Переверните все вверх дном. Сделайте женщину отправным пунктом для суждений, сделайте тьму отправной точкой для суждения о том, что мужчины зовут светом. Маргерит Дюрас (в интервью Сьюзен Гуссерль-Капит, 1975)
Этот термин не следует принимать за очередной ярлык, применимый к влиянию или аллюзии; он указывает на то, что смысл некоего текста возникает в момент встречи с читателем (а не в момент написания текста автором), на чью трактовку неизбежно наложит отпечаток его знакомство с другими текстами. Таким образом, смысл «возникает» в пространстве между текстами — то есть в интертекстуальном пространстве20 21.
мы считаем гендер в основном социальным конструктом, а следовательно, понятием текучим и зависимым от конкретного социального контекста, внутри которого он заключен.
У инфернального феминизма имеется и женоненавистнический «двойник» —мы обозначили его как демонизированный феминизм: речь идет о попытках антифеминистов явным образом связать женскую эмансипацию и дьявола, чтобы очернить борьбу женщин за равноправие
Это очень близко идеям социалиста Михаила Бакунина (1814–1876), усматривавшего в противостоянии Сатаны Богу метафору борьбы социалистов против капиталистического и монархического общества (Бог при этом понимается как самый могущественный монарх).
На протяжении XIX века более широким контекстом для инфернального феминизма — а значит, и еще одним интертекстом (в понимании Кристевой) — стало использование сатанизма в качестве языка политического сопротивления. Это началось еще с романтиков, но в итоге сатанизм сделался частью чисто политических, нелитературных средств выражения. Здесь первопроходцем стал Прудон — по нескольким его сочинениям (опубликованным в 1846, 1851 и 1858 годах) рассыпаны пролюциферианские высказывания. Его примеру последовал Бакунин в работе «Бог и государство» (1871, опубликована в 1882), а в их фарватере мы видим, среди прочих, многочисленных шведских социалистов (в целом множестве публикаций, появившихся в 1886–1907 годах) и Генри Тиченора с его книгой «Заклинания и соблазны Сатаны» (1917). Даже тем, кто не принадлежал к социалистам, присутствие такого демонически-политического контрдискурса, должно быть, подсказывало мысль о том, что Сатану вполне можно использовать как символ бунта и культурной критики. В литературных текстах вроде стихотворения нобелевского лауреата (1906) Джозуэ Кардуччи «Гимн Сатане» (1863, опубликовано в 1865) были свойственны те же прогрессивные, антиклерикальные и агрессивно-пронаучные настроения, какие проповедовали социалисты. Радикальный сатанинский индивидуализм романтиков — черта, отчетливо проступавшая уже у многих инфернальных феминистов, — продолжал жить в стихах вроде «Божественная четыресторонность» (1881–1882) Уитмена и в сочинениях 1890‐х годов Пшибышевского. Итак, политический и литературный сатанизм (а эти течения часто пересекались и сливались) оставался живой традицией на протяжении собственно XIX века и изредка давал о себе знать вплоть до Второй мировой войны. Инфернальный феминизм всегда следует трактовать как часть этой более обширной литературно-политической традиции.
Зато довольно часто встречался другой мотив — Сатаны как женщины или женоподобного существа. Само это понятие издавна бытовало в христианских народных преданиях и, в частности, находило воплощение во многих изображениях эдемского змея с женскими грудями, лицом и т. д. Среди позднейших популяризаторов этой идеи были Казот с его дьяволицей Бьондеттой и Элифас Леви с его демоническим гермафродитом Бафометом (который со временем все чаще стал напрямую отождествляться с Сатаной). С оглядкой именно на эту традицию как на отправную точку (или, по меньшей мере, как на важный интертекст) в дальнейшем один теософ пишет стихотворение с похвалами леди Люцифер, Пшибышевский высказывает предположение о том, что Сатана (его «бог» — поскольку он сам признавал себя сатанистом) изначально был женщиной, Сара Бернар изображает себя в образе дьяволицы, Катюль Мендес описывает бесовку, совершающую мужененавистническую черную мессу (в романе, крайне неоднозначном с точки зрения «идейного содержания», однако положительно оцененном некоторыми феминистками-лесбиянками), а Рене Вивьен называет нежного, томного Сатану творцом женщины и сапфической поэзии (ассоциируя этого персонажа со всем, что ей видится позитивным, то есть культурно закодированным как «женское»). Феминизация Сатаны способствует выстраиванию полной и (в данном контексте) положительной противоположности христианскому Богу, который воспринимается как патриархальное, женоненавистническое и деспотичное начало2294. Потому в этой феминизации можно усмотреть один из потенциальных логических шагов, какие предпринимались в процессе создания контрмифа для подрыва гегемонической мифологии. Не менее логичным ходом было бы, конечно, отказаться от кодирования всего сатанического и злого как «женского», а вместо этого объявить женским началом самого Бога. Однако такую стратегию мы здесь не рассматривали. Наконец, стоит отметить, что дьявол-женщина резко контрастирует с тем, что мы находим во многих текстах о демонических любовниках, где Князь Тьмы часто наделяется ярко выраженными мужскими качествами.
Главный мотив, появляющийся снова и снова, — это мотив сговора Евы со змеем в Эдемском саду, положительно переосмысленный. Часто он давался сквозь призму мильтоновского пересказа этого события, что ясно дает понять: Ева приняла предложенный змеем плод, чтобы получить равные с Адамом права. Наиболее последовательную деконструкцию общепринятого толкования третьей главы Книги Бытия мы видим у Блаватской в «Тайной доктрине» (1888) и в «Женской Библии» (1895). В последнем труде международный (но состоявший преимущественно из американок) коллектив феминисток подверг Священное Писание радикальному пересмотру. Публикации этих работ предшествовали заявления нескольких женщин о том, что тяга Евы к знанию отнюдь не была злом (эту идею они отстаивали, в частности, потому, что мужчины пытались препятствовать женщинам в получении высшего образования, ссылаясь именно на этот библейский эпизод) и что, следовательно, змей тоже не совершил ничего дурного. В конце XIX века третью главу Книги Бытия все еще продолжали использовать в качестве оправдания целого ряда притеснительных практик — от отказа врачей облегчать женщинам родовые муки до требований, чтобы женщины повиновались мужьям, а еще помалкивали, приходя в церковь. Потому эта библейская глава и оказалась мишенью для нападок феминисток, начиная как минимум с 1860‐х годов. Некоторые из них стремились обелить змея, чтобы заодно подорвать и представления о Еве как о первой грешнице. Кроме того, желание Евы обрести знание выглядело в глазах ее защитниц естественным и похвальным.
Блаватская совершенно точно знала о том, что третья глава Книги Бытия часто использовалась в целях насаждения и сохранения патриархальных порядков, и ее контрпрочтение — хотя Ева и не занимает в нем центрального места — хорошо вписывается в эту традицию феминистских «подрывных» толкований. В свою очередь, тот вклад, который сама Блаватская внесла в эту традицию, оказал воздействие на создание «Женской Библии», так как несколько участниц этого издательского проекта были теософками.
