Кто сказал, что солдат на войне не молился?

Врать не буду. Мой ротный, пока был живой,

Перед боем всегда аккуратно, неспешно крестился.

Да всё Бога просил рядом с ним пережить этот бой.

У погибшего друга я бережно снял крестик с шеи.

Разглядел с любопытством на нём я Исуса Христа.

Тут упала со свистом к ногам моим мина в траншею.

Я отпрыгнул, зажмурил глаза и губами коснулся креста.

«Повезло тебе, паря» — услышал над самым я ухом.

Предо мной в полный рост улыбаясь, мой ротный стоял.

А всего в пяти метрах с дымящимся вспоротым брюхом.

Жеребец, что впряжён был в орудие, навзничь упал.

Был приказ: «Стоять будем насмерть!

Окопаться! Ни шагу назад!

Наш плацдарм — это тоже как паперть,

За которой есть рай и есть ад».

И киркой я вгрызался в ту землю.

Оставляя потомкам завет:

«Нет мостов между жизнью и смертью.

Не ищите. У Бога их нет».

Всё готово: окопы, землянки.

И готов орудийный расчёт.

Нервно ждём мы немецкие танки.

Ну а дальше пусть как повезёт.

Старшина всё шутил и смеялся:

«Испугался фашист! Ясен хер!»

А фашист незаметно подкрался.

В виде «тигров» и в виде «пантер».

Всё смешалось: железо и кости.

Лица, крики, мольба, кровь и снег.

Но я выжил, вернулся, и дожил свой век,

Без вражды, без войны и без злости.

Отыграли оркестры под утро, роскошные вальсы.

И казалось, что всех ожидает лишь только успех.

Но со школьной скамьи пацаны вдруг ушли в новобранцы,

А из топких болот ещё с Финской подняли не всех.

Листопад в сорок первом красиво швырялся листвою.

И с понурыми лицами строем солдаты по Невскому шли.

Когда стал невзначай ты свидетелем тяжкого горя:

Похоронку на мужа, иль сына вручить ей пришли.

А потом нас бомбили, и мы прятались все от налётов

По подвалам домов, где могилой мог стать каждый дом.

Закрывая глаза, я мечтал стать отважным пилотом,

Чтоб схлестнуться в бою с кровожадным жестоким врагом.

Свирепый ветер. Он нагнал нам перемен.

В повестке дня изменены вопросы.

Вчера ты был известный всем спортсмен.

Сегодня арестован по доносу.

Сидят врачи. Да что там, кандидаты!

Профессора, конструкторы, певцы…

В тридцать седьмом, они все — супостаты.

Английские шпионы. И дельцы.

Ежовщина всех причесала. По-отцовски.

Гребёнкой. Из винтовочных штыков.

И пали те, кто восхищён был Троцким,

Пополнив списки призрачных врагов.

А по накатанной ушли и командармы.

Забрызгав кровью на Бутырке пол.

Вот Тухачевский, Блюхер вот ушёл…

Таков финал осиротевших армий.

Из медсанбата я вернулся в свою роту.

«Истосковался по ручному пулемёту?»

Спросил меня с улыбкой, Васька с Таганрога.

Я закурил и пробурчал: «Да так, немного…»

«Ох и утюжили нас фрицы, — он добавил.

Пока ты там здоровье парень правил.

Потом нас мессеры загнали на болото.

Утопло много… считай пол взвода.

А на кануне твоего браток прихода,

Атаковала нас элитная пехота.

Брехать не буду. Обошли они нас с флангов.

Пришлось добить нам в рукопашной этих гадов».

Он замолчал и задремал. Оно понятно.

Усталость нашего-то брата рубит знатно.

У пехотинца сон, как у дитя глубокий.

И к Богу путь, что ни на есть короткий.

Я раненый лежал в степи под Сталинградом.

Тогда была жара. И пот с меня шёл градом.

Осколок, что вошёл мне прямо в подреберье,

Сварил внутри меня, ну что-то вроде зелья.

Немного потрошков смешал с кипящей кровью.

Да делал, вот те крест, он всё это с любовью.

В способностях его сам чёрт не сомневался.

Я тихо умирал, а этот чёрт смеялся.

В бреду и без сознания, во мраке, средь тумана.

Искал на небесах я дорогу к Иоанну.

Апостол Богослов меня на небе встретит.

В какую дверь стучаться, что делать — мне ответит.

Но до него дойти и слёзно преклониться,

Увидеть всех святых и разглядеть их лица.

Я так и не сумел. К добру или к несчастью,

Очнулся я лежащим в палатке медсанчасти.