Игорь Мосин
В поисках счастья
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
© Игорь Мосин, 2021
Начало этой книги мне приснилось во сне. Написав первые главы, я и не предполагал, что герои начнут жить своей жизнью, увлекая меня в поиски потерянного в годы гражданской войны клада, в поиски смысла их жизни, что, в конечном итоге, позволит каждому найти свое счастье.
ISBN 978-5-4490-6376-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
БЛАГОДАРНОСТИ
Я глубоко признателен:
моей супруге Светлане,
Ольге Александровне Шейкиной,
Виктории Игоревне Скидан,
Игорю Юрьевичу Гуревичу,
Ирине Леонидовне Еремеевой
за помощь, предоставление материала и консультации во время написания этой книги.
С уважением, Игорь Мосин
Часть первая
С гулким эхом, подрубленные звонкими ударами топоров, валились на заснеженную землю мёрзлые стволы вековых сосен. Всё дальше от амурского утёса продвигались в тайгу солдаты тринадцатого линейного батальона, внезапно очутившись перед заброшенным жилищем. Пустыми глазницами окон смотрела на три высоких деревянных столба покосившаяся избушка старого шамана Нэликэ. Оторопь взяла служивых: незваными гостями почувствовали себя на чужой территории, нутром ощутив опасность, но… служба! Перекрестившись, взялись за отполированные мозолистыми ладонями топорища, нацелились под основание почерневших от времени, украшенных причудливым нанайским орнаментом древних исполинов, замахнулись, ударив раз, второй. Заскрипело вокруг, заухало, застонало, словно духи предков, живших раньше здесь гольдов, вышли на защиту священного места. Взметнулись вороны над верхушками елей, качнулся центральный столб, подломившись раненым телом, повалившись прямиком на рядового Силу Горшкова, придавив дюжего мужика тяжестью хранимых в себе шаманских камланий…
Глава первая
1
В ту ночь ему приснилась мать.
После своего ухода (он никогда не говорил — смерти), мать снилась редко. Обычно в снах молча манила рукой, предлагая сыну зайти в обшарпанную дверь ненавистного подъезда. Он пугался, полагая, будто она зовёт к себе — туда, неуверенно переступал порог, поглощаемый тишиной и сырым запахом давящих с четырёх сторон серых, непреодолимой высоты, стен. Цепенея от липкого страха, сопротивляясь изо всех сил, резко просыпался от бешеных ударов «выскакивающего» из груди сердца. Лишь через несколько лет понял — мать никуда не зовёт. Она пытается помочь найти выход из тупика, показать некое направление, путь, на который ему надо вернуться. Тогда чувство тревоги сменилось на запоздалое чувство раскаяния: не так вёл себя с матерью в последние годы, проявлял мало внимания и заботы, порою становясь раздражительным и от этого непростительно грубым. Тогда-то и пришло осознание — её появление предвещает перемены в его жизни.
В этот раз мать никуда не звала. Сидя на стуле, положив на колени натруженные руки, она печально смотрела не него, лежащего в детской кроватке. Такой большой, серьёзный человек — и в детской кроватке… как я в ней поместился? — рассуждал во сне, а мать вытирала ему слёзы, ласково называя Коленькой и соней.
— Коля, просыпайся, вставай, соня! — пальцы нежно скользили по щеке. От прикосновений жены встрепенулся и, застыдившись слёз, резко отвернулся к стене. Однако слёз не было, только нехорошая тоска вошла в душу.
— Ну, что мы лежим? Проспишь своё счастье, и на работу опоздаешь.
— Сейчас, Наташа, сейчас, — посмотрел на жену не покинувшим его грустным взглядом матери.
— Ты не заболел?
— С чего такие выводы?
— Глаза у тебя… какие-то перевёрнутые.
Пожав плечами, вяло проследовал в душ.
Более года Николай Сергеевич Камаргин исполнял обязанности начальника Департамента культурной политики. Проработав в отрасли двадцать пять лет, считая себя профессионалом, знающим все «плюсы» и «минусы», Камаргин решил объединить профильные учреждения единым планом, целью и задачей. Некоторые руководители, проникшись идеей, поддержали, выказав возросшее уважение. Другие, напротив, стали смотреть как на «выскочку». В мэрии решили ситуацию уравновесить — полгода назад поставили начальника со стороны, оставив Камаргина на должности первого зама.
Отношения не сложились сразу: начальник, как передавали «доброжелатели», видел в нём претендента на своё место: больно умный, подсидеть хочет! Камаргин шефа отверг изначально: не профессионал, из другой сферы, недальновиден, и т. д. Работал Николай Сергеевич всегда много и с желанием, но последние месяцы выдались на редкость тяжёлыми. На согласных он пока не мог опереться (зачастую им же назначенные, они были новички в «новой вере»), поэтому многое приходилось делать и решать самому, лавируя между инертностью, а зачастую, открытым саботажем несогласных и недоверием руководителя. Всё это выматывало и, в конце концов, привело в состояние депрессии.
Стоя под струями прохладной воды, постарался в деталях вспомнить сегодняшний сон: он лежит в детской кроватке, мать смотрит грустными глазами и молчит. Никуда не зовёт, просто молчит… что она хотела сказать? Что не досказала при жизни, чего я не дослушал? И слёзы… Господи! Я лет тридцать не плакал, — он выключил воду, — чего я не услышал?
— Что? Что ты не услышал?
Дожил, сам с собой вслух разговариваю не замечая! Нервы действительно расшатались…
— Я говорю — поторопись! Опоздаешь на работу — шеф этого не любит.
Шеф! Какой он к чёрту шеф?! Музейная редкость! Что он вообще без меня может? Завёл порядок: приходить всем на полчаса раньше и уходить на два позже! Ты хоть ночуй на работе, а если свой труд организовать не можешь, значит, и других не организуешь!
— Не опоздаю!
Вытирая голову, вновь перед мысленным взором увидел мать. Резко опустив полотенце, «наткнулся» в зеркальном отражении своих глаз на её ласковый взгляд с немым вопросом «почему» и невольно улыбнулся.
Ему тогда исполнилось десять лет…
* * *
К первому юбилею родители подарили полувзрослый «Салют».
— Держи, — важно сказал отец, отпуская хромированный руль. — С сегодняшнего дня вступаешь во взрослую жизнь. Игрушки закончились. Получи в подарок «железного коня»!
Велосипед тёмно-синего цвета, с кожаным сиденьем, сумочкой для инструментов с блестящей застёжкой — мечта любого мальчишки. Коля не верил своим глазам. Как? Это ему? И можно прокатиться?
— Конечно! Катайся, сколько хочешь, но помни — теперь ты в ответе не только за себя, но и…
— За велосипед?
— За пешеходов. Катайся аккуратно! Не забывай: вокруг ходят дети и старушки, — он приобнял, нежно поцеловав мать, — примерно, такие, — она отмахнулась, притворно обидевшись, — красивые, молодые старушки.
Весь день Коля не покидал седла, представляя себя ковбоем на диком мустанге. Ребята со двора просились за руль и «юбиляр» милостиво разрешал: по одному разу вокруг песочницы — сам не накатался, они рулят плохо, и, главное, теперь он и только он в ответе за велосипед и за всех пешеходов! Вечером, когда мать в третий раз позвала через окно ужинать, подошёл Бондик — двенадцатилетний оболтус, получивший прозвище из-за фильма о Джеймсе Бонде (посмотрел в Москве, куда ездил с родителями на каникулы). Азартно перевирая сюжет о знаменитом шпионе, он так воодушевлённо брызгал слюной, что Пашка Нагибин прозвал его Фонтан, вызвав гнев и ярость будущего Бондика, посчитавшего прозвище до боли обидным. Долго гонялся он за Пашкой, крича на весь двор: «Нагиба, ты покойник!» На следующий день, при очередном рассказе о шпионских приключениях, Бондик заврался окончательно: «…прикинь, Бонд прыгает с парашютом, а на земле его ждут пятнадцать агентов, но тут мы им как дали!» Ребята долго смеялись: теперь понятно, кто помогает легендарному ноль-ноль-семь — агент два нуля-шесть! Это прозвище Бондик посчитал не только обидным — оскорбительным, решив показать свою силу и превосходство, благо был старше многих на два — три года. Но Сашка Коровкин, здоровяк из первого подъезда, флегматично сказал:
— Будешь Бондик.
— Ты кого так назвал?!
— Тебя. Он Джеймс Бонд? А ты — его маленький помощник, значит, будешь Джеймс Бондик.
Так Витька Михеев стал Бондиком.
— Привет, Камарга! — обветренная, покрытая цыпками ладонь, по-хозяйски легла на руль, — твой?
— Мой, — нерешительная попытка освободить блестящую поверхность от наглой хватки не удалась.
— Дай прокачусь, — не дожидаясь ответа, дёрнул велосипед, на ходу вскочив в седло, и только пятки засверкали на крутящихся педалях.
— Коля, домой!
— Сейчас! — чуть не плача крикнул в сторону удаляющегося подарка.
Вернуться домой без велосипеда невозможно. Он надеялся, Бондик сделает круг, ну, два и приедет. Но прошло десять, потом двадцать минут, стемнело, двор опустел, а Бондик не возвращался. Тогда Коля сел на ступеньки подъезда и заплакал.
— Коля, до… — мать осеклась на полуслове, — что случилось?!
Родители спешно вышли на улицу.
— И как это понимать? Где велосипед, сын?
За всю жизнь отец всего несколько раз обращался к нему: «сын». Коля знал — это не к добру.
— Бондик уехал.
— Какой Бондик? Куда уехал? Кто разрешил?
— Я не разрешал, я не хотел давать, он сам взял, — обида слезами клокотала в горле: Бондик — гад здоровый, угнал велосипед; отец ругается, вместо того, чтобы пожалеть.
— Если ты не разрешал брать свою вещь, значит, её взяли без спроса, а если у человека можно забрать без спроса то, за что он отвечает, как ему можно доверять?
— Подожди, Серёжа, не ругайся, может парень просто взял покататься.
— А я и не говорю, что сложно! Парень взял без спросу, а наш сын поступил безответственно! А вдруг что случится?
— С велосипедом?
— При чём здесь велосипед?!
Размахивая руками над головой, во двор въехал Бондик. В сгустившихся сумерках было заметно, как наглая ухмылка сменилась настороженным испугом на скуластом лице.
— Отличный велик, Колян! Спасибо, что разрешил прокатиться.
Как хотелось отвесить пинок по тощему заду, плюнуть в наглую, с бегающими глазками, физиономию! Но сейчас это было невозможно. Что скажет отец: при нас осмелел, а сам? Молча дёрнул руль на себя.
— Ты его без спросу взял!
— Да ты забыл! Я спросил: дай прокачусь, ты и согласился!
Приблизившись, отец тихо спросил:
— Хочешь ещё прокатиться?
— Н-нн… нет, спасибо. Поздно, мне домой пора.
— Тогда больше и не проси.
Дома, закрывшись на кухне, родители спорили громким шёпотом:
— Серёжа, так нельзя!
— А как можно? У него нет характера, не может за себя постоять!
— Ты видел, этот Бондик здоровый оболтус. Как он может с ним совладать?
— Разве дело в этом? — отец махнул рукой.
Мать вышла из кухни, тихо прикрыв дверь, подошла к сыну, посмотрев грустным взглядом, в котором Коля прочёл немой вопрос: Почему?
— Следующий раз, сынок, будь смелее.
Больше на эту тему не говорили.
Через три дня, на очередную «просьбу» прокатиться, Бондик получил решительный отказ. Вцепившись в руль, ноль-ноль-шесть рванул велосипед на себя: — Ты чё, Камарга, тот раз не понял? Я же по-хорошему прошу, могу и по-плохому, — подставив подножку, с силой толкнул Колю свободной рукой. — Пацаны, кто хочет прокатиться, за мной будете.
Ребята стояли в напряжении. Бондика не любили, и хотя все понимали — вместе наверняка одолеют переростка, смелости вступиться за Колю ни у кого не хватило. Лишь малолетняя Наташка, сестра Сашки Коровкина, бесстрашно заявила:
— Такой здоровый, а с младшими дерёшься!
— Ты кто такая? — вскочив в седло, набирая скорость, Бондик сделал «круг почёта» вокруг притихших ребят. — Молчи, пока подзатыльник не получила, мелочь пузатая!
— А ты попробуй! Сашка из тебя…
Она не успела договорить. Сидя на земле, Коля фокусировал происходящее сквозь выступившие слёзы. Под рукой оказалась длинная толстая щепа от половой рейки. Решение пришло молниеносно. Впоследствии он не мог объяснить: как вначале случилось действие, затем «сверкнула» мысль, и лишь после пришло решение. Но точно знал — все действия были осознанны и целенаправленны: рука сделала резкий выпад вперёд и щепа, словно рыцарское копьё, воткнулась в спицы переднего колеса. Дёрнувшись, велосипед резко остановился, взбрыкнул, словно строптивый конь, выбросив чуждого седока из седла. Совершив подобие кувырка, тот шлёпнулся на землю.
— Ну, всё, Камарга! Ты покойник! — не осознав всю глубину своего падения, приподнимаясь на оцарапанных ладонях, заорал Бондик, отплёвываясь песком. В это время вздыбленный велосипед, сделав по инерции поворот на переднем колесе, с размаху опустил свою заднюю часть на ту же часть Витьки Михеева, вторично заземлив малолетнего хулигана. — Ой! — простонал Бондик, уткнувшись носом в кошачьи экскременты… и заплакал.
Ребята рассмеялись, а Наташка сказала:
— Здорово ты его проучил. Только велик жалко!
Взглянув на колесо, Коля понял — дома скандала не избежать.
Отец не ругался. Внимательно посмотрев на сына, спокойно сказал:
— Рановато мы тебе доверили серьёзную технику, рановато. Да делать нечего, пошли чинить.
* * *
…Да, впервые мама так посмотрела на меня именно тогда — с каким-то сожалением, грустью и вопросом. Почему сейчас я так отчётливо это вспомнил? Чего испугался, перед чем спасовал?
Внутренне собравшись, заставил себя улыбнуться, выйдя из ванны энергичным шагом.
— Завтрак на столе.
— Спасибо, я только кофе.
— Ну вот, стараешься, стараешься, встаёшь ни свет, ни заря — и на тебе!
— Не сердись, просто нет аппетита.
— С тобой всё нормально? — влажные губы коснулись лба.
Вечно она со мной, как с ребёнком! — инстинктивно дёрнулся, желая увернуться от «медицинского» поцелуя, да вовремя остановился — обидится.
— Температуры, вроде, нет. Сегодня, кстати, обещали похолодание.
— Кто тебе всё обещает, с кем ты говоришь?
— Кто, кто — телевизор! Тебя сутками дома не бывает, вот я с ним и общаюсь.
Кофе взбодрил. Поблагодарив, вышел в прихожую. Как надоела эта зима — полгода снег! С детства терпеть не мог зимней одежды: рукава пиджака задирались, перекручиваясь в купленной «на вырост» шубе, шарф душил, шапка давила на уши — рыцарь в доспехах! Поморщившись от воспоминаний, надел пальто.
— Может, отгул возьмёшь?
— Не беспокойся, всё нормально, — приобняв жену, почувствовал неприятный холод отчуждения: «Что-то странное со мной… что-то не так».
Мятый уголок простого конверта тянулся к рукам из почтового ящика. Ни марки, ни почтовых штемпелей. Странно. «Камаргину Н. С.». Интересно, от кого? Зажав портфель под мышкой, хотел надорвать, остановленный окликом жены:
— Коля, телефон забыл!
Сунув письмо за пазуху вернулся.
— Зайди, через порог — плохая примета.
— Возвращаться — тоже плохая примета, — войдя в квартиру, посмотрелся в зеркало: — Здравствуй, Коля! — и, чмокнув жену на прощанье, быстро спустился по лестнице, дежурной улыбкой поприветствовав консьержку.
2
— Доброе утро, Николай Сергеевич! В Департамент?
— Куда ещё? Пока там работаем.
— Ну, вы скажете — пока! Или что произошло? — шофёр вопросительно посмотрел на извлечённый конверт.
— Вася, в нашей конторе полгода царит «эпоха застоя»! Но ты вправе гордиться — находясь за рулём, являешься одним из немногих, кто остаётся в движении, поэтому, от греха подальше, смотри на дорогу! Насчёт этого — сейчас узнаем.
— Так я этоть, Николай Сергеевич, я завсегда смотрю, — он вновь скосил взгляд на письмо, — одним глазом на дорогу, другим — на обстоятельства.
Счастливый человек — ни хлопот, ни забот: за машиной следи, правила соблюдай — предел ответственности. А тут! Мало дел, так приходится с идиотом бороться, доказывать, что ты не верблюд… И за какие грехи мне эти казни египетские?
«Какая боль, какая боль! Аргентина — Ямайка: пять — ноль!» — тишину салона нарушил настроенный на номер начальника сигнал сотового. Точно, день не задался с утра! Верно баба Катя говорила: только чёрта помяни — он тут как тут!
— Доброе утро, Валерий Иванович!
— Здравствуйте, Николай Сергеевич, вы уже на работе?
Началось! Проверяет время моего прихода и ухода?
— Еду.
— Замечательно.
Я еду на работу к положенному часу и — замечательно? Что-то новое.
— Не понял?
— Вечером сообщили: в девять утра срочное совещание у мэра — День города на носу. А я некстати приболел. Не сочтите за труд — сразу в администрацию отправляйтесь.
— Хорошо. А что с вами?
— Вроде ничего серьёзного: давление слегка подскочило. Надеюсь, после обеда увидимся.
Что сказать: не торопитесь, Валерий Иванович, лечитесь до полного выздоровления, мы без вас лучше управимся?
— Да, да, конечно, выздоравливайте, — на фоне коротких гудков скорректировал водителя, непроизвольно вернув конверт во внутренний карман пиджака, — в мэрию.
Город набирал утренние обороты. Потоки машин медленно ползли по недостаточно широким улицам, образуя заторы в направлении центра. Видя нетерпение начальника, Василий предложил:
— Так, этоть, Николай Сергеевич, можно, если вы не против, по дворам рвануть!
— Рвани, Шумахер, а то, правда, опоздаем.
Василий появился в его жизни месяца три-четыре назад, после того как предыдущий шофёр — степенный, немногословный Кузьмич, вышел на пенсию. Вроде новый водитель всем был хорош: машину содержал в чистоте, сам был аккуратен и вежлив, зачастую проявляя своеобразную заботу о начальнике: то напоминая о своевременном приёме пищи, то о необходимости застегнуть пальто, прежде чем покинуть машину в морозные дни. Одна беда была у Василия — болтлив до невозможности. И ладно бы — болтлив, свою болтовню он умудрялся переводить в философские рассуждения по поводу и без. «Недуг» этот обрушился на шофера внезапно: несколько лет назад Васю бросила жена. Так, просто. «Надоел» — сказала и ушла, тихо затворив за собой дверь. Со щелчком дверного замка вселилось в Васю женоненавистничество. Возможно, от желания отвлечься от тягостных мыслей, возможно, от перенесённого нервного шока, но с тех пор рот его закрывался, что называется, только во время еды, для тщательного пережёвывания пищи. Темы для разговора находил «на раз» — что видел, о том и говорил, как нанаец, плывущий по реке в выдолбленной из тополя плоскодонке: что видит, о том и поёт. Камаргин вначале раздражался, злился, одёргивая шофёра, но тот, пожав плечами, замолкал, самое большее, на пару минут, неминуемо находя новую тему для философских рассуждений. Через какое-то время Николай Сергеевич привык к постоянной трескотне над ухом и редкие паузы в Васиных монологах стали напрягать больше, чем раньше напрягало их отсутствие.
Шофёру, зная его печальную историю, Камаргин старался помогать чем мог: иногда приносил пригласительные в театр или на концерт, намекая, что там можно встретить приличную одинокую женщину.
— Да что вы, в самом деле, Николай Сергеевич? Какая приличная женщина в театр одна пойдёт? А если она одна — то уж точно её за что-то бросили, значит, этоть, уже неприличная. Все они одним миром мазаны — шалавы, как говорила моя покойная бабушка.
— Ну, уж — и все?
— Да все, все! Вот вам крест! Ну, нет, конечно, Наталья Фёдоровна не такая. Вам с женой повезло, что и говорить.
Не хватало ещё с шофёром свою личную жизнь обсуждать! Пусть лучше о дураках и дорогах рассуждает, Сенека!
Свернув в ближайший переулок, аккуратно маневрируя между сползшими с тротуаров на обочины дворовых проездов машин, Василий привычно загнусавил:
— Ну, это ж надоть — дороги! Да их дорогами назвать нельзя. Кому скажи — засмеют! Знают же, по ним люди будут ездить, а починить — никак! Вот вы, этоть, Николай Сергеевич, сейчас в мэрии будете, спросите там у Иван Иваныча, когда дороги собираются делать? Это ж ездить невозможно, никаких нервов не хватит!
Встряхивая пассажиров, машина методично переваливалась из одной колдобины в другую.
— А тут мы раньше жили, — неожиданно для себя произнёс Камаргин, — по этой дороге, тогда ещё не заасфальтированной, я в школу ходил.
— По ней, кажисть, ровнее было.
— Тут ты прав, ревизорро дорог — ровнее. А вот и школа.
— Сорок пятая?
— Она.
Машина двигалась медленно, предоставляя Камаргину возможность внимательно рассмотреть подзабытый уголок родного города. Вот и тот дом. Как же это было давно. Вновь непонятная тоска, до слёз, до спазма подкатила к горлу. Да что со мной?! Я столько раз мимо ходил — и ничего! Но волна разрасталась, затрудняя дыхание. Пришлось приоткрыть стекло. Салон вдохнул сырой февральский ветер. Василий скосил глаза на шефа, но промолчал. С близлежащих переулков стекались автомобилисты, пытаясь сократить время в пути, образовав новую пробку.
— Вася, ты подъезжай к мэрии, я пешком дойду. Тут недалеко. Иначе точно опоздаю, неудобно.
Выйдя из машины, оглянулся, задержав взгляд на том доме, сейчас показавшимся маленьким, невзрачным, и тут же почувствовал острый запах детства…
* * *
В новую квартиру они переехали внезапно.
Когда отца вызвали в Управление, никто не ожидал такого поворота событий. Через час вернулся счастливый, непривычно глупо улыбаясь, бережно вынул из кармана ордер и пахнущие смазкой три ключа, соединённые проволочным кольцом. На следующий день Коля увязался за ним в новую квартиру. И никакие рассуждения о том, что у отца не будет времени увести его обратно, что придётся просидеть взаперти одному до вечера, не смогли поменять решение: желание посмотреть на новостройку захватило! Голова кружилась — то ли от счастья жить в «своей» комнате, то ли от нитрокраски, то ли от того, что детство закончилось: ты — первоклассник, у которого начинается новая и, в этом он был уверен, интересная, самостоятельная жизнь!
Действительность оказалось намного прозаичнее: в пустой квартире отсутствовала элементарная табуретка, полы грязные, воды в кранах, чтобы помыть их, нет. В двух небольших комнатах можно или ходить, или стоять у окон, опёршись на свежеокрашенные подоконники. Тем не менее, это ощущение новизны запомнилось на всю жизнь — на дворе стоял сентябрь, и долгие годы первый месяц осени будет ассоциироваться у него с чем-то неизведанным, радостным, с предвкушением счастья.
В новую школу пошёл со второй четверти. Ранним утром отец повёл по незнакомой дороге, которая станет родной, принеся в его жизнь столько радости и столько горя. У школы спросил:
— Сможешь найти дорогу обратно?
— Конечно, я же не маленький!
Обратно первую половину пути прошёл легко. Дойдя до поворота, растерялся: дорога с этой стороны выглядела иначе — где проход через двор, где калитка? Минут пять искал потерянные ориентиры, пока не прошёл чуть левее. Слава богу — вот и калитка! Миновав двор, оглянулся, поняв — заблудился «в трёх соснах»: можно было пройти по грунтовой дороге, которая шла параллельно старому двухэтажному дому. «Зачем папа повёл меня через двор? По дороге проще и короче». Тогда-то впервые и обратил внимание на невысокий четырёхэтажный дом, стоящий совершенно не сообразуясь с другими — по диагонали, не вписываясь ни в одну из линий, ни в один из дворов. Первый этаж занимал хлебный магазин с широкой лестницей в тринадцать ступеней (их он потом посчитал) вдоль стеклянной, во всю стену, витрины. Странный дом — подумал тогда. С тех пор этот дом стал для первоклассника Камаргина ориентиром при походе в школу: поворотный пункт — дошёл до него, и полпути пройдено.
…Аккуратно ступая по подмёрзшему за ночь снегу, Камаргин поравнялся с новостройкой, где запах свежевыкрашенных стен ощущался сильнее, сыграв роль своеобразного катализатора, разбудив в памяти далёкие воспоминания детства.
Глава вторая
3
В его мальчишескую жизнь она вошла внезапно. В конце второй четверти (он уже учился во втором классе), однажды утром дверь класса открылась и вошла Лариса Борисовна, ведя перед собой высокую девочку.
— Знакомьтесь — Аня Лещевская будет учиться в нашем классе.
Итальянское выражение «удар молнией» он узнает много позже, но тогда, в эту самую минуту знакомства с новенькой, Колю будто током ударило.
Разве можно быть такой красивой?! Откуда она?
Остальные ребята восприняли происходящее как само собой разумеющееся — у многих родители были военными: они часто меняли школы, по причине перевода отцов в другие гарнизоны, поэтому приход в класс новенькой казался им делом обыденным. Но Коля был сражён. Будучи по натуре активным, шумным ребёнком — притих, до конца уроков смотря на Аню, как на чудо, по непонятным для него причинам решившее своим присутствием осчастливить их класс.
Девочка оказалась смышлёной и смешливой. Она хорошо училась, ходила в танцевальный кружок и принимала как должное внимание ребят, спустя какое-то время разглядевших её неординарную внешность. Всё, что она ни делала, за что ни бралась, обретало новый смысл, становилось интересным и увлекательным. Аня так весело и задорно смеялась на переменах, так запросто, в отличие от других девочек, общалась с ребятами, так бегло и выразительно читала вслух на уроках внеклассного чтения, что через некоторое время в неё влюбились все мальчишки. Правда, проявлялась эта «любовь» по-разному. Витька Третьяков носил за ней портфель в школу, а Пашка Малеев — из школы. Аня сама установила такой график: пусть носят по очереди, а то подерутся! Толстый Саня Павлов, по прозвищу Пирожок, или Санчо Панса, пыхтя и смущаясь, предлагал ей бутерброды, каждый раз получая вежливый отказ: Спасибо, Пирожок, кушай сам, а то ещё похудеешь. Санчо Панса краснел, потел, отходил в дальний угол школьного коридора, где с набитым ртом клялся больше никогда, ни при каких обстоятельствах, даже если на коленях просить будет, не предлагать ей ни крошки! Но через какое-то время бутербродная история повторялась.
Серёжка Воронцов из параллельного класса дёргал её за косы и грубо задирался на переменках. Другие пытались выяснить с ним отношения, но парень был не робкий и крепкий. Однажды после уроков пацаны заманили его за школьный сарай, куда раз в четверть сносили собранную макулатуру. Претензии выдвинули весомые. Оценив обстановку и прикинув — с такой оравой «в рукопашную» не справиться, он вдруг громко кинул: «Под девчачью дудку пляшете? С девчонкой дружить захотели? Подкаблучники!» И хотя никто не понял значение этого слова, оно подействовало.
— Ладно, Серый, извини, мы ж понимаем.
— Но ты больше её за косы…
— Да, не надо, не хорошо это…
Ребята молчаливо расступились. Воронцов понял — этот «бой» он выиграл. Выйдя из круга, неторопливо обвёл всех тяжёлым взглядом, сплюнув сквозь зубы:
— Будет за что, не только за косы дёрну!
На следующий день Аня пришла в школу в сопровождении Воронцова, покорно нёсшего её портфель.
Коля ревновал! Не к ребятам. Было обидно: он первый заметил её уникальность, её красоту, к которой вначале все отнеслись, как к нечто обыденному. Но с другими она общается, с кем-то может даже подраться, а его элементарно игнорирует! Это задевало, заставляло мучиться и ревновать — не к кому-то, а к тому, что он для неё пустое место!
Оказалось, Аня проживала как раз в том доме. Узнал случайно: проходя, как обычно, мимо своего «ориентира», увидел её, выходящую из подъезда. Одну. Коля готов был броситься, предложить свою помощь, но девочка и глазом не повела в сторону одноклассника, гордо направившись к школе.
Так продолжалось почти год.
Учиться Коля хуже не стал. И в хоровую студию при Дворце пионеров ходил исправно. Петь он любил, хотя многие ребята во дворе называли это девчачьим занятием, на что Коля не обращал внимания: когда он пел — представлял в зале Аню, слушающую, как он красиво поёт, как им восхищаются другие девочки, как хвалят педагоги, убеждая маму всерьёз подумать о музыкальной карьере сына.
Иногда Коля начинал говорить с предметом своего обожания вслух, правда, при этом самого «предмета» рядом не наблюдалось. Но он упрямо доказывал призрачному собеседнику: им надо дружить, ведь именно он первый разглядел её красоту, только он может её понять, оценить по достоинству, поэтому надо вместе ходить в кино, в театр.
Как-то отец пришёл с работы уставший, но счастливый и довольный.
— Вот, жена, гордись! — важно протянул два билета, — за отличную работу поощрили грамотой и билетами в филармонию. В субботу идём на концерт.
Мать обрадовалась, разрумянилась (всегда краснела при смущении, ничего не могла с собой поделать), поцеловала мужа.
— Надеюсь, скоро пойдём на концерт нашего сына.
— Я тоже надеюсь.
Решение пришло неожиданно, хотя созревало давно — найден долгожданный повод подойти, предложить нечто стоящее: вместе сходить в филармонию. Три дня Коля обдумывал все «за» и «против»: как и где скажет о своём предложении Ане, в чём пойдёт на концерт, как расскажет о своём скором выступлении в этом зале. О родителях не думал — они выпали из его зоны внимания. В школе или после уроков подойти к Ане с билетами невозможно: она всегда находилась в окружении других ребят.
Но выход нашёлся.
Субботним утром, взяв с серванта пригласительные, отправился по заветному адресу. Дверь открыл невысокий мужчина.
— Здравствуй, мальчик. Тебе Аню?
Прямой вопрос застал врасплох. Кого же ещё?
— Ты заходи, не стой в дверях, сквозит.
В маленькой прихожей тесно, неудобно и неуютно.
— Аня, к тебе!
— Кто?
— Не знаю, парень не представился.
— Если Серёжка, скажи, я сегодня гулять не пойду.
— Это не Серёжа. Тебя как зовут?
— Коля.
— Тёзка. Будем знакомы: Николай Степанович Лещевский — майор военно-воздушных сил, — и уже вглубь квартиры, — это Коля.
— Какой Коля?
— Выйди, светик, не стыдись, тут и узнаешь.
От шутки Коля смутился ещё больше, готовый немедленно развернуться и уйти, как в дверях комнаты появилась Аня.
— Камаргин? Ты откуда?
Отец хмыкнул:
— Дочь, я думал, мы воспитали тебя лучше. Вначале принято здороваться. Даже в сказке Иван говорит Бабе Яге: накорми, напои добра молодца, а потом спрос учиняй.
— Может его ещё и спать уложить?! Привет. Чего пришёл?
— Здравствуй. Я вот… билеты… пойдём сегодня на концерт? — из-за пазухи купленного на вырост пальто неуверенно извлёк слегка помятые пригласительные.
Уголки девичьего рта опустились, носик сморщился, изобразив на лице брезгливое недоумение:
— С чего это?
Усмехнувшись, Лещевский пришёл на помощь юному кавалеру.
— Концерт — это здорово. Но сегодня мы запланировали сходить на каток. Пойдёшь с нами? А через месяц вернусь из командировки, сходим на концерт.
Знал бы Коля, что произойдёт через месяц!
Округлив глаза, Аня медленно повернула голову в сторону отца.
— Он кататься не умеет.
— Почему, умею, — откуда эта смелость, — пойду!
Отец улыбнулся:
— Тогда беги за коньками! Встречаемся через час на стадионе.
Счастливее чем тогда, когда стремглав нёсся домой за коньками, он себя в жизни больше не чувствовал.
Под нескончаемый «один раз» Анны Герман катались долго. Когда подмерзали, заходили в крытую часть стадиона, угощались купленными Николаем Степановичем пирожками с капустой и сладким чаем. За катанием разговорились. Помог Анин отец, исподволь расспрашивая, чем Коля занимается, чем интересуется, часто ли ходит в филармонию, кто его родители. Отвечая на простые вопросы, Коля незаметно преодолел смущение, открывшись совершенно с новой стороны. Когда отец узнал, что мальчик поёт в хоре, многозначительно посмотрел на дочь, по-особенному покачав головой.
Домой возвращались в седьмом часу: они с Аней впереди, Лещевский чуть поодаль.
— А ты ничего, можно с тобой дружить. И катаешься хорошо. На фигурное катание ходишь?
— Нет. Это меня папа научил. Он знаешь какой?! Он всё может!
— Заходи в понедельник за мной, вместе в школу пойдём.
— Хорошо… А как же Воронцов?
— А что Воронцов? Втроём и пойдём. Он портфель понесёт, ты — сменку. Идёт?
Холодок пробежал по спине, как предчувствие нехорошего: вроде вот оно — счастье, а уже понял — нет! Упустил! Или ушло?
Зайдя в подъезд, услышал отцовский бас:
— Куда ты дела эти чёртовы билеты!
— Да не брала я их! Как ты положил на сервант, так там и лежали.
— Тогда куда они делись? Ноги у них выросли? Сами в филармонию ушли?
«Это конец! Что я наделал?!»
— Ты где был? На катке? Раздевайся.
Коньки соскользнули по безвольной руке, гулко стукнув о деревянный пол. Расстегнуть пальто при отце не смел — под ним из нагрудного кармана пиджака торчали билеты.
— Чего ты ждёшь? Раздевайся, ужин давно остыл. Следующий раз будь любезен ставить нас в известность, если уходишь так надолго, и приходить вовремя, когда вся семья ужинает.
Делать нечего. Он вынул из-за пазухи мятые, пропитанные счастливым потом пригласительные и, зажмурившись, протянул отцу.
Вот тогда отец впервые обратился к нему: «сын!»
4
Интересно, отец помнит эту историю? — подумал, поднимаясь в роскошный зал заседаний по мраморной лестнице.
Говорили, как всегда, много, долго, и всё вокруг дела. Наши заседания — национальная черта, скорее даже — болезнь. Учиться надо у муравьёв. Никаких заседаний, а «план» выполняют, и ни одного выпившего на работе. Сколько я времени на таких заседаниях потерял? Полжизни! А умножить на всех присутствующих? А по всей стране?! Да перевести в человеко-часы? Как у Райкина — это ж сумасшедшая цифра получится! Мне за это открытие надо Нобелевскую премию дать. Хотя какое это «открытие». Все всё понимают, а никто ничего сделать не может. Или не хочет? Но ведь, действительно, сколько времени утекает сквозь пальцы. Скажи сейчас: «Товарищи! Давайте сразу приступим к работе!» В «дурку» попадёшь. Как это — перейти к работе?! А кто руководить будет: планировать, отслеживать, разрабатывать рекомендации, составлять инструкции, проверять отчётность, проверять проверяющих отчётность? Вот и живём по русской пословице: семеро с ложкой. Хорошо, если семеро. Сейчас все двадцать с ложкой, и ложки всё больше, а плошка всё мельче. Штопаем Тришкин кафтан, который выбросить давно пора и новый сшить. Да кто шить-то будет? Эти? Они и кроить не умеют. Посмотришь на план застройки города — и вспомнишь Энгельса недобрым словом. Зачем этот пролетарский капиталист пчёл обидел: даже самая лучшая пчела не сравнится с плохим архитектором! Потому что у архитектора присутствует план, чертёж, а пчёлы строят соты по наитию. Действительно, не сравнится! Возможно, он имел в виду обратное?..
— Николай Сергеевич! Как будем в этом году оформлять улицы и площади ко Дню города? — Мэр жестом предложил проинформировать собравшихся.
Ох, дядя Ваня! Сказал бы я тебе — как: по Маяковскому! Как там у него в «Бане»: стили, товарищ Победоносиков, бывают разных Луёв. Луя тринадцатого, Луя четырнадцатого, Луя пятнадцатого. — Вот, товарищ художник, давайте остановимся на Луе четырнадцатом! Только для удешевления выпрямим ножки, уберём золото и разбросаем там и сям советский герб на спинках и прочих выдающихся местах! Скажи, Камаргин, скажи! Точно в «дурку» упекут, может, и куда подальше!
— В этом году, Иван Иванович, предлагаем нестандартное решение. Наряду с привычной иллюминацией и цветной подсветкой, планируется на фасады домов пустить световую проекцию. Так сказать — «живые» картины из истории нашего города. В момент движения праздничных колонн по главной улице на фасадах домов пройдёт «историческое» шествие наших «предков». Такую дату не каждый год отмечаем, и отметить её надо так, чтобы…
— Помню, помню: чтобы потом не было мучительно больно! За бесцельно потраченные средства. Ты, это, Коля… эээ, Николай Сергеевич! Предложение, конечно, интересное. Но, смотри, за лимиты не выходи! Деньги, сам знаешь…
— Знаю, Иван Иванович, деньги должны быть освоены. Мы в Департаменте подумали: честь нам всем большая выпала — быть организаторами такого праздника! Вот и хотели грядущим поколениям память оставить. Ну, и гостей, особенно из побратимых городов, «порадовать».
Он хорошо знал «слабость» мэра — удивлять руководителей из других городов новым и необычным — мол, круче, чем у нас, ни у кого нет.
— Ну, ну… Давай, Николай Сергеевич, ещё раз всё просчитайте. У тебя люди толковые. Виктор Петрович, что у нас с озеленением, — это уже к службе благоустройства. Вернув авторучку во внутренний карман, нащупал конверт. Вскрою позже — при всех неудобно, размяк от пота, как тогда билеты… Не знаю, как отец, а дядя Ваня тот случай точно помнит.
* * *
В конце шестидесятых Иван Иванович Колпаков работал инженером на заводе алюминиевых конструкций. С отцом они были дружны — жили в одном подъезде, ездили на охоту, несколько раз летом семьями отдыхали в Приморье. Своих детей у Колпаковых не было, поэтому к Коле Иван Иванович относился как к сыну — по-своему любил этого пацана, многое ему прощая. Коля вплоть до института звал Колпакова «дядя Ваня». Именно дядя Ваня явился спасителем в тот субботний вечер. Возвращаясь с работы, услышал в квартире Камаргиных шум. Постучал, зашёл в незапертую дверь и, увидев испуганного, хлюпающего носом мальчика, попросил разрешения пройти. Узнав о случившемся, решительно вмешался в процесс воспитания… старшего поколения.
— Билеты, говоришь, взял? Что тут плохого — ребёнок тянется к прекрасному!
— Ты спроси у этого ценителя прекрасного, почему он билеты без спроса взял, а на концерт не пошёл?!
— Не хорошо, брат, не хорошо. Это называется: ни себе, ни людям! А и правда, где ж ты был?
— На катке он был!
— Ну?
— Вот тебе и «ну»! Да чёрт с ним, с концертом!
— Да уж конечно, чёрт с ним, с концертом. Знаешь, Сергей Григорьевич, я думаю, если бы те, кто сегодня туда пошёл, знали какой «концерт» здесь случится, они бы тоже не пошли.
— Почему? — отец опешил.
— А у тебя интереснее получилось! Даже не концерт, а картина маслом.
— Какая ещё картина?
— Репина. Ильи Ефимовича. Иван Грозный убивает своего сына! — и тут же залился звонким смехом, смеясь так заразительно, что родители не сдержались. Коля, совершенно непроизвольно, тоже стал переводить всхлипывания в беззвучный смех. Отсмеявшись, отец примирительно спросил:
— Кстати, сын! Объясни, почему ты на каток отправился в парадном костюме?
— Я не успел переодеться… я с девочкой туда пошёл…
— Вот всё и объяснилось! Иди, Коля, умойся, — и тише, для родителей, добавил, — чего ж непонятного? Пацан первый раз гулял с девчонкой, праздник у него, а ты ему такой день перечеркнул! Балбес ты, Серёга!
Отец смутился и остыл. Впоследствии часто, на совместных застольях, они вспоминали случай, когда Коля пошёл на каток в концертном костюме, «совершенно случайно» перепутав стадион с филармонией. И каждый раз Николаю приходилось скрывать свою, то затихающую, то вновь будоражащую боль.
* * *
Совещание закончилось в начале первого.
Ни два ни полтора. Пока на работу доберусь — тут и обед. А смысл?
Он приоткрыл дверь машины.
— Василий, езжай, обедай, я сам дойду.
— Да что вы, этоть, Николай Сергеевич, будете ходить по такому морозу? Давайте довезу.
— Вася, какой мороз? Конец февраля.
— Ну, так, сырость, сами знаете. Неспроста февраль лютенем называют.
— Езжай, синоптик!
— Да как я вас одного оставлю?
Нашёлся на мою голову Савельич из «Капитанской дочки»! Староват я для Гринёва.
Шофёр был зануда редкостная, принадлежа к тому типу людей, забота которых способна довести до могилы. Камаргин долго не понимал, отчего так раздражается его поведением — до бешенства! Понял, когда вспомнил, как несколько лет назад увидел себя со стороны, на видео, во время прохождения психологического тренинга. Это была модель его поведения — непомерная, всепоглощающая «забота о близких». После тренинга он многое переосмыслил, усиленно работая над собой.
Что же он так обо мне печётся, боится одного оставить? Может, Вася элементарно следит за мной? Играет роль кретина по заданию? Бред! Невозможно так точно имитировать идиота. С таким никто не станет иметь дела… А я?
— Езжай, у меня ещё дела.
— Как же я без вас поеду, даже это не по-человечески как-тоть.
— Дорогу забыл?
— Так, кажисть, не забыл, но давайте обожду.
— Чёрт с тобой, «обожди»! — хлопнув дверью, направился к школе.
Зачем я туда иду? Все беды в нашей жизни от неумения сказать правду. Себе боимся сказать, а другим?.. Если бы каждый, хоть раз в жизни, признался, даже не вслух, про себя: я это делаю ради того-то и того-то! Может, жизнь стала бы проще и лучше? Как говорят французы: знал бы мужчина, о чём думает женщина, действовал бы в десять раз смелее. Так зачем и куда я иду? Если честно — к тому дому. Зачем? Сам не знаю. Не ври себе, Камаргин! Знаешь! У тебя там незавершённое дело! Почти сорок лет завершить не можешь! С детства это несёшь, иногда притупляется, иногда забываешь, но потом вновь под ложечкой сосёт! А решил бы проблему вовремя, глядишь, и жизнь по-другому бы сложилась. А она у меня и так неплохо сложилась. Да?! Тогда почему ты всем недоволен? Что ж у тебя всё «если б», да «кабы»? Вот и дверь. Сорок лет прошло, а её не поменяли… почему? Даже в двухэтажной хибаре проходного двора стальную поставили. А здесь? Странно.
Рука потянулась к дверной ручке.
Зачем? Ну, войду… дальше что? За бича примут, решившего погреться! — ухмыльнулся: костюм из Италии, пальто из Парижа, и — за бича? Нет, бред, чистый бред.
В груди резко кольнуло, сдавив сердце стальным обручем.
— Да на кой чёрт мне всё это надо! Хорошо, Васю не отпустил.
Сделав шаг по направлению к дороге, решительно развернулся, резко открыв дверь в подъезд.
Глава третья
5
(Март 1920)
Гришка проснулся рано. Выйдя на двор, поёжился: утро выдалось неприветливым — ночью северный ветер нагнал плотные облака, в которых затерялись неяркие мартовские звёзды. Навстречу, радостно поскуливая, виляя острым, плохо закручивающимся в кольцо, хвостом (от чего и получил свою кличку), выбежал Штык. Собака, сдерживая громкий лай, лизала руки и лицо присевшего перед ней хозяина.
— Тише, Штык, перебудишь всех, рано ещё.
Потянувшись, осмотрелся. Из приоткрытой двери сарая лился тусклый свет керосиновой лампы. Заглянул. Сонька доила встряхивающую крупной головой Рыжуху; в углу сонно копошились пять кур, да петух вполглаза смотрел с насеста — чего, мол, хозяин, так рано поднялся, я только раз прокричал.
Да, негусто от батиного хозяйства осталось, негусто.
— Гриша, всё ж таки решил идти?
— Чего ждать? Петли пятый день непроверяны стоят.
— А маманя?
— Придёт. К вечеру возвернётся. Да ты не тоскуй, я обернусь скоро.
— Я не тоскую, Гриша, но отчего-то всю ночь ныло, — показала на левую половину груди, — вот здесь, аж дышать трудно. Маманя обещала вчерась ещё возвернуться, до сих пор нет. Может, обождёшь?
— Я, может, и обожду. Зверь ждать не будет.
— Поешь в дорогу, я собрала уже, — встала, опёршись левой рукой о поясницу, правой подняв тяжёлое ведро, — пойдём, молока налью.
Сонька была на два года младше брата, и хоть шёл ей сейчас всего восемнадцатый год, жизни в ней, как говорила бабка Прасковья, не было. Потявкивая, закрутилась под ногами лайка, забрехали соседские собаки.
— Говорил тебе, непутёвый, всю округу перебудишь.
Достав из кармана кусочек сухаря, дал собаке понюхать, приказав: «сидеть!». Быстро забежал за угол дома, спрятал сухарь под дальним забором и, вернувшись, бросил: «Ищи!». Так они играли лет шесть, с тех пор, как Штык щенком появился в доме. Отец учил — собаку надо сызмальства воспитывать правильно: она — охотник и должна искать добычу, а не жрать, как поросёнок, с корыта. И, хотя Штык давным-давно зарекомендовал себя «охотником со стажем», игра повторялась каждый раз. Лайка азартно подбежала к спрятанному сухарю, подцепила его лапой и, бережно схватив зубами, принесла назад, дружелюбно виляя хвостом: вот, я нашёл, хватит играть, пора заняться серьёзным делом.
Месяц выглянул и вновь спрятался в тучу — «подмигнул», предупреждая: ночь заканчивается, я ухожу, и тебе пора. Улыбнувшись в ответ, Григорий зашёл в дом, перекусил тем, что накрыла на стол сестра, запил парным молоком и, поблагодарив, направился к выходу, проверив заплечный мешок со сложенным с вечера скарбом и патронташ. Выходя в сени, снял висевшую на стене бельгийскую двустволку Пипера шестнадцатого калибра, приобретённую перед самой войной. Покупка оказалась удачной — с тех пор отец без трофея ни с одной охоты не возвращался, ласково называя ружьё «моя бельгийка».
Кутаясь в платок, на крыльцо вышла сестра.
— Зайди в дом!
— Не холодно, Гриша, провожу тебя и зайду.
Подозвав собаку, ловко посадил её на цепь. Штык, вопросительно гавкая, то припадая на передние лапы, то бросаясь вперёд, всем поведением выказывал недоумение и протест по поводу происходящего.
— Сегодня, Штык, пойду один. Ты тут Соньку охраняй, не ровен час… — взглянув на сестру, спохватился, — я скоро. Охранять!
Перекрестившись, надел на голову малахай, взял прислонённые к завалинке широкие короткие лыжи, проклеенные снизу мехом изюбря и, под громкое, уже не сдерживаемое лаянье, вышел за ворота.
Отцово ружьё взял, к удаче, — немного успокоившись, Соня принялась убирать со стола.
* * *
Отца — Ивана Силантьевича Горшкова — забрали на «германскую» три года назад. В четырнадцатом, когда она началась, все думали — закончится быстро, но война всё тянулась, перемалывая новые и новые жертвы. В конце шестнадцатого отца вызвали на мобилизационный пункт — пришёл черёд его возраста. Во время проводов, Соня это запомнила на всю жизнь, мать вдруг запричитала, завыла как-то по-звериному и, повиснув на отце, вдруг быстро-быстро начала кричать-говорить: не пущу, не пущу, не пущу! Отец, смутившись, приобнял её, успокоил, уведя в горницу. На следующее утро до места сбора провожать его пошёл один Гриша.
Вначале письма приходили часто. В них Иван Силантьевич передавал приветы, веля кланяться поимённо соседям с улицы, и с соседней улицы, и с другой. Затем в двух-трёх предложениях рассказывал о солдатском житье-бытье, после чего вновь поимённо слал поклоны всем знакомым из родной слободы. Мать просила Гришку читать письма всякий раз, когда в избу заходили соседи, всегда внутренне переживая, вытирая украдкой кончиком платка нет-нет да выступавшие на глазах слёзы. Но через какое-то время весточки стали приходить реже. А после восемнадцатого года и вовсе потерялся след таёжного охотника.
Соня присела на сделанную отцом лавку, нащупала пальцами вырезанные ножом цифры: «1915». Где-то батя сейчас, жив ли? Ох, неспроста у меня сегодня так сердце ноет, неспроста.
Здоровье её пошатнулось более двух лет назад. В первую зиму без отца, в феврале, полоскала бельё на реке. Налетевший ветер попытался вырвать из девичьих рук намокшую тяжёлую простыню, отчего, потеряв равновесие, поскользнулась на мостках и, не удержавшись, упала в ледяную воду. Стиравшие рядом бабы тут же привели её в дом, где, хватаясь за голову и возводя руки к небу, засуетилась мать: принялась наливать горячий чай из самовара, укутывать в сухую простыню. Спас Гришка: срочно затопив баню, вбежал в избу, велев сестре раздеться.
— Я, Гриша, в бане разденусь, — стесняясь, дрожа всем телом, тихо запротестовала.
— Я тебе дам — в бане! Дура! Сейчас же раздевайся! — закричал, держа в руках бутыль самогона.
От его натиска мать пришла в себя. Вытолкнув сына в сени, быстро сняв с дочери всю одежду, с силой растёрла самогоном синюшное тело. После пропарила, но… беда не приходит одна. Ни растирание, ни баня не спасли от воспаления лёгких. Болела Соня долго, тяжело. Только к маю первый раз вышла на двор, до конца так и не оклемавшись. После болезни стала вся квёлая, как не живая. И лишь изредка в глазах её появлялся прежний озорной блеск и детская весёлость.
* * *
До зимовья, построенного дедом, было вёрст двадцать. Григорий споро шёл на лыжах, углубляясь в спящую таинственным морозным сном тайгу. Вначале молодые деревья стояли вольно, но чем дальше, тем плотнее становилась чаща, густыми кронами заслоняя землю от предрассветных сумерек. Он давно заметил — монотонная мерность движений вытесняла из головы тяжёлые мысли, освобождая место приятным воспоминаниям.
— Батя, чаща оттого так и зовётся, что деревья чаще растут?
— Ты смотри, сообразил, — похвалил отец, — должно быть, оттого.
Первый раз отец с дедом взяли Гришку на охоту, когда тому только-только исполнилось девять лет. Не за папоротником, да грибами — за ними ходил сызмальства, а на настоящую охоту, вглубь дикой тайги. Мать было запротивилась: «Куда, рано ему». Но Силантий Силыч строго сказал: «Цыц! Ещё баба у меня в дому не командовала! Марш по своим делам, „закудыкала“ в дорогу!». Гришка весь день деловито мешал взрослым собираться: перекладывал провизию, проверял нарты, пытался зарядить дедову бердану, тут же получив от него звонкий подзатыльник: «Я смотрю, ты прям иззуделси! Гляди, как бы весь пыл ещё до тропы из тебя не вышел! Не крутись под ногами волчком, делом займися — Щуку покорми!». Щукой звали дедову лайку. Он всегда держал только сук. «Кобель — собак ненадёжный, — Силантий Силыч называл собаку в мужском роде, объясняя, что так правильно, а как они „таперича“ говорят — это „от вырождения рода людского“, — кобель завсегда налево норовит уйти, как любой мужик! Нет, на охоте, оно понятно, будет и он свою службу несть, но как только течку учует — пропал! Не удержишь. Потому лучше суки собак не найти. Она ведь, строго говоря, и кобелём вертит: пока, как говорится, сучка не захочет…».
На той охоте случился у Гришки первый казус. Отец учил ставить петли на соболя. Наука нехитрая, но сноровки и навыка требовала. На удивление, Гришка освоил её быстро.
— Петля, Гриня, первое дело! Она и шкурку не спортит и зверьку не даст на земле остаться. Сам понимаешь, иначе его мыши да бурундуки погрызут. А что за охота брать мех с изъяном? Запоминай: берём два колышка, — отец подвёл сына к пунктирным маленьким следам на снегу, — забиваем их в землю.
— Батя, так земля-то мёрзлая.
— Эк, сообразил! Мы с дедом тут ещё по началу зимы колышки вбили.
— А как знали, что здесь надо вбить?
— Так у соболя повадка какая? Он по своему следу несколько раз проходит. Как первый снег в