Оглавление

1. Заметки на собственной шкуре
2. Предисловие…
3. Глава первая. «Мой отец»
   1. Не жди меня
   2. Слово
   3. Дежавю
   4. Чтоб тебе повезло!
4. Глава вторая. «Ремесло»
   1. Как я в артисты подавался
   2. Судьба культработника
   3. Ирина
   4. И вновь продолжается бой!
   5. Обратная сторона медали
   6. Прорвемся, опера!
   7. Это сладкое слово «халтура»
5. Глава третья. «Какие люди!»
   1. Геракл
   2. Тутанхамон
   3. Великолепный Гоша
   4. Мой товарищ Глеб Жеглов
   5. Минька
   6. Мефистофель
   7. Тема такая
   8. Двадцать два несчастья
   9. Дядя Вася
   10. Зигзаг удачи
6. Глава четвертая. «Житие-битие»
   1. Барак
   2. Вернулся я на Родину
   3. Добро пожаловать, или обратная сторона луны
   4. Ленины ходоки
   5. Наш маленький мир
   6. На дне
   7. Но пасаран!
   8. Пентагон
   9. По ту сторону
   10. Пора-пора-порадуемся
   11. Как я Родиной торговал
   12. Как я строил коммунизм
   13. Гибель титаника
   14. Шизгара
   15. Шуры-муры
   16. Как Сашка-дурачок за чудом ходил
7. Глава пятая. «Смех да и только»
   1. Восьмая дорожка — Советский Союз!
   2. Приключения Буратино
   3. Ты меня уважаешь?
   4. Культпоход в кино
   5. Последний парад
   6. Концерт для баяна с хором
   7. Как «звезды» у меня в сельском хоре пели
   8. Утро дурака
   9. Плавали! Знаем!
   10. Антиподкаблучник
8. Глава шестая. «Лирическая»
   1. Мама
   2. Этот праздник со слезами
   3. Гуд бай, май лайф!
   4. Высший балл
   5. Матч века
   6. Крах операции «Отелло»
   7. Розыгрыш
   8. Про деда Панкрата и жену его Клавдию
   9. Подарок
   10. Тещино счастье
   11. Скажи-ка, дядя…
   12. Своя война
9. Глава седьмая. «Ё-не-моё»
   1. С добрым утром!
   2. Ленин в Бухаре
   3. Зимний марафон
   4. Как шутят милиционеры
   5. Не красная шапочка
   6. Дублер
   7. Волшебные сапоги
   8. Ходок
   9. Про Ивана-дурака
10. Глава — бонус. «А напоследок я скажу…»
    1. Ленин в январе

Посвящается моему отцу

Многоточие — это следы ушедших на цыпочках слов…

Владимир Набоков

Предисловие…

Кто-то учится на чужих ошибках.

Кто-то учится на своих.

Кто-то вообще ничему не учится.

Вольному воля!..

Увы!..

ДОБРЫЙ ЗРИТЕЛЬ В ДЕВЯТОМ РЯДУ

Дорогие мои друзья и добрые читатели моих скромных творений! Я с большим удовольствием делюсь с вами заметками на собственной шкуре. И мы вместе с вами, прочитав их, улыбнемся, взгрустнем. А может, даже и заплачем… Но это будут не горькие и тяжелые слезы, а наши положительные эмоции. Эмоции, которые и позволяют нам оставаться людьми. А кто-то вспомнит что-то свое. А кто-то… Кто-то вспомнит, как участвовал лично в тех событиях, о которых я пишу. Есть у меня и такие живые свидетели. Иногда они мне звонят и кричат в трубку: «А про это напиши! И про это!!! А про это ты забыл?!» Я их заслуженно называю «мои соавторы». Те самые друзья-коллеги-собутыльники — они и есть, с которыми и в ресторанах, и на работе, и в кустах мы всё это и созидали. А сегодня и они читатели. Помните, как у Аркадия Райкина: добрый зритель в девятом ряду… Это про каждого из вас, мои добрые читатели. Спасибо вам за то, что вы есть! Приятного вам прочтения и добрых эмоций!

Начнем?..

Глава первая.
«Мой отец»

Когда-то в детстве, слушая захватывающие истории отца из его страшного послевоенного детства, я дал себе слово, что, когда я вырасту, напишу книгу про своего папку. И вот я вырос…

Правда, книга получилась не только про отца, но… Начнем с него!

Мой отец

Вместо эпиграфа

Летом 41-го из города Ржева эвакуировали местный детский дом. Эшелон попал под бомбежку. Все бросились в лес, а один шестилетний мальчик увидел ямку прямо у вагона и в лес не побежал, а спрятался почему-то в эту самую ямку. Из самолетов по убегавшим хлестал пулеметный свинцовый дождь… Когда «мессеры» улетели, в вагон вернулся только этот мальчик. В живых не осталось никого. Этим мальчиком был мой будущий отец. Вот так…

Не жди меня

История, которую я сегодня расскажу, когда-то сразила меня наповал. Даже не столько сама история, сколько одна-единственная фраза. Эта фраза настолько не вписывается в общепринятые нормы, что… Впрочем, по порядку.

Похоже, самой матушкой-природой в нас заложено какое-то недоверие ко всему необычному, что может случиться в жизни человека. Мы так воспитаны еще с советского детства, что всё невероятное если где-то и происходит, то уж точно не с нами. Это где-то в Москве или на краю света люди находят клады с сокровищами. Или получают неожиданное наследство от дяди из Америки. Выигрывают в лотерею «жигули». Хотя насчет «жигулей»… Дружил я с девушкой одной. Серьезно вроде у нас всё было. Даже я о свадьбе думал и… Ну не получилось у нас. Расстались без обид в общем, но… Я женился, она вышла замуж. И узнаю я, что выиграла моя несостоявшаяся жена в лотерею «жигули»! Вот так! Вот такой вот облом! А если серьезно, то все равно не верится в душе почему-то!.. Помните, как в фильме «Волга-Волга»?.. Не может мой водовоз быть артистом!.. Так и тут. Ну не видел я этих жигулей»!.. Не катался я на них!.. Хотя, и верю я ей, но. Вот такой у нас сложился менталитет!..

Я к чему? 1974 год. Весна. Утро. Собираюсь я в школу, завтракаю на кухне. Слушаю «Маяк», и в эфире передача «Бюллетень розыска родных». Была тогда такая на радио по вторникам. Типа сегодняшней телепередачи «Жди меня». Жую, слушаю краем уха. И вдруг! Такая-то женщина. Розыскивает брата своего такого-то. Потерялись в детдоме в начале войны в городе Ржеве. И… Звучит наша фамилия! Стоп! Поначалу я думал, что ослышался. Потом вник и — всё сходится! Папка мой рассказывал, что потерял он в сорок первом под бомбежкой всех своих братьев-сестер. Искал их потом всю свою жизнь, но… Номер могилы старшего брата, похороненном в Ленинграде, только ему и дали. В танке сгорел его старший брат Николай. Всё!.. Потом он сколько ни искал, ни слуху ни духу больше. И отчаялся он уже кого-нибудь найти. А тут я сам такое слышу! Вечером я отцу всё это рассказал. Выслушал он меня, посмеялся: «Да это совпадение, Сашка! Да и город Ржев, говоришь? А я был в Гжатске! Это сегодня город Гагарин. Успокойся, сынок! Быть такого не может. Я в свое время везде искал и запрашивал».

И действительно, не один раз отец рассказывал всю страшную историю своего детства. Смоленская область. Деревня Богдановка. Перед войной умерли родители. Детей распределили в детдома — по возрастам, кого куда. Потом война. Эвакуация. Эшелон. Бомбежка. Все в лес побежали, а папка в ямку какую-то упал и… Ужасающий вой падающих бомб. Треск пулеметных очередей с неба. А мальчонке шесть лет! Закончился ужас бомбежки. Горы трупов, и он, шестилетний мальчуган, среди них бродит, ищет друзей своих. Вернулся он в свой вагон в одиночестве. Потом ремеслуха. Рассказывал нам, как он искал всюду родню свою, писал во все инстанции. Тщетно! И свыклись мы уже все с тем, что отец — круглый сирота-детдомовец. Так и жили. «Так что, Сашка, выбрось всё это из головы и забудь!»

А тут мамка со смены пришла из хирургии своей. Ну я ей это всё и выложил. А она, не будь дура, написала на радио письмо. И вскоре пришел ответ! Конверт такой солидный, куча марок на нем наклеена, со штампом «Всесоюзное радио. Радиостанция „Маяк“». На листке было написано: Такая-то Любовь Дмитриевна проживает с 1964 года в городе Красноярске, улица Семафорная, дом, квартира. Красноярск?! Два часа езды от нас! Десять лет (!) папка жил в двух часах (!) езды от своей сестры!!! Десять лет они жили практически рядом. Постоянно бывал он в этом краевом центре. На соревнования туда пацанов-шахматистов возил два раза в год. Обалдеть! Вот такие фортеля вытворяет иной раз жизнь!..

Но отец не верил до последнего. Мамка написала на эту улицу Семафорную письмо в Красноярск. И вот начало лета. Сижу я после футбола своего на лавочке около подъезда. Подходят мужчина с женщиной что-то спросить, и не успели они открыть рот, как я увидел в этой женщине копию отца! Сходу! Вот так, друзья. И это всё было не где-то там в Москве или Америке. Это было со мной! С нами. Ну а потом застолье и… Таким отца я никогда не видел. Какой-то он был… В прострации, что ли. Кивает, но видно, что он не верит в происходящее. Сон — не сон? Явь — не явь? Пьяный без вина.

Тетя Люба оказалась женщиной серьезной и основательной. Вроде всё сошлось. Какие-то рассказы, обрывки памяти. Но, видать, какие-то сомнения у нее все-таки оставались. И вдруг она говорит: «А ты помнишь, братик, как на тебя чугунок с кипящими щами опрокинулся?» И батя расстегнул рубаху, а на плече кожа после ожога с тех пор так и не наросла. Мы из-за этого ожога никогда в общую баню не ходили, только в душ. И все сомнения отпали сами собой. Ну а потом оказалось, что все они, кто остался жив, давно друг друга нашли и общаются между собой. Знают, кто где погиб и где похоронен каждый из старших братьев. Только отца и не хватало, как последнего пазла, для общей картины.

Ну и всё вроде. Нашлись — и слава богу, но ведь я не об этом хотел написать. Хотя и этот случай сам по себе уникальный. Но я о другом. Мамка была на седьмом небе от счастья! Она вообще по натуре была человеком добрым и компанейским. Постоянно общалась со своими братьями. Помогала им с дефицитным лекарством. Ездила на дни рождения. Обязательные письма, открытки к праздникам. Летом в отпуске таскала меня за собой то к одному дядьке, то к другому, то к третьему. Вот и новых родственников она приняла с таким радушием, что вроде бы и никакая война их не разлучала. Молодец, ничего не скажешь! Стали они общаться. Тетя Люба приезжала на выходные. А с теми, кто жил на Смоленщине, сначала писали письма. Потом приехал к нам в гости для личного знакомства папкин младший брат Геннадий. И вот ведь что такое генетика: вылитый я! Только без очков. И, самое поразительное, оказалось, что он тоже художник, как и отец мой. Но было у него одно отличие от брата своего — пил он безбожно. Мы его трезвым так и не увидели. Днем он где-то калымил, рисовал транспоранты и другую наглядную агитацию на местных предприятиях. Лозунги, портреты. Какую-то часть заработанных таким способом денег отдавал матери, а остальное пропивал с бомжами по местным кочегаркам. Прожил-пропьянствовал он у нас с месяц. Усадили его в поезд в конце концов, и до сих пор ни слуху ни духу. Писал ему отец, писал, — тишина.

Потом приехала из Вязьмы старшая сестра. Радость, конечно, большущая! Столько лет не виделись, еще бы! Никакой надежды на встречу уже не осталось — и вот оно, счастье! Мать не знала, куда ее посадить. Используя все свои связи и знакомства, отоварила ее всевозможными дефицитными лекарствами, не взяв с нее, разумеется, ни копейки. Пожила эта сестра дня три-четыре у нас в гостях, уехала. И получает наша мамка от нее письмо, в котором про отца столько грязи, что мать даже вскрикнула, как от удара. И такой-то ее новый братец, и сякой. И как ты с ним живешь, мол. Гони его в шею, мол. Бросай его и беги от него к нам. И дальше несусветная бредятина на четырех листах. Что к чему?! Выронила мать это письмо. Сидит, плачет. Я поднял, прочитал и — оторопь! Другого слова и не подобрать. Много там было еще такого, что не только волосы дыбом, но и… До сих пор я не могу понять, за что?

От папки это письмо спрятали, но то ли мамка не выдержала, то ли прятать не умела — прочитал отец это письмо. Смотреть на него было очень тяжело. Шок! С неделю он ходил как в воду опущенный. А тут еще и тетя Люба со своими сомнениями. Всё в письмах и по телефону про анализы какие-то намекала. В общем, напился батя как-то вечером. Проплакал ночь. Утром поднялся и сказал фразу, которая до сих пор стоит у меня в ушах.

— Ты знаешь, Сашка. Я вот тут подумал.

— И что, пап?

— Понимаешь, сынок, были они у меня в душе, как святые. Я столько запросов тогда отправил во все инстанции! Я столько лет надеялся! Я столько лет хранил о них светлую память. Я столько раз мечтал, представлял нашу встречу. Я разговаривал с ними в дороге, сидя за баранкой. Я пронес их в своем сердце через всю свою жизнь!.. А на деле они оказались… Один алкаш. Даже и не понял за весь месяц, что произошло, куда он приехал и к кому. Ни разу мы с ним за этот месяц так и не поговорили. Вторая всё сомневается, как будто нам миллионное наследство делить предстоит. Зачем она тогда меня искала? Я что, к ней в родню сам набивался? А третья… Ты же читал это письмо. Кто она такая, делать выводы через три дня знакомства? Кто ей на это право давал? А я, Сашка, я всю жизнь их ждал! Всю свою жизнь. А они?.. Чужие они. Хоть и родня.

И добил меня отец окончательно:

— Да лучше бы я их не знал и не видел никогда!

Прошли годы. На телевидении появилась любимая многими передача «Жди меня». Великолепные ведущие. Тема близкая и дорогая многим. Встречи. Обьятия. Слёзы. Но я ее никогда не смотрю. Ни-ко-гда. А зачем?..

Слово

В каждой семье есть свои фамильные ценности и традиции. Одна семья живет музыкой, другая живет футболом, третья — рыбалкой. А в нашей семье… В нашей семье царил мир шахмат! Отец ими просто бредил. Как он говорил, «в шахматы я готов играть с кем угодно, когда угодно и сколько угодно». И он не шутил. В праздничные дни после застолья, когда расходились гости и мамка уходила мыть посуду, а отец в подпитии донимал меня своими разговорами о политике и прочей взрослой мишуре, я произносил заклинание: «Пап, давай в шахматы партейку сгоняем?» Всё! Это был пароль! Тут же доставалась из шкафа доска, расставлялись фигуры, и в квартире наступала тишина. И я с удовольствием мог играть с ним часами, потому что только у поддатого бати я имел шанс выиграть хоть пару партий. Играли молча и упорно, пока мамка нас не разгоняла по кроватям.

На стенах квартиры у нас висели портреты знаменитых шахматистов, выполненные папкиной рукой. Мистический Пол Морфи. Легендарный Капабланка. Великий Александр Алехин. Любимый папкин Михаил Таль. Кумир всех шахматистов Бобби Фишер. И уже чуть позднее папкин земляк Анатолий Карпов. Шахматных книг в доме было не перечесть. Где их отец доставал в те годы, остается загадкой до сих пор. И прозвище у папки в городе было Шахматист. Потому что именно мой отец организовал в нашем маленьком городке нечто вроде шахматного клуба. В выделенной в местном Доме культуры комнате по выходным с утра отец занимался с пацанами, а после обеда уже приходили взрослые любители шахмат. Всё это он делал совершенно безвозмездно, в свободное от баранки время.

Отец проводил в городе солидные турниры с призами и кубками. Потом он ходил по начальству, выбивал деньги, и победители выезжали на краевые соревнования. Перед этим он еще обходил и жен шахматистов, уговаривая и убеждая их отпустить своего ненаглядного на недельку из дома. Включал все свои способности дипломата, психолога и артиста вместе взятые. И авторитет отца был настолько высок, что жёны: «Под вашу ответственность, Анатолий! Только из уважения к вам, Анатолий Дмитриевич! Последний раз отпускаю, Толик! А то в тот раз он тут выдал по приезду». Отец улыбался, благодарил, прижимал руки к сердцу, кивал, клялся. И все были довольны.

Жен тоже можно было понять, потому что под вечер в клубе более закоренелые любители «поблицевать» оставались допоздна. Нередко скидывались на бутылочку, за что батя дома, естественно, от мамки огребал. А друзья-соперники огребали уже каждый у себя. Это была жизнь шахмат в нашем маленьком мире!

А я… Я, кроме шахмат, играл еще и в футбол-хоккей, как и мои сверстники. И часто бывая у них в гостях, я обращал внимание на то, что ничего у них в квартире не говорило о наличии шахмат. Зато в каждой семье была колода карт. И мы увлеченно резались в дурака, пока не приходили с работы родители. И однажды принес я домой такую колоду. И как-то вечером предложил отцу сыграть в дурака. Папкина реакция меня ошеломила! «Дай сюда!» — рявкнул он так, что я вздрогнул. Выхватил у меня из рук колоду и в два приема разорвал ее на части. «И чтобы я больше этого в доме никогда не видел!» Я ошалел. Батя выбросил обрывки в мусорное ведро и вышел вон. Я еще долго сидел виноватый и прибитый этой сценой.

Потом всё это как-то забылось. Я закончил школу, стал студентом, и играли мы в общаге в карты уже не в дурака. Играли серьезно и на деньги. Правда, ставки были маленькие, но азарт был нешуточный, и карточный долг был святым. Мне в этих баталиях очень пригодилось шахматное искусство с его памятью и расчетом комбинаций, так что я считался игроком далеко не последним в нашей табели о рангах. Во всяком случае, я никогда не проигрывал по-крупному. Ну а потом женитьба, семья, дети. Не до карт. Хотя шахматами я и дальше занимался, как любитель, в свободное время. И уже в период перестройки в командировке угораздило меня взять в руки колоду. Играли мы в гостиничном номере. Вроде знакомые мы все давно. И я был в себе уверен: мастерство не пропьешь, как гласит пословица. А вот на тебе! «Влетел» я конкретно! Я даже сам не успел сообразить, как обули меня на довольно-таки круглую сумму. На сумму, не подьемную моему семейному бюджету ну никак.

Это была катастрофа! Получилось, что я подставил под удар еще и свою семью. Жену, детей. Выставили мне счет, как полагается. Установили срок отдачи долга. Всё очень серьезно. Да-а-а. Невеселая вырисовывалась картина. Что делать? Никаких микрозаймов тогда не было. Я даже признаться жене не мог, зачем нервы мотать любимому человеку? Сам влип — сам и выбирайся. Ну что, пошел я к бате. А к кому мне еще было идти? Разговор был тяжелый. Слушал он меня молча, не перебивая. Потом огорошил: «Завтра приходи, продолжим разговор!» Я недоумевающе на него глянул. «Завтра, я сказал!» Ну, слава богу, не отказал пока, уже хорошо. Прихожу на другой день. И вот тут батя мне выдал:

— Деньги я тебе дам, но с одним условием. Дай мне слово, что ты никогда в жизни больше не возьмешь в руки карты.

— Да я, пап…

— Дай мне слово!

— Пап! Жизнь длинная, мало ли? Вдруг придется где.

И вот тут отец:

— Давай так, Сашка. Вот сейчас мы с тобой играем, и, если я выигрываю, ты больше карты в жизни в руки не возьмешь, идет? Карточный долг, сам знаешь, долг чести. Слово надо держать!

С кем играем? Во что играем? Я был в ступоре.

— Ты со мной. В карты. Всего один кон.

Я вообще не понимал, что происходит. Карты и мой батя — две вещи несовместны, как говорится. Я и колоды-то отродясь в доме не видел.

— Папа, ты сам будешь играть?

— А кто еще?! — Батя вытащил из серванта нераспечатанную колоду карт. — Вчера, Сашка, специально сходил и купил я для этого момента. Деньги я тебе дам при одном условии. Ты сейчас сядешь со мной играть. И мы сыграем на то, что ты больше карты в руки не возьмешь. Никогда в жизни, понял?

Я машинально кивнул. Отец с треском разорвал обертку новой колоды. Сели мы играть, и смотрю я, что батя-то мой играет, как профессионал! Это же видно сразу, кто в этом разбирается. Я с ужасом увидел, что передо мной сидит профессиональный картежник. Вот это было открытие! Я глазам своим не верил. Как будто сон какой. В общем, обыграл он меня, далеко не последнего игрока в своем кругу, практически «в одни ворота». Для меня это было потрясение. Тут же он встал, разорвал колоду и бросил обрывки в мусорное ведро, как много лет назад.

— Всё, сынок! Игра окончена. Ты слово дал? Дал. Вот и держи его. На, бери деньги на свой долг, и мамке не вздумай сказать, чем мы тут сейчас занимались.

Шел я от него, ошарашенный, и не мог понять. Как?! Где и когда он наловчился так играть?! Этому за сутки не научишься! Брел я, как во сне, и принял решение, что обязательно при случае всё у него выведаю. А как к нему с этим подступиться, я догадывался.

                                   * * *

После второй рюмки отец заулыбался, подобрел. Я знал, с чем к нему прийти и как развязать его язык. А рассказывать батя умел, не отнимешь. Поэтому я очень любил копать в поле картошку. А чего? Оделся понадежнее, сиди себе на коленках, ковыряйся. День длинный. А папка рассказывает про свою жизнь. А послушать там было что! Причем за все годы рассказов он ни разу не повторился. С каждым сезоном выдавал всё новое и новое. А за разговором время течет незаметно. А тут я обошелся без картошки: купил бутылочку, подгадал момент, мамка ушла к себе, а мы тут, на кухне. Выпили по одной, по второй. И вот батя начинает отвечать на мой вопрос, где он, собственно, наловчился так играть в карты.

— Детдом, Сашка, всему научит! И жить, и выживать. Я уже и не помню, когда я взял в руки карты. И пошло у меня. То ли башковитый я был от природы, то ли талант у меня был запоминать всё до каждой мелочи. Да и ростика я был маленького. Как еще авторитет завоевать? Про шахматы тогда никто даже слыхал. Вот и пристрастился я к картям. (Батя так и сказал: «К картям». ) Они меня и кормили, и поили, и одевали-обували. Редко кто находился, чтобы у меня «кишки» выиграть. «Кишки» — это тряпки-пожитки, чтоб ты знал. Вот так я и жил с детства за счет картей. А в детприемнике, знаешь, как они выручали! Детприемник — это куда нас, беспутных, милиция вылавливала по вокзалам и отправляла вроде как для исправления. А какое может быть исправление? Разруха, голод. Жрать охота постоянно. Ну а потом что? Ремеслуха. Тут уж полегче стало. Но карты и здесь кормили, как и раньше. Причем я не мухлевал, не передергивал! Играл всегда честно. Мухлевать себе дороже. Это уж потом, когда вырос, всякое бывало. А тогда…

Сидел я, слушая отца, и как во сне всё это! Так вот, оказывается, почему меня отец обыграл тогда, как пацана. Вот откуда у него это мастерство. А я-то, наивный! Течет беседа рюмочка за рюмочкой. И так же мерно течет завораживающий батин рассказ.

— А мы и были гастролерами, Сашка. И вот представь, приезжаем мы с напарником в какой-нибудь захолустный городок. Молодые лбы. Лет уже двадцать мне было, как не больше. Уже Сталин умер. Так вот. Приезжаем мы специально в небольшой городок. Почему в небольшой? Слушай! Во-первых, в небольшом городке проще найти адрес, где играют. А играли в карты тогда везде, по всей стране! И мы — через местный базар, через винный магазин, через пивнушку, через ресторан — всё равно «игровых» мы вычислим, куда они денутся! И вторая причина, главная. В небольшом городке промтоварных магазинов было два-три, не больше. Обходим мы эти магазины с напарником и скупаем все имеющиеся в продаже колоды карт. Все до единой! В одном магазине штук пять, в другом штук восемь-десять. В маленьком городке это проще сделать. Все магазины наперечет. Удивленной продавщице, улыбаясь, обьясняем, что мол, увлекаемся всякими поделками из игральных карт. Типа клеим из них замки или корабли, вот поэтому и берем столько много. А ей-то что? Продала — и слава богу. Ей же лучше.

— Берем эту охапку колод — и в гостиницу. Замыкаемся в номере, о-о-очень-очень аккуратно вскрываем каждую колоду и всю ночь иголкой «крапим» — помечаем каждую карту. На обратной стороне карты, на рубашке, делаем определенные наколки. А пальцы и память у любого каталы всегда на высоте, поверь! Затем так же о-о-очень-очень аккуратно эти колоды запаковываем, как будто так и было. И утром идем к открытию магазинов, в которых вчера эти карты покупали. Падаем в ноги продавщице, дескать, жена устроила скандал. Надоел со своими игрушками, мол, кричит. Ставить в доме твои корабли уже некуда, мол. Мы вчера купили у тебя, красавица, по рупь-шестесят? Возьми у нас обратно их по рублю, идет? И тебе навар, и мне дома одним скандалом меньше. Если продавщица упиралась, то мы скидывали цену до самой низкой. Главный фокус был в том, чтобы она эти колоды взяла и выставила на прилавок. Она тоже не дура, мигом подсчитывала прибыль-навар, и с десяти принятых обратно колод она имела шесть рублей. Сумма за один день приличная по тем временам. И она, конечно, с удовольствием на это шла.

— Остальное было делом техники, потому что на другой день уже сидим за игровым столом по установленному адресу. Начинаем выигрывать, и кто-то из местных заправил говорит, что, мол, подозрительно всё это. Ну-ка — шестерке своему деньги сует — сбегай-ка в магазин за новой колодой. Тот унесся. Мы ждем. И приносит парень «новую» колоду, которую мы всю ночь помечали и знаем как свои пять пальцев. Ну и всё — их деньги у нас в кармане! Главное в этой комбинации было что, Сашка?

— Что, пап?

— Вовремя смыться из города после выигрыша! Иначе, не ровен час… И мы первым же поездом как можно дальше от этого городка. А там уже нас ждал другой городок, второй, третий. И всё это длилось не один день или месяц. Как профессия. Не зря же говорят, гастролеры. Как артисты, по стране кочевали. Ну, давай еще по одной. Да пойдем покурим, пока мамка нас не разогнала.

Вышли мы на скамейку, курим.

— А потом, пап?

— А потом, сын, я с этим завязал.

— Почему?

— А потому что женился я. На мамке твоей. Первое время я еще играл иногда. Ездил по соседним городам с другом одним. А потом родился ты. И мамка сказала: «Прибьют тебя, Толя, когда-нибудь или прирежут где-нибудь. Как я одна с Сашкой жить буду? Ему отец нужен!» И слово она с меня взяла. Честное слово взяла, что я больше никогда картей в руки не возьму. Вот так! И дал я ей это слово, куда деваться… И уже когда мы сюда переехали, помню, ни копейки дома, веришь, нет? Отдал я последнюю трешку водиле за переезд. И пошел я от матери тайком. Уже знал дом, где играют. Ноги сами принесли! Сами, не поверишь, Сашка. Во какая это зараза! Сидят, играют мужики. Стою я, и — вот они деньги! Только сядь и возьми колоду в руки. Я же сейчас их обчищу, как последних фраеров! Они же играть не умеют! Полчаса делов — и полная пазуха денег. Ну, стою, а в груди у меня… — Отец крутанул рукой по ребрам. — А в груди у меня аж дух захватило. Аж выворачивает меня всего наизнанку. Словами это ощущение не передать. Я уже было рот открыл и… Я даже руку протянул. И! И!!! Нет! Аж потемнело у меня в глазах, Сашка. Нет! Я же, я же… Я же Клаве слово дал. Слово! И вылетел я оттуда без оглядки.

Замолк отец. Только слышно, как зубами скрежещет. Помолчал с минуту. Видать, еще раз пережил тот испытательный для него момент.

— Вот так вот, сынок. Такие вот дела. И взял я с того времени карты в руки только вот сейчас один раз, когда надо было тебя образумить.

Отец закурил еще одну сигаретину. Помолчал.

— А дальше что, пап?

— А дальше? Дальше ты уже должен помнить. Дальше пришли шахматы! Надо же было чем-то мозги нагружать. Голова же человеку дана для того, чтобы думать. Вот я и думаю. И ты думай! Двое детей у тебя, давно пора уже вырасти из коротких штанишек!

Прошли годы. И дом тот стоит, который проверил тогда моего папку «на вшивость». Всё такой же желтый, двухэтажный. Никто там, конечно, уже не играет. И я. И я с тех пор ни разу не взял в руки карты. Ни разу! Потому что я же бате слово дал. Как я могу?!

Дежавю

На планете Земля сегодня существует около двухсот стран. Но я думаю, что вы со мною согласитесь в том плане, что ни одна страна в мире за последние лет эдак тридцать пять не испытывала того, что довелось испытать нам. Причем безо всяких природных катаклизмов, наводнений или извержений вулканов. А испытать просто так. Чтобы жизнь медом не казалась. Вот скажите мне, где и в какой стране в мирное время в двадцатом веке были талоны на мыло? Кому это мыло понадобилось, кто его вдруг скупил в одночасье? Ну ладно, талоны на одеколон. Мужики тогда стали жрать всё, что горит, вплоть до «Ланы». Но мыло-то кто сожрал? Или другое шоу. Кто еще мог научиться во время перестройки так виртуозно скакать по головам — в самом прямом смысле! — своих соотечественников в очереди за водкой? Мы всю жизнь спали и бодрствовали в очередях, сколько себя помнили, но такого!.. Я сам лично потерял однажды в такой очереди ботинок. А потом и вообще анекдот. Какому еще народу в мире его правительство вдруг — то ли от скуки, то ли от маразма — предлагало обменять денежные купюры сроком в три дня? И мы, зажав в кулаке две-три диковинные по тем временам сотенные купюры, наконец-то узнали, где у нас в городе находится банк. И это я вспомнил только так, навскидку. Не стал будоражить нашу память опереточным ГКЧП или страшным дымом Белого дома.

Я почему об этом вспомнил сейчас? А вспомнил я об этом потому, что обрушилась на наши головы сегодня очередная диковинная забава. И забава это называется — приготовьтесь! — дистанционное обучение. Дело непривычное для современных родителей, что и говорить. Это ж теперь надо бросить всё и сидеть рядом с ребенком. Разжевывать-растолковывать то, что ему непонятно. А ему непонятно буквально всё! Значит, не оторваться теперь ни на ногти свои, ни на массаж, ни в телефоне посидеть. Вот ведь напасть! Но, друзья мои! Но! Ведь всё это уже было. У нас, в наше советское время, оно — дистанционное обучение — было всегда. Во всяком случае, в обыкновенных нормальных семьях оно было. Так же сидели наши родители с нами над учебниками. Так же учили с нами таблицу умножения. Так же зубрили с нами «Мороз и солнце, день чудесный!». Только вот слов таких не знали тогда ни мы, ни наши родители. А ведь это было. И самое интересное, что, такое ощущение, что это было с нами буквально вчера. Дежавю, одним словом.

Конец шестидесятых. Барак. Учась во вторую смену, я делал уроки утром. Письменные задания выполнял с вечера, а вот устные… Вот тут и встает перед глазами картина, напоминающая сегодняшнее время. Мамка у плиты готовила обед. Она работала сутки через трое. Так что каждые три дня, как по расписанию, я читал параграфы, заданные на дом. И не просто читал, а читал их вслух. И так получалась, что мамка вместе со мной проходила всю школьную программу. И про климат саванны. И про температуру льда в Антарктиде. И про восстание Спартака. А уж про пестики с тычинками и говорить не приходится. Мало того, я эти параграфы ей тут же и пересказывал. Надо ли говорить, что учился я практически без троек! Мамка знала со мной наизусть — хоть ночью ее разбуди — и «Однажды в студеную зимнюю пору», и «Чуден Днепр при тихой погоде», и «Жизнь дается человеку только один раз». Лафа мне была только по английскому языку. Тут я был недосягаем! Хотя так же читал вслух «Ай си э пикче» и другие «э пэнсилы». Мамка кивала. Я переводил. А где не понимал прочитанного, сочинял перевод на ходу. Мамка подозрительно смотрела.

— Там точно так написано?

— Конечно, мам, — клялся и божился я, — сама прочитай. Вон видишь? Ху из он дьюти тудэй?

— Ну ладно, — смеялась мамка. — Йес-йес. ОБХСС.

Получалась этакая беседа лордов в глухом сибирском бараке. Но на этом наше с мамкой дистанционное обучение не заканчивалось. «Ну а теперь, сынок, бери баян». А вот тут начиналась настоящая пытка. И пытка эта продолжалась в течение пяти лет, что я учился в музыкальной школе. «Испанский сапог» и «дыба» в моем случае заключались в том, что я садился у окна, поближе к свету, как велела мамка, и, играя ненавистные этюды Черни и фуги Баха, я видел, как за окном мои друзья гоняют мяч на школьном стадионе, что изуверски был расположен как раз под нашими окнами. Страшнее пытки для меня придумать было сложно! И никто мне тогда не говорил, типа, терпи, всё потом зачтется. Терпи, сынок, так надо. Терпи, ведь ты очкарик, и дороги во многие профессии тебе будут закрыты. Никто и никогда меня не успокаивал. Играй — и весь сказ. Надо значит надо! Ни шагу назад! Зато теперь я благодарен своим родителям за ту мудрость, хотя… Какие они тогда были мудрые? Когда я закончил эту ненавистную музыкалку, папке не было и сорока лет, а мамке и того меньше. Но ведь они откуда-то знали, что мне это пригодится в жизни, и я им благодарен по гроб жизни. Но это сегодня я такой мудрый, а тогда… Тогда я сидел и пилил мамке ненавистные гаммы и арпеджио. Юморески и польки. А уж любимый ею легендарный полонез Огинского я исполнял на бис раз по десять на дню. Потом приезжал на обед папка, и мне была амнистия! Правда, перед этим я исполнял по мамкиной просьбе любимую папкину «Уральскую рябинушку». И вот тут с двенадцати до часу наступала свобода! Я летел, сломя голову, на стадион!

Так что дистанционное обучение было и тогда. Мы просто об этом не знали. Расскажи сегодняшним молодым мамочкам, что мой отец — суровый, практичный и упертый от природы человек, воспитанный детдомом, — будет со мной учить математику в три часа ночи, никто не поверит. А я расскажу. А уж верить или не верить, решать не мне. В общем, дело было так. У нас в семье всегда был культ спорта. Всегда! Мы с отцом смотрели по ночам футболы-хоккеи. Сами на серьезном уровне играли в шахматы. Я не вылезал из спортзалов и стадионов. Книг про спорт у нас в доме по площади было больше, чем ковров на стенах. Я и читать-то научился по газете «Советский спорт». Шахматы и футбол у нас не сходили с языка. Так было всегда, сколько я себя помню. О чем это я? Ах, да! Про дистанционное обучение. Мамка, контролируя меня в учебе, нашла беспроигрышный метод дистанционного обучения. Метод заключался в следующем. Мамка узнавала у отца, когда очередной матч по телевизору. Шла в школу. Досконально с листочком и ручкой изучала классный журнал. Выискивала-выписывала все мои «косяки». И: не исправишь к матчу свои тройки — футбол смотреть не будешь! Просто, как всё гениальное. Для меня это была жесть. И я за оставшиеся до футбола три дня тянул руку до потолка на каждом уроке. Лез вон из кожи. Умолял учителей спросить меня именно сегодня, вылавливая их возле учительской. Метался в агонии, но тройки исправить успевал. Вот такая у нее была методика. Хорошо это было или плохо, я не знаю даже сейчас, но сплошные четверки и пятерки в моем аттестате подтверждают мамкину правоту.

Так вот, об отце и дистанционном обучении. Это было нечто, друзья! Нечто! Ну, представьте. Осень. Смотрим мы футбол. Трансляция начиналась в 23.30. И вот уже к окончанию матча, где-то в час ночи, батя возьми меня да и спроси:

— Уроки все сделал?

И я, не привыкший врать отцу ни в коем разе, возьми да и ляпни:

— Да там задачка одна осталась. Но меня, пап, не спросят.

— Как это «не спросят»?! А вдруг?

— Да не могу я ее решить, задачку эту. Утром перед уроком у пацанов спр…

— Ну-ка, неси учебник! Что за дела, у пацанов он будет спрашивать!

И я, проклиная свой язык, поплелся за портфелем. А предмет был математика. Это для бати с его военным детством, эвакуациями, бомбежками, детдомами, ремеслухами и прочими детприемниками было вообще заоблачным понятием. Писал он очень красиво — художник все-таки — и почти без ошибок. Даже умудрялся каким-то чутьем правильно расставлять запятые. Историю и литературу знал очень хорошо. А вот физику и алгебры разные — увы. Темный лес, как он говорил.

— Что там у тебя? Читай условия задачи!

Батя осторожно прикрыл кухонную дверь, не давая мне уже никакой возможности увильнуть хоть под каким предлогом. И вот тут начинается то, о чем я хочу тебя, читатель, предупредить заранее. А именно: всё, что пойдет ниже, уже было у наших классиков. И у Василия Шукшина, и у Михаила Жванецкого. Я про яблоки и про морковку. Возможно, еще у каких-нибудь авторов. Но в этом я не вижу ничего предосудительного. Все мы выросли в одной стране и воспитывались в одной и той же среде. И всё это было не только со мной, я уверен. Сейчас поймешь, читатель, о чем я.

— Что там у тебя, Сашка?

И я, проклиная всё на свете, машинально отмечая на часах полвторого ночи, начинаю свой бубнеж.

— Из пункта А в пункт Б…

И дальше шло хрестоматийное про пешеходов, идущих навстречу друг другу с разной скоростью. И вечный классический вопрос всех времен и народов: когда они встретятся?

— Ну и что тут непонятного?

— С ответом не сходится, пап.

— У того какая скорость? — спрашивал с профессиональной интонацией батя-шофер.

— Шесть километров.

— А у этого?

— Пять. Ну и что?

— Что тут неясного? Вот смотри.

И отец мой включал свою железную логику шахматиста. Начинал преподавать мне математику на пальцах в прямом смысле слова.

— Вот идет этот, что из пункта А. — Батя начинал перебирать по столу средним и указательным пальцами правой руки, как бы идя от одного края стола на другой. — Вот он идет, видишь? А вот этот ему навстречу, который из пункта Б.

В ход шли те же два пальца уже левой руки.

— Раз этот идет быстрее, то у него что?

— Что у него, пап?

— Шаг у него должен быть шире, чем у того, который плетется! Логично?

Я кивал. Батя делал размах шагов на пальцах правой руки пошире.

— И вот они идут навстречу друг другу. Топ-топ. Топ-топ. Встретились! — Батины кулаки-пальцы сходились на середине стола. — И что мы видим? Та-а-а-а-ак. Почему встретились на середине, если у того шире шаг? Тот же должен был больше пройти, логично?

Батя тупо смотрел на клеенку. Потом на свои пальцы. Видимо, понимал, что он где-то ошибся. Что-то у него не сходится. Думал.

— А давай, Сашка, на спичках. Где у нас коробок? Берем целую спичку за шесть пройденных километров в час. А эту, — отгрызал он зубами на другой спичке серную головку, — берем за пять километров в час. Логично? Пошли на пол.

Мы опускались на кухонный пол. Разбуженный нами кот Тимоха испуганно шарахался в угол.

— Брысь отсель! Что там у нас? Ага! И вот они идут друг другу навстречу. Этот идет от холодильника. Из пункта А. А этот идет от плиты.

А теперь представь, читатель, себе такую картину. Картину, достойную кисти любого великого живописца. Или психиатра. На полном серьезе. Взрослый мужик в синих семейных трусах на карачках, отмеривая, как колхозный агроном аршином, по кухонному полу спичками дистанцию мифического пешехода из пункта А. В два часа ночи. Из-под стола ошарашенно таращится котяра, шерсть у него дыбом и горящие шары размером по семь копеек. И я, засыпающий на ходу пацаненок.

— Понял? Этот сколько спичек отмахал? А этот? Посчитал?

Я киваю, а что мне остается?..

— Пиши.

Я начинаю писать.

— Что-то опять не сходится, пап.

Батя тупо смотрит в мои каракули. Потом на спички в руках.

— Не понял. Вот холодильник, так? Вот плита. Логично? — Батя начинает нервничать. Повышает голос. — Пункт А — это холодильник! И пункт Б — это плита! Логично?!

Из-под стола доносится угрожающее тимохино шипение. Отец опять берет в руки спички. Идет на исходную позицию к холодильнику.

— Этот пешеход, его душу мать, идет со скоростью шесть километров в час, так? А этот тащится со скоростью пять, так? Он что, на костылях или пьяный?

— Тут про костыли не напис…

— Нет чтобы так же идти, как все, со скоростью шесть километров! Тогда бы всё сошлось! А не можешь нормально ходить, сиди дома!.. Кто тебя где ждет такого убогого, с костылями твоими? Пока ты доплетешься, там уже и нет никого! — Отец опять ползет от плиты к холодильнику и обратно. — Шесть, семь, восемь. Теперь понятно? Пиши!

Опять какая-то закавыка. Батя опять встает раком у холодильника. Котяра в своем укрытии начинает жалобно завывать.

— Брысь, твою мать! — орет батя уже в полный голос. — Тебя еще тут не хватало! Чего тебе тут надо?! Тоже походить хочешь?! Со скоростью пять километров в час?! Тут и без тебя таких ходоков полно! Че там, Сашка?

— Из пункта А в пун…

— Что тут у вас происходит?!

Мамка на пороге! Тимоха молнией мимо мамкиных ног в дверь ф-ф-фью-ю-ють!!!

— Задачку решаем.

Батя с обгрызанными спичками в руках на полу. Я весь в чернилах за столом.

— Какая задачка, Толя?! Время три часа ночи! Тебе же за баранку! Посмотрите-ка на него. Ему людей через три часа везти, а он задачки решает. Ну-ка, ну-ка. А ну дыхни?

— Да мы, Клава… Из пункта А, понимаешь… А другой пешеход на костылях. Вот мы и…

Как привиделось! Боже мой! Как вы там, дорогие мои?..

А вы спрашиваете, что это такое «дистанционное обучение». Всё это уже было, друзья! Так что дежавю это. Только и всего.

Чтоб тебе повезло!

27 октября — День автомобилиста. В простонародье — День шофера. Для каждого из нас этот праздник значит что-то свое, а для меня. Шестьдесят (!) лет провел за баранкой мой отец. Шесть-де-сят! Первое мое яркое детское воспоминание до сих пор в памяти. Ночь. Папка за рулем «эмки». Я у мамки на руках со сломанной рукой. И красивая-красивая красная лампочка светится на приборном щитке. Везут меня в больницу. В Тулун. Тот самый, что сегодня известен всей стране. Трех лет мне еще тогда не было, говорят.

Я всё свое детство мечтал стать шофером. Как папка! Все игры во дворе среди старых бараков были не в войнушку, а в машинки. Вколачивали в землю щепки-педали. Палки-рычаги. Газ. Тормоз. Скорость. Ручник. Для руля среди кучи школьного металлолома искали обручи от старых велосипедов. С нами играли и девчонки. До сих пор помню, как сажали они цветы вокруг наших «автомобилей». А мы их за это «катали» на сиденьях-ящиках: «Садись, Люська! В Москву поедем!» Тр-р-р-р-р-р-р-р. Тр-р-р-р-р-р-р-р. Это потом уже были футбол и хоккей, а пока… Вместо детского сада сидел я в кабине папкиной машины всё время, сколько себя помню. Как он говорил, «одной рукой баранку держу, а другой Сашку». И когда он, спасая в страшный ливень доярок, сам лег под колеса, чтобы машина с ними в кузове не улетела в пропасть, я был в кабине. Я был в кабине и тогда, когда отказали тормоза у старенького ЗИС-5, родного нашего лесовоза «Захара», и мы с лесом летели с Тулунской горы в речку Курзанку. А внизу на берегу стояли другие лесовозы на привале и водители, разбегаясь по сторонам, глядя на летящий с горы груженый лесовоз гадали, в кого же он врежется. А папка сумел каким-то чудом пролететь между ними, никого не зацепив, и, влетая в реку, крикнуть мне: «Сашка! На пол!!!» И утащил меня рукой на полик, уткнув лицом в педали. А бревна при резком торможении по инерции со страшным треском и хрустом снесли деревянную кабину, как спичечный коробок. Сползли они через эту кабину в воду, завалив ее наглухо. Помню, как кричали водители, а мы — из-под этих бревен, как с того света. Все в смоле. Мокрые. Но живые!

А в апреле шестьдесят первого, опять же в лесовозе, но уже в Громадской тайге, с папкиных слов я узнал, что облетевший вчера земной шар Юрий Гагарин является его земляком. Первый космонавт, оказывается, тоже из города Гжатска! Вот какие замечательные люди в городе Гжатске. Гагарин. Папка мой.

До 1982 года — тридцать лет! — ни одной аварии. «Везучие права у меня, Сашка!» Никогда отец не был суеверным, но в этом вопросе был щепетилен: «Права у меня везучие», — так скромно обьяснял он свое мастерство. А в 1982-м он, водитель автобуса, возвращаясь в парк, был остановлен пьяным гаишником. Был тут у нас один такой. Легендарный. Весь городок его презирал. Потребовал этот пьяный блюститель дорожного порядка отвезти его куда-то там по куражной необходимости. Отец, любимой поговоркой которого была «я никого не боюсь, кроме собственной жены», вежливо предложил ему альтернативу — проехать до ближайшего отдела милиции. И этот затаил обиду. Через пару недель, уже трезвый, остановил отца и попросил предьявить водительские права. Предьявил, куда деваться. А на них фото: вихрастый паренек в тельняшке. Тридцать лет этому удостоверению, чего вы хотите? Изьяли, как положено, тип, фальшивые. Отправили на экспертизу. Отец думал, что и концов не найдут, но фигвам, товарищи! Всё учтено могучим ураганом! Пришел ответ. В 1952 году в городе Калинине курсант Анатолий Волков с такими-то оценками. Охренеть! Чикатило бы так искали. Права заставили поменять. И, сначала выпив немного с приятелем, живущим в двух шагах от гаража, чуть ли не впервые сел отец выпимши за руль. И практически во дворе гаишники (из какой только стайки они вынырнули?) отобрали у него эти новые права. Спасибо, завгар выручил, включив все свои связи.

Через полгода влетает под железнодорожным мостом отцу в бочину его автобуса отмороженный ЗИЛ-130. Хорошо, что салон был пустой. Но еще через пару месяцев салон уже был полный. Как отец удержал и не опрокинул автобус после столкновения, он и сам не понял. Но обошлось без жертв. И не верящий ни в черта, ни в дьявола мой отец не стал испытывать судьбу, сдал ключ от зажигания. Пошел сначала в дежурные. А потом и вовсе ездил уже только на личном «ЛУАЗике», отвечая только за себя и своих родных. «Всё, Сашка! Похоже, свой лимит удачи я исчерпал. Говорил же я, права были везучие». И уже на этом «ЛУАЗике» однажды весной в половодье наткнулись мы на размытый мост через местную речушку. Стоят машины. Водители курят. Затылки чешут. Как быть и что делать? Объезжать — это крюк через весь город. А батя увидал под забором два бруса, перекинул их через эту речку, примерился — и был таков! Мастерство не пропьешь!

Самое интересное, что отец не считал День шофера своим праздником. «А это разве праздник? — спрашивал он сам себя и сам себе отвечал. — Работа это, только и всего. Ремесло это, Сашка». Но поллитровку в этот день брал всегда. Еще бы — такой повод! Даже мамка не ворчала. Я приходил к нему в гости вечером с поздравлениями. Выпивали мы с ним по одной-другой рюмашке и просыпался-таки в бате шофер! Приносил он гитару и: «Сашка, — смущался, как ребенок. — Спой эту. Ну, про шоферов. Про „назад пятьсот, пятьсот вперед“». И я пел: «Дорога. А в дороге МАЗ, который по уши увяз. В кабине тьма. Напарник третий час молчит». Папка внимательно слушал, а потом уже в который раз удивлялся: «И это написал твой Высоцкий? И ты хочешь сказать, что он не шоферил? Да быть такого не может! Да хоть какой он гений! — распалялся мой подвыпивший батя. — Не может человек написать такого, если сам это не прошел. Ну так не бывает! Что-то тут не так». Закуривал он. Хмыкал. И мы начинали спорить. Заводились. До хрипоты! Прилетала из спальни мамка. Стыдила. Умоляла говорить потише. Хватала со стола остатки в бутылке.

— Толя, тебе же завтра за баранку. Болеть ведь будешь.

— Клауська! — Бил себя в грудь отец. — Да чтобы я когда болел? Да никогда в жизни!

Я мамку успокаивал. Мать уходила. Отец доставал откуда-то из буфетных закромов заначенную бутылку самогонки. Разливал по стаканам. Затем прятал бутылку с глаз долой. Выпивали. Крик от этого тише не становился, а наоборот. Вслед за Высоцким шла тема про Сталина. Тут начиналось вообще невообразимое! Перестройка!.. Горбачев!.. Солженицын!.. Мамка опять прилетала.

— Ну Толя, ты же обещал.

— Клауська! Да чтобы я? Да никогда в жизни!

Она опять уходила. Мы снова втихаря разливали. Гласность!.. Госприемка!.. Ускорение!.. Мать опять прилетала.

— Клауська!.. Да никогда в жизни!..

Она уходила. Мы опять. Она опять. В итоге часа в три ночи мамка разгоняла нас ковшиком. Боже мой! Как вчера!..

Идет время. Семь лет, как нет отца рядом с нами. Но мне иной раз чудится, что звучит за окном знакомый рокот двигателя. Скрип тормозов. Глохнет мотор. Тишина. Хлопок дверцей кабины. Гулкие шаги в подъезде. Знакомый до боли в сердце стук в дверь. Тук-тук. Тук. Тук.

И родной голос: «Это я тут. Ехал мимо. Десять минут свободных выпало. Дай, думаю, заскочу. Сашка, поставь чайник, пока я руки мою. И включи „Маяк“. Как там мой ЦСКА вчера сыграл?»

Глава вторая.
«Ремесло»

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь…

Сан Сергеич, конечно, прав, но…

Учились ведь!

Хоть и как-нибудь…

Как я в артисты подавался

Когда-то в добрые советские времена в журнале «Крокодил» была любимая всеми нами рубрика «Нарочно не придумаешь». Я к чему? А к тому, что мой рассказ можно смело включить в эту рубрику. И вообще, это даже не рассказ, а некое откровение. Или очередная попытка посмеяться над собой. В назидание другим. Речь пойдет о ситуции, которая была в жизни у каждого из нас. У одних это было тихо-скромно, как само собой разумеющееся. У других это было болезненно. А у меня всё не как у людей. Итак, по порядку.

У меня растут года, будет мне семнадцать. Кто из нас не учил эти стихи? Помню, в первом классе мы инсценировали это стихотворение. Режиссура была незамысловатая: каждый ученик читал про ту профессию, которую он представлял. Своего рода это была презентация. Нарядили нас соответственно профессии. Колька Куприн был столяр. Он стоял в фартуке и с настоящим рубанком. А Наташка Усова была доктором в белом халатике и колпаке с красным крестиком на лбу. В руках огромный такой градусник. А я… Вот с этого всё и началось. Я был очкарик. Долговязый не по годам. «Анжинер» — ни дать ни взять!.. В черном костюмчике и в маленьком галстучке. Помню, как мамка мне его примеряла, когда шила. Но это была постановка, а в жизни… Кто из нас не мечтал о том, кем он станет, когда вырастет? Вот и я. Все пацаны вокруг мечтали стать солдатами, космонавтами или, на худой конец, шоферами, а я.. А я… Никому я не говорил, кем я мечтаю стать в будущем. Никому! Мне было стыдно. Стыдно! Потому что я мечтал стать артистом, сколько себя помню. Вот такие были времена. Шахтер, летчик, тракторист — пожалуйста! А быть артистом считалось неприличным. И если другие мечтатели, особо не заморачиваясь и не рассуждая, играли в войну или в машинки, то я шел к своей мечте целенаправленно.

Мои родители, как и многие тогда, увлекались грампластинками. У нас была полная этажерка этих черных, тогда еще костяных даже, пластов. С них пели Шульженко и Мондрус, Магомаев и Горовец, Кобзон и Ухнарев, Ободзинский и Рашид Бейбутов. Но я, когда оставался в доме один, включал радиолу. Включал ее на малый звук, чтобы не слышали за стеной соседи по бараку: я же никому не говорил о своей мечте. И наступало волшебство. И я, затаив дыхание, слушал Аркадия Райкина, Тарапуньку и Штепселя, Мирова и Новицкого, Рудакова и Нечаева, Миронову и Менакера. Это был мой мир. Я погружался в него с головой.

Зима. Мне в школу во вторую смену. Уроки сделаны еще с вечера. За окном еще даже не рассвело. А у меня в гостях такие люди! Стоит ли говорить, что я знал наизусть всё, что было на наших пластинках. Я воспроизводил по памяти все их скетчи и монологи со всеми их паузами и интонациями. Я знал всё! Весь репертуар, что был записан на этих пластинках. Но никому-никому никогда-никогда я не признавался в своей мечте. Ни-ко-му!

В пятом классе у нас в школе стали проводить кавээны. Тогда в Сибири по ночам транслировали по телевизору эту передачу, ведущими которой были молоденькие Светлана Жильцова и Александр Масляков. Трансляции шли в прямом эфире до двух часов ночи, и мои родители позволяли мне всё это смотреть. «Смотри, Сашка, — предупреждал отец, — до первой тройки!» И я ради Юлия Гусмана и Ярослава Голованова готов был учиться хоть на шестерки. И вот тут уже я был заводилой, лидером и автором всей этой школьной кавээновской камарильи. Но всё равно о своей мечте я никому не говорил.

Учителя шустрого, способного мальчишку приметили, конечно, и нагружали меня в самодеятельности по полной программе. И однажды проявилась во мне, как я сейчас понимаю, звездная болезнь. Да-да! А иначе как понимать тот фортель, что я выкинул в шестом классе? Поручили мне на городском школьном смотре самодеятельности прочитать стихи о Ленине. Со мной занималась учительница литературы. Показывала, подсказывала, где какую руку мне поднять, где опустить. Всё как у больших. И вот — смотр! Городской Дом культуры! Согнали в этот день все школы города. Народу — тьма. Учителя устали-охрипли нас собирать-вылавливать по углам-закоулкам огромнейшего здания. А в это время в зрительном зале одна школа про Ленина поет-говорит-пляшет, другая, третья… Подошла наша очередь. И картина еще та! Спел хор. Ведущий торжественно обьявляет: «Стихотворение „Портрет Ленина“ исполняет…» Выхожу я. Полный зал народу. И я должен был начать: «Есть портрет в колхозной хате скромной». Но я посчитал, что стихи эти, как бы сказать, неинтересны они зрителю. Полдня уже идет эта серая тягомотина. Скучно. Устал народ. А вот это подойдет. Сам для себя я так решил.

Поменял я самовольно номер в программе в последний момент. Такое даже представить страшно! Шестиклассник в пионерском галстуке выдал зрителям и комиссии гороно в первом ряду на школьном смотре, посвященном столетию В. И. Ленина — внимание! — лекцию о вреде самогона Аркадия Райкина. Не вру! На школьном смотре. К столетию Ленина. Как гороновскую комиссию не хватил удар, я до сих пор не понимаю. Стоит пацан в пионерском галстуке, иображает пьяного дяденьку-лектора, который читает лекцию про самогонку полному залу пионеров. Такое тогда даже по телевизору не показывали, а тут я стою, тарахчу. А они… А что они могут поделать? Не за ноги же меня со сцены тащить? А номер идет минут десять. Целых десять бесконечных минут вселенского ужаса! Какое столетие вождя к чертям? Армагеддон! Ученики ржут. Учителя хватаются за голову и за сердце. А я… Звездный час у меня! Минута славы! Мамку вызвали в школу. Батя даже наказывать меня не стал. Пошугал, конечно: «Дундук ты, Сашка! Ох и дундук!» А вечером слышу — ржут на кухне с мамкой. С этого момента я вообще даже думать про артиста перестал.

А тут проявился во мне еще один талант. Шибко уж я в математике соображал. Выигрывал все математические олимпиады на свою голову. На свою голову потому, что родители тут же увидели меня инженером в светлом будущем. Вот он где аукнулся мне, тот «анжинер» из «презентации» в первом классе! То есть политех уже в девятом классе замаячил передо мной конкретно. И вот тут я впервые озвучил свою мечту. Кем-кем? Артистом хочу быть!

Что тут поднялось! Да ты сдурел?! Да артисты, они же все алкаши, как наш дядя Вася. Ходи вон в драмкружок, и хватит тебе. Ни у кого из них семьи нормальной нету. У нас тут вон в клубе гармонист. Тот еще артист! Алкаш алкашом. Вылитый дядя Вася. Ни семьи, ни роду-племени. Даже думать забудь! А я… А я, друзья мои, уперся. Первый раз в жизни я осмелился перечить своим родителям. Не мог я предать свою сокровенную мечту. Не мог, хоть убивайте!

Весь год мы воевали, весь десятый класс. «Торг в дворницкой» состоялся у нас с мамкой на картошке. Сажали мы в поле картошку. Посадили. Ждем, когда отец за нами приедет. И вот: да как, да что… Да пойми, мама! Тошнит меня от этой математики уже. И мамка пошла на уступки, но… Но! Ладно, не инженер. Но никаких театральных училищ, сынок! Выбирай любой институт. Любой! Я выбрал театральный институт, чуть ли не ВГИК. Опять пошли споры. Короче, сторговались мы с ней к папкиному приезду на пединституте. Историком быть мне была уготована мамкой судьба.

И вот наступило первое августа. Сижу я пединституте. Сдаю «восточные славяне в древности», такая вот тема мне попалась. Сел к столу преподавателя. Открывается дверь. Краевое телевидение! День абитуриента! Репортаж к вечерним новостям! Ставят фонари. С камерой по аудитории туда-сюда. Берут меня крупным планом. Экзаменационный лист мой. И мне на глазах всего края под треск камеры в этот лист мой — отлично! Бац! И вечером в 19.00 я сам себя впервые видел со стороны. Скромный такой очкарик. С везучим значком на лацкане, подаренным мне на удачу одной милой одноклассницей. Спасибо тебе, Наташка!

А на малой моей родине — фурор! «Клава-а-а-а! Беги в квартиру-у-у-у! Сашку по телеку показывают!» И мамка из огорода, побросав тяпки-лопаты! И весь наш двор за ней. Гурьбой с криками и слезами стоят у телевизора. «Смотри-смотри! Пятерку ставят! Ну Сашка! Ну дает! А я сразу говорила, хороший мальчик. И окно своим мячом дурацким он тогда нечаянно… А в одиннадцать еще повтор будет, Клава! Смотрите с Толей, не прозевайте!»

Это сейчас интернет в каждом телефоне, а тогда? А тогда это было событие вселенского масштаба. Вот так я стал еще раз звездой. А потом: сочинение пять, русский устный четыре. Четырнадцать баллов уже есть! Остался английский. Сдам даже на тройку — проходной бал набран. А вот теперь — нарочно не придумаешь, как я и обещал.

                                   * * *

И все-таки не предал я свою мечту. Остался я ей верен до конца! Но то, что было дальше, — ни в какие рамки. Никакому здравому смыслу дальнейшее не поддается. Солнечное августовское утро. Иду я в институт на консультацию по английскому. Уверен в завтрашнем экзамене абсолютно. Мне и консультация-то эта — так, время занять. Присмотреться, пристреляться. Во-первых, я не боялся этого языка напрочь. В аттестате пятерка. Во-вторых, набранные за три предыдущих экзамена баллы меня тоже успокаивали. А в-третьих, мне понравилась эта дуэль. Дуэль абитуриент — экзаменатор. Кто кого, как в спорте.

Иду я с мороженым в руке. Читаю попутные афиши-плакаты — и оба-на! Стоп-стоп! Ну-ка, ну-ка! Обьявляется. Дополнительно. Набор. Училище искусств. Актер драмы. Адрес. Завтра. Время начала. Я еще раз перечитал. Потом еще раз. И что вы думаете? Пошел я по этому адресу. Как это понять? А никак. Пошел и всё. Записали меня на экзамен. Без документов, так можно у них, оказывается. «Пройдете первые три тура, юноша, принесете документы. Желаю удачи!» Логично, в принципе. Подготовил я за ночь стихи, басню, прозу. Они у меня уже были в голове со времен школьной самодеятельности. Прорепетировал несколько раз. И утром — знала бы моя мамка, убила бы на месте! — вместо вступительного экзамена в институт, оценка по которому была у меня в кармане, а стало быть, и сам факт зачисления, я, идиот, пошел в это училище. Сейчас я бы своего сына за такое прибил! Ах, если бы молодость знала…

Народу в коридоре Училища искусств было — не продохнуть. И все, как один, гении. Я-то думал, что это только я гений, а тут!.. Кто-то пришел с гитарой и хрипел под лестницей что-то из Высоцкого. Девушки сверкали коленками и стреляли глазами напропалую во все стороны. Одна краше другой. Кто-то изображал слепого инвалида. Кто-то бродил, прикидываясь пьяным. Кто-то пародировал убитую горем вдову. Кто во что горазд! Из аудитории, где шел экзамен, народ вылетал пачками. Стою, трясусь. И вот моя очередь. На ватных ногах вхожу в этот «кабинет рентгеновский». Сквозь цветастую пелену в глазах вижу знакомое лицо. Ба! Да это же диктор краевого телевидения. Еще люди и… Я не поверил своим глазам: капитан Цветаев, помните? Да-да! Сам Николай Олялин из киноэпопеи «Освобождение»! И я как-то даже успокоился. Типа, ну он-то найдет во мне талант, не ошибется. Ну я и выдал этой комиссии такое!.. «Казнь Стеньки Разина» Евтушенко я выдал. В манере а-ля Юрий Левитан. С какого-то смотра в голове осталось. Слава богу, не лекция о вреде самогона. «Над Москвой колокола гудут. К месту Лобному Стеньку ведут, — молотил я кулаками воздух. — А над Стенькой, на ветру полоща, бьется кожаный передник палача». Комиссия застыла в едином порыве. Даже Олялин не шолохнулся. «А в руках у палача над толпой голубой топор, как Волга голубой. И бегут по топор…» Спасибо! Следующий! «К-к-к-ак с-с-следующий? Как же так?!» Результаты потом, юноша. До свидания! «Да я же. Да вы же. Да я еще могу. А басн…» Пригласите там следующего, пожалуйста.

Я не знаю, как там Наполеон под Ватерлоо, но я в ту минуту… Я вышел, убитый наповал. В голове стучало только одно: как?! Вы же… Я же… Как же басня?! А народ в коридоре гудит! И стало мне всё ясно. Провал самый настоящий. Всё, Саня! Бесталанный ты человек. Забудь о сцене раз и навсегда! Но надежда умирает последней. Стал я ждать итоги. Короче, к вечеру только все наконец-то прошли эту экзекуцию. Вышла девушка, зачитала список тех, кто прошел во второй тур. Моей фамилии, естественно, нету. Кого зачитала, завтра в десять на второй тур. И всё?! Всё! Вздох разочарования по всему коридору. Тишина. И тут произошло невероятное. Непостижимое никакому разуму! Так не бывает! Я до сих пор не знаю, что это было. И вот кто меня дернул спросить: «А Волков?» Она уткнулась в листок. «Ах, да! И Волков еще, извините. А разве я не назвала?» Не вру!

Что это было? Как это обьяснить? Но всё было именно так! Сейчас я бы, конечно, напился от радости, а тогда… Спортсмен, артист — какой алкоголь, вы что?! Я по улицам летел, а не шел. И плевать мне теперь на этот пединститут с его английским. Что будет дома, после моего триумфа с пятеркой на весь экран по телевизору я даже не думал. Я был даже не на седьмом небе от счастья, нет! Я был… Я был во Вселенной! В бесконечной Вселенной во времени и пространстве. «Я один на белом свете. Волосы и мысли спутал ветер». Душа пела. Я до сих пор помню то свое состояние. Даже сейчас помню, когда всё это пишу. Счастливейшая бессонная ночь! Мечты-фантазии!!!. Где-то там замаячила Таганка. Забрезжил Театр сатиры. Владимир Высоцкий и Андрей Миронов махали мне из ближайшего будущего рукой.

Короче. Пришло нас, счастливчиков, на второй тур уже человек двадцать из вчерашней огромной толпы. Пустой коридор. Меня вызвали первым. Всё те же за столом, но без Олялина. Ладно, мне уже ничего не страшно. Пройти первый тур означало быть практически зачисленным. Помешать могло только нечто такое, что…

— Садитесь к столу, молодой человек. — Женщина указала мне на пустой стул напротив комиссии.

— Как, а… Это, ну…

— Читать ничего не надо. Повторяйте за мной. Ложка.

— Не понял?

— Повторяйте. Ложка.

— Ну, ложка.

— Лошадь.

— Лошадь.

— Лодка.

— Лодка. Я никак не въеду, а в чем дело-то?

— Юноша. А вам никто не говорил, что у вас дефект речи?

— ?!

— Вы не выговариваете звук «л». Вы знаете об этом?

Я сначала вообще не понял, о чем она. Я прошел на второй тур, а вы мне тут…

— Так что, извините, Александр, но с таким дефектом речи мы вас принять не можем.

— И что мне теперь делать?!

— Ну не знаем. Исправите дефект — приходите. Будем только рады.

— А его можно исправить?

— Можно. Наверное. Но я таких людей не встречала.

И побрел я по улице с двойным чувством. С одной стороны, я прошел огромный конкурс и вышел во второй тур. Значит, талант у меня есть, оказывается. А с другой, и что из этого толку? А вот теперь, друзья, вспомните, что я читал комиссии в тот день. Про «Казнь Стеньки Разина». А теперь представьте, как всё это звучало для комиссии при моем дефекте на звук «л». С интонацией Юрия Левитана: «Над Москвой ковокова гудут. К месту Вобному Стеньку ведут. Перед Стенькой на ветру повоща, бьется кожаный передник павача. А в руках у павача над товпой говубой топор, как Вовга говубой». А теперь попробуйте всё это прочесть вслух. Попробуйте! Похохочете лишний раз. Попробовали? Ну и как вам? А каково это было свушать народному артисту Николаю Олялину и его компании?! Кто бы знал, где упадешь. Вот тебе и «нарочно не придумаешь»…

Как я отбивался, оправдывался, изворачивался и отбрехивался в разборках с родителями, это тема отдельной беседы. Мать — ее на мякине не проведешь! — поехала в пединститут и узнала, что я не явился на последний экзамен. Потом от тетки, у которой я проживал тогда — вот где Штирлиц отдыхает! — она узнала, что ночью перед этим экзаменом я бубнил какую-то басню про «Квартет». А вычислить Училище искусств оставалось делом мамкиной техники. Закончилась вся эта моя эпопея ссылкой на работу в службу связи местного предприятия, где я лазал по столбам-опорам и таскал бревна в мороз и слякоть до самой весны.

Но самое главное в этой истории стало то, что я вылечил я свой дефект речи, друзья! Исправил-таки свое произношение звука «л». Чего мне это стоило, знаю только я. В один момент я стал заикаться. Прежде чем произнести слово со звуком «л», я делал паузу. Я учился говорить практически заново. Знакомые, что знали меня с детства, обалдевали. А я продолжал эту борьбу и победил! И мои родители, глядя на все мои героические мучения, отступились. Смирились. Батя махнул рукой. А мамка: «Ты только не пей, Саша! А то будешь, как дядя Вася». И поступил я летом безо всяких проблем в театральное училище. Правда, уже в другом городе. Но это без разницы. Вот так!

Это я про мечту. Она есть у каждого, я уверен. Только вот не каждый находит к ней дорогу. Единственную дорогу! Ну а что со мной было дальше? Была сначала любительская, а потом уже и профессиональная сцена. В перестройку дорос я уже и до сольных программ. А потом ГКЧП. Ваучеры. Расстрел Белого дома. Где и как я только ни агонизировал вместе со страной, чтобы прокормить семью! Но это, как говорится, уже совсем другая история.

А уже в двадцать первом веке на мой юбилейный концерт пришел мой отец. Мамки уже не было с нами. Сел батя скромно в уголке зрительного зала. Всё было торжественно, как и положено в таких случаях. В один из моментов я представил переполненному залу своего отца. Поднялся батя. Поклонился во все стороны. Овация! Аплодисменты! На сцену он, правда, не пошел, но я видел, что ему приятна вся эта процедура. Вручили ему девчонки цветы, расцеловали. Он стоял, как именинник! И уже по дороге домой, в машине, я услышал самые дорогие моему сердцу слова в своей жизни, когда-либо сказанные мне. Мой батя мне и сказал:

— А знаешь, Сашка, о чем я подумал, сидя в зале?

— О чем, пап?

— Я подумал, — он хмыкнул по своей привычке. Помолчал. — Я подумал вот о чем. А хорошо все-таки, что ты тогда на тот английский свой экзамен не пошел.

Папка! Как я тебя люблю!

Судьба культработника

«Нам не пишут песни и сонеты,

Не слагают оды в нашу честь,

Словно и не слышали поэты,

Что на свете культработник есть…»

А я вот и решил восполнить этот пробел.

И вы узнаете много очень интересного.

То, что остается, как правило, за кадром…

Как я культуру в массы носил

Я никогда не страдал манией величия, и вот… Даже как-то неловко сравнивать себя с классиками, но… Достоевский изучал великую русскую душу, типа «тварь я дрожащая или право имею?» Горький заявлял, что «человек — это звучит гордо!» Чернышевский изучал сны Веры Павловны. Шолохов всё больше по колхозной части. Игорь Фесуненко всё больше про бразильский футбол. У каждого своя тема. И я вот. Со своей клешней. Клубная художественная самодеятельность. Вот такую тему я решил застолбить! Не помню я, чтобы наши классики обращались в своем творчестве к этому всенародно-массовому явлению. Единственное, что приходит на ум, — это песня Тихонова-Матвея с баяном на клубной сцене фильма «Дело было в Пенькове» и режиссер народного театра в фильме «Берегись автомобиля», блистательно сыгранный великим Евстигнеевым. Впрочем, в литературе этой темой отметился Сергей Довлатов, написав про то, как на зоне зэки поставили пьесу о Ленине. И всё вроде.

Не знаю, как насчет писательства, но уж профессиональное отношение к этому явлению я имею полное и основательное. Чисто символически, например. В 1978 году я ступил на эту стезю, и через сорок пять лет, помотавшись по свету белому и сменив кучу профессий, от аккумуляторщика до дирижера духового оркестра (ого!), я завершил свою творческую деятельность на той же сцене, в том же Доме культуры того же села, выпуская на сцену уже внуков моих первых воспитанников из далеких 70-х. А если говорить серьезно, то я совсем не собираюсь писать трактат или, не приведи господи, диссертацию на эту тему. Просто решил я окунуться еще раз в ту атмосферу, что сопровождала меня в первые годы моей творческой жизни. Вспомнить друзей. Погрустить. И, конечно, посмеяться. Посмеяться вместе с вами, дорогие мои собеседники-читатели. Благо, всё уже позади и есть повод расслабится.

Абсолютное большинство из нас ходили в разные кружки в школе. А я вообще впервые вышел на огромнейшую сцену местного Дома культуры в пять лет. Помню и сегодня, как сверкали искры в глазах и стучало в висках, когда я орал со сцены непонятное для себя: «Николай объелся меду, а касторку дали мне!» И пошло-поехало. Кружки, кавээны. Школьный хор. «Слышишь, идут барбудос!» А всё определила музыкальная школа, которую я люто ненавидел все пять лет обучения. А кто полюбит? Сижу, пилю. А за окном футбольный мяч хлопает. И так все пять лет! Стадион под окном.

А потом благодаря диплому занесло меня в клуб. Со своим сельским ВИА мы в деревне были популярнее «Битлов». Начинали играть на танцах где-то в 23.00, а заканчивали… Женщины и бабульки выгоняли утром коров в стадо и, возвращаясь, плясали под нашу музыку в шесть утра. Специально для них мы даже разучили кадриль и цыганочку в довесок к «Шизгаре». Все деревенские свадьбы были наши. Причем совершенно бесплатно! Какие могут быть деньги, вы что?! И понеслась, родная.

Был у нас довольно приличный ВИА. Любили нас, как и других музыкантов, в каждом селе. На наши танцы приезжали автобусами строители КАТЭКа за пятнадцать километров по ночам. Нас это подхлестывало. И мы отвечали публике ответной любовью, учили самые-самые свежие новинки. Еще по телевизору нету, а мы уже поем. Ловим с «голосов» и пр. И вот подошла очередь «Бони М». Он тогда гремел по всему Союзу. Выскочили мы на летнюю эстраду в далеком сибирском селе и как выдали знаменитую «Санни»! На. английском. Шесть куплетов. Как мы говорили, толпа на ушах. Все подходили. Восхищались. Руку нам пожимали. Типа, как вы умудрились выучить ажно целых шесть куплетов?! Вот это вы профи! Дорогие миленькие наши тогдашние поклонники! Братья и сестры! Рабочие и колхозники! К вам обращаюсь я через сорок лет. Простите нас за то, что мы вводили вас в заблуждение. Простите! Это был один и тот же куплет. Да-да. Один куплет, исполненный шесть раз. Простите нас! Мы честно зубрили, как могли. Записали русскими буквами непонятно про что. Зубрили по ночам. А ведь пели мы вчетвером. Синхронность должна быть фантастическая! А где ее взять на чужом языке? Вот и пришло мне в голову: а кто там разберет в общем крике и экстазе, о чем мы поем? И смогли мы осилить только один куплет. До сих пор не знаю, о чем мы пели, но текст этого единственного куплета помню до сих пор. Не верите? «Санни. Естедэй май лайф о смолдриф зее». И так далее.

И еще маленькая тайна. Ни один музыкант на моей памяти не умел танцевать. Всё обьясняется просто. Каждый из нас имел всего одну паузу во время танцевального вечера. Только один танец! Отпускали друг друга танцевать по очереди, поскольку у каждого была девушка. Всего один «медляк» на каждого за вечер. У меня это были «Белые крылья». Всего один танец! Когда тут научишься?

На базе нашего ВИА мы создали Театр юмора и пародий. Одиннадцать молодых парней, нечто вроде «Уральских пельменей». За двадцать лет до Димы Соколова! Выступали с юмористической программой. Нас везде на КАТЭКе знали. Репутация юмористов ходила за нами по пятам, и однажды мое руководство потребовало от меня на торжественный концерт ко дню рождения Ленина 22 апреля подготовить номер с оркестром народных инструментов. Куда денешься? Половина моих артистов были музыканты, обучить их русским мелодиям мне не составило труда, но… Но шесть человек — это не оркестр! Для массовости я ввел в состав «оркестра» остальных юмористов из театра. Раздал им ложки, чечки, маракасы, трещотки. На этих погремушках любой сыграет. Всё отрепетировали. Концерт. Обьявляют нас: оркестр русских народных инструментов под управлением… Выходим. Сапоги. Рубахи. Кушаки. Картузы с цветком. Походка соответствующая. И в полном зале на триста пятьдесят человек начинается дикий хохот. Весь зал ржет. Аплодисменты. Представьте, что на сцену с балалайками выходят «Уральские пельмени». Ваша реакция? А тут мы, юмористы. Буквально три недели назад мы феерили на этой сцене в «Юморине». А тут… Сели мы. Начали играть. Хохот-грохот в триста глоток! Всё это передалось нам. Мы тоже начали хохотать. А номер идет минут семь. До сих пор не могу понять, что это было. Мы играем — они ржут. Мы играем — они ржут. Хохот стоит бешеный! На концерте к юбилею вождя мирового пролетариата! В первом ряду ржет весь президиум во главе с первым секретарем горкома КПСС.

Кое-как закончили. Под гром аплодисментов и хохот ушли за кулисы. Ведущий обьявляет: «Стихи о советском паспорте исполняет…» И на сцену выходит один из наших юмористов, что не был в оркестре. Зал как его увидел — и под сиденья сполз. Я волком бы выгрыз бюрократизм! А в ответ из зала улюлюканье, визг, всхлипы от смеха. Он сам ржет. Они ржут. Уполз он со сцены со своим паспортом. Короче, прервали концерт. Антракт!

Впервые в истории человечества на торжественном концерте ко дню Ленина был обьявлен антракт. Такого даже в Кремлевском дворце не было!

                                   * * *

Как ни странно, профессия культработника — дело зависимое. Мало того, что требуется какой-никакой талант, но еще хотелось бы иметь какую-никакую коммуникабельность. Почему? В советское время главный упор в любой области делался на массовость. Всегда и везде. Миллионы тонн. Миллионы литров. Миллионы квадратных метров. А в сельской самодеятельности это проявлялось наиболее уродливо. В каждом клубе обязан быть хор. За его малочисленность спрашивали по полной. И если в бумагах еще можно было что-то приписать, то весной, как правило, на отчетном концерте хор обязан стоять на сцене. И не просто стоять, это еще куда ни шло. Хор обязан был петь. Песни три минимум. Директор сельского Дома культуры сгонял в хор всех, кто числился у него в штате. Кочегаров. Уборщиц. Библиотекарей. И членов их семей. В первых рядах стояла, естественно, вся родня самого директора. Жена. Теща с тестем. Свояк. Шурин. Жена шурина. Деверь (кто такой?). Жена деверя. Теща шурина. Свекровь шуриновой жены. Свекровь тещиной свекрови. И так до седьмой воды на киселе. А сзади уже мы со своей родней. Под угрозой увольнения или расстрела. Ну и, конечно, большую поддержку ДК имел в лице совхозного парторга. В совхозе вопрос решался просто и гениально. Не ходишь в хор — хрен тебе с маслом, а не комбикорм или солома. Накося выкуси! Споешь — приходи, подпишу заявку.

И вот наступал момент. Начинались репетиции. И вот тут худрук проявлял чудеса дипломатической эквилибристики. Как ты можешь сказать человеку, что ему петь категорически противопоказано, ведь его без комбикорма жена на порог не пустит. И начинается взаимное мучение. Один делает вид, что поет, другой делает вид, что ему это нравится. Как будет всё это терпеть зритель в зале, не волнует никого. На карту поставлены четыре (четыре, Карл!) мешка комбикорма! Не хошь — не слушай. Ничего личного.

Но надо отдать должное руководству совхоза: своим личным примером они звали за собой на сцену из окопов, как в бой. Замдиректора. Парторг. Комсорг. Рабочком. Женсовет. Весь совхозный Олимп. Исключение делалось только для директора. Правда, добросовестный и мудрый директор отправлял в хор свою жену. А уж за ней были вынуждены тянуться и все остальные. Главбухша. Кассирша. Завхоз. Плюс к этим хористам и хористкам подключался местный сельский совет. Секретарша. Бухгалтерша. Паспортный стол. Хошь не хошь — запоешь! Это целая наука была, поверьте. Каждый, кто работал в клубе в советское время, может это подтвердить. Каждый!

А вот тут я бы хотел сделать небольшое серьезное отступление для тех читателей, кого миновала судьба участника самодеятельности. Во-первых, человек так устроен, что он хочет быть интересен для окружающих. Даже если он обладает фантастической скромностью. А поскольку места под солнцем Мельпомены или Терпсихоры хватает не всем, для этого и придумали люди художественную самодеятельность. И не просто придумали, а поставили ее на поток в государственном масштабе. А во-вторых, из миллионов самодеятельных артистов мы имеем гордость нашей страны в лице того же Владимира Винокура или Романа Карцева. Геннадия Хазанова и Льва Лещенко. И Галина Вишневская, и Валерий Золотухин, и еще тысячи ярких звезд начинали свой творческий путь на клубной сцене. И не каждому зрителю приходит в голову, что у того же Владимира Машкова, скажем, когда-то был первый наставник. Простой культработник, руководитель самодеятельности. Может даже, пьющий. И матерящийся. И если говорить откровенно, то таким великим режиссерам, как Юрий Любимов или Олег Табаков, было проще. К ним приходили тот же Высоцкий или Хабенский уже возмужавшими актерами, прошедшими горнило театральных вузов. А вот мы, культработники, мы-то и делали всё возможное для того, чтобы вот этот способный вихрастый пацаненок не потерял интерес к тому делу, которому он решил посвятить свою жизнь. Ни много ни мало!

У меня в конце восьмидесятых был в студии шестилетний некто Эдик. Пацаненок пел всё, что слышал. Голос был такой, что в хоре Локтева ему не было бы равных. Я молился и ждал, что вот-вот он чуток подрастет — и мы с ним!.. Но… Расселили наш аварийный поселок кого куда, и больше я о нем не слышал до сих пор. Обидно по сей день.

Как и в любой профессии, у культработников тоже были свои издержки. Любой работник культуры в связи с пресловутой массовостью холил и обхаживал каждую живую душу, забредшую к нему на репетицию. Он был вынужден не только терпеть все капризы и выходки какой-нибудь дамы — солистки хора, но и выпивать и опохмелять незадачливого танцора или артиста. На один из моих новогодних утренников буквально приполз тракторист — Дед Мороз, не соображающий, где он, кто он и кто мы ему. Кто эти дети? И зачем тут елка?.. Побежали срочно в сельмаг. Принесли спасительную жидкость. Похмелили-обрядили и пинком в зал. И он целых час-пять — один час и пять минут, государственный стандарт, временной период мероприятия, принятый для приличия у всех халтурщиков страны — говорил одну и ту же фразу каждые пять минут: «А теперь, дети, давайте походим вокруг елочки». И больше ни слова он не помнил из сценария на тридцать страниц! Месяц репетиций кобелю под хвост.

И это еще далеко не всё в отношении руководителя кружка к своему участнику. Ты вынужден ублажать не только артиста. Ты еще заискиваешь перед его женой. И умоляешь его не пить после репетиций. «Коля! Умоляю, пей по другим дням! Мне что, опять к твоей Нинке в ножки падать?!» А тема ревнивых мужей — это самая больная тема. Сколько же мы потеряли народных талантов от этого страшного чувства! Мы буквально молились на каждого участника. Но не только потому, что это был наш хлеб, наша работа. Мы ведь еще и творческие люди. Сами талантливы по-своему. И было очень обидно, когда человек не понимал, насколько он талантлив. Как-то подошла ко мне на танцах женщина. У нее день рождения. Разрешите мужу спеть для меня. Почему нет? На, парень, гитару. Вот микрофон. Он взял гитару и выдал «Клен» так, что сам Сергей Дроздов позавидовал бы. Я его потом долго уговаривал. Не столько его, сколько супругу. Тщетно! Так и уехали они куда-то.

И еще надо отметить. Атмосфера отношений в коллективе была порой похлеще, чем в Большом театре. Пуанты к полу, правда, не приколачивали, но тоже… Моей жене, солистке нашего ВИА, однажды перед концертом в гримерке порезали концертное платье прямо перед концертом. О как! Зависть женщин-хоровичек к молодым солисткам ВИА была обычным делом, и не всякий руководитель умел держать эти страсти в рамках приличия. Бедный руководитель хора метался, как Фигаро, чтобы удержать лодку.

И еще я не могу обойти одну очень деликатную тему — тему отношений мужчины и женщины в творческом коллективе. Поскольку в таких коллективах собираются люди яркие и неординарные, то и отношения между ними выстраиваются соответствующие. Так что ревность домочадцев народного таланта иногда имеет под собой основания. Да и как не быть, если и ваш покорный слуга нашел себе жену в своем ВИА. Правда, мы тогда были оба молоды и только-только познавали жизнь. Но в молодежных коллективах конфликтов на подобную тему я не помню. А вот в хорах и вокальных группах!.. Самая хрестоматийная ситуация. Он баянист. Худрук. Видный. Веселый. Обходительный. У него семья. Проходит время, и он уходит из семьи к одной их своих певуний. Развод и прочая. Живут они с этой певуньей душа в душу, но проходит время, и в хор приходит новая, приезжая, певунья. Роман. Скандал. Развод. И так по кругу, по кругу, по кругу. До семи раз порой. Но хватит о грустном. Дальше будет веселей.

                                      * * *

Ну а теперь то, ради чего я, собственно и затеял эту оду культработникам. Как сказал поэт, «вы хочете песен? Их есть у меня!» И они у меня действительно есть. Не песни, конечно. Песен полно в моем репертуаре. Речь пойдет о том, чего не видит зритель. Так называемая кухня. В каждой профессии она своя. Но от этого никуда не деться. То, о чем сейчас пойдет речь, тоже есть одна из составляющих нашей профессии. Например. Середина восьмидесятых. Пришел к нам в Дом культуры работать совсем еще молодой режиссер народного театра. Народный театр — это термин для солидности и важности, честно говоря. А в жизни — обыкновенный драмкружок для взрослых. Ходят в него ткачихи-поварихи, мечтавшие в детстве о большой сцене, но жизнь всё расставила по местам. Семья. Работа. Дети. Но мечта-то осталась! А вот для этого мы в клубах и работаем. Милости просим! Но, согласитесь, народный театр! Звучит? Звучит! Не то что какой-то там драмкружок.

И вот он приехал, режиссер народного театра. Весь еще полон идей Станиславского, Захавы и Немировича-Данченко. И замахивается он в своей первой постановке если не «на нашего с вами Вильяма, понимаете ли, Шекспира», то на нашего с вами Антона Чехова это уж точно. Раневская. Гаев. Лопахин. Фирс. Бредит этими именами наш доморощенный Константин Сергеевич. Идея. Сверхзадача. Сценический образ. Всё, как учили. Набирает он труппу. Уговаривает. Обещает. Ублажает. Кое-как в рабочем поселке собрал он актерский состав. Полгода репетировали вечерами параллельно с пьянками, скандалами в семьях, разводами и сводами. Наконец премьера! Запах кулис. Огни софитов. Театр уж полон! Ложи блещут! Ага, щасс… Как же… Кому в конце восьмидесятых нужен, скажите мне, Чехов со своим «Вишневым садом», когда в магазинах шаром покати? В холодильниках мышь ночевала. В очередях за водкой люди ходят по головам друг друга в прямом смысле этого слова. Всё по талонам. Сахар. Колбаса. Одеколон. На витринах только хлеб, соль и желатин. По телевизору сплошные съезды и разоблачения тех, на кого мы еще совсем недавно молились и чьи морды таскали первого мая и седьмого ноября на парадах и демонстрациях… Понятно, что в зрительном зале собрались только близкие родственники артистов и члены их семей. То есть зрители сидели, как мухи на стекле. Двадцать человеко-штук. Или что-то вроде того. А если учесть, что само действо идет часа два, то к финалу поклонников Мельпомены осталось не больше пяти. Человеко-штук, естественно. Жены. Чтобы тащить потом на себе волоком незадачливых актеров после традиционного премьерного банкета.

Наутро, опохмелившись, провели анализ спектакля. Рефлексия, по-нынешнему. После чего пришли к выводу, что о повторном показе не может быть и речи. Но играть-то хочется! Зря, что ли, они полгода мучались, репетировали, пьянствовали и ругались? Что делать? А не поехать ли нам на гастроли?! Даешь тур по окрестным деревням и поселкам! Поехал наш местный Мейерхольд и договорился о спектакле в соседнем селе. Километров тут двадцать, не больше. Мигом домчимся, товарищи! Народ ждет. Ох мы и врежем!.. Правда, есть одно «но»: начало в девять часов вечера. Огороды у людей. Хозяйство. Пока польешь-подоишь, вот тебе и вечер. Можно и Чеховым любоваться.

Автобус привез артистов часа за полтора до начала. Как во МХАТ. Пока установили декорации. Загримировались. Вот и девять часов. Тишина вокруг. Ни души. Одна завклубша желваками играет. А куда ей деваться? Работа такая. Тоже бы удрала к чертовой матери: огород, корова, дети. Да еще стирка. Да тесто поставила. А тут еще внуков завтра обещали подвезти. Надо ж чего-то еще вкусненького где-то достать. А тут эти клоуны, чтоб им повылазило! «Вишневый сад» какой-то им понадобилось нам показать. Тут у каждого такой сад, что залюбуешься. Вон, огород соток тридцать, горбатиться надо до белых мух сутками, не разгибаясь.

Подождали артисты еще с час. Что делать? Зря, что ли, гримировались-мазались? Не пропадать же добру. Отправили завклубшу собирать зрителей по стайкам и огородам. Сами в другой конец улицы пошли — уговаривать народ прийти и полюбоваться творением великого классика. Прямо как были, в костюмах и париках. Отбивался народ, как мог. Дескать, какой тут, к чертям собачьим, театр. Тут каждый день театр. Вон, главный театрал у сарая колодой валяется, видите? Третью неделю не просыхает, скотина алкашная. В другом дворе их потащили за стол. «Да зачем вам театры какие-то? Вон у нас Санька из армии вернулся! Давайте с нами посидите, места хватит. Мы тут прям щас и закатим, и накатим! Коля, налей артистам». Еле отбились. Вернулись в клуб. Завклубша, как оказалось, не зря зарплату получает. Наскребла по деревенским сусекам человек десять. Ладно, че. Будем начинать. Может, еще кто подойдет. Но никто больше подходить не собирался. На финальном монологе Фирса про многоуважаемый шкаф даже завклубша куда-то исчезла. Доигрывали артисты уже друг для друга. Реплики бросали. Мизансцены соблюдали. Сверхзадачу пытались донести друг другу. Так и не закончили. Впервые за сто лет с момента первой премьеры Фирс остался живым.

Закончили. Собрали костюмы, реквизит. Вынырнула откуда-то из темноты завклубша. Ну, че? Че? Автобус где, че? Ждем. Пуще прежнего заиграли желваки на лице завклубши. А как им не заиграть, если время первый час ночи. Что там дома творится, кто знает? А с утра завтра в город. Гостинцы для внуков искать. Этим-то что?.. Артисты, одно слово. А эти на часы поглядывают: нет автобуса, а время уже час. Простите, Наталья… э-э… Павловна?.. Павловна, ага. Наталья Павловна, а откуда можно позвонить? Из райцентра. Там ближайший телефон. Тут всего сорок восемь километров. А у нас рация только у агронома, но где его сейчас искать? Час ночи, товарищи. Надо клуб замыкать. Можете здесь переночевать, я не против. Стульев на всех хватит. Во сколько утром подойти? Куда подойти?! Где переночевать?! Меня муж прибьет! Раневскую поддержали Аня и Варя. А мой, если я ночевать не приду… А мой, тот вообще…

Гаев отвел в сторонку Наталью Павловну. А у вас тут, часом, ничем бабульки интересным не торгуют? Настойка. Ликер. Какой к чертям ликер? Раньше торговали, милок. А как только сделали из нашей деревни зону трезвости, всё, затаился народ. Кому охота штрафы платить? Ра-зо-ча-ро-ван. И как-то сразу даже стал Гаев пониже ростом. «Что будем делать», — воспрошал молодой и начинающий режиссер. Не пешком же идти? А куда деваться? Поспорили. Пошумели. Поматерились и… И пошел «Вишневый сад» пешком в родные пенаты. Волоча на себе подотчетный реквизит и костюмы. Мебель, правда, пришлось оставить. Не тащить же на себе тот самый многоуважаемый шкаф!

Долго ли, коротко ли шли народные артисты из нар