Пожалуйста, не пиши мне снова о том, как ты проснулся в рыданиях. Я и так знаю, как ты влюблен в свои рыдания.
«Почему небо синее?» — резонный вопрос, ответ на который я выясняла неоднократно. И всё же каждый раз, когда я пытаюсь пересказать его кому-то или самой себе, он от меня ускользает. Пожалуй, мне нравится помнить только вопрос без ответа, как напоминание о том, что мой ум — решето, что я смертна.
Я признаю, что, возможно, мне было одиноко. Я знаю, что одиночество может возбуждать приступы острой боли, которая, если сохраняет остроту в течение долгого времени, может имитировать или вызывать — нужное подчеркнуть — способность постигать божественное.
Но если и вправду становишься той, от кого ничего не ускользает, у тебя накопится и утрата.
Если ты когда-нибудь это прочтешь, знай, что когда-то я была готова обойтись без всех этих слов, всей синевы этого мира, лишь бы ты был рядом.
Теперь звучит, как будто любовь — это утешение. Симона Вейль предупреждала, что это не так. «Любовь не утешение, — писала она. — Она свет».
Если ты когда-нибудь это прочтешь, знай, что когда-то я была готова обойтись без всех этих слов, всей синевы этого мира, лишь бы ты был рядом.
Я пишу это синими чернилами, чтобы запомнить, что все слова, а не только некоторые, писаны по воде.
Мы не способны понять, что говорит тьма. Просто не способны. То, что мы вообще пытаемся, — это форма безумия, пусть и довольно распространенная.
Я прекрасно знаю, как легко спутать что-либо с истиной.
