автордың кітабынан сөз тіркестері  Гнездо синицы

Рома Декабрев

Произношу это и невольно задаюсь вопросом: а можно ли жить и не быть мёртвым внутри? Наверное, можно, но знаю ли я хотя бы одного человека в добром здравии, который не был бы дед инсайдом? С этим уже сложнее [132]. Для этого нужно как минимум стать самим собой в мире, в который всюду вплетается необходимость подражать. Здесь бы можно было ехидно подмигнуть: ничто не может быть самим собой.

Скажу лишь в довершение: учить собаку давать лапу — подлый приём, вы просите — а она даёт несмотря на то, что, возможно, сейчас не время давать лапу…
Конец записи.

вдобавок какой-нибудь неандерталец предлагал ей в ЛС [92] воспользоваться вместо стула его мерзким лицом, а не получив ответа, в следующем сообщении присылал портрет эрегированных гениталий, как бы в подтверждение серьёзности намерений (на деле им и не нужны ответы, подобные девианты не рассчитывают всерьёз ни на встречу, ни на реальный секс, диалог происходит в их звериных головах исключительно в процессе самоудовлетворения

Впрочем, что удивительного в том, что человек придёт туда, куда идёт? Прикладывающийся к бутылке сопьётся и подохнет в канаве, ветреная девица станет блядью и будет убита ревнивцем на перроне, а мёртвый внутри останется в одиночестве? Удивительно, когда человек шагает в одном направлении, а оказывается совершенно не там!

Он как подстаканник в поезде дальнего следования, гнездо, свитое птичкой из множества веточек

Вместо лёгких у сборного человека — «Государь» Макиавелли (недочитанный до конца). На самом деле там в стопке куда больше книг, и сверху может оказаться любая, лишь бы дышала непрочитанными страницами. Просто нынче макиавеллизм на виду.

Нефть сцепляет нас надёжней всяких чувств и рацио; неслучайно именно нефтью пропитывались стены Вавилонской башни в древности, ею же они пропитываются и сейчас. Мы вынуждены извечно строить Башню, но каждый раз она рушится, и мы начинаем сначала, снова и снова, подобно Сизифу. Нефть — величайшая империя в истории, которой неведомы никакие границы…

Скованная поза, пустой взгляд, как у мёртвой форели на рыбном прилавке, безыдейная полуулыбка, в то время как буквы, начертанные на второй половине лица, тревожно ищут раскаяния — они мои!

И ведь я терпеть не могу в людях мнимую отстранённость, что на деле взывает к жалости, выпрашивает, словно капризное дитя, чтобы чья-нибудь грудь сделалась нежным пристанищем для неприкаянной головы.

Гребу в ночи вёслами, тихо скользя по глянцевому полотну канала имени Москвы. В пульсирующих бликах на водной ряби угадывается пылающее за спиной пламя над каркасом третьего корабля, пропитанного доброй сотней галлонов керосина. Весло впивается в чёрное, исчезая в его плоти, отдаляя меня от места преступления и одновременно от сакральной точки невозврата. В этот момент я перестаю быть пассивным наблюдателем; опуская вёсла и придавая через посредство своего плечевого аппарата импульс старенькой деревянной посудине, я впервые в жизни становлюсь действующим лицом, и мне страшно. Так страшно не было ещё никогда.