято решение о переносе кладбища. Она и раньше время от времени наведывалась сюда. Смерть же хозяина проложила ей каждодневный путь на кладбище, она находилась здесь подолгу. Беспризорная, она большую часть дня обитала на сельских улицах. Куда бы ни шла, у каких бы ворот не останавливалась, везде её закидывали камнями. «Приютите меня, добрые люди, — будто хотела она сказать им, но не могла, — не прогоняйте меня, позвольте мне сторожить ваш дом. Ложитесь, спите спокойно, я готова денно-нощно охранять ваш двор. Почему вы прогоняете меня? Почему не хотите понять, что я хочу быть сторожевой собакой? Что же мне теперь делать, куда идти?…» Эти мысли спасали собаку от летящих в неё камней, и она, с трудом увильнув от расстрельного камнепада, прибегала на кладбище. Положив голову на могилу хозяина, скулила, словно жаловалсь покойному.

Собака уже который день наблюдала кладбищенский хаос и очень беспокоилась за могилу своего хозяина. Шумные бульдозеры вовсю орудовали на кладбище, разрушая его и собачьи надежды. Она понимала, что могилу её хозяина, как и все другие беспризорные могилы, сравняют с землёй. Собака не находила себе места от беспокойства.

И сейчас, приняв окончательное решение, собака спешила к могиле хозяина, преодолевая ямы на месте вскрытых могил.

Уже издали могила её хозяина навевала тоску «…Это неправда, что земля делает людей равными. Одинокий на этом свете одинок и на том. Бесприютный бесприютен в обоих мирах…»

Преодолев дистанцию, собака остановилась. Покрутившись вокруг могилы, она удобно приместилась и, упёршись оземь грудью, начала копать. Несколько голодных дней, как ни странно, придали ей сил, и она продолжала копать то рыча, то поскуливая.

Внезапно прекратив копать, собака оглянулась. Люди спешно работали, не обращая внимания ни друг на друга, ни на странное поведение собаки. Ну, копает собака землю? Чему же тут удивляться?

А собакой вдруг овладело беспокойство. Она — одинока, и впереди — одиночество. Бывало прибежит на могилу хозяина, поскулит, пожалуется — всё легче. Если не успеет перехоронить хозяина, что тогда? У неё шерсть вставала дыбом, стоило подумать об этом.

«…Если конец света заключается именно в этом, то зачем же вы пьёте друг у друга кровь, люди разумные? Я — собака, но даже я своим собачьим умом осознаю, что земля — это начало и конец всему и дальше земли жизни нет. Так почему же вы не можете понять это своим человеческим умом? Сколько можно враждовать и злобствовать, и уничтожать друг друга целыми дворами, сёлами, странами, нарушая границы?»

Солнце, завершая свой дневной путь, алело и катилось за горизонт, оставляя на земле все людские горести и печали.

* * *

— Говорят, когда переносили могилу покойной Амины, её голову не нашли. Да и тело лежало не головой к Гибле[3], а наоборот.

— А тело Салтанат вообще не нашли. Уже неделю, как роют всё вокруг, но тела и след простыл.

— А вы слышали, говорят, Алиш воскрес и вернулся домой. Поздно ночью явился и постучался в дверь, жена, открыв и увидев мужа, закричала и потеряла сознание. Там был ещё сын Мэси — ну тот, который недавно вышел из тюрьмы. Говорят, ещё во время трёхдневного траура Алиша его жена и сын Мэси делали друг другу неоднозначные знаки. Короче говоря, услышав крик женщины, её хахаль схватил ружьё и вышел во двор. Алиш, поняв, что дела плохи, пустился наутёк. Хахаль выпустил в темноту всю обойму. Женщина пришла в себя только ближе к утру — она потеряла дар речи. Вся дорога от их ворот вплоть до кладбища в крови — видать, пуля всё же попала, но не убила, Алиш успел улизнуть.

— Послушайте, ведь сегодня же семь дней с кончины Алиша… Ей-богу, только сейчас вспомнил. Кто-нибудь ходил туда?

— В полдень я заглянул. То есть как заглянул — через забор оглядел их двор, но там никого не было. Странно всё это…

— Весть о воскрешении Алиша распространилась по всему селу. Говорят, люди приходят, но оглядывают издали и уходят — никто не решается войти во двор…

— Если честно, то мне не верится. Но если он действительно воскрес, то отныне нам не видать покоя…

— Сафтар говорит, что рано утром, придя на кладбище, он увидел Алиша, сидящего у своей могилы нагишом. Опустив голову, он растирал в руке землю. Всё его тело было покрыто белыми волосами. Сафтар говорит, мол, не сразу увидел его. Кто мог подумать, что Алиш может воскреснуть и подняться из могилы… Сафтар шёл, склонив голову, и вдруг заметил его. Ноги окоченели, хотел вернуться, но, как ни старался, не смог оторвать ноги от земли. Он замер, затаив дыхание. Растирая в руке землю, Алиш что-то бормотал. Видно, под воздействием взгляда Алиш обернулся и, увидев Сафтара, схватил саван и убежал.

Люди работали и переговаривались. Голоса их были сродни шуму пролетавшего ветерка.

…Среди перенесенных могил чернел одинокий надгробный камень. Он подошёл, прочёл надпись — это была могила Султанзаде. Тело Султанзаде привезли полгода назад из Баку и похоронили здесь. Покойный завещал, похоронить его в родном селе. Жена была против его завещания. Но друзья покойного исполнили его последнюю волю и похоронили на этом сельском кладбище.

Сутанзаде покинул это село в двадцатилетнем возрасте. Где учился, на кого выучился — об этом он не знал. Но слышал от старших, что Султанзаде знаменитость, гордость этого села. В селе рассказывали, что Султанзаде — писатель, учёный, автор многих книг, его имя известно за рубежом. Из близких родственников Султанзаде в этом районе остались его родные и двоюродные сёстры. При жизни он всем помогал, и в каждый приезд в село его встречали с большими почестями. Но смерть всё перечеркнула, предала забвению… На его похороны из Баку приехали два автобуса народу. На его могиле устроили грандиозную прощальную церемонию, в которой участвовали все руководители района.

После похорон гости направились в дом его отца. Ворота были заперты. Было видно, что дом заброшен, здесь уже давно никто не жил… Какой-то юноша перепрыгнул через забор, отворил ворота, и гости хлынули во двор.

Именно в этом дворе он впервые увидел Султанзаде. Тот сидел за столом в виноградной беседке возле дома и что-то писал. До того дня он думал, что книга не должна писаться просто так за столом, у всех на виду; работа над книгой — это таинство, создаётся она в тишине, вдали от чужих взоров.

Уже который год как в этот двор не ступала нога человека. Он помнил времена, когда этот двор кишел людьми — и теперь было странно видеть его пустующим, безлюдным.

Гости замерли в изумлении. Большинство из них бывали в этом доме не раз и прекрасно помнили гостеприимство его хозяев.

Среди пришедших была и жена Султанзаде. В чёрном платье, скрестив руки, она замерла в углу — словно была не хозяйкой этого дома, а присутствовала на похоронах просто знакомого.

Гости прохаживались по усыпанному жёлтыми листьями двору в попытке найти какую-то примету жизни покойного. Во дворе стоял сухой камень для процеживания воды, под камнем — ржавое ведро, в углу — старая метла из полыни, чуть поодаль курятник настежь распахнул дверь, глиняный тендир заполнен дождевой водой — вся эта грустная палитра наводила уныние и тоску. Во дворе находились двоюродные братья и родные сёстры покойного, которые жили в городе со своими семьями.

В селе, в доме покойного следовало накрыть на стол; об этом должны были заранее позаботиться зятья и двоюродные братья Султанзаде, так как здесь были люди, приехавшие издалека. Покойный был знаменитым человеком и при жизни помогал сельчанам, своим друзьям и знакомым. Его благих дел для этого села было не счесть. Похороны — это последний долг, и выполнять этот долг было несложно при наличии большого количества людей. Раньше, при жизни, когда Султанзаде приезжал в это село, сельчане, узнававшие об этом за несколько дней вперёд, выезжали на машинах встречать его. Одновременно в нескольких домах резали баранов, накрывали столы. Словом, учёному не давали покоя, и за неделю пребывания в селе у него не бывало возможности позаботиться о родном доме, о своих родителях. А родственников и знакомых было немало — и все они обижались, когда он отказывался принять их приглашение. По доброте душевной он никого не хотел обижать. Всё село, стар да млад, смотрели на Султанзаде с подобострастием и восхищением, хотя сам учёный не чувствовал себя счастливым человеком. «Не думайте, — говорил он, — что быть учёным, писать книги, жить в большом городе — это счастье. Я не буду уверять вас в обратном. Но поверьте мне на слово: настоящие счастливчики — это вы. Человек ничего не стоит вдали от родной земли, той, где он родился и вырос. Как я покинул село, дня такого не было, чтобы не думал: посчастливится ли мне когда-нибудь вернуться в родные края раз и навсегда?»

Султанзаде говорил, и все присутствующие слушали его с изумлением. Исповедуясь, Султанзаде выглядел беспомощным — словно он не та знаменитость, что решала насущные проблемы этого села, а самый неприкаянный, самый несчастный человек на свете. «У меня к вам просьба, — говорил он, — как умру, похороните меня на этой земле. Вся моя жизнь прошла на чужбине, и я хочу, чтобы моя могила находилась в родных краях. Через пару лет я вернусь и проведу весь остаток своей жизни здесь. Но если моя смерть наступит раньше, то не позволяйте хоронить меня на чужбине».

И в этот день, когда все собрались во дворе Султанзаде, он неожиданно вспомнил эти слова.

Середину двора занимал огромный каменный бассейн, который Султанзаде выложил собственными руками. Вдоль узкой речки, пересекающей двор, в ряд выстроились ивы, посаженные самим Султанзаде. Во дворе росло множество гранатовых, грушевых, айвовых деревьев.

Собравшиеся привыкли видеть Султанзаде в этом дворе. И сейчас они очень надеялись на чудо — запертые на замок двери внезапно откроются и Султанзаде, появившись на балконе в домашней одежде, поприветствует гостей. Гости ждали чуда — но чудо не происходило.

Султанзаде был бездетным. После женитьбы супруги ждали целых десять лет и, окончательно убедившись, что детей у них никогда не будет, удочерили сироту из детдома. Об этом знали все соседи. Поэтому Султанзаде пришлось переехать, чтобы «доброхоты» не сообщили девочке эту горькую правду.

Султанзаде души не чаял в этой девочке. Да и девочка очень сильно любила его. Они растили её в любви и ласке. Девочка выросла, став красавицей — ни в сказке сказать, ни пером описать…

До двадцати лет она не знала правды о своём рождении. Но однажды… кто-то из соседей «просветил» девушку. Султанзаде до самой смерти так и не узнал, ктобыл этим «доброжелателем». Девушка болезненно восприняла эту весть. Упреков Султанзаде, конечно, не заслужил. Отношение к сироте как к родной дочери говорило о его истнно человеческих качествах. И не удочери семья детдомовского ребёнка, судьба его могла бы сложиться печально. Тайна, перестав ею быть, осложнила ситуацию в семье, хотя ни девушка, ни приёмные родители не говорили о случившемся. Вскоре девушка покинула дом, ставший ей родным, оставив прощальное письмо. Султанзаде это очень подкосило. Он как-то осунулся и резко постарел.

Бакинцы, прибывшие на похороны, вернулись вечерним поездом. Но жена Султанзаде осталась в этом безлюдном доме, она до утра не сомкнула глаз, даже свет не включала. В доме было три комнаты, и ключ от двери комнаты мужа был всегда при ней. Она пришла в этот дом невесткой. Всё её приданое — от старинного пианино до посуды в буфете — было в целости и сохранности. Пара ковров всё так же висела на стене. Бакинская квартира Султанзаде была обставлена новой мебелью, и предметов быта в ней было предостаточно. Мать Султанзаде не открывала дверь комнаты сына даже для самого дорогого гостя.

В ту ночь, сколько на том ни настаивали соседи и родственники, жена Султанзаде так и не покинула дом. Золовки при всём старании не смогли уговорить её, ни сама никуда не пошла и не позволила никому остаться с ней. «Отстаньте от меня, — говорила она, — дайте мне остаться одной со своим горем. Завтра я уеду к чёртовой матери, и делайте с этим домом всё, что хотите — ни единой соринки в нём мне не нужно. Но на эту ночь оставьте меня в покое. Заклинаю вас памятью вашего брата — не трогайте меня в эту ночь!»

После сказанного золовки, не проронив ни слова, удалились.

В ту ночь жена Султанзаде так и не уснула. Всю ночь до утра она стояла возле окна, уставившись в темноту и слушая журчание речки. Она невольно погрузилась в воспоминания. Тридцать пять лет их совместной жизни слились с журчанием речки и пронеслись за одну ночь перед её затуманенным взором.

На утро её видели на кладбище. Она сидела у могилы мужа до самого заката солнца и тихо плакала. Затем исчезла — никто так и не узнал, куда она пропала. Женщина словно сквозь землю провалилась. Но по ночам кто-то клал на могилу Султанзаде маленькие пучки полыни. Этот неведомый кто-то так и не объявился, но при желании выяснить это было бы несложно. Через какое-то время пучки полыни перестали появляться — могила Султанзаде была окончательно позабыта.

Среди выкопанных ям чернела детская могила с надгробным камнем величиной с человеческую руку. Никакой надписи на камне не было. «Видимо, ребёнок прожил совсем мало — может, дней сорок, а может, и меньше. Интересно, а почему на надгробии ничего не написано? Возможно, родители не захотели горевать по ребёнку, прожившему всего несколько дней, и поэтому похоронили его, даже не указав имя, фамилию и даты жизни. Может, в этом захоронении кроется чья-то тайна?»

Подняв голову, он увидел перед собой мальчика. Одежда его была так сильно испачкана, что по цвету едва отличалась от земли. «Может, у него спросить — интересно, знает ли? Хотя, вряд ли — он совсем маленький и не может знать, где кто похоронен».

— Это мой брат, — сказал мальчик, не дожидаясь вопроса, — он родился после семи жертвоприношений. Что я буду делать, если ты снесёшь могилу брата? — сказав это, мальчик повернулся и исчез.

Он вспомнил этого похороненного ребёнка, родившегося после семи жертвоприношений. Он помнил, что на протяжении сорока дней ребёнку не давали имени. И как только ему исполнилось сорок дней, был исполнен обряд жертвоприношения, и в тот же день дядя ребёнка назвал его Мазахиром. На следующий день младенец скончался.

Сорок дней! Всего сорок дней! Это ли жизнь? Родиться, чтобы прожить всего сорок дней… Умереть, не вкусив прелестей этого мира… Разве можно назвать это жизнью? Бедная мать, вынашивая его, со страхом и нетерпением целых девять месяцев ожидала его рождения, лишь для того, чтобы тот прожил всего сорок дней? Чтобы через сорок дней похоронить его собственными руками и всё, что связывало с ним, предать забвению? Это ли жизнь? Всего сорок дней!..

Все семь жертвоприношений были совершены. На протяжении семи лет каждый раз, исполняя обряд, мать приносила на могилу ребёнка его долю. За могилой сорокодневного ребёнка ухаживали целых семь лет, а спустя семь лет дорогу туда забыли.

А почему этот мальчик считает, что это — могила его брата? Ведь он точно знает, что это не брат того ребёнка. Может, женщина, могилу которой он умоляет не сносить, тоже не его мать, а совершенно чужой человек? А может, и его мать… Но как можно узнать это?

Если намекнуть об этом мальчику, то можно нарушить его душевное равновесие. Если верит, то — пусть! Ведь сама жизнь порой — ложь и обман. Если человек верит во что-то, утешается чем-то, то это и есть сама жизнь, протест против несправедливости жизни. Пусть этот мальчик думает, как хочет — лишь бы утешался этим, забыв о своём одиночестве.

Он направился к верхней части кладбища и спустился к берегу реки. Верилось с трудом, что в таком жарком, знойном месте может протекать река.

В преддверии весны, когда в горах таял снег, река выходила из берегов и верхняя часть кладбища заливалась водой. Тогда люди приходили сюда всем селом и вдоль берега строили дамбы. Но следующей весной паводок вновь смывал дамбы и верхняя часть кладбища вновь утопала. При воспоминании об этих неукротимых весенних паводках не верилось, что перед тобой та самая река.

Вода в мелких запрудах на берегу реки была слишком прогрета, что заставляло лягушек покинуть её и укрываться в тенистых уголках берега. Кожа у лягушек стала пересушенной от зноя и жары. Они ждали наступления вечера, чтобы слегка освежиться в воде.

Он встал и прошёлся вдоль реки. Знал, что река пересекает низменность и впадает в Куру. Сейчас, глядя на реку, он видел её дно, Где-то оно было даже совершенно сухим. Земле всё труднее было переносить зной и отсутствие влаги.

Вдоль реки тянулась узкая тропинка, и он пошёл по этой тропинке. Впереди, на берегу реки, стояли несколько человек. Подойдя поближе, он увидел, что старая Халима сидит в запруде и моет чёрные камни. Её дети, стоя наверху, рыдали.

Халима собрала камни в стороне и, промывая их водой из запруды, вытирала куском льняной ткани, оторванным от своего платья. Старушка мыла камни с такой осторожностью, словно обмывала тело сына.

Он не мог долго смотреть на это — повернулся и направился к кладбищу. Хохот старой Халимы, устроившей сцену на кладбище, всё ещё звенел в его ушах.

Люди продолжали работать. От жары пот лился в три ручья. Вся их одежда промокла насквозь, руки и лица были в липкой пыли, ставшей грязью…

… Собака бежала к новому кладбищу, держа в зубах череп хозяина. С утра она не раз преодолевала этот путь и порядком устала. Порой она останавливалась, чтобы отдышаться, положив на землю очередную кость и высунув из пасти длиннющий язык.

«…Почему же люди никак не могут смириться с тем, чтобы могилы их родных и близких исчезли под проложенной дорогой? Ведь, как ни крути, рано или поздно эти перенесенные могилы забудутся, разрушатся, смешаются с землёй и полностью исчезнут… Ведь возраст этого мира никому не известен… Человек — слабое существо, зависимое от судьбы. До каких пор человек не будет осознавать собственную слабость и бессилие? Когда же он поймёт, что человек — ничто, в многомиллионной истории существования этого мира он мельче даже самой мелкой песчинки? Интересно, задумываются ли эти люди, мучающиеся на этом кладбище и переносящие могилы своих родных и близких, о том, что лет через десять, пятнадцать — ну, в крайнем случае, тридцать — они тоже будут похоронены на новом кладбище, по соседству с покойниками, которых они сейчас перехоранивают? На их могилах тоже будут стоять надгробные камни, и, проходя мимо них, кто-то, прочитав даты их рождения и смерти, будет качать головой, раздумывая о никчёмности и бессмысленности своей жизни…»

Он не прослеживал эти чувства и мысли на лицах людей, работавших под стук лопат и кирок. Эти люди, одежда и лица которых были земельного цвета, так привязаны к жизни, что, казалось, отказывлись верить в уготованный им конец.

Среди толпы выделялась девушка двадцати-двадцати двух лет — с виду она не была похожа на здешнюю. Наверно, услышав о сносе кладбища, прибыла сюда перехоронить кого-то из своих родных или близких. Она металась среди могил — вероятно, не могла найти нужную. Лицо этой девушки было знакомо ему — кажется, он где-то её видел. И тут он вспомнил: это была девушка, удочерённая Султанзаде. Он видел эту девушку в детстве, дома у Султанзаде. С тех пор прошло много лет, но в движениях и походке этой девушки сохранилось что-то прежнее.

Девушка стучала камушком по каждому надгробию и прислушивалась, прислонив ухо к плите. Словно в могиле лежал живой человек и, услышав стук, мог отозваться.

Что-то ему подсказывало, что, покинув дом Султанзаде, — это было два года назад — девушка стала искать своего настоящего отца и что совсем не случайно она оказалась на кладбище. Несмотря на растерянность, выглядела она решительно и, казалось, готова была посвятить этому всю свою жизнь. Однако было странно, что девушка ищет не мать, а отца — возможно, она считала свою мать виноватой в своей горькой судьбе.

«…Интересно, что же привело эту девушку сюда — на родину Султанзаде, взявшего её из детдома, удочерившего и посвятившего ей двадцать лет жизни? Почему она ищет могилу родного отца именно на этом кладбище? Отчего она уверена, что могила её отца находится среди этих забытых могил? Во сне, что ли, видела, или интуиция подсказала, или, может, кто-то ей сообщил об этом? Она тщательно осматривает могилы — значит, абсолютно уверена в том, что останки родного отца покоятся именно на этом кладбище…»

Она с утра расспрашивала на кладбище всех о могиле своего отца?

— Вы не знаете, где могила моего отца? — спрашивала она у каждого встречного.

Люди отрицательно качали головой.

— Знаете, мой отец был высокорослым, смуглым мужчиной, со шрамом над бровью. Лицом и глазами я очень похожа на него. Я несколько раз видела его во сне.

— А как звали твоего отца? — спрашивали люди, не узнавая девушку.

— Я не знаю его имени, — отвечала она. — Знаю только его приметы, — и повторяла приметы приснившегося ей отца. Но по этим приметам никто не мог сообщить ей его имя.

Удостоверившись, что никто из находящихся на кладбище людей не знает её отца, девушка перестала их расспрашивать и продолжила стучать камушком по надгробным плитам. Постучав, она приставляла ухо к камню и внимательно слушала — но никакого звука из-под земли не доносилось. Могилы упорно молчали. Девушке это не приносило успокоения — она верила, что если найдёт могилу отца, то он обязательно отзовётся, она непременно услышит и поймёт его.

— Ступай, поищи и на новом кладбище — возможно, останки твоего отца перенесли, — посоветовал ей горбатый старик, у которого она спросила про могилу.

Но на новое кладбище девушка не пошла — она верила, что могила её отца должна находиться среди — позабытых, поскольку никто за ней не ухаживал. И судьба этих людей, покоившихся в позабытых могилах, должна быть похожа на судьбу её отца. Поэтому ей не хотелось ух

...