Заключенный глядит на небо, потому что оно свободно, за любую выходит зону и все целое, а не пайка. А больной с него глаз не сводит, потому что оно здорово, кровью вен и аорт играет, даже слезы льет не горюя. Взгляд вперяет в него ребенок, потому что оно как царство — все сверкает золотом в полдень, и в серебряных бусах ночью. Сумасшедший смотрит на небо, потому что оно нелепо, как ломоть несъедобного хлеба, Богом брошенный внутрь склепа. А поэт взирает на небо, потому что оно бесцельно, драгоценно, пусто, нетленно и его рифмовать не надо
гнезда в бездну сброшенным, в тремоло, в свинг цимбал. Что пульсирую, я не знал того, как сцепившийся с кварцем железный шпат, как чугунный Мак в стиле арт-нуво полоснувший шинелью петров Кронштадт, треугольную площадь, собор, свещу нашу общую, пирс, пакгауз, запас офицерской жертвенности – грущу по которой с отрочества. Коду. Джаз
Когда пол поет, и на деке стен выступает мед, и вонзен в арбуз дикой плевры нож, и вспухает тэн-н тетивы – это джаз, и конкретно блюз. Вно-, вно-, снова, вновь, еще раз, опять посе-, посе-, -щаю, и – тил, и – щу птичью квинту, родного края пядь, подбираясь к брустверу по плющу. Я вернулся в мой город, мой форт, мой нерв, мне до гнезд знакомый, из глин и слюн местных слепленный и внесенный в герб золотой коронкой в соломе струн. Вновь я то посетил, возвратился туда, где, клянусь, не бывал, отродясь не бывал, разве только яйцом, из перин
