Москва спит теперь, и ночью не гася всех огненных глаз.
За завтрашний день нельзя было поручиться.
— Брось ты это чертово слово[9]! — ответил я. — Это вовсе не нэп, это сама жизнь. Москва начинает жить.
Возможно, что это были героические времена, но это были голые времена.
Я оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокаратной разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими. Я — закален.
Дама хихикнула, дрогнула и ошпарила нэпмана таким взглядом, что он долго глядел мутно, словно сквозь пелену.
Внизу было занятно и страшновато. Нэпманы уже ездили на извозчиках, хамили по всей Москве. Я со страхом глядел на их лики и испытывал дрожь при мысли, что они заполняют всю Москву, что у них в кармане золотые десятки, что они меня выбросят из моей комнаты, что они сильные, зубастые, злобные, с каменными сердцами.
Их симпатичные лица портит одно: некоторое выражение неуверенности в глазах.
