Взяв на себя трудную задачу написать биографию Ал. Блока, я предупреждаю заранее, что это не более как несовершенная попытка дать краткий очерк жизни поэта, дополняющий воспоминания его современников. Он родился и жил до девяти лет в доме моего отца (своего деда). Мне, как тетке его, связанной близкой дружбой с его матерью, известны многие факты его жизни. Поэтому я и взяла на себя смелость писать о нем именно теперь, когда его полная биография не может быть написана по вполне понятным причинам.

Книга, выходящая ныне в изд. «Academia», была издана впервые в 1922 г. в Берлине. Она печатается в несколько измененном и исправленном виде. Цитаты из писем Блока заново сверены с текстом.

К книге приложен «Указатель» [1], составленный К… С. Лабутиным [2].

Фамилия Александра Александровича Блока — немецкая. Его дед по отцу вел свой род от врача императрицы Елизаветы Петровны, Ивана Леонтьевича Блока, мекленбургского выходца и дворянина, получившего образование на медицинском факультете одного из германских университетов и прибывшего в Россию в 1755 году.

Врач Иван Леонтьевич Блок принимал участие в семилетней войне. При Екатерине II он был лейб-хирургом и сопровождал Павла за границу. При Павле пожаловано ему было в Ямбургском уезде имение. В словаре Плюшара [3] против его имени стоит краткое — литератор.

Сын его, Александр Иванович, занимавший различные придворные должности при Николае I, был особенно взыскан милостями этого царя, который наградил его несколькими имениями в разных уездах Петербургской губернии.

Впоследствии все его огромное состояние распределилось между членами многочисленной семьи, состоявшей из четырех сыновей и четырех дочерей, а до следующего поколения дошло уже в значительно уменьшенном виде.

Один из четырех сыновей Александра Ивановича Блока, Лев Александрович, был родной дед поэта. Все его братья начали свою карьеру с военной службы, а Константин продолжал ее и до конца, приняв в свое время участие в Туркестанском и Турецком походах [4].

Лев Александрович получил образование в Училище правоведения [5]. Его школьными товарищами были Победоносцев и Иван Сергеевич Аксаков. По окончании курса он служил в сенате, был послан на ревизию и получил звание камер-юнкера. Затем гдовское дворянство выбрало его своим предводителем; в один из своих наездов в город Псков он познакомился с семьей тамошнего губернатора Черкасова и женился на одной из его дочерей, Ариадне Александровне, девушке необычайной красоты.

Прадед поэта, Александр Львович Черкасов, судя по скудным сведениям, дошедшим до нашего времени, слыл человеком из ряда вон деспотичным и жестоким. Портретов его не осталось, а только один силуэт, передающий профиль красавца. Александр Львович служил в Сибири. Все его четыре дочери получили домашнее образование.

К сведениям о дедушке Льве Александровиче мы прибавим, что, уже будучи женатым и отцом двух сыновей, Александра и Петра, он получил назначение председателя новгородской казенной палаты. Старший сын его, Александр Львович, отец поэта, учился и кончил курс в новгородской гимназии. А следующее назначение Лев Александрович получил уже в Петербург — на должность вице-директора департамента таможенных сборов. Семья поселилась на казенной квартире на набережной Невы, на Васильевском острове, у самого Дворцового моста.

Бабушка поэта, Ариадна Александровна, была добрая и смиренная мать семейства. Жизнь ее не может быть названа счастливой, так как муж ее отличался нравами ловеласа и был скуповат. Конец своей жизни, после смерти мужа, умершего в психиатрической лечебнице, она провела в семье дочери, среди любимых внучат.

У Льва Александровича и Ариадны Александровны, кроме старшего сына Александра, было еще два сына, Петр и Иван, и дочь Ольга.

Петр Львович кончил курс на юридическом факультете Петербургского университета. Во время Турецкой войны он поступил добровольцем в один из стрелковых полков. Потом, женившись, служил по министерству финансов, а всю остальную свою жизнь посвятил адвокатуре. Это был человек, любивший литературу, любивший поэтов и музыку. Молодые Блоки, все четверо, отличались большой музыкальностью: Александр Львович и Ольга Львовна играли на фортепиано, Петр Львович — на скрипке, Иван Львович — на виолончели. Здесь интересно отметить одну особенность Петра Львовича. Он был почти лишен музыкального слуха и при этом наделен музыкальной памятью и редким чувством ритма, что позволяло ему передавать своим странным голосом целые оперы, такие, как «Руслан» Глинки, давая о них полное понятие. И интересно в этом то, что тоже, почти буквально, можно сказать о его родном племяннике: он точно так же был лишен музыкального слуха и отличался поразительным чувством ритма. Я говорю, конечно, о поэте.

Тетка поэта, Ольга Львовна, вышла замуж очень рано. У нее была обширная семья, в том числе дочери Ольга и Соня, милые девушки, которые дружили с Александром Александровичем в пору его студенчества [6].

Об отце поэта, Александре Львовиче, я буду говорить дальше. Вообще же о семье Блоков пришлось мне сказать немного, так как лично я их почти не знала.

Со стороны матери Александр Александрович Блок — чисто русский. Мать его — дочь профессора Петербургского университета, известного ректора и поборника высшего женского образования Андрея Николаевича Бекетова, который был женат на Елизавете Григорьевне Карелиной, дочери Григория Силыча Карелина, чрезвычайно талантливого и энергичного исследователя Средней Азии.

Дед мой Николай Алексеевич Бекетов, большой барин и очень богатый помещик, владел несколькими имениями в Саратовской, Пензенской и Рязанской губерниях. В молодости служил во флоте, но вскоре вышел в отставку, женился и поселился в деревне. Жена его (урожденная Якушкина, племянница декабриста) рано умерла, оставив дочь и трех сыновей. Первое время после ее смерти детей воспитывала швейцарка, мадам Фурнье, очень добрая женщина, которая сумела заменить сиротам рано умершую мать. Дальнейшее воспитание они получили в Петербурге. Дочь Екатерина Николаевна, отданная в Смольный институт, по окончании курса вернулась к отцу. Старший сын, Алексей Николаевич, кончил курс в Инженерном училище, но впоследствии отдался земской деятельности и много лет кряду занимал место председателя пензенской губернской управы. Младшие сыновья получили университетское образование. Из Николая Николаевича вышел известный химик, впоследствии академик. Отец мой избрал своей специальностью ботанику. Все три брата проявляли склонность к общественной деятельности и восприняли гуманные идеи сороковых годов.

К тому времени, как дети закончили свое образование, дед мой разорился и потерял почти все состояние, так что сыновья должны были существовать, уже не рассчитывая на поддержку отца. Сам он дожил свой век в той самой Алферьевке, где выросли его дети, до конца своих дней поддерживая старый порядок, с многочисленной дворней, тремя поварами и тонкими обедами.

Отец мой Андрей Николаевич был самый живой, разносторонний и яркий из братьев Бекетовых. В ранней молодости он увлекался фурьеризмом, одно время серьезно занимался философией, изучая Платона, был далеко не чужд литературе, уже в старости зачитывался Толстым и Тургеневым, второй частью Гетева Фауста. В общественной деятельности он проявил большую энергию и страстность. Время его ректорства оставило очень яркий след в истории Петербургского университета. Особенно многим обязаны ему студенты, в организацию которых он внес совершенно новые элементы. Ни один ректор ни до, ни после него не был так близок с молодежью. Между прочим, он то и дело тревожил полицейские власти, хлопоча об освобождении студентов, сидевших в доме предварительного заключения. Его энергия и настойчивость в этом направлении были столь неутомимы, что он добился однажды необычайного результата: по его ходатайству один студент четвертого курса, сидевший в крепости, получил разрешение держать выпускные экзамены, являясь в университет под конвоем, и таким образом кончил курс и получил кандидатский диплом.

Что касается деятельности моего отца по части высшего женского образования, то можно смело сказать, что он был его создателем с самого начала возникновения этого течения. Очень немногие знают, что Бестужевские курсы названы не Бекетовскими только потому, что во время их открытия отец был на плохом счету в высших сферах, где у него создалась репутация Робеспьера.

Весь облик отца был симпатичен и обаятелен. Доброта, высокое благородство, искренность, детская непосредственность и доверчивость составляли главные черты его привлекательного характера. Живой, горячий, ласковый, он был всеобщим любимцем не только в собственной семье, но и в родне жены. Любили его и товарищи-профессора и еще более студенты и ученики, которых у него было великое множество. Даровитость его проявлялась и в научных работах, и в чтении лекций, которые привлекали массу слушателей. Он говорил на трех языках, рисовал карандашом и пером, сочинял своим детям веселые сказки, которые тут же и иллюстрировал бойкими, смелыми рисунками.

Дед мой по матери был человек замечательный. Еще молодым артиллерийским поручиком он приобрел солидные знания по всем отраслям естественных наук. Его военная карьера не удалась из-за смелой шутки по адресу Аракчеева, который сослал его в город Оренбург. Здесь он женился на местной уроженке, красавице и умнице Сашеньке Семеновой (дочери отставного офицера одного из гвардейских полков), получившей образование и воспитание в петербургском пансионе мадам Шредер, где преподавали, между прочим, такие учителя, как Плетнев и Греч [7].

Блестящие способности и образование артиллерийского поручика обратили на себя внимание двух оренбургских военных губернаторов. По их поручению он совершил ряд путешествий по Средней Азии, будучи прикомандирован к министерству иностранных дел. Все четыре его дочери родились в Оренбурге. Младшая — Елизавета Григорьевна — будущая бабушка Александра Александровича.

Из Оренбурга семья Карелиных переселилась в Московскую губернию, где было куплено имение Трубицыно. Сам Карелин продолжал путешествовать, исследуя Сибирь. Он по нескольку лет кряду оставлял семью и только изредка наезжал в деревню, внося в домашнюю обстановку разнообразие и праздничное оживление. В один из таких наездов он пробыл в Трубицыне пять лет кряду, после чего навсегда покинул жену и детей и прекратил свои путешествия, продолжая заниматься наукой и живя в городе Гурьеве, где и скончался.

Жизнь семьи Карелиных в отсутствие отца шла довольно монотонно. Средства были небольшие, жили скромно. Иногда мать отпускала одну из дочерей в Москву — погостить у знакомых.

Александра Николаевна Карелина, женщина властная и суровая, воспитывала дочерей по-спартански и не баловала их лаской, но зато выработала в них сильные характеры и самостоятельность. Образовать их помог ей муж. Взамен учителей, на которых не было средств, он составил для дочерей прекрасную библиотеку из русских, французских и немецких классиков и научных сочинений на французском языке.

Этой библиотекой воспользовалась главным образом его меньшая и любимая дочь Лиза (наша будущая мать), более всех походившая на отца нравом и даровитостью. Когда, по обычаю того времени, для пополнения средств мать стала брать к себе дочерей богатых бар для обучения их наукам, все эти барышни предоставлялись Лизе, которая уже в пятнадцать лет учила их, между прочим, истории и географии. В юности она порядком страдала от суровых педагогических приемов Александры Николаевны, но в более зрелом возрасте ее отношения с матерью стали самые дружеские.

Бабушка Александра Николаевна очень любила моего отца и всю нашу семью. Сама она к старости очень смягчилась и за ласку готова была поступиться многим. Она по целым годам жила у нас в доме и оставила у всех самые лучшие воспоминания. Это была женщина старого закала, но отсутствие мелочности и такт помогали ей жить и в новых условиях, никого не угнетая своей особой. До покупки своего Шахматова мы часто бывали летом в Трубицыне. Предоставив хозяйство старшей незамужней дочери, бабушка А. Н. проводила остаток жизни за чтением и рукоделием. До старости помнила она державинские оды, прекрасно знала французский и немецкий языки и всему предпочитала Шиллера и Ламартина. Старшая наша тетка Софья Григорьевна также близка была к нашему дому. Единственная из сестер Карелиных, оставшаяся в девицах, она обожала свою мать, которая и умерла у нее на руках в глубокой старости. Ее необыкновенная доброта, общительность, простое и светлое отношение к жизни и легкий характер, при способности к самоотвержению, создали ей массу друзей в широком кругу семьи и знакомых. Она любила жизнь в ее простых проявлениях — в людях, в природе, была глубоко религиозна. Любила также живопись и литературу, своей наивной и чуткой душой чуяла лирику Тютчева, а впоследствии и Блока. И она, и мать ее играли в жизни его известную роль, о которой будет сказано ниже.

Наша мать, бабушка Александра Александровича, была выдающаяся женщина. Своеобразная, жизненная, остроумная и веселая, она распространяла вокруг себя праздничную и ясную атмосферу. Способностями отличалась разносторонними и блестящими. Без всякой посторонней помощи выучилась говорить и писать по-французски, по-английски, по-немецки. Знала также итальянский и испанский языки. Страстно любила литературу, много читала, помнила наизусть массу стихов русских и иностранных поэтов и при первой возможности занялась переводами, вкладывая в это дело много увлечения и таланта. Ее переводы отличаются свежестью и разнообразием оборотов. Особенно удавались ей диалоги и юмористические сцены. Работоспособность ее была изумительна. Она работала чрезвычайно быстро и, даже не перечитав своей рукописи, написанной твердым и четким почерком, прямо из-под пера отправляла ее в типографию. По свидетельству внука, Александра Александровича, «некоторые из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими». (См. его автобиографию в «Русской литературе XX века», под ред. Венгерова). Между прочим, она мастерски читала вслух, особенно комические вещи, и страстно любила театр. В молодости писала много стихов и слагала их с необычайной легкостью, но печатала только переводы.

Вкус к литературе и хорошему русскому языку передала она нам, дочерям. Три из них (всех нас было четыре) так или иначе проявили себя в литературе. Все мы писали стихи и занимались переводами и компиляциями, но только старшая сестра Екатерина Андреевна, по мужу Краснова, оставила после себя два тома оригинальных произведений: один в стихах, другой в прозе [8]. Александра Андреевна, мать поэта, печатала только детские стихи и переводы в прозе и стихах.

Вдобавок ко всему прочему наша мать была чрезвычайно способная музыкантша. Страстно любя музыку, она самоучкой выучилась играть на фортепиано и бойко исполняла трудные сонаты Бетховена и пьесы Шопена, причем исполнение ее отличалось выразительностью и отчетливостью. В нашей семье наклонности и вкусы матери преобладали. Отец не передал склонности к естественным наукам ни одной из своих четырех дочерей. Все мы предпочитали искусство и литературу, но унаследовали от отца большую любовь к природе.

Мать воспитала в нас уважение к труду и стойкость в перенесении невзгод и физических страданий. Но вместе с этим передала и романтику, которой окрашивала все явления жизни. Можно смело сказать, что мы родились и выросли в атмосфере романтизма.

Общим свойством моих родителей было пренебрежение к земным благам и уважение к духовным ценностям. Бедность, которую испытали они в первые годы своего брака, переносили они легко и весело. Ложный стыд и тщеславие были им чужды. Пошлость, скука и общепринятая шаблонность совершенно отсутствовали в атмосфере нашего дома.

Таков был дух той семьи, в которой воспитывался поэтический дар Александра Блока [9].

Семья Блоков не имела на поэта непосредственного влияния, но он, несомненно, унаследовал от нее некоторые черты. Я уже упоминала о музыкальности. Отец поэта был талантливейший пианист с серьезными вкусами. Его любимцами были Бетховен и Шуман. Об его игре не раз упомянуто в поэме «Возмездие». Мне остается прибавить лишь несколько слов: исполнение Александра Львовича отличалось точностью, свободой, силой. Но главное его обаяние заключалось в какой-то стихийно-демонической страстности; получалось впечатление вдохновенного порыва, стремительного полета, не передаваемого словами. Музыкальность отца, по-видимому, претворилась в сыне особым образом. Она сказалась в необычайной музыкальности его стиха и в разнообразии ритмов.

Наружностью поэт походил на Блоков. Больше всего на деда Льва Александровича. На отца он похож был только сложением и общим складом лица. Александр Львович один из всей семьи вышел в Черкасовых. Так же, как и мать, был он брюнет с серо-зелеными глазами и тонкими чертами лица; черные, сросшиеся брови, продолговатое, бледное лицо, необыкновенно яркие губы и тяжелый взгляд придавали его лицу мрачное выражение. Походка и все движения были резки и порывисты. Короткий смех и легкое заикание сообщали какой-то особый характер его странному, нервному облику. Так же, как и сын, он отличался большой физической силой и крепким здоровьем. Это был человек с большим и своеобразным отвлеченным умом и тонкими литературными вкусами. Его любимцами были Гете, Шекспир и Флобер. Из русских писателей он особенно любил Достоевского и Лермонтова. К «Демону» у него было особенное отношение. Он исключительно ценил не только поэму Лермонтова, но и оперу Рубинштейна, которую знал наизусть и беспрестанно играл в собственном своем переложении.

Избранная им научная профессия (он был профессором государственного права) не соответствовала его художественным наклонностям и широким стремлениям. Придавая громадное значение форме, он считал себя учеником Флобера и свои научные труды обрабатывал в его стиле. Последние двадцать лет жизни он трудился над сочинением, посвященным классификации наук, что, разумеется, далеко переходит за пределы его специальности, но так и не закончил этого труда. Говоря словами его сына, «свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его» (Александр Блок. Автобиография. «Русская литература XX века». 1890–1910).

Сын унаследовал от отца сильный темперамент, глубину чувств, некоторые стороны ума. Но характер его был иного склада: в нем преобладали светлые черты матери и деда Бекетова, совершенно несвойственные отцу: доброта, детская доверчивость, щедрость, невинный юмор. Мрачный, демонический облик Александра Львовича вместе с присущим ему обаянием в общем верно очерчен в поэме «Возмездие». Я должна оговорить только то, что касается художественного вымысла: роман между отцом и матерью происходил не совсем так, как изобразил его поэт, и самый облик отца несколько идеализирован. Но III глава есть точное воспроизведение действительности.

Возвращаюсь к своему рассказу.

Когда семья Блоков переселилась в Петербург, Александр Львович поступил на юридический факультет Петербургского университета и был одним из выдающихся учеников покойного профессора А. Д. Градовского. Из числа его товарищей назовем ныне покойного профессора Коркунова и профессора Бершадского [10].

В годы студенчества Александр Львович, которому была чужда атмосфера родительского дома, покинул семью и, переселившись в меблированную комнату, стал содержать себя уроками. Попав «на кондицию» в богатую семью Бибиковых, состоявшую из матери-вдовы и двух ее сыновей-подростков, он побывал с ними за границей, посетил Швейцарию и Италию. Но потом снова вернулся в родную семью и блестяще окончил курс университета.

Все это происходило в семидесятых годах прошлого столетия, когда в Петербурге блистала известная общественная деятельница, красавица Анна Павловна Философова [11]. На ее вечерах бывал и Александр Львович. Там встречался он с Достоевским, которого поразила наружность молодого человека. Как говорили тогда, Достоевский собирался изобразить его в одном из своих романов в качестве главного действующего лица [12].

В те же годы в нашей бекетовской семье подрастала третья дочь Ася (Александра Андреевна) — будущая мать поэта. В семье ее все любили. Была она добрая, ласковая и необыкновенно веселая девочка. Ее проказы и шалости оживляли весь дом и смешили нас, сестер, до упаду. Но все это уживалось с капризным, причудливым характером, что объяснялось ее нервностью и крайней впечатлительностью. В натуре ее замечались странности, которые проявились в четырнадцатилетнем возрасте при одном, казалось бы, незначительном случае ее жизни, неожиданно обнаружив какие-то подсознательные глубины ее своеобразной и сложной натуры.

Однажды, прекрасным августовским вечером, она вместе с теткой и сестрами отправилась прокатиться по Неве на ялике. И мимо этого ялика проплыл утопленник. Его несло течением. Вид его тела, намокшей розовой рубахи и слипшихся волос произвел на девочку потрясающее впечатление: она едва дошла до дому, и тут на нее напала такая слабость, что она буквально не могла держаться на ногах: приходилось водить ее под руки, поднимать со стула. Матери не было в городе. Ее заменяла тетка, которая сердилась на Асю, принимая ее поведение за шалость или притворство. Но девочке было не до шуток: весь ее организм был охвачен каким-то странным недугом. Дня три она не могла ни есть, ни спать, смотрела перед собой неподвижным взглядом и молчала. Весь мир приобрел для нее особую окраску, все потеряло смысл, как бы перестало существовать. Это не было чувство страха или жалости, а какой-то бессознательный, мистический ужас перед трагедией жизни и неотвратимостью рока. Если б она могла в то время осознать и оформить свои ощущения, она выразила бы их одним вопросом: «Если так, зачем жить?»

Такова была эта веселая девочка, самая ребячливая и беззаботная из своих сестер. Детского в ней было очень много, и долго оставалась она еще совершенным ребенком, но случая с утопленником никогда не забывала.

Училась Ася довольно плохо. Она ненавидела всякую «учебу», систематичность. В гимназии ее считали пустой, даже глупой, но ошибочно… Больше всего любила она природу и литературу, особенно лирику, поэзию.

Была очень религиозна и еще в детстве мечтала о детях, о материнстве.

В шестнадцать лет из некрасивой девочки Ася превратилась в очаровательную девушку. Своей женственной грацией, стройностью, хорошеньким свежим лицом и шаловливым кокетством она привлекала сердца.

Однажды пригласила ее на танцевальный вечер товарка по гимназии, некая Сашенька Озерецкая, дочь университетского инспектора, занимавшего казенную квартиру этажом ниже нашей. Родители ничего не имели против. Ася очень любила танцевать и охотно отправилась на вечер. Вернувшись домой довольно поздно, когда я поджидала ее, лежа в постели, она тут же рассказала мне, что на вечере за ней все время ухаживал Александр Львович Блок, очень красивый и интересный молодой человек. Этот вечер решил ее судьбу. Ася не подозревала, какое сильное впечатление она произвела на Александра Львовича. Ища случая встретиться с нею, он взял ложу в оперу на «Демона» для семьи Озерецких с тем условием, что будет приглашена Ася Бекетова. Она очень удивилась, увидав его в опере. Он не отходил от нее весь вечер.

Вскоре после этого отец был выбран ректором Петербургского университета. Осенью мы переселились на новую квартиру на набережной Невы, в ректорский дом, который весь отдавался в распоряжение ректора. В нижнем этаже помещались столовая и комнаты родителей. Тут же в особой комнате жила на покое старая няня. В верхнем этаже — мы, сестры и наша бабушка Александра Николаевна Карелина. Тут же была гостиная и белая зала с большим камином и окнами на Неву; здесь стоял рояль. Обстановка была скромная. С самого начала сезона пошли субботние вечера, на которые собиралось иногда до ста человек студентов и кое-кто из профессоров, не считая барышень и дам. Пили чай с бутербродами, фруктами и домашним вареньем — ни вина, ни ужина не полагалось по недостатку средств, но это не мешало очень весело проводить время.

Внизу у ректора толковали о политике и обсуждали философские вопросы, наверху играли в petits jeux [13], занимались музыкой, пением, танцами.

В этом году Александр Львович Блок стал бывать у нас в доме. Его настойчивое ухаживание кончилось тем, что Ася еще до окончания курса гимназии стала его невестой.

Кстати сказать, перед самыми выпускными экзаменами родители взяли ее из гимназии по совету доктора, который нашел у нее порок сердца и счел учение для нее вредным.

Александр Львович, который по окончании курса был оставлен при университете, получил кафедру приват-доцента государственного права в Варшавском университете. Лекции должны были начаться с осени следующего года. Таким образом, он имел возможность остаться в Петербурге до конца сезона, мог ежедневно видеться с невестой и большую часть лета провел в нашем подмосковном Шахматове. Осенью он уехал в Варшаву, так как свадьбу решено было отпраздновать в январе того же сезона.

Тогда уже, во время жениховства, обнаружил он свой тяжелый характер. Теперь еще рано обнародовать все подробности этой семейной драмы [14]. Скажу только, что младший брат Александра Львовича, Иван Львович, человек очень добрый, горячо отговаривал сестру от этого брака, предвидя последующие несчастья, но это ни к чему не повело. Судьба ее была решена: 7 января 1879 года, восемнадцати лет от роду, она обвенчалась с Александром Львовичем в университетской церкви. Ему было 27 лет. В тот же вечер молодые уехали в Варшаву, где прожили вместе около двух лет.

Жизнь сестры была тяжела. Любя ее страстно, муж в то же время жестоко ее мучил, но она никому не жаловалась. Кое-где по городу ходили слухи о странном поведении профессора Блока, но в нашей семье ничего не знали, так как по письмам сестры можно было думать, что она счастлива. Первый ребенок родился мертвым. Мать сильно горевала, мечтала о втором.

Между тем Александр Львович писал магистерскую диссертацию. Окончив ее осенью 1880 года, он собрался ехать для защиты ее в Петербург. Жену, уже беременную на восьмом месяце, взял с собой. Молодые Блоки приехали прямо к нам. Сестра поразила нас с первого взгляда: она была почти неузнаваема. Красота ее поблекла, самый характер изменился. Из беззаботной хохотушки она превратилась в тихую, робкую женщину болезненного и жалкого вида.

Диспут кончился блестяще, магистерская степень была получена; приходилось возвращаться в Варшаву. Но на время родов отец уговорил Александра Львовича оставить жену у нас. Она была очень истощена, и доктор находил опасным везти ее на последнем месяце беременности, тем более что Александр Львович стоял на том, чтобы ехать без всяких удобств, в вагоне третьего класса, находя, что второй класс ему не по средствам.

В конце концов он сдался на увещания, оставил жену и уехал один.

Между тем жизнь в доме шла своим чередом. Субботние вечера не прекращались, было по-прежнему шумно и весело.

В одну из таких суббот Александра Андреевна почувствовала приближение родов, а к утру воскресенья 16 ноября 1880 года у нее родился сын — будущий поэт и свет ее жизни.

Никто из гостей не подозревал, какое великое событие происходит в боковой спальне верхнего этажа, выходившей на университетский двор. Первая, принявшая дитя на свои руки, была его прабабушка Александра Николаевна Карелина. Она держала его, пока остальные хлопотали подле ослабевшей родильницы.

Мальчик родился крупный и хорошо сложенный, но слабый. Отцу немедленно дали знать о рождении сына. К рождественским праздникам он приехал. Когда он вошел в комнату, Саша спал. Отцу захотелось увидеть цвет его глаз, и он стал приподнимать ему веки, несмотря на то, что ребенка только что с трудом усыпили. Матери сделалось жутко. Она почуяла опасность: будет ли отец беречь свое дитя?

Первое время сестра кормила ребенка сама, но тут начались сцены и ссоры. Одним из поводов было какое-то ненавистническое отношение Александра Львовича ко всей бекетовской семье. Уже в первый приезд его мы случайно узнали, что скрывали от нас до той поры. Тогда отец решил, что надо спасать дочь и постараться разлучить ее с мужем, но до времени с ней об этом не говорили. Теперь положение еще обострилось. Обращение мужа расстраивало Александру Андреевну; это дурно действовало на кормление. Ребенок кричал, мать не могла оправиться после родов. Наконец, Александр Львович объявил, что больше не желает оставаться в доме и переехал к своим родным, жившим тут же на набережной у Дворцового моста. Уезжая, он потребовал, чтобы жена ходила к нему каждый день, что она и делала.

Ребенка пришлось отнять от груди, опыт с кормилицей не удался. Его перевели на рожок. И мать, и ребенок поправлялись плохо. И когда Александру Львовичу пришло время уезжать, он снова оставил Александру Андреевну в Петербурге, на чем настаивал доктор. Было решено, что она вернется к мужу весной.

После его отъезда отец употребил все свое влияние на дочь, уговаривая ее расстаться с мужем ради ребенка. Понемногу она склонилась на его аргументы и кончила тем, что решила расстаться. Она написала мужу, что больше к нему не вернется, и сдержала слово.

Тяжело досталось Александре Андреевне это решение, тем более, что Александр Львович не допускал и мысли о том, чтобы с ней расстаться; он делал неоднократные попытки вернуть жену, осыпал ее письмами, угрожал взять ее и ребенка силой, наконец, прислал телеграмму, подписанную именем ректора Варшавского университета. В телеграмме стояло: «Блок тяжко болен. Присутствие жены необходимо». Но отец заподозрил подлог и сам послал телеграмму к ректору Варшавского университета, осведомляясь о здоровье профессора. На следующий же день от ректора Благовещенского получился ответ: «Блок вполне здоров».

С первых дней своего рождения Саша стал средоточием жизни всей семьи. В доме установился культ ребенка. Его обожали все, начиная с прабабушки и кончая старой няней, которая нянчила его первое время. О матери нечего и говорить. Вскоре после рождения Саши из-за границы вернулась его тетка Екатерина Андреевна. Она любила Сашу с какой-то исключительной нежностью. Он оставался ее идолом до конца ее краткой жизни. Она поздно вышла замуж и не имела своих детей. Умерла на 37-м году жизни, когда Блоку было одиннадцать лет. В первые месяцы его жизни она разделяла уход за ребенком вместе со всеми членами семьи. Несмотря на все старания, мальчик хирел, но к весне при помощи мудрых советов нашего старого врача и друга Егора Андреевича Каррика (теперь покойного) он превратился в розового бутуза. На всю жизнь осталась только крайняя нервность: он с трудом засыпал, был беспокоен, часто кричал и капризничал по целым часам. Бывало так, что одному дедушке удавалось его усыпить и утихомирить. С ребенком на руках дедушка подолгу прохаживался по зале, приготовляясь к какой-нибудь лекции, но чаще ребенок сразу затихал у него на руках.

Лето, проведенное в деревне, окончательно укрепило Сашино здоровье. Он рос правильно, был силен и крепок, но развивался очень медленно: поздно начал ходить, поздно заговорил. В два года, когда снят был с него первый портрет на руках у матери, это был толстенький мальчик с бело-розовой кожей и очень светлыми волосами. К трем годам он до того похорошел, что останавливал на себе внимание прохожих на улице. Портрет пятилетнего Саши в кружевном воротничке при всем сходстве не может передать всей красоты его лица и переменчивого выражения глаз.

Он был живой, неутомимо резвый, интересный, но очень трудный ребенок: капризный, своевольный, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями. Приучить его к чему-нибудь было трудно, отговорить или остановить почти невозможно. Мать прибегала к наказаниям: сиди на этом стуле, пока не угомонишься. Но он продолжал кричать до тех пор, пока мать не спустит его со стула, не добившись никакого толка.

До трехлетнего возраста у Саши менялись няньки, все были неподходящие, но с трех до семи за ним ходила одна и та же няня Соня [15], после которой больше никого не нанимали. Кроткий, ясный и ровный характер няни Сони прекрасно действовал на мальчика. Она его не дергала, не приставала к нему с наставлениями. Неизменно внимательная и терпеливая, она не раздражала его суетливой болтливостью. Он не слыхал от нее ни одной пошлости. Она с ним играла, читала ему вслух. Блок любил слушать пушкинские сказки, стихи Жуковского, Полонского, детские рассказы. «Степку-растрепку» и «Говорящих животных» [16] знал наизусть и повторял с забавными и милыми интонациями. Играл он всего охотнее в «кирпичики», в некрашеные деревянные чурочки, из которых дети обыкновенно складывают дома, а в его играх они изображали конки, людей, кондукторов, лошадок. Это долго было любимой его игрой. В играх Саша проявлял безумную страстность и большую силу воображения. Иногда он увлекался одной какой-нибудь игрой по целым месяцам. Не нуждаясь в товарищах, изображал целые поля сражения и с воинственными победными кликами носился по комнатам, поражая врагов. Играя в конку, представлял в одно время и конку, и лошадей, и кондуктора и мог играть так часами, — примется за еду, а думает все о том же. Его увлечения поглощали его целиком. Между прочим — корабли. Он рисовал корабли во всех видах, одни корабли, без человеческих фигур, развешивал их по стенам детской, дарил родным и т. д. Исключительное отношение к кораблям осталось у него на всю жизнь.

С поступлением няни Сони связана первая поездка за границу. Саше было тогда три года. Поехали ради тепла и морского купанья лечить его мать и меня. Взяли с собой бабушку и няню Соню. Сначала, за невозможностью попасть в зараженный холерой Неаполь, поселились в Триесте. Там провели месяца четыре. Купанье в Триесте оказалось прекрасное. Мальчику нравились длинные поездки в открытой конке за город на морской пляж и самое купанье, которое он любил чрезвычайно.

Жизнь в этом довольно скучном городе скоро надоела взрослым, но Саше было там хорошо. Он играл в свои любимые кирпичики, привезенные из России, а главное, много гулял с няней Соней. Восхищали его ослы, которых прогоняли каждое утро на базар мимо наших окон, а также пароходы и лодки с оранжевыми парусами, стоявшие возле набережной и мола.

В декабре переехали во Флоренцию. Там поселились в прекрасной вилле, на краю города, близ Viale dei Colli.

Здесь иногда Саша играл с трехлетним Джульано, сыном нашей хозяйки, но чаще уходил гулять. Они с няней ходили часами, и это его не утомляло. Друзей его возраста у него не было, но он не скучал. В общем пребывание за границей длилось месяцев девять. За это время мальчик еще больше поздоровел и сильно вырос: к удивлению, заграничная поездка не оставила воспоминаний, хотя ему было тогда уже четыре года, но восприимчивость в некоторых отношениях развивалась у него туго. В день отъезда из Флоренции произошел маленький случай. Все утро на глазах у Сашиной матери вертелась Sophia, семилетняя хозяйская дочка. Она держала в руках какую-то картинку и старалась привлечь внимание сестры. Когда ей это удалось, она протянула то, что было у ней в руках и оказалось так называемой «image sainte», — изображением богородицы. Сказав, что это для «Alessandro», Sophia убежала. Сестра сохранила картинку. Она всегда висела под стеклом над кроватью «Alessandro» и осталась на том же месте до его смерти.

В мае мы возвратились в Россию через Москву прямо в Шахматово, где началась та привольная жизнь, которая возможна только в русской деревне.

Здесь кстати будет сказать несколько слов о Шахматове. Это небольшое поместье, находящееся в Клинском уезде Московской губернии, отец купил в семидесятых годах прошлого столетия. Местность, где оно расположено, одна из живописнейших в Средней России. Здесь проходит так называемая Алаунская возвышенность. Вся страна холмистая и лесная. С высоких точек открываются бесконечные дали. Шахматово привлекло отца именно красотою дальних видов, прелестью места и окрестностей, а также уютностью вполне приспособленной для житья усадьбы. Старый дом с мезонином был невелик, но крепок, в уютно расположенных комнатах нашлась и старинная мебель и даже кое-какая утварь. Все службы оказались в порядке, в каретном сарае стояла рессорная коляска. Тройка здоровых лошадей буланой масти, коровы, куры, утки — все к услугам будущего владельца. Ближайшая почтовая станция Подсолнечная с большим торговым селом и земской больницей — в восемнадцати верстах от Шахматова. Ехать приходилось проселочной дорогой, частью, ближе к Шахматову, изрытой и колеистой, шедшей по великолепному казенному лесу «Праслово». Лес этот тянулся на многие версты и одной стороной примыкал к нашей земле. Помещичья усадьба, от которой после революции ничего не осталось, стояла на высоком холме. К дому подъезжали широким двором с круглыми куртинами шиповника, упоминаемыми в поэме «Возмездие». Тенистый сад со старыми липами расположен на юго-восток, по другую сторону дома. Открыв стеклянную дверь столовой, выходившей окнами в сад, и вступив на террасу, всякий поражался широтой и разнообразием вида, который открывался влево. Перед домом — песчаная площадка с цветниками, за площадкой — развесистые вековые липы и две высокие сосны составляли группу. Под этими липами летом ставили длинный стол. В жаркое время здесь происходили все трапезы и варилось бесконечное варенье. Сад небольшой, но расположен с большим вкусом. Столетние ели, березы, липы, серебристые тополя вперемежку с кленами и орешником составляли группы и аллеи. В саду было множество сирени, черемухи, белые и розовые розы, густая грядка белых нарциссов и другая такая же грядка лиловых ирисов. Одна из боковых дорожек, осененная очень старыми березами, вела к калитке, которая выводила в еловую аллею, круто спускающуюся к пруду. Пруд лежал в узкой долине, по которой бежал ручей, осененный огромными елями, березами, молодым ольшаником.

Таково было это прекрасное место, увековеченное в стихах Блока и в его поэме «Возмездие».

Впервые Блок попал туда шестимесячным ребенком. Здесь прошли лучшие дни его детства и юности. Он любил Шахматово… С ранних лет начались бесконечные прогулки по окрестным лесам и полям. К семи годам мальчик знал уже все окрестности, хорошо изучил места, где водились белые грибы, где было много земляники, где цвели незабудки, ландыши и т. д. Он особенно любил ходить за грибами, тем более что по свойственной ему необыкновенной зоркости находил их там, где никто их не видел. Придя домой, он, захлебываясь от восторга, рассказывал о своих находках всем, кто оставался дома и не участвовал в его торжестве.

Животных любил он до страсти. Дворовые псы были его большими любимцами. Глубокую нежность питал он к зайцам, ежам, любил насекомых, червей и прочих гадов, словом — все живое. (И это осталось на всю его жизнь.) В пять лет Блок сочинял стихи в таком роде:

Или:

Жизнь шахматовская была полна. В первые годы у Блока не было товарищей. Он водился со взрослыми, и были у него свои друзья. Особенно любил его один из наших приказчиков, бывший в то же время и сторожем казенного леса. Звали его Иван Николаевич. Это был крепкий, коренастый старик, довольно плутоватый, но милый, ласковый и симпатичный. Маленький Блок проводил с ним целые часы, глядя на его работу. Случалось им вдвоем уезжать на рубку леса; захватив с собой хлеба, Саша исчезал на весь день, возвращаясь только к обеду, который в Шахматове подавали по-городскому — в шесть часов.

Когда Иван Николаевич приготовлялся к посеву шахматовских полей, Саша уговаривался с ним, что будет «вешить», т. е. ставить на пашне вехи из зеленых веток для обозначения засеянных борозд. Дождавшись желанного дня, он вставал особенно рано и бежал к Ивану Николаевичу, горя нетерпением скорее начать. С поля возвращался гордый и счастливый, с точностью исполнив работу.

Условия летней жизни благотворно влияли на мальчика. Он не болел и зимой. Единственную тяжелую и опасную болезнь он перенес в первый год по возвращении из-за границы. Это был плеврит с экссудатом, но благодаря энергичному лечению Каррика Блок так хорошо поправился, что от этой болезни не осталось ни следа.

В первые годы одним из любимых шахматовских удовольствий было катанье на мешках с рожью. (См. «Возмездие».)

Летом много времени проводил Блок с дедушкой Бекетовым. Они любили ходить гулять вдвоем, заходили далеко в поисках растений для научных ботанических работ. Дедушка учил внука начаткам ботаники. Об этом с благодарным чувством вспоминает он сам в автобиографии.

Иногда Саша с дедушкой в тележке отправлялись на прогулку, причем мальчик садился на козлы и правил «почти тридцатилетним Серым». В таких поездках ботаника уже не играла роли. Дедушка тормошил Сашу, щекотал, опрокидывал к себе на колени и раззадоривал до того, что мальчик визжал и хохотал, как безумный. Домой возвращались очень веселые и довольные, но Саша в совершенно растрепанном виде.

Дедушка вообще поощрял детей к возне, шуму и шалостям. Бабушка Бекетова любила внука не меньше, но забавляла его иначе. Она сочиняла ему прибаутки и сказки и смешила и веселила, но никогда не побуждала к возне и крику. Он любил обоих, но дедушку, больше запомнил и вспоминал о нем с большей любовью. Очевидно, то детское и стихийное, что было в дедушке, отвечало его натуре.

Первыми Сашиными товарищами оказались его двоюродные братья Кублицкие, сыновья сестры Софьи Андреевны. Старший, Феликс, известный в семье под именем Фероля (уменьшительное, придуманное Сашей), на три года его моложе, меньшой, Андрюша, — на пять лет [17]. Оба мальчика проводили лето в Шахматове, а зиму в Петербурге. Они очень любили Сашу, и у них рано начались общие игры. Ни разница лет, ни то обстоятельство, что Андрюша был глухонемой от рождения, не мешали им очень весело проводить время вместе. Андрюша был очень живой и веселый ребенок. Сначала братья объяснялись с ним знаками, потом учительница, взятая из института глухонемых, научила его говорить и понимать по губам. Блок долго играл в детские игры, увлекался ими сильно и всегда был зачинщиком и коноводом всех предприятий. Братья во всем его слушались и веселились с ним бесконечно. На всякие клоунские выходки и уморительные штуки он был великий мастер. Хохот почти не прекращался. Блок никогда не ссорился с братьями и относился к ним хорошо: никогда не действовал им на самолюбие, не дразнил их, не важничал и, даже шутя, никогда не ударил. Один раз он нечаянно ушиб Андрюшу крокетным молотком. Андрюше было очень больно, текла кровь, он плакал, но увидав, что мать его рассердилась, он стал повторять сквозь слезы: «Сашура не виноват, он не виноват» [18]. Шалостей было очень много, но все какие-то безобидные. Между прочим, Блока очень любили за талантливость, деликатность и отношение к младшим братьям обе француженки-гувернантки, которых взяли к детям Кублицким. Самому ему мать пробовала нанимать таких француженок: в первый раз — когда ему было семь лет, во второй раз — когда было девять. Но французскому разговору он у них не научился по той простой причине, что уж и тогда почти не разговаривал даже и по-русски.

Зимой к мальчикам Кублицким присоединялись еще дети Недзвецкие и Лозинские — все родственники [19]. Все они вшестером поджидали у окна, и когда Саша, уже гимназист, подкатывал с матерью в санках и входил в переднюю, его встречали дружными восторженными криками. Тут начинались игры и шумное веселье. Такие сборища устраивались по праздникам и по воскресеньям. Тогда же и в той же детской компании устраивались танцклассы, приглашен был из балета старичок танцмейстер. Блок быстро перенимал все «па» и танцевальные приемы, но не увлекся танцами, да и потом никогда не танцевал. Детские, ребяческие игры увлекали его долго, а в житейском отношении он оставался ребенком чуть не до восемнадцати лет. Вообще развитие его шло двойным путем. Рано проявились в нем наблюдательность к явлениям природы и художественные наклонности. Читать выучился он годам к пяти и тогда же стал сочинять стихи. Лиризм, вообще несвойственный детям, проснулся в нем рано, но сознательное отношение к жизни появилось не скоро. В его «Автобиографической справке» читаем: «С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны». И далее: ««Жизненных опытов» не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками и елками — и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы».

Упоминаемые здесь большие квартиры были: одна — на Ивановской улице, другая — на Большой Московской, где мы жили после того, как отец наш вышел из ректоров и, продолжая читать в университете лекции, сделался секретарем Вольно-Экономического общества и редактором биологического отдела словаря Ефрона [20]. Семью ему приходилось содержать большую, и в то время Александр Львович только начал присылать деньги на нужды сына.

Видаться с ним Александру Львовичу не мешали. Он приезжал на праздники каждый год. Приходил к сыну часто, сидел в детской, но ни любви, ни симпатии мальчику не внушил. Жену он все еще уговаривал вернуться. В ответ на это она просила развода, но он упорно отказывал ей до тех пор, пока не решил сам жениться на девушке, с которой познакомился в Варшаве и которая «была похожа на Асю», как он писал потом своей матери.

После развода с мужем в 1889 г., когда сыну было около девяти лет, Александра Андреевна повенчалась вторично с поручиком лейб-гвардии гренадерского полка Францем Феликсовичем Кублицким-Пиоттух. В том же году обвенчался с Марьей Тимофеевной Беляевой и Александр Львович [21].

Александра Андреевна с сыном переехала на новую квартиру, в казармы лейб-гренадерского полка. Казармы эти — на Петербургской стороне, на набережной Невки, близко от Ботанического сада. Здесь Блок прожил лет пятнадцать. Он любил это место. Оно живописно по-своему. Невка здесь очень широка, из окон казармы были видны на противоположном берегу огромные фабрики с трубами, а по реке весной и до глубокой осени сновали пароходы, барки, ялики, катера. Квартиры менялись сообразно чинам Франца Феликсовича. У Блока всегда была своя комната, обставленная уютно и удобно. Вскоре после переселения у него завелся товарищ по играм, сын одного из офицеров, Виша (Виктор) Грек [22].

Отдельная комната, хорошие игрушки и ласковое обхождение Александры Андреевны привлекали этого, мальчика, а потом стала ходить и девочка — Наташа Иванова. По вечерам дети играли втроем, но особенного веселья не выходило. Зимой на Невке устроили каток. Саше купили коньки, он быстро выучился кататься, но простужался, и пришлось это оставить. В то время были у него разные домашние занятия, которые ему нравились: выпиливание, разрисовывание майоликовых вещиц, а главное — переплетание книг. Это очень его увлекало. Купили ему станок, позвали солдата-переплетчика, который дал ему несколько уроков, и мальчик выучился переплетать на славу. В семье хранятся переплетенные им книги.

Отчим относился к нему равнодушно, не входил в его жизнь. Но Блок проходил как-то мимо этого. Об отношениях отца с матерью он тоже никогда не спрашивал [23].

Между тем мать задумала отдать его в гимназию. Ей казалось, что это будет ему занятно и полезно. Но она ошиблась… На лето приглашен был учитель, студент-юрист Вячеслав Михайлович Грибовский, впоследствии профессор по кафедре гражданского права [24]. Студент оказался веселый и милый, не томил Сашу науками и в свободное время пускал с ним кораблики в ручье возле пруда. В августе 1889 года отправились поступать в гимназию. Впоследствии она была переименована в гимназию Петра I, а в то время она носила название Введенской. Помещается она на Большом проспекте Петербургской стороны, и мать выбрала ее потому, что ходить приходилось недалеко, и на пути не было мостов, а стало быть, меньше шансов для простуды. Грибовский приготовил мальчика в первый класс. Саша выдержал вступительный экзамен, но гимназия и вся ее обстановка произвели на него тяжелое впечатление: товарищи, учителя, самый класс — все казалось ему диким, чуждым, грубым. Потом он привык, оправился, но мать поняла свою ошибку: нельзя было отдавать его в гимназию в таком нежном, ребячливом возрасте и из такой исключительной обстановки.

В то время на нужды мальчика Александр Львович посылал 300 рублей в год. Этого вполне хватало при тогдашних ценах. Деньги высылались аккуратно, но каждый месяц мать должна была посылать в Варшаву отцу письменный отчет обо всем, что касалось сына. Она исполняла это очень аккуратно, а в студенческом возрасте Блок сам взял на себя этот труд.

Учился он неровно. Всего слабее шла арифметика, вообще математика. По русскому языку дело шло гладко, что не помешало одному курьезному случаю: Блок принес матери свой гимназический дневник, как назывались в то время тетрадки с недельными отчетами об успехах и поведении, и в этом дневнике мать прочла следующее замечание: «Блоку нужна помощь по русскому языку». Подписано: «Киприанович». Так звали их учителя русской словесности, ветхого старца семинарского происхождения. Мать посмеялась и оставила эту заметку без внимания. Что руководило тогда этим Киприановичем — сказать трудно.

Атмосфера Сашиного детства настолько развила его в литературном отношении, что гимназия со своими формальными приемами, разумеется, ничего не могла ему дать. Но древними языками он прямо увлекся. Тут и грамматика была ему мила, а когда он в средних классах начал переводить Овидия, учитель стал щедро осыпать его пятерками, что и помогло ему хорошо окончить курс в 1898 году [25].

В пору своей гимназической жизни Блок не стал сообщительнее. Он не любил разговоров. Придет, бывало, из гимназии, — мать подходит с расспросами. В ответ — или прямо молчание, или односложные скупые ответы. Какая-то замкнутость, особого рода целомудрие не позволяли ему открывать свою душу. В младших классах гимназии дружил он с сыном профессора Лесного института Кучерова, даже несколько раз по веснам ездил в Лесной, но то была не дружба, а просто играли вместе. Зато в последних двух классах завелись уже настоящие друзья: то были его товарищи по классу, Фосс и Гунн [26]. Фосс был еврей, сын богатого инженера, имевшего касательство к Сормовским заводам. Это был щеголь и франт, но не без поэтических наклонностей, и хорошо играл на скрипке. Гун принадлежал к одной из отраслей семьи известного художника Гуна. Это был мечтательный и страстный юноша немецкого типа. Друзья часто сходились втроем у Блока или в красивом доме Фоссов на Лицейской улице. Вели разговоры «про любовь», Блок читал свои стихи, восхищавшие обоих, Фосс играл на скрипке серенаду Брага, бывшую в то время в моде. В весенние ночи разгуливали они вместе по Невскому, по островам. С Гуном Блок сошелся гораздо ближе, Фосса же скоро потерял из вида. Гун приезжал и в Шахматово. А после окончания гимназии они вдвоем ездили в Москву, где отпраздновали свою свободу выпивкой и концертом Вяльцевой [27]. На последнем курсе университета Гун застрелился внезапно по романическим причинам. По этому поводу написано Блоком стихотворение. Случай произвел на него сильное впечатление [28].

В те же годы ученья Блок дружил и с Греком, который был уже тогда юнкером, а потом и офицером гренадерского полка. Они разошлись уже после женитьбы поэта просто потому, что жизнь их пошла различными путями, но у них сохранились хорошие отношения до самой смерти Грека, который был убит в германскую войну в одном из первых сражений. Грек был очень умный, страстный, самолюбивый юноша демонического склада, верил в судьбу, носил в кармане заряженный револьвер. Одно время увлекался спиритизмом. По свидетельству его жены, очень крупной и своеобразной женщины, Блок занимал в его жизни исключительное место, и такого друга, по словам покойного, у него уже после никогда не было.

В этой дружбе тоже была известная близость. Различными сторонами своей многогранной, крайне сложной натуры Блок соприкасался и с Гуном, и с Греком, и с другими встречавшимися и впоследствии на его пути, но такого друга, которому он хотел бы открыть всю душу, у него никогда не было. Сам он в дружеских отношениях привлекал своей искренностью и благородством, ибо чужую тайну выдать был неспособен и с великой готовностью входил в положение, помогая словом, советом, а впоследствии и деятельной, часто материальной поддержкой.

В последних классах гимназии Блок начал издавать рукописный журнал «Вестник». Редактором был он сам, цензором — мать, сотрудниками — двоюродные братья, мальчики Лозинский, Недзвецкий, Сергей Соловьев, мать, бабушка, я, кое-кто из знакомых [29]. Дедушка участвовал в журнале только как иллюстратор, и то редко. Все номера «Вестника», по одному экземпляру в месяц, писались, склеивались и украшались рукой редактора. Картинки вырезались из «Нивы», из субботних приложений к «Новому Времени», наклеивались на обложку и в тексте; иногда Блок прилагал свои рисунки пером и красками, очень талантливые. В «Вестнике» он писал и стихи, и повести, и нечто во вкусе Майн-Рида, и даже поместил нелепую пьесу «Поездка в Италию». В пьесе было много глупого, но зато никаких претензий. Она свидетельствовала о полном незнании житейских отношений, так как хотела быть реальной, ее действующие лица были какие-то кутилы, но этого реализма и не хватало автору, и всякого, кто присмотрится к «Вестнику», кроме талантливости и остроумия редактора, поразит и то обстоятельство, что в шестнадцать лет уровень его развития в житейском отношении подошел бы скорее мальчику лет двенадцати.

Было тут и шуточное стихотворение, посвященное любимой собаке Дианке, и объявление с восклицательным знаком: «Диана ощенилась 18-го августа!», и множество объявлений о других собаках вроде того, что: «Ни за что не продам собаку без хвоста!». Были переводы с французского, и ребусы, и загадки.

Один из сотрудников «Вестника», муж сестры Екатерины Андреевны, Платон Николаевич Краснов [30], особенно любил Блока, повторял его словечки. Был он человек серьезный и невеселый, но Блоку было с ним хорошо. По образованию он был математик, но по склонности — литератор. Он печатал критические статьи и переводы стихов. С Блоком сближала его, между прочим, и любовь к древним. В четвертом классе гимназии мальчик болел корью, пропустил много уроков, и Платон Николаевич сам взялся его подогнать. Дело шло у них хорошо, дружно и весело. А в «Вестнике» вскоре появилось шуточное стихотворение «дяди Платона»: «Цезарева тень, бродя по берегам Стикса, кается в написании комментариев к галльской войне» [31]. Заключительные строфы этого стихотворения я приведу:

В одном из номеров «Вестника» в 1894 году помещена милая сказка «Летом». Действующие лица-жуки и муравьи. Стихотворений того времени довольно много, и, между прочим, «Судьба», написанная размером баллады «Замок Смальгольм» Жуковского, в то время любимого поэта Блока. Вот одно из лирических стихотворений этого времени:

Посвящается маме

Но лучше всего удавались ему в то время юмористические стихотворения, которых было несколько. Вот одно из них:

Мечты

Пародия на что-то

Чтением в гимназические годы Блок не очень увлекался. Классиков русских не оценил, даже скучал над ними. Любил Пушкина и Жуковского, любил Диккенса, которого читал тогда в пересказах для детей, и отдал дань Майн-Риду, Куперу и Жюлю Верну. «Робинзон Крузо» ему не нравился.

Зато в средних классах гимназии пристрастился он к театру. Ему было лет тринадцать, когда мать повела его впервые в Александрийский театр на толстовские «Плоды просвещения». Это был утренний воскресный спектакль, исполнение было посредственное, но все вместе произвело на поэта сильнейшее впечатление. С этих пор он стал постоянно стремиться в театр, увлекался Далматовым и Дальским [34], в то же время замечая все их слабости и умея их в совершенстве представлять. А вскоре и сам стал мечтать об актерской карьере.

Ему было лет четырнадцать, когда в Шахматове начали устраиваться представления. Начали с Козьмы Пруткова. Поставили «Спор древнегреческих философов об изящном». Философы — Саша Блок и Фероль Кублицкий, оба в белых тогах, сооруженных из простынь, с дубовыми венками на головах, опирались на белые жертвенники. Декорацию изображал Акрополь, намалеванный Сашиной рукой на огромном белом картоне, прислоненном к старой березе. Вышло очень хорошо. Зрители и родственники и смеялись и одобряли.

К пятнадцати годам вкусы Блока приобрели романтический характер. Он увлекался Шекспиром и стал декламировать монологи Гамлета, Ромео, Отелло. Лучше всего выходило у него Гамлетово «Быть или не быть». Заключительную фразу: «Офелия, о, нимфа, помяни мои грехи в твоих святых молитвах» он произносил с непередаваемым проникновением и очарованием.

1897 год памятен нашей семье и знаменателен для поэта. Ему было шестнадцать с половиною лет, когда он с матерью и со мною отправился в Бад-Наугейм. Сестре был предписан курс лечения ваннами от обострившейся болезни сердца. Путешествие по Германии интересовало Блока. Наугейм ему понравился. Он был весел, смешил нас с сестрой шалостями и остротами, но скоро его равновесие было нарушено многознаменательной встречей с красивой и обаятельной женщиной. Все стихи, означенные буквами К. М. С, посвящаются этой первой любви [35]. Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами. Была она малороссиянка, и ее красота, щегольские туалеты и смелое, завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение. Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на нее глаз, но сразу был охвачен любовью. В ту пору он был очень хорош собой уже не детской, а юношеской красотой. Об его наружности того времени дают приблизительное понятие его портреты в костюме Гамлета, снятые в Боблове, у Менделеевых, год спустя.

Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика, но он любил ее восторженной, идеальной любовью, испытывая все волнения первой страсти. Они виделись ежедневно. Встав рано, Блок бежал покупать ей розы, брать для нее билет на ванну. Они гуляли, катались на лодке. Все это длилось не больше месяца. Она уехала в Петербург, где они встретились снова после большого перерыва. Первая любовь оставила неизгладимый след в душе поэта. Об этом свидетельствуют стихи, написанные в зрелую пору его жизни.

В конце июля мы вернулись в Россию, приехав в Шахматово через Москву, и только тут узнали о семейном несчастье, которое родные скрывали от нас до сих пор, чтобы не помешать лечению сестры. Без нас отца разбил паралич в тяжелой форме: отнялся язык и вся правая сторона тела. К нашему приезду он уже несколько оправился и стал привыкать к своему положению. За ним ходил выписанный из клиники служитель и сестра милосердия. Его возили в кресле по дому и по саду.

На жизнь детей болезнь деда не повлияла. Никто не мешал мальчикам веселиться. Далекие прогулки пешком и верхом, веселое купанье с собаками, хохот — все это продолжалось по-прежнему, но скоро дети Кублицкие уехали с матерью за границу. Без них настроение стало серьезнее. Блок занялся изучением роли Ромео. Он часто декламировал монолог из последнего действия: «О недра смерти, мрачная утроба, похитившая лучший цвет земли!..» Тогда же он задумал поставить в шахматовском саду сцену перед балконом (из «Ромео и Юлии»), но эта затея не удалась. Зимой он продолжал заниматься декламацией, все больше тяготел к сцене, любил произносить апухтинского «Сумасшедшего», стихи Полонского, Фета. Одно время занимался даже мелодекламацией, только что входившей тогда в моду. Для мелодекламации он не пользовался тем, что уже было готового, а брал, например, стихи Алексея Толстого «В стране лучей» и произносил их под аккомпанемент бетховенской сонаты «Quasi una fantasia». Торжественные звуки первой части сонаты гармонично сочетались с торжественностью стихов. Получалось прекрасное целое.

Весной 1898 года был кончен курс гимназии, а летом Блок возобновил прерванное с детства знакомство со своей будущей женой. Но прежде чем приступать к описанию этого важного периода его жизни, надо сказать несколько слов о семье Менделеевых.

Наш отец дружески сошелся с Дмитрием Ивановичем Менделеевым, когда мы были еще детьми. Он благоговел перед его гениальностью и восхищался своеобразностью его нрава. Чаще всего бывал у нас Дмитрий Иванович во время ректорства отца. С матерью нашей он тоже был хорош, да и ко всей семье расположился. Тут была не одна симпатия, но также и то обстоятельство, что мои родители оказали ему большую нравственную поддержку в трудную минуту его жизни. Своеобразная крупная фигура Дмитрия Ивановича часто появлялась в нашем доме. Бывал он и в Шахматове, которое куплено по его совету. Приезжал он обычно один, в тележке, под сиденьем которой оказывались привезенные для нашей матери бесчисленные томы Рокамболя [36] и других книг в том же роде. Такое чтение было его любимым отдохновением после научных трудов, которым он предавался со свойственной ему страстностью. Он проводил у нас целые часы в интересной беседе, среди клубов табачного дыма, и уезжал в свое Боблово, расположенное в 8-ми верстах. Боблово куплено Менделеевым гораздо раньше нашего Шахматова. Оно значительно больше его по количеству десятин, не так уютно, но как самая усадьба, так и местоположение — грандиознее. Бобловская гора высочайшая во всей округе. Отсюда открываются необъятные дали. Когда Дмитрий Иванович развелся с первой женой и вступил во второй брак с Анной Ивановной Поповой, он оставил старый дом и построил новый на открытом месте, выбрав для усадьбы самую высокую часть горы, из которой пробивался ключ студеной воды прекрасного вкуса, прославленный еще со времени прежнего владельца. Тут был устроен колодезь, а в нескольких саженях от него воздвигнут был и дом, большой, двухэтажный; верхний этаж, деревянный, нижний, каменный, с толстыми стенами — сложен был особенно крепко во избежание сотрясения при каких-то сложных химических опытах, которые Дмитрий Иванович собирался производить в своей деревенской лаборатории.

Эта комната, где Менделеев проводил большую часть времени, напоминала своей причудливой обстановкой кабинет доктора Фауста. Окна ее выходили в сад, где приковывал взгляд величавый дуб, которому не менее трехсот лет; он был еще свеж и могуч, но его многообхватный ствол дал местами трещины и был скреплен железом. В новом доме было две террасы: нижняя, обвитая снаружи диким виноградом, и верхняя — открытая. Здесь играли дети. Перед домом развели прекрасные цветники и сад с фруктовыми деревьями и ягодником. От прежних времен остался старый парк. В усадьбе построили баню, флигеля, все необходимые службы. Она была далеко не так поэтична и уютна, как старое Шахматово, но на ней лежал отпечаток широких замыслов ее гениального хозяина.

Во втором браке у Менделеева было четверо детей: два сына и две дочери. Старшая, Любовь Дмитриевна, жена поэта, лишь на год с небольшим моложе своего мужа [37]. Она родилась так же, как и он, в стенах Петербургского университета. Когда Саше Блоку было три года, а Любе Менделеевой два, они встречались на прогулках с нянями. Одна няня вела за ручку крупную, розовую девочку в шубке и капоре из золотистого плюша, другая вела рослого розового мальчика в темно-синей шубке и таком же капоре. В то время они встречались и расходились незнакомые друг другу. А Дмитрий Иванович, придя в ректорский дом, спрашивал у бабушки: «Ваш принц что делает? А наша принцесса пошла гулять». Летом обоих увозили в Московскую губернию, на зеленые просторы полей и лесов.

Сознательно они встретились в первый раз в Боблове, когда Ал. Ал. было 14, а Л. Дм. — 13 лет. Приезжал Блок с дедушкой. Дети Менделеевы показывали ему свой сад, свое «дерево детей капитана Гранта». Все они вместе гуляли, лазали по деревьям, играли. Л. Дм. в те времена училась в гимназии Шаффе, где потом и кончила с медалью.

Вторая встреча произошла через три года после этого, когда Блок только что кончил гимназию.

Ал. Ал. приехал в Боблово верхом на своем высоком, статном белом коне, о котором не один раз упоминается в его стихах и в «Возмездии». Он ходил тогда в штатском, а для верховой езды надевал длинные русские сапоги. Люб. Дм. носила розовые платья, а великолепные золотистые волосы заплетала в косу. Нежный бело-розовый цвет лица, черные брови, детские голубые глаза и строгий, неприступный вид. Такова была Любовь Дмитриевна того времени.

Эта вторая встреча определила их судьбу. Оба сразу произвели друг на друга глубокое впечатление.

Л. Дм. так же, как и Ал. Ал., увлекалась театром, мечтала о сцене. И вкусы оказались сходными: оба тяготели к высокой трагедии и драме. В то же лето в Боблове решено было поставить ряд спектаклей для окрестных крестьян и многочисленных родственников. Намечены были отрывки из классических пьес и водевили. В спектаклях должны были участвовать и племянницы Менделеева. Блок стал постоянно ездить в Боблово на репетиции.

В это лето (1898 г.) поставили два спектакля в помещении одного из обширных бобловских сараев. В глубине сарая устроили сцену с подмостками. Места для зрителей было довольно. Их набралось человек двести, играли отрывки из «Гамлета». Произнесены были все главные его монологи. Прошла и сцена сумасшествия Офелии, и сцена с матерью. Гамлет и Офелия — Ал. Ал. и Люб. Дм., мать — одна из племянниц Дмитрия Ивановича. Люб. Дм. и поэт составляли прекрасную, гармоническую пару. Высокий рост, лебединая повадка, роскошь золотых волос, женственная прелесть — такие качества подошли бы к любой «героине». А нежный, воркующий голос в роли Офелии звучал особенно трогательно. На Офелии было белое платье с четырехугольным вырезом и сиреневой отделкой на подоле и в прорезях длинных буфчатых рукавов. На поясе висела лиловая, шитая жемчугом «омоньера». В сцене безумия слегка завитые распущенные волосы были увиты цветами и покрывали ее ниже колен. В руках Офелия держала целый сноп из розовых мальв, повилики и хмеля вперемешку с другими полевыми цветами. Хмель для этого случая Гамлет и Офелия собирали вместе в лесу около Боблова. Гамлет в традиционном черном костюме, с плащом и в черном берете. На боку — шпага.

Стихи они оба произносили прекрасно, играли благородно, но в общем больше декламировали, чем играли.

За «Гамлетом» следовали сцены из «Горя от ума»: первая сцена Чацкого с Софьей и сцены перед балом с монологом «Дождусь ее и вынужу признанье». В роли Софьи Люб. Дм. явилась в белом платье с короткой талией и рукавами и в стильной высокой прическе с локонами, выпущенными по обеим сторонам лица. Чацкий оказался не столь стильным, но красота, грустная мечтательность и проникновенный тон производили сильное впечатление. Софья выдержала роль в холодных, надменных тонах, которые составляли должный контраст с горячностью Чацкого.

После этого поставили еще сцену у фонтана из пушкинского «Бориса Годунова». Это как-то не удалось. Роль Марины играла одна из племянниц Дмитрия Ивановича.

Осенью этого года Блок поступил на юридический Факультет. Он говорил, что в гимназии надоело учение, а тут, на юридическом, можно ничего не делать. Зимой он стал бывать у Менделеевых. Они жили в то время на казенной квартире, в здании Палаты мер и весов на Забалканском проспекте.

В ту же зиму поэт начал посещать и кузин Качаловых, дочерей тетки Ольги Львовны. Они относились к нему прекрасно, да и он с симпатией. Но как-то это скоро оборвалось.

Прошла зима, а летом в Боблове устроили второй спектакль в том же сарае. На этот раз поставили сцену в подвале из пушкинского «Скупого рыцаря». Мы с сестрой, к сожалению, опоздали на это представление, но, судя по рассказам, Ал. Ал. играл интересно. Потом ставили еще сцену из «Каменного гостя», «Горящие письма» Гнедича и чеховское «Предложение». В «Предложении», изображая жениха, Блок до того смешил не только публику, но и товарищей актеров, что они прямо не могли играть. Собрались ставить «Снегурочку», но это почему-то не состоялось, и спектакли в Боблове больше уж не возобновились. Но поездки в Боблово верхом на неизменном Мальчике не прекращались, и часто Блок возвращался поздним вечером, при звездах.

Тут начинается непрерывная вязь стихов о Прекрасной Даме, сплетенная из переживаний поэта. Он так и говорит в своей автобиографии: «Лирические стихотворения… все, с 1897 года, можно рассматривать как дневник». И дальше: «Серьезное писание началось, когда мне было около восемнадцати лет… Все это были — лирические стихи, и ко времени выхода моей первой книги «Стихов о Прекрасной Даме» их накопилось до 800… В книгу из них вошло лишь около ста». (Поэт говорит, конечно, о первом издании «Грифа». Следующие издания первого тома — полнее.) Далее идет важное свидетельство поэта, освещающее его отношение к Вл. Соловьеву [38]: «Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна. Меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех».

С поэзией Вл. Соловьева Александр Александрович познакомился не ранее 1900 года, т. е., стало быть, на втором курсе. К этому времени уж была написана часть стихов о Прекрасной Даме. Таким образом, влияние Соловьева на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания. И это было не внушение, а скорее радостная встреча близких по духу.

Из Шахматова, с дороги, пролегающей между полями по направлению к станции, в сторону заката, видна бобловская гора, обозначенная на горизонте зубчатой полосой леса.

В последние годы своей жизни Александр Александрович собирался издать книгу «Стихов о Прекрасной Даме» по образцу дантовской Vita Nuova [40], где каждому стихотворению предшествует примечание вроде следующего: «Сегодня я встретил свою донну и написал такое-то стихотворение». С подобными комментариями хотел издать свою книгу и Блок [41].

1901 год, как говорит он в своей автобиографии, был для него исключительно важен и решил его судьбу. Лето этого года он называл «мистическим».

Осенью Любовь Дмитриевна поступила на драматические курсы Читау, где пробыла всего год. Курсы помещались на Гагаринской, потом перешли на Моховую:

В урочные часы Александр Александрович бродил около этого дома и встречал Любовь Дмитриевну, выходившую от Читау:

В том же памятном 1901 году изменилась университетская жизнь Александра Александровича: пройдя два курса и перейдя на третий, он понял, что юридические науки ему глубоко чужды. Мать уговаривала его перейти на филологический факультет. Сначала он не решался, опасаясь, что отец, испугавшись расходов на два лишние курса, прекратит высылку денег. Но Александр Львович в ответ на письмо с извещением о состоявшемся уже переходе, выразил, напротив, свое одобрение [43]. Здесь Александр Александрович сразу попал в свою сферу, увлекся лекциями проф. Ф. Ф. Зелинского [44] и некоторых других профессоров, но под конец все-таки сильно устал от университета. Его удручали главным образом экзамены, к которым он готовился с тоской и напряжением. Быть может, ему не удалось бы кончить кандидатом, если бы не зачетное сочинение о Болотове и Новикове, которое он представил профессору И. А. Шляпкину, и рукопись которого покойный профессор, по его словам, «затерял» [45]. Государственный экзамен по славяно-русскому отделению сдан был в 1906 году.

В автобиографии Блока читаем: «Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование дало, во всяком случае, некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогли мне и в историко-литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для драмы «Роза и Крест»)». И далее: «Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей… долею научности, которая заключена в них, я буду обязан университету».

Товарищеская жизнь, общественность и политика не коснулись поэта. Всего этого он чуждался. Природа была ему ближе. По ней он судил отчасти и о грядущих событиях.

Он был на втором курсе юридического факультета, когда разыгралась известная история с избиением студентов на Казанской площади [46]. В университете начались волнения. Студенты бойкотировали лекции и экзамены, следили за тем, чтобы те и другие не посещались ни товарищами, ни профессорами. Более чуткие и популярные профессора сами прекратили чтение лекций и отменили экзамены. Но нашлись и такие, как, например, Георгиевский [47], которые продолжали экзаменовать немногих, оставшихся в противоположном лагере.

Александр Александрович был так далек от университетской жизни, что даже и не подозревал о бойкоте. Он, как ни в чем не бывало, явился на экзамен к Георгиевскому и был оскорблен каким-то студентом, принявшим его за изменника и бросившим ему в лицо ругательство. Собственное равнодушие порой тяготило его самого. Об этом написано стихотворение «Когда толпа вокруг кумирам рукоплещет».

Привычка относиться с беспощадной критикой ко всем движениям своей души, к собственным поступкам составляла одну из характерных черт его природы. «Что за охота не быть беспощадным?» — говорил он матери в 1921 году.

Но так называемый «либерализм» претил ему неудержимо. Как и всякий крупный художник, он был революционен. Все стихийное было ему близко и понятно. Предчувствие революции началось давно. Отголоски его можно найти в стихах («Все ли спокойно в народе», «Фабрика») [48].

Еще на одном из первых курсов, когда Александру Александровичу было лет двадцать, он записался в члены одного из драматических кружков Петербурга. Тогда он был в полном расцвете своей красоты и с жаром относился к театру. В кружке пришлось ему выступить раза четыре, исключительно в ролях стариков, самых незначительных. Опытный jeune premier [49] не первой молодости явно не давал ему ходу. На это открыл ему глаза один из старых членов кружка, которого, очевидно, подкупили его молодость, красота и детская доверчивость. После разговора с ним Александр Александрович вышел из кружка, и актерская карьера перестала казаться ему столь заманчивой, а понемногу он и совсем отошел от этой мысли.

Жизнь его была полна и без этого. В то время он много писал, но не показывал своих стихов никому, кроме матери и меня. В 1900 году под настойчивым давлением матери он наконец понес свои стихи в редакцию одного из журналов. Случай этот настолько характерен для того времени и для самого поэта, что я привожу его целиком, как он описан в его автобиографии:

«От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с удовольствием и благодарностью. Как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он редактировал тогда «Мир Божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова [50]. Пробежав стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!» — и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах».

Хорошо, что поэт так легко простил либеральному редактору его тупость, но то была единственная неудача такого рода.

Без всяких усилий с его стороны пришла к нему сначала известность, а потом и слава. В первый раз стихи его должны были появиться в 1902 году, в студенческом сборнике под редакцией Б. Никольского и Репина, но «Сборник» запоздал чуть не на год. И в 1903 году, опередив «Сборник», стихи напечатал журнал «Новый Путь» и почти одновременно московский альманах «Северные Цветы» [51].

В Москве Блок был оценен и узнан прежде, чем в Петербурге. Случилось это потому, что в Москве было ядро молодых мечтателей, мистические настроения и чаяния которых сближали кружок с поэтом. Во главе их стоял Андрей Белый, в «Воспоминаниях» которого читатели найдут все подробности о кружке «Аргонавтов» и подробную характеристику той среды, которая восприняла поэзию Блока [52].

Стихи его попали в Москву через Ольгу Михайловну Соловьеву, троюродную тетку Блока, бывшую замужем за младшим братом философа, Михаилом Сергеевичем [53]. Ольга Михайловна была в деятельной переписке с матерью поэта как раз в те годы усиленного писания стихов и время от времени эти стихи посылали в Москву. Ольга Михайловна и Михаил Сергеевич оба были люди с тонким художественным вкусом, а сын их Сережа — гимназист в то время, способный, рано развившийся юноша, — тоже писал стихи, был настроен мистически и дружил с Борей Бугаевым (Андрей Белый), который жил в том же доме и бывал у Соловьевых чуть не каждый день.

Соловьевы первые оценили стихи Блока. Их поддержка ободряла его в начале литературного поприща. Когда же его стихи были показаны Андрею Белому, они произвели на него ошеломляющее впечатление. Он сразу понял, что народился большой поэт, не похожий ни на кого из тех, которые славились в то время. О появлении стихов Блока он говорил как о событии. Об этом сообщила Ольга Михайловна матери поэта. Известие обрадовало и мать, и сына. Стихи стали распространяться в кружке «Аргонавтов», в котором числился в то время С. А. Соколов, писавший под псевдонимом Сергей Кречетов [54]. Соколов основал издательство «Гриф» и в один прекрасный день явился к Блоку (в то время студенту третьего курса) для переговоров об издании его стихов. Первый сборник — «Стихи о Прекрасной Даме» — в издании «Грифа» помечен 1905 г. (вышел в конце 1904 г.).

Не без влияния Соловьевых обошлось и знакомство Александра Александровича с Мережковскими, которые ввели его в литературные кружки Петербурга [55]. На одном из редакционных вечеров «Нового Пути», во главе которого они стояли, познакомился он и с Брюсовым, приехавшим из Москвы в Петербург [56].

Знакомство с Мережковскими произошло таким образом. Александр Александрович пришел к ним в дом брать билет на какую-то лекцию. Когда он назвал свою фамилию, Зинаида Николаевна воскликнула: «Блок? Какой Блок? Это вы пишете стихи? Это не о вас говорил Андрей Белый?» Узнав, что он и есть тот самый Блок, о котором ей говорили Соловьевы и Андрей Белый, Зинаида Николаевна повела его к мужу, и знакомство состоялось. В этот год Александр Александрович довольно часто бывал у Мережковских. Он очень ценил их обоих как писателей и собеседников. В числе «событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших так или иначе», он упоминает в своей автобиографии и о знакомстве с Мережковскими. Пути их оказались различны, и с течением времени они разошлись. Высокомерное, а порой и враждебное отношение Мережковских на поэта не влияло. Он ценил людей по существу, а не по тому, как они к нему относились, и если признавал в них талант, ум, высокие качества души и сердца, то не менял своих мнений и тогда, когда приходилось переносить личные обиды.

Еще на юридическом факультете Александр Александрович сошелся с Александром Васильевичем Гиппиусом на почве литературных вкусов и увлечения модернизмом [57]. В университетские годы они часто видались, посещали друг друга и встречались у общих знакомых, где вместе дурачились и веселились. Оба увлекались Московским Художественным театром, до хрипоты вызывали артистов, бегали за извозчиком, на котором уезжал из театра Станиславский, и т. д. Первые гастроли Московского Художественного театра являлись настоящим событием для всех нас. На последние деньги брались билеты, у кассы выстаивали по суткам. Представление чеховских «Трех сестер» было апофеозом того, что давал нам в то время этот театр. И самая пьеса, и постановка, и исполнение производили впечатление верха искусства, переходившего даже его границы. Нам провиделись неведомые дали, просветы грядущего освобождения. Глумление «Нового Времени» еще больше разжигало ревность к театру и боевой пыл его приверженцев. Для той тусклой эпохи это был яркий взрыв увлечения. Гиппиуса и Блока еще более сблизило одинаковое отношение к Художественному театру. Но вскоре после окончания университета Александр Васильевич уехал на службу в провинцию. Отношения и заглазно оставались прекрасными.

В августе 1900 года уехала в Сибирь сестра Софья Андреевна с мужем и сыновьями. Отъезд произошел в конце лета, проведенного по обыкновению в веселых дурачествах. Все три брата ездили вместе верхом, устраивали смешные представления на шахматовском балконе, много хохотали. Но за те два года, которые семья Софьи Андреевны провела в Сибири, братья потеряли всякую связь. Их сближали только игры, и, когда пришел юношеский возраст, они разошлись, стали чужды друг другу.

Вернувшись из Сибири, сестра застала родителей умирающими. Мать наша уже много лет страдала жестокой внутренней болезнью, с которой боролась только благодаря исключительно крепкой натуре. Отец, который был на 9 лет старше ее, умер в Шахматове 1 июля 1902 года, на 77-м году жизни. Это случилось ночью. Все мы, в том числе и внук его Саша, были в комнате. Он скончался тихо. Смерть его уже ни для кого из нас не была горем. Пять лет паралича не легко дались его близким. Они оставили след тяжелых забот и временно затуманили светлый облик покойного. На смерть деда Блок написал стихотворение:

После некоторых совещаний решено было хоронить дедушку в Петербурге. Александр Александрович своими руками положил его в гроб. Его отношение к смерти всегда было светлое. Во время панихид он сам зажигал свечи у гроба. Его белая, вышитая по борту красным рубашка, кудрявая голова, сосредоточенное выражение больших благоговейных глаз в эти дни служения над покойником неизгладимо остались в памяти.

Отца отпевали в деревенской церкви села Тараканова, за три версты от Шахматова. Оттуда он был прямо увезен на вокзал железной дороги. Тело его сопровождали только мы, дочери. Внуки остались с больной бабушкой, за которой ухаживала доверенная прислуга. Похоронили дедушку в жаркий июльский день на Смоленском кладбище, рядом с могилой его любимой дочери Екатерины Андреевны. В числе тех сравнительно немногих, кто в это глухое время встречал его тело на петербургском вокзале, был Дмитрий Иванович Менделеев.

Ровно через три месяца после смерти отца, 1 октября, скончалась в Петербурге и наша мать. И ее тело положил в гроб любимый внук. Бабушку его тоже похоронили на Смоленском.

В январе 1903 года Александр Александрович сделал предложение и получил согласие Любови Дмитриевны Менделеевой.

Но прежде чем идти дальше, мне хочется сказать несколько слов об отношении его к матери.

До женитьбы (он женился в 23 года) мать была для него самым близким человеком на свете, но и с ней он был далеко не вполне откровенен. У них было так много общего, что Ал. Ал. говорил порою: «Мы с мамой — почти одно и то же». Близкие люди это понимали. Общая склонность к мистицизму, повышенная до болезненности чувствительность и тонкость восприятий, та нежность, которая причиняла ему столько страданий при соприкосновении с жизнью, — все это равно характерно для обоих, так же, как и мятежный ум, вечно ищущий правду. Детская шаловливость и способность заражать других своим весельем, то, что отличало его мать до той поры, пока жизнь не смяла ее своей тяжелой рукой, — все это было и в нем, и даже некоторые противоречия были у них общие: чуждаться людей, уставать от них, временами их ненавидеть и в то же время глубоко ими интересоваться и каждому, кто в них нуждается, щедро и не щадя сил, давать лучшее, что есть в душе, откликаясь на их призыв.

Оба они, попав в буржуазную военную среду из исключительной атмосферы бекетовского дома, чувствовали себя в ней чужими и скованными и обращались к тому, что оставили. Служебные интересы, стоявшие на первом плане у Франца Феликсовича, были им глубоко чужды. Все это еще больше их сближало в те годы, когда Блок начал писать уже не детские стихи. Много лет мать была его единственным советником. Она указывала ему на недостатки первых творческих шагов. Он прислушивался к ее советам, доверяя ее вкусу.

Он любил мать глубоко, но не был изъявителен. Это выражалось не в ласках. Ласки были ему вообще несвойственны. Его привязанность проявлялась в каких-нибудь особых заботах, в доверии к ней, в одном мимолетном слове или движении. И больше всего в беспокойстве об ее здоровье и душевном состоянии. Тут он был до крайности чуток, что проявлялось особенно тогда, когда она старалась скрыть от него свое состояние. Он любил делать ей подарки, мальчиком дарил ей на свои скудные карманные деньги какие-нибудь безделушки вроде вазочек для цветов. Рабочий ящик с принадлежностями — тоже его подарок; юношей он стал дарить ей книги.

В автобиографии читаем: «Детство мое прошло в семье моей матери. Здесь господствовали в общем старинные понятия о литературных ценностях и идеалах. Говоря вульгарно, по-верленовски, преобладание имела здесь eloquence [58]; одной только матери моей свойственны были постоянный мятеж и беспокойство о новом, и мои стремления к musique [59] находили поддержку у нее» [60]. В литературных вкусах мать и сын в те времена сходились. Такой поэт, как Аполлон Григорьев, вообще мало популярный, был одним из любимцев Александры Андреевны еще в юном возрасте, и Александру Александровичу он, как известно, был тоже особенно дорог. Фет, Полонский, Тютчев — все это воспринял поэт с юных лет. Вкус к литературной прозе проявился очень поздно, вместе со вступлением поэта в жизнь. Впоследствии исключительно привязался он к Флоберу и больше всего к роману его «Education sentimentale» [61]. В нашей семье почему-то не любили Флобера, и сестра Александра Андреевна сражалась из-за него со своей матерью. Но зато специалистом по Флоберу оказался ее первый муж, с которым они вообще перечитали множество книг. Сестра читала мужу вслух. А за чтением следовали бесконечные разговоры. За два года совместной жизни в Варшаве Александр Львович многому научил жену. Он пошел навстречу ее душевным стремлениям. Ее художественные вкусы под его влиянием и расширились, и углубились. Муж сыграл большую роль в развитии ее личности и подготовил почву для понимания поэзии сына. Тем более непонятно, почему он сам так странно относился к его стихам. Стихи эти посылал ему Александр Александрович в письмах, но ничего, кроме холодной насмешки и довольно едкой критики, не получал от него в ответ. Быть может, это был просто педагогический прием? Этот вопрос остается неразрешенным. По-своему Александр Львович любил сына. Это видно из писем его к Александре Андреевне, часть которых сохранилась, а часть погибла при разгроме Шахматова. Но в часы свиданий с сыном отец томил его своей отвлеченностью, сухостью, цинизмом, нескончаемой иронией и не сделал ничего для сближения с сыном.

Вторая жена Александра Львовича тоже недолго прожила с ним, кажется, года четыре. Покидая мужа, она спасала дочку, трехлетнюю Ангелину. На этот раз муж не противился ее отъезду. Но это окончательное крушение семейного очага сильно его изменило: он потерял самоуверенность, стал болеть.

В январе 1903 года разразилось событие, которое произвело на Блока горестное впечатление. Умерли Соловьевы, Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна. Оба были дороги нашей семье. Михаил Сергеевич был человек обаятельный. С разносторонним умом он соединял железную волю. Этот маленький хрупкий человек с болезненно бледным лицом и тщедушным телом оказывал огромное влияние на всех, кто стоял к нему близко. Он был всеобщим любимцем: любили его и родные, и друзья, и многочисленные знакомые. В нашей семье — все, начиная с моих родителей и кончая Ал. Ал. Ольга Михайловна была ему под стать. И вдвоем они составляли гармоническую пару, связанную глубокой обоюдной любовью и общностью интересов. Вокруг них создавалась исключительная атмосфера: чуткая, одухотворенная, чуждая всякой условности и банальщины. Соловьевы бывали у нас и в Петербурге, и в Шахматове. Их приезда ждали, как праздника. Зимой они жили в Москве, летом в Дедове. (Имение матери Ольги Михайловны. О нем упоминает в своих воспоминаниях Андрей Белый.) В обстановке того старинного флигеля, где они жили, было что-то бесконечно привлекательное и своеобразное. В нем царил зеленый сумрак от близко разросшихся деревьев. Очень старая мебель, старинные книги в переплетах из свиной кожи; по стенам — эскизы Ольги Михайловны (по профессии она была художница) и наброски с картин старинных мастеров. И ко всему этому так шел облик Михаила Сергеевича с его тихой, спокойной манерой, и его красивая жена со смуглым лицом цыганского типа и вспыхивающими глазами неуловимого цвета. В этом флигеле бывал и Александр Александрович. Все ему здесь нравилось. Единственный сын Соловьевых, Сережа, приезжал к нам в Шахматово еще ребенком вместе с отцом. Потом одно время он стал ездить каждое лето. В пору создания стихов о Прекрасной Даме началось более тесное сближение с этим мальчиком, рано приобщившимся к литературе, талантливым и развитым не по летам. Все его друзья, начиная с самого близкого, Бориса Николаевича Бугаева, были значительно старше его, но это не мешало ему идти с ними в ногу.

Михаил Сергеевич умер очень рано. Ольга Михайловна не решилась доживать свою жизнь без него. Она застрелилась тут же, через несколько минут после его кончины. Сереже было в то время 16 лет. Но у него было столько родных и любящих друзей, которые поддержали его в трудную минуту. А больше всего поддержала его «тетя Соня», та самая добрая и светлая Софья Григорьевна Карелина, о которой упоминалось раньше. Она так же, как и Ал. Ал-чу, приходилась Сереже внучатой теткой.

Александр Александрович узнал о кончине Соловьевых из письма З. Н. Гиппиус, которой прислали эту весть из Москвы [62]. Пораженный, расстроенный, пришел он к матери, сообщил ей горестную новость, опустился перед ней на колени и стал ее ласкать. Эта смерть огорчила всех нас, на для него и для его матери она была настоящим ударом.

В июне того же года Александру Александровичу пришлось опять сопровождать мать в Наугейм. Снова обострилась ее сердечная болезнь. На шесть недель приходилось расставаться с невестой. И переписывались они в то время деятельно. Свадьбу назначили на 17 августа. А в середине июля мать и сын уже вернулись в Шахматово. К свадьбе приехал из Петербурга Франц Феликсович и из своего Трубицына — «тетя Соня». Она очень любила Блока и, несмотря на свои 78 лет, была еще вполне бодрой и живо интересовалась всем, что его касалось, и его стихами, которые иногда умела ценить. Восемнадцатилетний Блок гостил у нее в Трубицыне. Ему было весело в этом старом гнезде, полном милой и светлой старины.

Свадьбу назначили в 11 часов утра. День выдался дождливый, прояснило только к вечеру. Все мы встали и нарядились с раннего утра. Букет, заказанный для невесты в Москве, не поспел к сроку. Пришлось составить его дома. Ал. Ал. с матерью нарвали в цветнике крупных розовых астр. Шафер, Сергей Соловьев, торжественно повез букет в Боблово на тройке нанятых в Клину лошадей, приготовленных для невесты и жениха. Тройка была красивая, рослая, светло-серая, дуга разукрашена лентами. Ямщик молодой и щеголеватый.

Мать и отчим благословили Ал. Ал. образом. Благословила его и тетя Соня.

Венчание происходило в старинной церкви села Тараканова. То была не приходская церковь новейшего происхождения, но старинная, барская, построенная еще в екатерининские времена. Усадьба с запущенным садом, расположенным на горе, у пруда, давно была заброшена помещиками, но белая каменная церковь Михаила Архангела, где службы совершались изредка, хорошо сохранилась в описываемое время. Она интересна и своеобразна по внутреннему убранству и стоит среди зеленого луга, над обрывом.

В церковь мы все приехали рано и невесту ждали довольно долго. Блок в студенческом сюртуке, серьезный, сосредоточенный, торжественный.

К этому дню из большого села Рогачева удалось достать очень порядочных певчих. Дождь приостановился, и, стоя в церкви у бокового окна, мы могли видеть, как подъезжали свадебные гости. Все это были родственники Менделеевых, жившие тут же, неподалеку. Лошади у всех бодрые и свежие. Дуги разукрашены дубовыми ветками. Набралась полная церковь. И, наконец, появилась тройка с невестой, ее отцом, сестрой Марьей Дмитриевной и мальчиком, несшим образ. В церковь вошла она под руку с Дмитрием Ивановичем, который для этого случая надел свои ордена. Он был сильно взволнован. Певчие запели: «Гряди, голубица…»

Невеста венчалась не в традиционных шелках, что не шло к деревенской обстановке: на ней было белоснежное, батистовое платье, нарядное и с очень длинным шлейфом, померанцевые цветы, фата. На прекрасную юную пару невозможно было смотреть без волнения. Благоговейные, торжественные, красивые. Даже старый священник, человек грубый и нерасположенный к нашей семье, был видимо тронут и смотрел с улыбкой на жениха и невесту. Шаферов было несколько. Об одном из них, Розвадовском, упоминает в своих заметках Андрей Белый. Это был молодой родовитый поляк-католик, товарищ одного из братьев Люб. Дм., Ивана Дмитриевича, бывшего шафером жениха. Розвадовский был шафер невесты. Свадьба эта была для него событием, повлиявшим на всю его жизнь. После свадьбы он уехал в Польшу и поступил в монастырь [63].

Обряд совершался неторопливо. Когда пришло время надевать венцы, мы увидели не золотые, разукрашенные, к каким привыкли в городе, а ярко блестевшие серебряные венцы, которые, по старинному, сохранившемуся в деревне обычаю, надели прямо на головы. Слова: «Силою и славою венчай я» прозвучали особенно торжественно. Дмитрий Иванович и Александра Андреевна плакали от умиления и от сознания важности того, что совершалось. Когда венчание кончилось, молодые долго еще прикладывались к образам, и никто не посмел нарушить их необычайного настроения.

При выходе из церкви их встретили крестьяне, которые поднесли им хлеб-соль и белых гусей. После венчания они на своей нарядной тройке покатили в Боблово. Мы все за ними. При входе в дом старая няня осыпала их хмелем. Мать невесты, по русскому обычаю, не должна присутствовать в церкви, и Анна Ивановна соблюла этот обычай. В просторной гостиной верхнего этажа стол был накрыт покоем. Нам задали настоящий свадебный пир. А на дворе собралась в это время целая толпа разряженных баб, которые пели, величая молодых и гостей. Им посылали угощение, деньги. Когда разлили шампанское, Сергей Михайлович Соловьев провозгласил здоровье молодых. Но молодые не остались с нами до конца пира. Они торопились к поезду и уехали в Петербург, где уже приготовлено было для них помещение в квартире отчима Блока. Там ждала их и прислуга.

Комнаты Блока в квартире отчима составляли как бы отдельную квартиру: расположены они были в стороне, и попадать туда можно было только из передней. Большая спальня, окнами на набережную, а прямо из передней — маленький кабинет, выходивший окном в светлый казарменный коридор. Нижние стекла окна заклеили восковой бумагой с изображениями рыцаря и дамы в красках. Получалось впечатление яркой живописи на стекле. Мебель в кабинете старая, вся бекетовская. Письменный стол — бабушкин, служивший поэту и впоследствии, во всю его остальную жизнь. Дедовский диван, мягкие кресла и стулья, книжный шкаф. На полу — восточный ковер.

В первую зиму молодые Блоки съездили в Москву, где было хорошо, и впечатление осталось светлое. Тут произошло знакомство с Андреем Белым и с кружком аргонавтов, где встречались и с Бальмонтом, и с Брюсовым, и с другими московскими поэтами [64]. В Петербурге студент и курсистка посещали лекции: Ал. Ал. ходил в университет, Люб. Дм. — на Бестужевские курсы. В этом же году очень близко сошлись с Евгением Павловичем Ивановым [65]. Познакомились с сестрами З. Н. Гиппиус [66]. Татьяна Николаевна, художница, стала бывать в доме и весной 1906 года принялась за портрет поэта. Нарисован он был карандашом, и в сходстве, в характере передачи было много ценного. Портрет крупный: костюм — черная блуза, белый воротник — гладкий, не кружевной, как писал кто-то (тот же, что на открытках). Окончив, Татьяна Николаевна подарила свое произведение матери поэта. Теперь он у вдовы Блока.

В 1904 году Блоки уехали в Шахматово ранней весной. Скоро явилась туда и я и привезла с собой прислугу и старого песика-таксу Пика, принадлежавшего покойному дедушке. Пик не отходил от дедушки во все время его болезни, а после его смерти стал очень мрачен и угрюм. Он почти никого к себе не подпускал, но Блока обожал, как и все собаки.

Блоки поселились в отдельном флигеле, стоявшем во дворе при самом въезде в усадьбу. От двора он отделялся забором, за которым подымались кусты сирени, белых жасминов, шиповника и ярких прованских роз. Этот маленький домик состоял из четырех комнат с центральной печкой, сенями и крытой наружной галереей вроде балкона. Со двора — калитка и короткая прямая дорожка к ступеням крыльца. В сенях — лестница на чердак, где Блок выпилил слуховое окно, из которого открылся новый далекий вид:

И дальше:

Поздней весной, в самый разгар цветенья сирени и яблонь, приехала и мать. Тут Блоки начали устраивать и украшать свое жилье. Мы с сестрой предоставили Люб. Дм. заветный бабушкин сундук, стоявший у нас в передней. Там оказались настоящие сокровища: пестрые бумажные веера, новый верх от лоскутного одеяла, куски пестрого ситца. Все это вынималось с криками радости и немедленно уносилось во флигель. Целый день Блоки бегали из флигеля в дом и обратно, точно птицы, таскающие соломинки для гнезда. За ними по пятам трусили две таксы: мой Пик и сестрин Краб. Погода была ужасная: холод, ветер, а по временам даже снег. Но Блоки этого не замечали.

Когда все было готово, нас позвали смотреть. Убранство оказалось удивительное. У каждого была своя спальня, кроме того — общая комната — крошечная гостиная, куда поставили диванчик, обитый старинным зеленым кретоном с яркими букетами. Перед диваном — большой стол, покрытый вместо скатерти пестрым верхом лоскутного одеяла. Вокруг стола несколько удобных кресел; по стенам полки с книгами. На столе лампа с красным абажуром, букет сирени в вазе, огромный плоский камень в виде подставки. На стенах, обитых вместо обоев деревянной фанерой, без всякой симметрии, в веселом беспорядке развесили они пестрые веера, наклеили каких-то красных бумажных рыбок, какие-то незатейливые картинки. Вышло весело и очень по-детски.

В то же лето занялись они устройством своего сада. Прежде всего соорудили дерновый диван. Его устроили в углу, где сходились две линии забора. Диван сработан был основательно и вышел очень удобный, широкий, с высокой спинкой. Блоки очень его любили и называли «канапэ» в память стихотворения Болотова «К дерновой канапэ». С боков, по сторонам его посадили они два молодых вяза, привезенных из Боблова. Деревья эти разрослись очень пышно; через несколько лет они сошлись ветвями и осенили канапэ. Между крыльцом флигеля и диваном, на небольшой солнечной лужайке, были посажены кусты роз — белых, розовых и красных. Желтые лилии, лиловые ирисы, розовые мальвы, все принялось отлично. В тот же год вдоль забора, со стороны полей и дороги, вырыта была глубокая канава, приготовленная для посадки деревьев. И на следующий год вдоль всего забора насадили молодых елок, лип, берез, рябин, дубков. Все принялось как нельзя лучше и через несколько лет густо заслонило сад и жилье.

Все это устроили Ал. Ал. и Л. Дм. вдвоем своими руками, без посторонней помощи. Блок очень любил физический труд. Была у него большая физическая сила, верный и меткий глаз: косил ли он траву, рубил ли деревья или рыл землю — все выходило у него отчетливо, все было сработано на славу. Он говорил даже, что работа везде одна: «что печку сложить, что стихи написать»…

Передавая свое первое впечатление при встрече с молодыми Блоками в Шахматове, Андрей Белый говорит: «Царевич с Царевной, вот что срывалось невольно в душе. Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне» [68].

Да, именно такое впечатление производили они тогда. Вся жизнь этих светлых созданий со стороны казалась сказкой. Глядя на них, художник нашел бы тысячу сюжетов для сказок русских, а иногда и заморских. У них все совершалось как-то не обиходно, не так, как у других людей. Его работы в лесу, в поле, в саду казались богатырской забавой: золотокудрый сказочный царевич крушил деревья, сажал заповедные цветы в теремном саду. А вот царевна вышла из терема и села на солнце сушить волосы после бани. Она распустила их по плечам, и они покрыли ее золотым ковром почти до земли: не то Мелиссанда, не то — золотокудрая красавица из сказок Перро [69]. Вот она перебирает и нижет бусы, вот срезает отцветшие кисти сирени с кустов — такая высокая, статная, в сарафане или в розовом платье, с белым платком над черными бровями.

В это лето Андрей Белый в первый раз посетил Шахматово. Все это описано в его воспоминаниях, но я прибавлю несколько слов от себя.

Очень забавны были шаржи Сергея Соловьева: философы Lapan и Pampan и будущие споры филологов XXII века смешили нас до изнеможения, были в высшей степени остроумны, но все-таки нельзя не вспомнить, что поведение «блоковцев» не всегда соответствовало тому серьезному смыслу, который они придавали своему культу. В их восторгах была изрядная доля аффектации, а в речах много излишней экспансивности. Они положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы и обобщения по поводу ее жестов, движений, прически. Стоило ей надеть яркую ленту, иногда просто махнуть рукою, как уже «блоковцы» переглядывались с значительным видом и вслух произносили свои выводы. На это нельзя было сердиться, но это как-то утомляло, атмосфера получалась тяжеловатая. Шутки Серг. Мих., его пародии на собственную особу облегчали дело, но и тут оставался какой-то неприятный осадок. Сам Александр Александрович никогда не шутил такими вещами, не принимал во всем этом никакого участия и, относясь ко всему этому совершенно иначе, тут предпочитал отмалчиваться.

Упоминание мною о «блоковцах» в шаржах С. М. Соловьева требует пояснения. В воспоминаниях Андрея Белого есть следующий отрывок, заключающий сущность одной из сторон теории Блока о Прекрасной Даме, как понимал ее тогда (еще до личного знакомства с поэтом, только по его стихам и письмам к нему) Андрей Белый: «Прекрасная Дама, по А. А., меняет свое земное отображение, — и встает вопрос, подобный тому, — как Папа является живым продолжением апостола Петра, так может оказаться, что среди женщин, в которых зеркально отражается новая богиня Соловьева, может оказаться Единственная, Одна, которая и будет естественно тем, чем Папа является для правоверных католиков… Она может оказаться среди нас, как естественное отображение Софии, как Папа своего рода (или «мама») Третьего Завета».

При личном знакомстве с Люб. Дм. Блок Андрей Белый, С. М. Соловьев и Петровский решили, что жена поэта и есть «земное отображение Прекрасной Дамы», та «Единственная, Одна и т. д.», которая оказалась среди новых мистиков, как естественное отображение Софии [70]. На основании этой уверенности С. М. Соловьев полушутя, полусерьезно придумал их тесному дружескому кружку название «секты блоковцев». Он рисовал всевозможные узоры комических пародий на будущих ученых XXII века Lapan и Pampan, которые будут решать вопрос, существовала ли секта «блоковцев», истолковывать имя супруги поэта Любовь Дмитриевны при помощи терминов ранней мифологии и т. д.

Во всех этих шутках была, однако, серьезная подкладка, на что указывает и сообщение Андрея Белого: «В вечер по приезде из Шахматова мы собрались на новой квартире С. М. Соловьева и возжигали ладан перед изображением Мадонны, чтобы освятить символ наших зорь, освященный шахматовскими днями».

Вслед за этим летом наступила памятная зима 1904-5 года. Период стихов «о Прекрасной Даме» закончился в 1905 году, тогда же вышла в свет в московском издательстве «Гриф» и первая книга Блока. События 1904-5 года ознаменовали собою перелом в жизни поэта. О них он упоминает и в своей автобиографии, причисляя их к тем явлениям и веяниям, которые особенно на него повлияли.

Фабричный район, где жили Кублицкие и молодые Блоки, а также условия полковой жизни дали нам всем возможность видеть то, что не могли знать многие в Петербурге. Задолго до 9 января уже чувствовалась в воздухе тревога. Александр Александрович пришел в возбужденное состояние и зорко присматривался к тому, что происходило вокруг. Когда начались забастовки, по улицам подле казарм стали ходить выборные от рабочих. Из окон квартиры можно было наблюдать, как один из группы выборных махнет рукой, проходя мимо светящихся окон фабрики, и по одному мановению этой руки все огни фабричного корпуса мгновенно гаснут. Это зрелище произвело на Александра Александровича сильное впечатление. Он с матерью волновался и ждал событий.

В ночь на 9 января, в очень морозную ночь, когда полный месяц стоял на небе, денщик разбудил Франца Феликсовича, сказав, что «командир полка требует г-д офицеров в собрание».

Когда Франц Феликсович ушел, Александра Андреевна оделась и вышла из дому. На улице подле казарм весь полк уже оказался в сборе, и она слышала, как заведующий хозяйством полковник крикнул старшему фельдшеру: «Алексей Иванович, санитарные повозки взяли?»

Поняв, что готовится нечто серьезное, Ал. Андр. вернулась домой, постучалась к сыну и в двух словах сообщила о случившемся. Он тотчас же встал. Сын и мать вышли на улицу. В это время уже рассветало. На набережной у Сампсониевского моста, у всех переходов через Неву стояли вызванные из окрестностей Петербурга кавалерийские посты. Тот отряд гренадер, которым командовал Франц Феликсович, занимал позицию возле часовни Спасителя. Тут же стояли уланы, которые спешились, разожгли костры и вокруг этих костров устроили танцы, вероятно, чтобы согреться. Возле моста рабочий дружески уговаривал конного солдата сойти с поста, объясняя ему, что «все мы, что рабочий, что солдат — одинаковые люди». В ответ на увещания бедный солдат отмалчивался, но видимо томился. Празднично одетый рабочий вышел из квартиры и долго крестился на церковь, но переходы на ту сторону оказались в руках неприятеля, и видно было, как рабочий тычется и тщетно ищет свободного прохода, мелькая издали нарядным розовым шарфом. Вскоре началась стрельба. От Петровского парка прокатился ружейный залп, за ним второй, Ал. Андр. зашла за мною. Мы еще долго ходили по улицам. Александр Александрович ушел несколько раньше. Вернувшись в свою квартиру, Александра Андреевна нашла у себя Андрея Белого [71]. С этой зимы равнодушие Александра Александровича к окружающей жизни сменилось живым интересом ко всему происходящему. Он следил за ходом революции, за настроением рабочих, но политика и партии по-прежнему были ему чужды. Во всем этом он вполне сходился с матерью. Любовь Дмитриевна сначала относилась к событиям безразлично или даже враждебно, но понемногу и она зажглась настроением мужа. Франц Феликсович и тут, как и во всех случаях жизни, выказал себя верноподданным служакой. Это вносило разлад в семейную жизнь сестры, но она могла утешаться тем, что он всегда был против кровавой расправы.

В эту зиму Александр Александрович написал много лирических стихов, вошедших впоследствии в книгу «Нечаянная радость». Он печатался в «Новом Пути», переименованном в 1905 году в «Вопросы Жизни» при измененном составе редакции («идеалисты» Булгаков и Бердяев вместо четы Мережковских и Перцова). Секретарем редакции обоих журналов состоял Г. И. Чулков, с которым Александр Александрович успел сойтись за эти годы сотрудничества в «Новом Пути» [72]. Стихи Блока начали появляться в журнале с марта 1903 года. Тогда же начал он печатать там и рецензии — сначала не смело подписываясь лишь инициалами, затем увереннее, уже с полной подписью. К последним принадлежат его рецензии на «Горные Вершины» Бальмонта, на «Прозрачность» Вяч. Иванова и на «Urbi et Orbi» Брюсова. С начала возникновения московского журн. «Золотое Руно» (1906) Александр Александрович стал печатать там свои рецензии и статьи. Первые опыты этого рода незрелы и далеко не совершенны, но везде рассыпаны перлы глубочайших, чисто блоковских мыслей. Александр Александрович не раз собирался переработать свои юношеские статьи, находя невозможным печатать их в первоначальном виде. Он говорил об этом с матерью, отзываясь на ее настойчивые просьбы перепечатать статьи, и писал в 1915 году в своей автобиографии: «Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом количестве по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке…» Поэту так и не удалось заняться этой переработкой, а потому и статьи его появились в неизмененном виде, так что можно проследить, как неясная, расплывчатая манера первых прозаических его опытов переработалась в четкий и веский стиль прозы последующих лет. Полемический задор, дающий себя знать иногда в юношеских работах, тоже сменился с годами выдержанной манерой, лишенной всякого личного налета.

В 1904 году Александр Александрович познакомился у Мережковских с издателем «Журнала для всех» Виктор. Серг. Миролюбовым, который первый в Петербурге пригласил его в сотрудники [73]. В двух весенних номерах журнала (апрель и май 1904 года) появились стихи Блока «Встала в сияньи» и «Мне снились веселые думы». За них Александр Александрович получил свой первый гонорар. В «Новом Пути» сотрудники печатались бесплатно, так как журнал был бедный, издавался исключительно по идейным соображениям, и подписчиков было мало. Первый заработок был, конечно, событием в жизни поэта. Большая часть его пошла на покупку увесистого флакона любимых духов Любовь Дмитриевны.

В лето 1905 года в Шахматове второй раз гостил Андрей Белый. На этот раз они съехались с Сергеем Соловьевым. Тут произошел некий эпизод, рисующий характер настроений.

В один прекрасный вечер Серг. Мих. ушел погулять и пропал на всю ночь. Так как он не знал наших мест, а по соседству с нами — большие леса, где легко заблудиться, все очень беспокоились и не спали всю ночь, гоняли лошадей, разыскивали Соловьева, скакали по разным направлениям и звали его на все голоса. Утром на другой день Борис Николаевич ходил в Тараканово, разузнавал там и напал на его след. А часа в три Сергей Михайлович как ни в чем не бывало подкатил к Шахматову на бобловских лошадях. Оказалось, что он нечаянно попал в Боблово, идя, как он выразился, «по мистической необходимости» и переходя от одной церкви к другой, пока не очутился у ограды бобловского парка. Тут залаяла собака, и он увидел девушку в розовом платье с охотничьей собакой. То была сестра Люб. Дм. — Марья Дмитриевна, и с нею ее сеттер Спот. Она узнала Серг. Мих., так как видела его на свадьбе. Он объяснил, что заблудился, и она повела его в дом, где он был прекрасно принят. Его оставили ночевать. С восторгом рассказав о своей встрече с «Дианой-охотницей», как он назвал Марью Дмитриевну, Серг. Мих. невозмутимо отнесся к нашему беспокойству. На все наши рассказы о том, как мы его искали, он ответил, что поступить иначе не мог «по мистическим причинам», даже в том случае, если бы все мы умерли. Ал. Андр., которой нелегко досталось это мистическое путешествие, рассердилась и наговорила Серг. Мих. резкостей. Он принял ее гнев спокойно и величаво, но за него обиделся Борис Николаевич, который поссорился с Ал. Андр. и в тот же день уехал. Надо прибавить, что свое путешествие Сергей Михайлович изобразил тогда, как хождение Владимира Соловьева в пустыню. Все это было не более, как мальчишеская выходка.

Следующая зима 1905-6 года прошла оживленно; 17-е октября и дни всеобщего ликования Ал. Ал. переживал сильно. Он участвовал даже в одной из уличных процессий и нес во главе ее красный флаг, чувствуя себя заодно с толпой. Но митинги посещал мало и только как наблюдатель. Отношение к этому делу с полнотою выражено в его стихотворении «Митинг» (кн. 1-я стихотв.):

После женитьбы у Ал. Ал. завязались новые знакомства со студентами, прикосновенными к искусству, с литераторами. В 1905 году познакомился он с В. А. Пестовским (Пястом), с С. М. Городецким, с покойным теперь Леонидом Семеновым и Н. П. Ге [74]. Все они были тогда студентами первых курсов. Устраивались сборища, на которых появлялись также молодые художники, братья Пяста и Городецкого [75], музыканты, читали стихи, слушали игру на фортепиано, обсуждали события. Тут же, в столовой Кублицких, пили чай. Александра Андреевна хозяйничала. Об отношениях с В. А. Пястом, о возраставшей дружбе с Е. П. Ивановым можно прочесть в их воспоминаниях. Из молодых больше всех привился к дому Городецкий. В то время он смотрел на Блока, как на мэтра, и был польщен тем, что стихи его одобряются. Его веселость, юмор, непосредственная живость были приятны, придавали всему его облику легкость. Покойный Ник. Петр. Ге был искренний и чистый юноша, но тогда уже усталый и вялый. Его благородные порывы остались бесплодными. В конце концов он как-то прилепился к Розанову [76], куда ходил вместе с Е. П. Ивановым. Леонид Семенов сразу стал заметен и как поэт, и как общественный деятель мистического склада. Он начал с монархизма. Сойдясь с Ге в уголку гостиной Кублицких, он серьезно сговаривался с ним о том, как бы унести царя на руках, как бы его спрятать, когда начнется революция. После 9-го января его отношение резко изменилось. Он пошел в революцию и после скитаний и сидений по тюрьмам нанялся батраком к крестьянину. В конце концов он был убит бандитами. В манере Семенова было что-то сухое и высокомерное, что действовало неприятно, но это был искренний и талантливый юноша.

Все эти сборища, и интимные вечера, и обеды, когда приходил кто-нибудь один или два-три человека, были интересны и содержательны. Раза два приходил В. Э. Мейерхольд, друживший тогда с Чулковым. В 1906 году приезжал из Митавы молодой немецкий поэт Ганс Гюнтер [77], талантливый юноша. Он читал и свои стихи, и переводы некоторых стихов Блока, в которых поразительно уловил ритм и дух поэта. Это один из лучших переводчиков его стихов. Вместе с молодыми гостями, а иногда и в одиночку появлялся человек уже зрелого возраста, искатель новых путей в музыке и в философии, композитор Сем. Викт. Панченко. Его своеобразный и насмешливый ум и меткие афоризмы всех нас увлекали. Лучшие чувства пробуждаются при его имени, когда вспоминаешь, как он любил Блока. Он буквально не мог на него наглядеться; открытый детский взор, кудрявая голова поэта, все, что тот говорил и делал, становилось предметом его неподдельного восхищения. Это был ненасытный искатель, человек с большой волей, бессребреник-скиталец [78].

За эти годы Любовь Дмитриевна, которая до замужества отличалась застенчивостью, под влиянием всеобщей симпатии и интереса развернулась и стала гораздо смелее.

В эту зиму (1906 г.) появился на свет «Балаганчик». Пьесу эту написал Ал. Ал. по заказу Чулкова, который просил его дать нечто в драматической форме для альманаха «Факелы» [79]. Чулков даже посоветовал Блоку использовать его собственное стихотворение «Вот открыт балаганчик для веселых и славных детей…»

Ал. Ал. быстро исполнил заказ и отдал «Балаганчик» в «Факелы», где он и появился в ту же весну. Блок не смотрел на свой «Балаганчик», как на театральную пьесу, и не думал, что она попадет на сцену и прошумит. В автобиографии, написанной десять лет спустя, он говорит, что в «Балаганчике» нашли себе выход те приступы отчаяния и сомнения, которые находили на него еще в пятнадцатилетнем возрасте. Андрей Белый и Пяст смотрели на это произведение, как на поворот в творчестве Блока, и, как видно из их воспоминаний, оба были неприятно поражены, но впечатление у обоих было сильное [80].

Летом 1906 года был написан «Король на площади».

Весной 1906 года Ал. Ал. сдал свой государственный экзамен. В том же году, в апреле, была написана знаменитая «Незнакомка»:

«Незнакомка» очень нравилась. Популярность Блока росла. Глумление «Нового Времени» и отрицательное отношение широкой публики — все это шло своим чередом, но число «любящих» росло. Тут оценил его и Брюсов, который сначала даже не признавал его поэтом [81].

В том же году окончила Бестужевские курсы и Люб. Дм. У них с Ал. Ал. были и профессора общие, и по части образования они шли в ногу.