Оглавление

Часть 1. Байки

Немного мистики

Конец сентября. Замечательное время. Деревья в лесу только начинают менять зелёные летние уборы на золотисто-оранжевые осенние. В воздухе летают маленькие липкие паутинки. Яркое солнце слепит глаза. На яблонях и сливах в заброшенном саду деревни Пожарское всё ещё висят налитые соком плоды. Вон там неподалёку, в берёзках, точно подберёзовиков можно набрать. Лепотаааааааааа… Мне, однако, не до всех этих красот. «В левой руке „сникерс“, в правой руке „марс“…» А нет не то… В левой — «фискарь», лопата с укороченным металлическим черенком, а в правой — «Аська», металлодетектор «АСЕ-250». И брожу я, уткнувшись взглядом в землю, по заброшенной лет пятьдесят назад деревне. Жду, когда «Аська» правильно запищит.

Неподалёку также бродит Слонёнок. Серёга — мой брат. Мы уже походили по распашке — перепаханному картофельному полю, теперь ушли под сень фруктовых деревьев. Ага… сигнал. Лопату в землю, что у нас тут? Золотистый кругляш, перекрещенные колосья и год — 1936. О как, 10 пфеннигов. Я набрал в грудь воздуха и заорал «Дойчлан, дойчланд юбер аллес!». Сейчас Серёга всё равно спросит «чего откопал?». Ан нет, тоже около ямки на коленях. И мне в ответ доносится «Боже царя храни». Чего-то дореволюционное нашёл.

Это уже традиция такая. Поначалу, как только началось наше увлечение «копом», если кто чего нашёл, другой сразу к нему бежал поглядеть. Любопытство — куда его девать? Вот и порешили, чтобы не бегать друг за другом по полю, орать гимн того государства монету или артефакт которого откопал. В основном конечно «Боже царя храни» да «Союз нерушимый» раздавались над полями, но пару раз Слоник и «Марсельезу» затягивал, когда пуговки или пряжки солдат Великой армии находил. Ходим дальше.

Вот опять — Союз нерушимый республик свободных… Что-то как-то весело голосит. Оборачиваюсь и вижу «трусы и рубашка лежат на песке», а нет, почудилось. Прибор и лопата лежат на земле, а здоровенный мужик, под метр девяносто ростом, орёт Гимн СССР и выделывает ногами что-то вроде гопака. Вот уж, правда, доволен как слон.

— Ты чего нарыл-то? — ору.

— Полтинник двадцать четвёртого года, — ну да, есть чему радоваться. Подхожу посмотреть.

— А шо ж ты, мамонт доморощенный, союз нерушимый орёшь?

— А чего надо?

— Эх ты, дуб в цвету. Интернационал.

— А я и не знал, — и мы в два голоса заорали — Вставай проклятьем заклеймённый.

В общем весело. Потом к нам пришла охотничья собака, пятнистая и лопоухая. Слоник скормил ей бутерброд с салом. Зажевала за милую душу, пару минут побегала за нами, и ускакала в лес. А вскоре пришёл и человек с ружьём. Для начала вопросил, сколько мы золота накопали. Пожав плечами, мы объяснили, что на золото нынче не сезон, медь в основном роем. Мужик ещё минут пять поглядел на то, как мы ходим под яблонями, в три этажа костеря «хвостатую сволочь», которая вместо того, чтобы уток или зайцев поднимать, бегает непонятно где, да и сам ушёл в лес.

Скоро и мы, собравшись, ушли с деревни. Неподалёку в лесу был ещё господский дом и небольшой хуторок. Пока шли по лесу шуганули зайца, вот он улепётывал. Господский дом оказался перерыт, что называется, на метр в глубину. Потому потопали к хутору. Повезло, им коллеги видимо пренебрегли, не копаный от слова совсем. Полтора десятка монет, среди них три серебрушки, пара нательных крестов, причём один серебряный в эмалях, и увольнительный знак 90 Онежского пехотного полка. Много уроженцев Хохловской волости служили в 23-й пехотной дивизии (Беломорский, Онежский, Двинский и Печорский полки).

Пора и честь знать. Мы ушли нынче на оба выходных, поэтому была с собой и палатка, и коврики-пенки, и какой-никакой запас продуктов. Место для ночлега мы обговорили заранее. Надо было вернуться в Пожарское, перейти по мосту речку и пройти налево в лес метров 500. С трёх сторон окружённая березняком полянка, а на краю у овражка растёт лиственница. Тихо и красиво. В овражке бьёт небольшой родничок, вода холоднющая и необычайно вкусная. Что ещё надо для счастья?

На полпути от Пожарского к речке, на обочине дороги, углядели какие-то большие камни. Подошли поближе, ёшь — моё, это ж памятники. Причём дореволюционные. Кто их сюда приволок?

— А ведь тётка Люська, похоже, была права. Было здесь дворянское кладбище, вон там, в липовой рощице, — говорю.

Слоник что-то разглядывает на дороге.

— Вот гандон перештопанный, козлина!!!

— Чего там?

— Да этот урод памятники в дорогу закатал, чтоб не размывало видать.

— Кто?

— Да фермер, этот грёбаный. Только он сюда ездит тот пятак распахивать на картошку.

— Ну что с идиота взять, своих мозгов не вложишь. Давай эти, хоть, сволокём обратно.

Ох, тяжелы камушки-то, ох тяжелы.

Палатка установлена, весело трещит костерок, в медном котелке бурлят макароны. Котелок этот мы нашли на чердаке в заброшенной деревне под Велижем. А рядом целый чемодан гранёных стаканов. Старый обтерханный чемодан, обитый светло-коричневым дермантином, и в нём 52 стакана.

Я сижу у костра на брёвнышке, смотрю за ужином, чтоб не сбежал, а Слоник, усевшись по-турецки на пенке, ножом вскрывает банку говяжьей тушёнки.

— Да и вторую открывай, нажористей будет.

— Ага, а завтра чего будем жрать?

— У ти мой домовитый. У меня ещё две банки кильки в томате есть, позавтракаешь.

Серёга плотоядно облизнулся, и произвёл губами громкий всасывающий звук.

— Цыц, тебе сказано, завтра. А нынче — вот «паста далла фореста».

— Ты по-каковски ругаешься? — удивился братец.

— По-итальянски. «Макароны из лесу», на сегодняшний вечер моё фирменное блюдО. С тушёнкой и грибным сыром «Хохланд».

И снова странные звуки и облизывания. Серый потряс коробку с яблочным соком, даже не булькнуло.

— Пусто, от слова сапсем, — объявил, — и чего будем пить?

— Вот савершенно ви, дорогой товарищч, неправильно ставите вопрос. Ежели пить, то вон, родник, две минуты по-пластунски. Хлебай водичку. А спросить надо, что мы будем выпить?

— Воть, — я достал из бокового кармана рюкзака плоскую стеклянную фляжку и кинул её Слонику.

— О, «Крепкий орешек». Это с тех пор как с Семёнычем в Витебск ездили?

— Да не. Мы ж тогда ещё по пути всё приговорили. Только Бобр за рулём облизывался. В августе ездили Дашку к школе одевать, вот я в «Короне» и закупился, — ответил я, и из другого кармана появилась вторая бутылка.

— Эй, да мы ж уклюкаемся, — возопил братишка.

— А тебе что завтра, в шесть утра вставать? Или на работу? Выдрыхнешься, сползаешь к родничку, ледяной водички похлебаешь, и потопаем дальше. До Цурковки тут по прямой километра три.

— Ну да, по полям да оврагам ноги бить.

— Не развалишься, — я снова полез в рюкзак, — а вот и запивон.

На свет появилась полторашка «Кока-колы».

— Ну, тады, ой, — повеселел Слоник, и с хрустом свернул пробку. «Паста далла фореста» под «жидкого Брюса Уиллиса» зашла на ура.

Незаметно подкрались сумерки. У костерка тепло и даже как-то уютно. В голове лёгкий хмельной туман, в пузе приятная сытая тяжесть. Позади меня на коврике сопит Серёга — сморило.

Люблю смотреть на огонь. Есть в танце рыжих языков пламени что-то завораживающее, первобытное. Эй, где вы, саламандры? Голова клонится на грудь…

— Здравия желаю, ваше благородие, — от крика Слонёнка я аж подпрыгнул, и резко обернулся назад. Братец стоял вытянувшись по стойке «смирно», задрав подбородок, и, что называется, «ел глазами» что-то у меня за спиной. Прям в лучших традициях плац-парадной муштры времен императора Николая Павловича. И откуда это в человеке в армии не служившем? Глаза у него закрылись, и тело рухнуло обратно на пенку.

— Хороший солдат. Гвардеец, — раздалось у меня за спиной. Да что ж я сегодня как волчок верчусь. Е-моё, здравствуй белка. Хотя нет, она ж к двум сразу не приходит, наверное. Слон же это тоже видел, если так орал.

Напротив, с той стороны костерка стоял натуральный подпоручик Русской Императорской Армии. Серая шинель, перетянутая ремнями походной амуниции, шашка на левом боку, кобура справа. Тьфу, напугал, блин. Чёртовы реконы. А вообще-то, прикольно смотрится.

— Подпоручик Кузьмицкий, 149 Черноморский пехотный полк, — представился наш гость, приложив ладонь к козырьку.

Ну да, на его погонах видна шифровка 149. Чё у него совсем крыша поехала, заигрался? Ладно, блин. Я щёлкнул каблуками ботинок, резко кивнул, — Капитан Шамшин, лейб-гвардии Финляндский, — вот и думай теперь, подпоручик.

— Простите, вы из тех Шамшиных, у которых имение здесь неподалёку, за Лубней?

Ни фига себе, какой подкованный попался. И откуда ему знать здешних помещиков-то? Тоже как я в архивах сидит?

— Да из тех. А вы как здесь подпоручик?

— Я с фронта. Из-под Ивангорода. После форсирования Вислы, наш полк наступал, и вот под небольшой деревушкой Гулки был очень упорный бой. Командира полка ранило. Мы пошли в штыковую, чтобы выбить германцев с опушки леса, и тут ударила их артиллерия. Роты в один миг не стало, только чёрные кусты разрывов кругом. А потом меня как великан какой-то смахнул ладонью своей. Сильно, видимо, контузило. Более-менее начал что-то понимать только здесь, на дороге. Сейчас какой месяц, год?

— Сентябрь, пятнадцатого, — только и смог промычать я. Совсем у паренька крыша съехала. Молодой ведь совсем, лет двадцать на вид. Заигрался в реконструкцию.

— Вот видите. Почти год по госпиталям. Совсем ничего не помню, — тут он улыбнулся, и стал совсем на мальчишку походить, — я к Белановичам иду. Тут в полутора верстах, за Пожарским их дом. Вы ведь их знаете. Оленька, младшая дочь Николая Петровича, моя невеста.

— Не имел чести, — да у меня сейчас у самого крыша съедет. Это ж господский дом Белановичей мы сегодня копали.

— Пойду я, Оленька ведь ждёт, — вновь улыбнулся он.

— Да куда ж вы, ночь уже, оставайтесь с нами до утра.

— Спасибо, но мне надо спешить, меня же невеста ждёт, — и подпоручик растворился в ночной темноте. Даже шагов не слышно, только трещит огонь в костре.

Я присел обратно на брёвнышко, и похоже промахнулся. Свалился прямо на Серёгу, пребольно ударившись спиной об его коленку. Тот недовольно забормотал, лазают тут всякие, спать не дают.

— Пошли в палатку, — говорю, — развалился тут, простудишься. Ты чего сейчас орал?

— А хрень какая-то приснилась. Будто у костра царский офицер стоит. А мож белогвардейский. Всё не приставай, спать, спать, спать…

Продрыхли мы часов до десяти утра, реанимировались ледяной водичкой из родника, свернули палатку и ушли к Цурковке.

Дома я был к шести вечера. Детёнки мне обрадовались, начали расспрашивать, чего нашёл. Похвастался находками им и жене, выслушал ворчание тёщи, чего, мол, из-за такой фигни ноги в задницу вбивать. Залез в ванну и так расслабился, что чуть не заснул прямо в воде. В состоянии «зомби» добрёл до дивана и мгновенно задрых.

Разбудил меня звонок мобильника. Кому там чего надо? Еле глаза разлепил, о Андрюха-антиквар. А время-то, блин, полпервого. Нажимаю клавишу ответа.

— Привет, чего делаешь?

— Вот ты не поверишь, сплю! — шепчу в трубку, — полпервого ночи, чтоб тебя.

— Везёт тебе, а я вот только с делами разобрался. Я чего звоню, мне тут альбом принесли старый, дореволюционный. Фотки есть с военными, приходи, посмотришь, мож чего выберешь.

— Ладно, завтра приду, после работы. А нет уже сегодня, — я отбился.

Естественно я не выдержал, и сбежал с работы ещё до обеда, зам я генерального, или где? Кому надо тот меня и по сотовому найдёт. И вот уже Андрюха выкладывает на стол в своей подсобке альбом. Вытертая бархатная обивка зелёного цвета, медные фигурные уголки, сломанная медная же застёжка.

— Знаешь та мадам, которая альбом принесла, интересную историю рассказала. Её прадед один из всей семьи остался. Отец его, старый помещик, умер в 1918, младший брат вроде с белыми из Крыма уплыл. В доме только три дочери жили, где-то в деревне. А прадед этот в Смоленске инженером работал, к ним только на выходные приезжал, да и то нечасто. Вот в двадцать первом, вроде, году как-то приехал, а в сёстры убитые, и из дома всё ценное вынесено. Так бандитов и не нашли. Вот такая вот история, страшная.

— Да ну тебя, — говорю, — не пугай. Цену набиваешь?

— Ещё чего, — Андрюха вроде как даже обиделся, — смотри да выбирай. И ушёл в торговый зал.

Листаю толстые картонные страницы. Некоторые фотографии наклеены, но большинство вставлены в бумажные уголки. Ага, вот бравый драгунский ротмистр, белый клапан на воротнике, шифровку правда не видать. А усищи-то какие, густые, ухоженные. Вот он же, с женой похоже. Дальше идут семейные фотки, дети, отдельно и все вместе, с родителями. Вот уже повзрослевшие, невысокий полноватый паренёк в студенческой тужурке и мальчишка гимназист. Вот три девушки сидят в беседке. А вот одна из них с каким-то офицером. Пля… Я чуть не отбросил от себя альбом. С фото на меня смотрел мой ночной визитёр, подпоручик. Очуметь…

Точно он. Вот дела. А это значится Оленька. Красивая темноволосая девушка с яркими светлыми смеющимися глазами. Да, молодые, красивые и счастливые. Нет еще, наверное, ни войны, ни бед.

Переворачиваю пару страниц. Вот Оля в тёмном платье, с чёрной шалью, накинутой на голову, стоит возле памятника. Это отцовский что ли? Фотография маленькая, но достаточно чёткая. Где-то тут у Андрюхи лупа была. Ага, вот она. На невысокой, ей чуть выше пояса, плоской гранитной плите вырезаны золочёные буквы:

— Андрюха, — кричу, — я весь альбом заберу. Что ты за него хочешь?

Я ехал в трамвае, за стеклом проплывали смоленские улицы, деревья в осенних нарядах. А перед глазами стояла картина — затянутая в ремни фигура офицера на просёлке посреди ночного леса. Вот он выходит на прогалину, и из ночной темноты проступают контуры большого деревянного барского дома. Открывается дверь и на открытую веранду выходит закутанная в тёмную шаль стройная фигурка. А в руке у неё яркой звездой горит керосиновая лампа. И он бросается к невесте. Дай бог, чтоб так оно и было. Дай бог…

На старом пруду

Первые лучи восходящего солнца, пробившись сквозь ветки столетних клёнов и лип, заиграли бликами на сине-свинцовой глади Верхнего пруда в Рачинском парке. Утренняя тишь, не шелохнётся ни один листик, даже многочисленные лягушки в пруду помалкивают. Росяно и немного промозгло. Что я здесь делаю. Да вот решил вспомнить детство и припёрся ранним утром рыбу ловить на Верхний пруд. Это я сейчас знаю, что это Верхний пруд в Рачинском парке. В моём далёком уже детстве бегал я рыбачить на Конторское озеро. Пропадал я на нём, бывало, с утра до вечера.

Всё теперь уже не так. И сижу я на маленьком удобном складном стуле, а не на земле как в детстве. Да и удочки у меня другие, лёгкие китайские телескопички, не те бамбуковые двухколенки, как в детстве, купленные в магазине «Спорттовары» на Коммунистической. И есть чем согреться, сидя у воды. В небольшой фляжке в боковом кармане камуфляжа булькает неплохой доминиканский ром. Но всё равно я вспоминаю своё детство. И паскудная рыба мне в этом очень помогает. И тогда и сейчас, ни фига не поймёшь, что ей, собственно, надо? То клюёт, то не клюёт.

В пластиковом ведре уже тихо плещется пяток серебристых карасей с мою ладонь размером, пойманных ещё в предрассветных сумерках. А сейчас поплавки стоят на водной глади, как вкопанные. Ни одна хордовая зараза семейства карповых не хочет их потревожить. Рыба, аууууу!!!! Серебристые караси у меня в ведре, а какие здесь ловились золотые. Здоровенные, с ярко красными плавниками, горбатые красавцы со спинкой цвета благородного тёмного золота. Иногда попадались и ротаны, которых местные называли «слижи». Ох, и вкусные. Один год для зарыбления запустили мальков карпа, и запретили рыбалку на Конторском озере на целый год. Рыболовы разбрелись по окрестностям. Большинство облепило берега нижнего пруда, кто-то, и я в том числе, ходил на «воинскую точку», на большое озеро с чёрной торфяной водой возле Утиного болота в лесу за Краснинским большаком. Там помимо карасей и ротанов попадались и небольшие почти чёрные окушки. А кто-то довольствовался тем, что ловилось в многочисленных сажалках, разбросанных по Хохлово и окрестностям.

Что твориться-то? В детстве, помню, местные лягушки не упускали случая подплыть и оседлать поплавок. А теперь тихо на пруду, ни поклёвки, ни лягушки, ни ныряющей за мелкой рыбкой выдры. Жили они тут одно время, потом куда-то пропали. Эх, среднеамериканское пойло, утоли мои печали.

Плеснуло что-то слева от меня. Неподалёку на скользкий берег пруда выбрался большой каштанового окраса бобр. Огляделся, отряхнулся и не спеша направился к большому, в обхват, столетнему вязу, растущему метрах в трёх от воды. И только плоскохвостый собрался поточить свои длинные жёлтые резцы о древнее древо, как раздался громкий посвист. Бобр, усевшись на задние лапы и опёршись на хвост, с явным удивлением начал оглядываться. Что-то небольшое, спрыгнув с ветки клёна, росшего на краю большой поляны, быстро пробиралось по высокой траве к вязу. Бобр, оскалившись и громко шипя, начал отступать к воде. Знает, похоже, кто идёт. И боится. Вон как, почти визжит, громко и на высокой ноте.

— Повизжи у меня, psia krew, — раздался негромкий басок, и из травы вышел человечек. От ведь, е-моё. Ежели бобр сантиметров сорок — сорок пять высотой, то этот всего-то в фут размером. А каков? На ярко-желтой, опушённой рысьим мехом шапке, небольшое павлинье перо закреплено массивной брошью, темно-жёлтой с небольшими синими камушками. Золотая что ли? Поверх синей шёлковой рубахи с зёленой вышивкой по вороту, одет длинный, до колен, тёмно-зелёный сюртук, с высоким стоячим воротником синего цвета. Широкие алые шаровары заправлены в шегольские остроносые сапожки зелёного сафьяна. Через плечо на красном кожаном ремешке висит большая кожаная же сумка с тремя маленькими медными застёжками. На круглом бледном лице чернели длинные стрелки тонких усов, торчащих параллельно земле, и горели злым огоньком маленькие ярко-зелёные глазки.

— Я вам, паскудам мохнатым, что сказывал? — уперев руки в бока, гномик грозно наступал на водяного грызуна, — деревья не трогать. Не вами посажено, не вам и валить. Али не понятно?

Бобр, хрипло повизгивая, отступил к самому краю берега, и принялся молотить плоским хвостом по поверхности воды. Над водой быстро появились ещё несколько коричневых голов с длинными широкими передними резцами. К мохнатому плыло подкрепление. Маленький человечек весело и громко захохотал.

— Числом взять захотели, шкодники? Ну, я вам, сейчас, ума-то вложу, — воинственно кричал гномик, размахивая руками, как будто разминаясь. Бобры, которых тем временем стало аж шесть мокрых зубастых голов, выстроились клином и рванули в атаку, зло шипя и повизгивая.

— Więc nie ma dna opony, pieśń krwi, — заорал мужичок и кинулся навстречу противнику.

Как он их колотил! Промеж оскаленных морд с длинными резцами и когтистых передних лап бобров вертелся маленький цветной смерч, раздавая направо и налево удары и пинки. Мохнатые бойцы разлетались в разные стороны, но снова, отряхнувшись, кидались в свалку. Вот один, описав красивую высокую дугу, с громким плеском рухнул в воду. Схватив самого большого из противников за хвост, маленький боец действовал им как бейсбольной битой, расшвыривая своих оппонентов по берегу. А, когда получалось, отправлял очередного бобра в короткий полёт в воду. Битву водяная живность проигрывала, от слова совсем. И вот через пару минут на берегу остался только победитель, держащий двумя руками за хвост своё еле живое оружие. Яростно поглядев на мохнатое орудие в своих руках, малыш пару раз долбанул тушкой о ближайшее дерево, раскрутил бобра над головой и забросил в пруд.

— И скажите водяному хозяину, чтоб никто из его слуг парк не трогал, szumowina wodna, — вытирая руки платком из сумки, проорал гномик. Стоя в пяти шагах от берега, маленький человечек разглядывал водную гладь. Если присмотреться, стало заметно, что сафьян сапог уже очень потёртый, на тёмно-зелёном сюртуке большая прореха неаккуратно, большими грубыми стежками, зашита белыми нитками, рысий мех на шапке полинял и местами повылез.

Из воды вдруг, совсем без плеска, показалась женская головка. Очень, надо сказать, красивая, с правильными чертами лица, маленьким, чуть вздёрнутым носиком, и с большими яркими синими глазами. Густые пушистые цвета тёмного золота волосы были абсолютно сухими. Это как же, это? Ведь из воды же вылезла? С лёгкой усмешкой рассматривала русалка стоящего на берегу маленького человечка.

— А ты, Ежи, всё буянишь? — гослос у водной обитательницы глубокий, мягкий. Девица показалась из воды уже по пояс, тончайший шёлк мокрой рубашки обтягивал высокие, задорно торчащие груди.

— А, Агафья. Чего это твой хозяин сам не показывается, тебя подсылает? — гномик, уперев руки в бока, с вызовом глядел на собеседницу.

— А надоел ты уже всем в округе. Сколько можно? Водяной разрешил бобрам на пруду жить, почто ты их обидел?

— Жить пусть живут, а вот деревья в парке похабить не дам. Моими хозяевами парк разбит, мною и охраняем будет.

— Ну, ты ж домовой, Ежи. Парк-то тут причём? — всплеснула руками девица. Это её высказывание вызвало бурную реакцию маленького Ежи. Топнув ногой, он сжал кулаки и заорал, брызгая слюной:

— Я не домовой, понятно тебе! Не домовой! Я хохлик! Хохлик, dupek Podwodny. Gospodarz wodny miot bezmózgi. Потомственный великопольский хохлик.

— Ох, как красиво ты ругаешься, Ежи, — весёлым колокольчиком смех русалки зазвенел над водой, — Вот этой своей спесью шляхетской, ты всю окрестную нечисть против себя и настроил. С лешим, ну до чего ж милый мальчонка, и с тем подраться умудрился.

— А нечего ему на парк рот разевать, по лесам пусть хозяйничает. И филин его тут летать не будет. А то лезет ко мне в дупло, как к себе домой, gnojek Pierzasty, — маленький Ежи грозно помахал кулаком куда-то в сторону Краснинского большака.

— Ну, сам себя послушай. Домовой.… Ну ладно, ладно, — видя, как скривилось в ярости лицо собеседника, поправилась русалка, — хохлик… Хохлик, а живёшь в дупле. Давно ведь погорел барский дом. Чего тебе тут теперь делать. Раз великопольский, ну и отправляйся к себе в Польшу.

— А кому я там нужен? Я здесь уже четыре века служу. Ян-Казимир Рачинский со всеми нужными словами да присказками у старших в Рачиновичах выкупил. За горшок каши да горсть злотых, да за ленты шёлковые цветные. Меня там, в Польше и не ждут. А что пьяное быдло дом спалило, так то ничего. Парк Иван Самойлович Рачинский разбивал да украшал, вот в парке том и есть мой дом. И никто в тот парк из нечисти окрестной не войдёт. Я здесь хозяин. Белки там зайцы, ёжики да ужики всякие, пусть живут. А вот лешему ходу нет. Ещё раз заявится, опять получит по суслам, — налившись багровой злостью, почти кричал хохлик.

— Ежи, Ежи. Уже ведь и саблю-то тебе сломал лесной хозяин. Где сабелька-то? — улыбаясь, русалка вытянулась во весь рост на поверхности воды, подперев правой рукою голову. Шелк тонкой рубашки бесстыдно обтянул красивое, вечно молодое тело. Однако хохлику было не до русалочьих прелестей. Он, грозя в пустоту кулаком, кричал:

— Да, дубинка у него славная, заговорённая. Малахит уральский. Ну, да я его и без сабли отбуцкал. И ещё тумаков надаю. Так-то вот, Агафья.

— Не называй меня так. Я Марина, — зло ударила ладонью по воде водяница.

— А плевать мне, как там тебя водный хозяин называет. Ты как была, Агафья, дочь мельника Никифора из Запрудья, так для меня ей и осталась. Głupia dziewczyna, тебя из навоза подняли, в дом взяли, любили, подарки дарили. А ты что? Дура-девка.

— Любили, — гневно закричала русалка, — это я его, Василия любила. А он меня как игрушку, как вещь ненужную, завалящую, брату Платоше передал. А я ведь его люб