Он добрый малый, – сказал Рослый. – Для этого ума не надо. Мне иной раз даже кажется, что чаще бывает наоборот. Взять по-настоящему умного человека – такой редко окажется добрым.
Хуана шагнула к вырытому в земляном полу очагу, отыскала в золе уголек и принялась раздувать огонь, скармливая ему хворостинки.
Кино тоже встал, обернул голову и плечи одеялом, спрятал в него нос, сунул ноги в сандалии и вышел из хижины – посмотреть рассвет.
Он присел на корточки и прикрыл концами одеяла колени. Высоко над заливом уже пламенели легкие облака. Подошла коза, принюхалась и уставилась на Кино своими холодными желтыми глазами. Огонь в очаге наконец-то разгорелся – сквозь щели в плетеных стенах просочились тонкие лучи, а на землю лег неровный прямоугольник света от дверного проема. Запоздалый ночной мотылек ринулся в хижину в поисках пламени. Песня семьи звучала теперь из-за спины у Кино, а ритмом ей служил скрежет камня, которым Хуана молола кукурузу для утренних лепешек.
Рассвет наступил быстро: сумрак превратился в полусвет, полусвет – в сияние. Наконец небо заполыхало – это из залива встало солнце. Кино опустил глаза, пряча их от нестерпимого блеска. Он слышал, как в хижине у него за спиной Хуана прихлопывает руками тесто, чувствовал сытный запах жарящихся на противне лепешек. На земле копошились муравьи: одни – крупные, черные и блестящие, другие – маленькие, серые, проворные. С отрешенностью Бога Кино наблюдал, как серый муравьишка отчаянно пытается вылезти из песчаной ямки, которую вырыл для него муравьиный лев. Робко подошел худой черный щенок с золотисто-рыжими подпалинами вместо бровей. Ободренный ласковым словом хозяина, он свернулся калачиком, аккуратно обернул лапы хвостом и осторожно положил на них морду. Такое же утро, как любое другое, и все же самое прекрасное из всех…
Кино проснулся почти в полной темноте. Еще светили звезды, и день лишь слегка мазнул белым по самому горизонту, хотя уже вовсю кричали петухи, а свиньи рылись среди щепок и древесной трухи в поисках чего-нибудь съедобного. В зарослях кактусов рядом с хижиной щебетали и хлопали крыльями птицы.
Кино открыл глаза и посмотрел сначала на светлеющий дверной проем, затем на подвешенный к столбу ящик, где спал Койотито. Наконец он повернул голову к Хуане, которая лежала рядом на циновке, обернув синей шалью спину, грудь и лицо. Глаза у нее были открыты. Сколько Кино помнил, они неизменно бывали открыты, когда он просыпался. В темных глазах Хуаны отражались звезды. Она смотрела на него тем взглядом, каким смотрела всегда в первые минуты пробуждения.
С берега доносился тихий шелест утренних волн. Хорошо… Кино вновь закрыл глаза и прислушался к музыке. Может, он один ее слышал, а может, слышал и весь его народ. Некогда люди его народа слыли великими певцами, и все, что они видели, думали, делали и слышали, становилось песней. С тех пор прошло немало времени. Старые песни остались – Кино знал их наизусть, – а вот новых не появлялось. Зато у него были свои. В эту самую минуту в голове у Кино звучала песня, тихая и ясная, и если бы он мог говорить о ней вслух, то назвал бы ее песней семьи.
Кино лежал, закрыв одеялом нос от сырого воздуха. Рядом раздался тихий шорох – почти бесшумно встала Хуана. Она босиком подошла к
Солнце в то утро встало желтое и горячее. Оно вытягивало влагу из речного устья и залива и развешивало над водой мерцающие вуали, так что воздух колебался, а предметы казались зыбкими и нереальными.
