И птичкам и прочеркам в клетках графы
бубнит, отбывая часы, санитар:
– В какую струну ни затягивай швы,
смешно выздоравливать, когда стар.
прав. Не говорите мне, что Бог им недоволен —
им, ужасавшимся, что скат карнизов тянет вниз,
что петлями ложится звон на землю с колоколен, —
и сам, зажав в губах язык, как колокол, повис.
Быть под знаком, под дланью, под властью
незнакомца, который один
учит жизни как хрупкому счастью,
но велит себя звать господин
гнезда
в бездну сброшенным, в тремоло, в свинг цимбал.
Что пульсирую, я не знал того,
как сцепившийся с кварцем железный шпат,
как чугунный Мак в стиле арт-нуво
полоснувший шинелью петров Кронштадт,
треугольную площадь, собор, свещу
нашу общую, пирс, пакгауз, запас
офицерской жертвенности – грущу
по которой с отрочества. Коду. Джаз
Экстерриториальность
Когда пол поет, и на деке стен
выступает мед, и вонзен в арбуз
дикой плевры нож, и вспухает тэн-н
тетивы – это джаз, и конкретно блюз.
Вно-, вно-, снова, вновь, еще раз, опять
посе-, посе-, -щаю, и – тил, и – щу
птичью квинту, родного края пядь,
подбираясь к брустверу по плющу.
Я вернулся в мой город, мой форт, мой нерв,
мне до гнезд знакомый, из глин и слюн
местных слепленный и внесенный в герб
золотой коронкой в соломе струн.
Вновь я то посетил, возвратился туда,
где, клянусь, не бывал, отродясь не бывал,
разве только яйцом, из перин
Жизни смысл – не знать, не делить
дождь и то, на что он идет.
Жить и есть – подошвой скоблить
парков мытый гравий и дерн.
Утром в октябре-ноябре
мир не столько наг, сколько мокр —
так же как на брачном одре
Рим не столько нагл, сколько мертв.
Лето – как фильм про наци: все шнелль и шнелль.
Старость зверей узнают, умножая на шесть
возраст. Но сколько прожил сентябрьский шмель,
на полпути к фонарю побеждая тяжесть?
Изрубцованность снега —
вся и книга. Зима
задыханья и бега —
весь и оттиск ума.
Предутренняя депрессия
с разбором вчерашних бед
полна готической прелести,
переходящей в бред
