Оглавление

1. Шумите, синие берёзы
2. Глава первая
3. Глава вторая
4. Глава третья
5. Глава четвёртая
6. Глава пятая
7. Глава шестая
8. Глава седьмая
9. Глава восьмая
10. Глава девятая
11. Глава десятая
12. Глава одиннадцатая
13. Глава двенадцатая

«Я инженер на сотню рублей,

И больше я не получу.

Мне двадцать пять, и я до сих пор

Не знаю, чего хочу…»

Аквариум « 25 к 10»

Глава первая

Я таращился на обклеенное скотчем окно с щемящим чувством одиночества, ощущавшимся в последнее время особенно остро. Погружённый в булькающую тишину своей крохотной квартиры, ничего, кроме жалости к себе я не испытывал, может быть, ещё капельку презрения. Белый квадрат окна нагонял тоску, я пообещал себе, что однажды обязательно перекрашу его в зелёный. Штор на окне не было с прошлой осени. Ирка сорвала их с карниза, чтобы укрыться. Та осень в точности, как и эта, была мокрой и ветреной, чуть ли не каждый день с неба что-то сыпалось, что-то мелкое белое и почти не тающее, как маленькие полистирольные икринки пенопласта, а раз в неделю, точно по расписанию, заряжал ливень, превращая скрипящие гранулы в комковатую жижу мутно-серого цвета. Шелушащиеся батареи с обогревом не справлялись, как не дотронься — еле тёплые. Вдобавок, кто-то из бывших жильцов вытащил внутреннее стекло с ссохшейся рамы, а сквозь второе свистел ветер. Мы оклеивали окно скотчем каждый день, потому как от влаги скотч деревенел и отходил с кусками краски и комната мгновенно остужалась. Мы с моей ненаглядной только переехали, и у нас почти не было вещей. Укрывались простынёй, но однажды ночью Ирке стало жутко холодно, я мёртво спал, после какой-то очередной гулянки, вот она и стянула штору с окна.

Теперь окно было совсем пустым, если не считать маленький горшочек на выцветшем подоконнике, в котором когда-то обитал кактус, а со временем осталась только сухая растрескавшаяся земля, усыпанная вялыми колючками. Кактусом занималась Ирка, — это был её питомец, — подарок толи от одногруппников, толи от кого-то ещё, кто знал, что она их коллекционирует. Дома у неё была целая мини оранжерея и они цвели: насыщенно-синие мясистые бутоны с множеством лепестков, как у пиона, или крошечные, пурпурные цветочки или вовсе какие-то красноватые наросты, мало похожие на цветы. Я долго их разглядывал, когда впервые оказался у неё в гостях.

Но этот кактус ни черта не цвёл, ни крупными цветами, ни мелкими, а когда Ирка от меня ушла, он завял.

Солнца в окне не было, только тучи, вернее одна туча, засосавшая в себя остальные, слившаяся с ними. Такая здоровая, пышная и наглая, как моя нянечка из детского сада. Я решил прозвать тучу Марта Робертовна. Я подумал, что на улице опять холодрыга и подтянул к подбородку тяжёлую, давно не стираную штору. После того, как Ирка придумала ею укрываться, я решил, что одеяло покупать незачем. К тому, же глупо иметь одеяло не имея даже дивана, не так ли?

Вообще после ухода Ирки квартира никак не изменилась, разве что появился крошечный бородатый телевизор на кухне, — Вова Миронов притащил пару недель назад. Завалился в воскресенье с большущей коробкой, перетянутой скотчем.

В комнате его поставить было негде, из мебели только стул, так что мы установили телек на кухне, водрузили на хорошо сохранившийся «Саратов», 451-ой модели. Похожая на камбалу старушонка, сдавшая нам с Иркой эту халупу, долго расхваливала холодильник, который наверняка был немногим моложе её, и строго-настрого запретила снимать с дверцы дурацкие магнитики, которые она находила прелестными. Говорила, подрагивая правой ноздрёй, из которой у неё торчал седой волос: «Магниты муж ещё цеплял… прелестные. Теперь таких не делают! Не снимайте!»

Телевизор показывал четыре канала, правда ужасно показывал: нужна была антенна.

Окно тоже показывало плохо. Только серое небо и угол ещё более серой панельной пятиэтажки с унылыми окнами. Мне безумно не хотелось вставать и тащиться на маршрутке к Бабуину.

Бабуин — мой давний друг. Он мечтал стать властелином мира. У меня мечта не менее скромная — я хотел быть великим поэтом, а великий поэт, в какой-то степени тоже властелин мира.

Я предполагал, что он нашёл нам какую-то подработку, мне работа очень была нужна, ко всему прочему, у Бабуина можно было позавтракать. У меня-то из съедобного было только пиво и залежавшиеся шпроты, а тётка Бабуина делала чудесные омлеты. Так, что я поборол лень.

Они жили только вдвоём, не считая кота. Тётя Аня стала опекуном Бабуина после автокатастрофы, в которой погибли его родители. Они разбились в марте 2006-го, возвращались в Москву из Серпухова и какой-то ублюдок на «Ниве» вылетел на встречку. Погибли мгновенно, выжить там было невозможно, машину сплющило. Водителя «Нивы» раскидало по салону, пытались собрать, он ещё дышал когда его грузили в скорую, но не доехал до больницы.

Мы с Бабуином в тот день в школе были. Помню, две биологии отменили, деректриса наша Мария Олеговна, — Марля в очередной раз сказала, что биологичка заболела. Так всегда говорили, но на самом деле биологичка периодически уходила в запой, хрен знает, почему её ещё держали в школе. Вместо биологии поставили историю, я историю всегда любил, но в седьмом классе интерес к учёбе пропал, так что мы с Бабуином бездельничали на задней парте. Историчка что-то бормотала у доски, нацепив толстенные очки, у неё, знаете ли, была любовь ко всяким графикам и схемам, в которых никто не понимал. Она изрисовывала ими всю доску, рисовала скверно, вместо прямоугольника, у неё выходил овал, так что все её схемы, таблицы и графики больше напоминали рисунки пустыни Наска, нежели то, чем являлись.

Под конец урока Марля опять зашла и куда-то увела Бабуина. Я только через три дня узнал, что случилось, а с Бабуином увиделся снова после летних каникул. Он жил у тёти Ани в Туле, но она решила, что ему не стоит менять школу и тогда в Москву переехала.

Тётя Аня была женщиной доброй и сильной, но жутко нервничала, переживала из-за всякой ерунды, — жизнь у неё была чертовски тяжёлой, горя было много, так что нервы полетели. Бабуин говорил, что её единственный сын Мишка утонул в озере, когда ещё совсем малым был. Отец вроде как взял его на рыбалку и не уследил, выпивал с товарищами у старого причала, а когда спохватился, поздно было.

Ребятня вокруг сновала заплаканная и напуганная, как будто дьявола увидела.

Лишь спустя сутки тело нашли. Дядя Петя себе простить не мог, да и родственники все, включая тётю Аню его винили, говорили, что всё из-за проклятой пьянки. Он повесился в гараже через неделю после похорон сына.

А потом ещё эта автокатастрофа, смерть младшей сестры, зятя…

Не мудрено после всех этих трагедий стать нервной и раздражаться от пустяков. Бабуина она много лет не отпускала купаться, ни на море, ни на речку, ни на озеро, даже в бассейн не отпускала. Ему приходилось обманывать, говорить, что в гости или ещё куда-то идёт.

Мне её всегда было жаль и Бабуина тоже, не знаю, чтобы со мной стало, если бы с моими родителями…

В общем, если бог есть, то он чертовски несправедлив.

Я сел на матрасе, поглаживая ногой холодный пол. Помню, одна деваха, подруга, толи Бабуина, толи Вовы Миронова, сказала как то, что узор на линолеуме напоминает ей Кандинского. Вероятно, она много выпила тогда вина, а может быть, пол и вправду был в стиле суприматизма? Та деваха была дизайнером, училась на дизайнера, а у всех дизайнеров странности.

Мне линолеум просто казался необычным, но ничего не напоминал.

В окно больше не смотрел, иначе Марта Робертовна своим траурным видом окончательно отбила бы у меня желание вставать. Мигом поднялся, натянул джинсы, свитер. Свитер у меня старый, но тёплый, связанный мамой. Немного растянутый, я в нем ещё в институт ходил, и мы с Иркой в нём прятались и целовались. Она на год меня младше.

Вдоль стены рядами выстроены разнообразные пустые бутылки: в основном из-под пива, но была тара и подороже. Мирон иногда заходил с текилой или вискарём, как настоящий бонвиван. Последний его визит помню смутно, он явился весёлый и разгоряченный, влетел в дверь, словно камень из пращи, с контрабандной бутылкой какой-то заморской чудо-жидкости. Я не прочитал этикетку сразу, а когда бутылка оказалась наполовину пуста, ничего не смог разобрать. У нас оставалось порядочно, когда Мирон вдруг убежал, так же неожиданно, как и появился. Я допил остатки сам, пестовал и ласкал чудную бутылку, как младенца, а потом она вдруг куда-то запропастилась. Ума не прилажу куда. Я, конечно, не бирофил или как там называют собирателей бутылок, но та склянка однозначно была бы винцом моей бутылочной коллекции.

Окончательно проснувшись, я не боялся подходить к окну и глядеть на мерзкую погоду. Облокотившись на подоконник и упёршись лбом в стекло, поглядел вниз. Асфальт был мокрым в лужах. Дети катались на велосипедах, трое мальчишек нарезали круги вокруг маленькой толстой девочки, забравшейся в своих красных резиновых сапожках на середину серой лужи и весело хлопающей в ладоши. Это была дочка Нинки с первого этажа.

Было время, я думал, что она моя дочка. Я тогда на втором курсе учился, с Иркой ещё не встречался, комнату снимал здесь же, но на втором этаже, района этого не знал и вечером вышел осмотреться, изучить окрестности. Бабуин тогда был в Туле с тётей Аней, а Мирон со своей очередной подругой где-то пропадал.

Я погулял немного, забрел в небольшой грязный сквер, где как раз вроде бы траву стригли, но как-то неаккуратно, большие участки пропускали и вокруг деревьев не трогали. Всё было сплошь в собачьем дерьме, скамейки пустые, в общем, ловить там было нечего.

Прихожу обратно, на крыльце какая-то деваха курит в халате.

— Недавно въехал? — спросила.

— Недавно, — ответил.

— Скучно?

— Скучно.

— Идём.

Короче уложила она меня. Ей было двадцать семь, она знала толк в «укладывании». Ещё два раза ко мне приходила. А потом я вернулся к родителям, жил почти год у них и встретил Нинку только, когда с Иркой комнату снял на третьем у сумасшедшей бабульки. Нинка с дочкой гуляла, не курила совсем. Я думал, от меня залетела, но, оказалось, от какого-то блондина с пидорским хвостиком на затылке, у которого она в автосервисе бухгалтером работала.

Нинка с ним не жила и потому к ней иногда хаживали, то гориллоподобный тип с волосатой спиной и большими ноздрями, в которых можно ковыряться всей ладонью, то гопник в зауженных трениках, не знавший о существовании наушников или считавший, что обязан делиться творчеством Успенской и Новикова с общественностью. Он держал орущий телефон в корявой руке и притоптывал ногой, даже, когда курил.

Иногда к ней подолгу никто не ходил, и она пыталась завлечь меня, но безрезультатно. Я любил Ирку! К тому же Нинка утратила свою привлекательность, растрепала её со всеми этими гориллоподобными гопниками, отрастила зад и мягкий живот и смотрела на всех рыбьими глазами, так что на неё мог обратить внимание только очень голодный мужик.

Ирка была хорошей хозяйкой, всегда убиралась в комнате и готовила прелестные салаты. Иногда, правда, она зачитывалась какой-то новой книжкой — подгоном от друзей-филологов, Кастанедой или Борхесом, или ещё кем-то заумным, чью фамилию обычный человек не запомнит. Трумена Капоте любила, меня уговаривала его читать, но я не читаю заднеприводную литературу. Когда зачитывалась, обо всём забывала, поглощала текст с бешеной скоростью, переворачивала страницы одну за другой и быстро водила пальчиком по строчкам, никто не существовал для неё в такое время, кроме героев книги и их проблем.

Когда мы расстались, наступил полный хаос. На кухне тоже собралась тьма бутылок, но они не были выстроены, как в комнате, стройными шеренгами, точно бравые солдаты, недаром зелёные — они были повсюду, на всех горизонтальных поверхностях. Бутылки напоминали сонмище крепко пахнущих пьяниц, лежащих, стоящих, лезущих куда-то, катающихся по полу. А кроме бутылок, куча всякого другого мусора.

Нашёл откусанный кусок пиццы в коробке, — прилип к пальцам. Поднял над головой, чтобы посмотреть на корж снизу и чтоб при этом грибы не свалились, корж немного позеленел, и к нему пристали кусочки размякшего картона. Есть это, я не рискнул, — выпил воды из-под крана.

Не знаю, откуда взялась привычка запирать дверь на два замка, воровать нечего, а всё равно запираю, проворачивая ключ, строго два раза. Есть те, кто и штору стащит. Мою штору, синюю в турецких огурцах, грязную, ещё сладко пахнущую Иркой.

Вне квартиры холодно и неуютно.

— Здрасте, — сказал я, вдыхая запах пыли на лестнице.

— Здарова! — ответил сосед дядя Федя, выпустив сигаретный дым в форточку на лестничной площадке. На нем были растянутая майка и красные шорты. У кроссовок Reeboоk затоптаны пятки. Я бы давно в таком виде окоченел.

Он жил этажом ниже с женой, общих детей у них не было, но у дяди Феди был сын от первого брака, с которым он виделся только по праздникам. Когда дядя Федя выпивал и с банкой пива в руке поднимался на площадку покурить, а я возвращался домой или уходил, он обязательно меня останавливал и начинал что-нибудь рассказывать.

Но, трезвый, он немногословен.

Он пожал мне руку. У дяди Феди рука огромная, как сковородка и грязная, нет, она вымытая, но всё равно грязная, чёрная. Он работал в автобусном парке и его руки вечно в мазуте.

— Как дела? — спросил я.

Он отмахнулся и затянулся. Под мышками у него длинные чёрные волосы, странно ровные, словно бы он их расчесывает или выравнивает плойкой. Вспомнил детство и отца.

Спросил как-то отца:

— Папа, почему тебя волосы боятся?

— Боятся? — в недоумении переспросил отец, погладив свою голову, на которой давно блестела круглая плешь, как у католических монахов. — Мои волосы? Боятся?

— Ну да, — не отставал я. — Твои волосы спустились с головы и прячутся под мышками.

Вот и дяди Федины волосы его тоже боялись и прятались под мышками.

Улыбнулся в душе, вспомнив себя маленького и отца.

Сосед угрюмый.

— Дебилизм по телеку! — брюзгливо сказал Дядя Федя. Зубы у него кривые, жёлтые, прожженные, с черными точками, как костяшки домино. — В коем веке выходной… телек решил посмотреть, а там одни уроды, голубые.

— Ящик это зло! — сказал я спускаясь.

— Кабельное надо подключить, — вздохнул он. — Порнушные каналы даже есть. А то мудозвоны одни вокруг и мудилоиды.

Дядя Федя любил уснастить речь словами собственного сочинения.

Близняшки Люба и Вера жили с мамой на первом в конце коридора. Им было по пятнадцать, и они втихаря курили на пятом, куда их тщедушная мама никогда не поднималась, она и на второй поднималась редко из-за протеза правой ноги, к которому никак не могла привыкнуть и всегда сильно хромала и охала. Были времена, когда она вообще не выходила из квартиры и целыми днями лежала, мучаясь от фантомных болей. Протез был отстёгнут, и валялся на полу, а в туалет или на кухню она добиралась с помощью костыля. В такие дни её дочки, нисколько на неё не похожие старались дома не появляться и после школы шлялись по городу. Обе ростом выше меня на полголовы, всегда распущенные чёрные кучеряшки, по общаге расхаживали в ярких маечках и чертовски коротких шортах, только на половину прикрывающих их белые попки. Даже зимой они в таком виде бегали курить на пятый, могли разве что накинуть сверху какие-то кофты, но не застёгивали.

Они продефилировали мимо меня и зашли к себе в квартиру, та, что заходила последней, улыбнулась.

Никогда не дал бы им пятнадцать лет, выглядят на двадцать. Даже дядя Федя, называвший их малолетними шлюхами, говорил, что сиськи у них выросли быстрее, чем мозги. Я считаю, что это не так уж плохо.

Я курил с ними однажды, у меня закончились сигареты, думал зайти к дяде Феде, но потом услышал щебетание наверху и поднялся. Они курили на общем балконе: одна в потёртом кресле, закинув длинные ноги на подлокотник; другая у облущенных перил и её белые ляжки серебрились на холодном солнце. Они угостили меня тонкой сигаретой, и мы о чём-то болтали. Я чувствовал себя неловко, слова не лезли, я только разглядывал их, пользуясь моментом. Ажурные трусики той, что сидела, выглядывали из-под шортиков, острые соски рвали майку. Потом пристыжал себя, вспоминая их возраст, и отводил взгляд, а они хихикали и ещё больше оголялись, оттягивали маечки или задирали ноги.

Я спешил уйти.

Однажды уже после того, как от меня ушла Ирка и после того, как я отрезвел, встретил у подъезда их маму. Она уезжала куда-то на такси и попросила меня посмотреть их дверь, — ключ застрял в замке. Девки пытались вытащить ключ, но у них не выходило, а у меня вышло.

В тот день я сильно пожалел, что им пятнадцать.

Люба и Вера, — авторы большинства надписей в подъезде. Они пишут на стенах тексты песен, в основном Земфиры или какие-нибудь цитаты из ВК. Чёрт знает, зачем им это нужно, нечем девкам заняться.

Я всегда промахиваюсь, нажимая в темноте на кнопку домофона, горит красной точкой, а всё равно промахиваюсь. Попадаю в окаменевшую жвачку или в чью-то подсохшую соплю. Такое ощущение, что кнопка передвигается, не даёт, чтобы на неё нажали. Если подсветить телефоном, то можно увидеть кучу надписей сделанных ручкой вокруг кнопки и на двери. «Нажми и миру придёт конец», или « Нажми на кнопку, — получишь результат!» В общаге юмористов хватает, высмаркиваются, и обязательно оставляют автограф под висящей соплёй. Помню, кто-то нассал на третьем этаже на стену, высоко так, до середины почти облил, а рядом надпись пояснительная и стрелка: «А цены всё равно выше». Или видел, использованный презерватив, прилепленный жвачкой к стене, а под ним надпись: «Заберите домой, в нём ведь живые существа». Общага, как музей. Глядя на то, что иногда называют предметом высокого современного искусства, я не удивлюсь, если и эти «творения», иногда очень даже остроумно подписанные, признают шедеврами.

На улице постоял несколько минут, привыкал к свету. Солнца не было, оно пряталось где-то за широким задом Марты Робертовны, но с неба всё равно лился какой-то свет, холодный, почти зимний.

Дочка Нины с первого этажа по-прежнему стояла на том же месте в сапожках, рядом другая девочка, высокая, тощая, слегка сутулая, в белой шапке и очках. Показывала подруге свои криво накрашенные ноготки.

Нинкина дочка мне помахала, я нет. Она называла меня Данькой.

Её тощая подружка демонстрировала свои ногти уже мальчишкам, потом к ней обратилась какая-то старушка, которую я в общаге никогда не видел.

— Анечка, — тихо позвала старуха. — Почему вы не в школе?

Старушка говорила так, как будто голос её садился, первое слово в предложении произносилось громко, а последующие всё тише и тише, пока не сходили на нет, словно она крутила невидимую ручку громкости, заставляя собеседника затихать и прислушиваться.

Анечка отпрыгнула от мальчиков и поскакала к Нинкиной дочке, на ходу отвечая:

— Школу закрыли на карантин, — голос радостный.

Посмотрел на здание общежития с бульвара, сквозь полуосыпавшиеся деревья с узловатыми ветвями и порванную местами сетку, огораживающую баскетбольную площадку. Стены красные, кирпичные, почти ржавые в тон листьям, окна тёмные, как глазницы черепа, на первом этаже забраны уродливыми заржавевшими решётки. Вокруг общаги какие-то будки и ларьки, лужи растаявшего первого снежка.

Общага при совке принадлежала фабрике какой-то, я точно и не помню. Потом Совок рухнул и фабрика тоже, а люди так и остались здесь жить. Кто-то сумел уехать и продать комнату, кто-то сдавал, остальные жили с детьми, собаками, кошками и попугайчиками. Имелись и нежилые квартиры, особенно на последнем этаже, где из-за дырявой крыши текли потолки