Мы народ, как все народы; не имеем никакого притязания быть лучше. В качестве одного из первых условий равноправия, требуем признать за нами право иметь своих мерзавцев, точно так же, как имеют их и другие народы.
Будучи на пенсии, он писал о конфликте с арабами: «Не существует вообще никакого исторического права, но история нашего народа и земли нашей — единственная в своём роде. Нет народа, который, будучи оторван от своей родины и рассеян среди других народов, чувствовал бы после двух тысячелетий изгнания непрерывную связь с нею. У арабов есть право на Эрец Исраэль, но нет такого права у арабской нации. Только один народ имеет право на Эрец Исраэль — ибо нет у него другой страны…»
Прервав отпуск, 18 октября Бен-Гурион вернулся в Иерусалим. Он вызвал Шарона и подробно расспросил об операции в Кибии. По воспоминаниям Шарона, Старик одобрил его действия, несмотря на большое количество жертв среди гражданского населения. Прощаясь с майором, тот напутствовал: «Неважно, что мир говорит об Израиле, неважно, что они говорят о нас вообще. Единственное, что важно, — это наше присутствие на родной земле, которая завещана нам нашими предками. Важно, что мы показали арабам, что им придётся платить огромную цену за убийство евреев. Без этого мы не выживем. И с этой точки зрения операция увенчалась успехом».
«Если против нас поднимается враг, мы должны искать себе союзника, и искать его нужно именно среди врагов врага нашего. «…» Именно потому, что вы не позволяете, чтобы они вас топтали, к вам относятся с уважением и считаются с вами. К сильному врагу прислушиваются больше, к слабому — меньше. Но к «безвредному» не прислушиваются вообще. Поэтому самая большая опасность — остаться в одиночестве и беззащитными; в ситуации, когда есть враги, но нет ни единого друга. Тот, кто не понимает эту простую истину в политике, продолжает плестись по старому пути. Мы этого не желаем и не допустим. Мы хотим и, в конце концов, добьёмся, чтобы всякий, кому взбредёт на ум уничтожить ишув, будет знать, что хотя бы часть еврейского народа всеми своими силами постарается отомстить за его деяния».
«Нам не в чем извиняться, — писал он в статье «Вместо апологии». — Мы народ, как все народы; не имеем никакого притязания быть лучше. В качестве одного из первых условий равноправия, требуем признать за нами право иметь своих мерзавцев, точно так же, как имеют их и другие народы. Да, есть у нас и провокаторы, и торговцы живым товаром, и уклоняющиеся от воинской повинности, есть, и даже странно, что их так мало при нынешних условиях. У других народов тоже много этого добра, а зато ещё есть и казнокрады, и погромщики, и истязатели, — и, однако ничего, соседи живут и не стесняются.
Нравимся мы или не нравимся, это нам, в конце концов, совершенно безразлично. Ритуального убийства у нас нет, и никогда не было; но если они хотят непременно верить, что «есть такая секта» — пожалуйста, пусть верят, сколько влезет. Какое нам дело, с какой стати нам стесняться? Краснеют разве наши соседи за то, что христиане в Кишинёве вбивали гвозди в глаза еврейским младенцам?…С какой же радости лезть на скамью подсудимых нам, которые давным-давно слышали всю эту клевету, когда нынешних культурных народов ещё не было на свете, и знаем цену ей, себе, им? Никому мы не обязаны отчётом, ни перед кем не держим экзамена, и никто не дорос звать нас к ответу. Раньше их мы пришли и позже уйдём. Мы такие, как есть, для себя хороши, иными не будем, и быть не хотим».
Несмотря на критику, Жаботинский считал напрасной тратой времени доказывать антисемитам, что евреи не едят на завтрак христианских детей и не изготавливают мацу на крови христианских младенцев. Шумная кампания в защиту Бейлиса, считал он, служит доказательством еврейской вины, ибо оправдываются виноватые. Чудовищные и нелепые обвинения, считал он, надобно игнорировать.
У Жаботинского «стадного чувства» никогда не было. Он не шёл на поводу у толпы, оправдывая политические зигзаги любимой фразой политиков-флюгеров «Я следую за волеизлиянием потенциальных избирателей», и никогда, потворствуя большинству, не стремился сорвать аплодисменты или завоевать престижное место в выборных органах. Он обладал даром предвидения — причём не на далёкую, труднопроверяемую перспективу: его пророчества сбылись в течение жизни одного поколения.
Так было в 1898-м, когда семнадцатилетним юношей он бросил вызов аудитории, так было и четверть века спустя, в январе 1923-го, когда он вышел из руководства сионистской организации, пояснив корреспонденту журнала «Рассвет» причину своего поступка: «Я никогда не соглашусь осуществить или помочь осуществлению плана, идущего вразрез с моими собственными воззрениями». Затем пояснил, как он понимает свою роль: «Задача публициста или общественного деятеля… не в том, чтобы следовать за общественным мнением или «выражать» его, а в том, чтобы провести его — или, если хотите, протащить».
Прибыв в Швейцарию весной 1898-го, в Бернском университете Жаботинский записался на отделение права и, помня о редакционном задании, окунулся в жизнь «русской колонии» — немногочисленной, около трёхсот человек. В большинстве своём это были евреи, из-за существования процентной нормы вынужденные выехать за границу для получения образования. В центральной Европе они вдохнули запах свободы, приобщились к либеральным идеям, вскружившим головы их европейских сверстников, и, почувствовав историческую ответственность за судьбу человечества (это беспокойство и желание переделать мир у потомков Яакова и Моисея заложено на генетическом уровне), решили перенести европейский социализм на российскую почву
Один из анекдотов гласил: «В гостях Эшколя спрашивают, что ему подать, чай или кофе. Он отвечает: «Хэци-тэ, хеци-кофе». (Подразумевается: в одной чашке — наполовину чай, наполовину кофе).
ГАДНА — аббревиатура «гдудей-ноар» — «молодёжные отряды», созданные для начальной военной подготовки старшеклассников.
Шофар — древний еврейский ритуальный духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога животного. История и традиции его использования восходят к временам Моисея. Шофар использовался как сигнальный инструмент для созыва народа, возвещения важных событий, а также во время войны. В шофар трубили в 1967 году во время боёв за Храмовую гору.
