На холодных мраморных ступенях разлегся лабрадор цвета пломбира. Он пускал слюни — старенький был, наверное. Но при виде папы пес сел, вытянулся в струнку и приветственно гавкнул, будто признав в нем знаменитого музыканта. Папа кивнул в ответ, оставив у входа наш багаж.
К обещанию прилагались две просьбы: о концерте и о творческой встрече с директором пансионата.
Мама в «Морской» еще не звонила. Зато папа слышал о нем в консерватории и был очень рад, что они сами ему написали. Вот только как там узнали, что мы собираемся в отпуск?
На одном из снимков прекрасный рояль «Ямаша» улыбался во все пятьдесят два белых зуба. От идеальной лакированной крышки пучком отражались солнечные лучи.
— А еще там есть салон красоты и кинотеатр. — Мама положила перед папой фотографию аппарата для сушки волос. Таким жестом наш математик передвигал ферзя, объявляя «шах и мат» учителю биологии во время поездок на олимпиады.
Папа засмеялся: он обязательно сделает в «Морском» укладку. Прямо перед концертом.
Я бы на это посмотрела! (Напомню, что у моего папы лысина.)
раз осмотреть музыкальный инструмент и заодно потолковать о том о сем.
«То-се» прозвучало скользко, как мокрая галька. Папа согласно кивнул и, не присаживаясь, проводил взглядом уходящего директора. Лабрадор остался с нами и приветливо вилял хвостом, глядя то на папу, то на маму, то на меня.
— А вдруг этот пес — директорский шпион? — пошутила я. — Потом доложит ему, о чем мы тут говорим.
Папа мягко погладил лабрадора по голове и расплылся в счастливой улыбке.
— Собака… и море. Сбываются мои мечты.
Он о чем-то вспомнил и нахмурился. Лабрадор подтолкнул папину руку носом: не отвлекайтесь, уважаемый известный композитор, гладьте.
— Чей же ты, такой хороший, такой красивый? — спросила мама и принялась чесать лабрадора за другим ухом.
Эх… Я обожаю собак. Мечтаю о собаке. Но рядом с этим красивым и наверняка умным лабрадором мне было не по себе. И, как вы потом узнаете, не зря
я — какую-то большую плоскую рыбу и то, как ты пыталась смешно пронырнуть до дна. Надо вертикальнее нырять!
Папа меня очень любит, но иногда… Вот правда! Его так и разбирает меня покритиковать. Я ему сразу же напомнила, что вообще-то от такого я перестаю в себя верить. А он же сам знает, как это важно.
Папа кивнул и чуть наморщил лоб.
Но вернемся к морю.
К нам пришла мама. Следом появился директор пансионата. В сверкающих лаковых ботинках он балансировал на гальке, как девочка на шаре. За ним следовал лабрадор.
— Господин Глушков! Как я рад видеть вас среди наших гостей, — нараспев, за три лежака от нас, заговорил директор. На пляже его рубашка единственная была белее нас. Папа встал, явно стесняясь своих плавок рядом с по-банкетному серьезным директором, но, похоже, переборол стыд и протянул руку.
— Очень благодарен вам за гостеприимство.
— Ну что вы… Мое удовольствие! — Плёнкин расплылся в улыбке. — Предлагаю вам после обеда еще
Лабрадор Когда я научилась быстро и спокойно плавать не только брасом, но и на спине, папа купил мне первую настоящую подводную маску. Конечно, этот «аквариум» сильно давил на лицо. Зато с ним я столько всего увидела! Свою тень на песчаном дне, водоросли, разных рыб, извилины камней, крабов, ракушки. Как будто тебе показывают морской мир по телевизору. Только его можно еще и потрогать, если хватит сил нырнуть поглубже.
На второй день отпуска мы с папой встали очень рано и сразу побежали к морю. Мама еще спала, а мы уже были на пляже. Бросили тапки и полотенца и забрались в воду. Какая же красота! Я скучала по ней целый год и теперь не могла налюбоваться на тень волн на дне. Сеточка ряби качалась и разбегалась вокруг меня. Лучи просвечивали воду насквозь. Рядом, словно морской житель, плыл папа.
Потом мы сидели на берегу, пытаясь отдышаться, и делились впечатлениями.
маску. Или маникюр. Аркадию, вам… — она заговорщицки глянула на маму, — и вам, — (на меня). — Вы такая прелесть!
Какая же эта Лариса сладкая. Пожалуй, сегодня обойдусь без десерта.
В лифте мама рассматривала себя в зеркале, снова поправляла волосы и мечтательно вздыхала.
— Завтра же зайду в парикмахерскую.
В зеркале, будто на киноэкране, проплыла фотография с космическим аппаратом, поедающим головы женщин и завивающим волосы, — ее нам прислали в конверте вместе с приглашением в пансионат. Теперь мне казалось, что под этим аппаратом сидит моя мама.
— Ты и так самая красивая на свете, — сказала я и изо всех сил прижалась к ней.
Двери раздвинулись, и перед нами появился… лабрадор. Он кивнул и зашел в лифт, а мы переглянулась и хором сказали:
— Какая необычная собака.
В номере мы нашли папу. Рояль в фойе пансионата страшно расстроен, сообщил он. Папа сперва тоже расстроился. Но потом администратор шепнул ему, что в пансионате есть и другой ин
Балкон Пансионат «Морской» встретил нас красными дорожками и запахом кофе и пирожных. На холодных мраморных ступенях разлегся лабрадор цвета пломбира. Он пускал слюни — старенький был, наверное. Но при виде папы пес сел, вытянулся в струнку и приветственно гавкнул, будто признав в нем знаменитого музыканта. Папа кивнул в ответ, оставив у входа наш багаж.
Синяя, как море, бархатная стойка сияла от улыбки администратора. Он замахал нам рукой: «Аркадий! Дорогой Аркадий! Мы вас ждали!»
Чемоданы исчезли вместе с носильщиком и его высокой тележкой, похожей на золотую клетку. Паспорта распахнули страницы, сообщая о папе с мамой все, что требовалось. А я смотрела на море. Оно было совсем рядом, за колоннами крыльца, набережной и пляжем, и махало мне прямо как администратор. Нужно срочно искупаться!
Я шепнула маме, что ужас как хочу на пляж. «И я», — тоже шепотом ответила она. Еще бы
с нотами. В поезде он уселся с ней у окна и наконец успокоился.
Я залезла на верхнюю полку. Мы ехали в отдельном купе, и я могла перепрыгивать с одной полки на другую, словно мартышка с ветки на ветку. Мама ушла за чаем и ужином в вагон-ресторан. Папа закрыл глаза и, подперев голову руками, что-то мурлыкал.
— Ты слышишь? — спросил он.
Я слышала много всего. Но что именно слышал папа?
— Стук колес. Совсем как метроном. Такая простая бесконечная музыка.
«Раз-два-три» — стучали колеса, как будто билось сердце поезда. Папа достал из папки ноты и начал что-то записывать. К стуку добавились шелест бумаги и вздохи композитора.
Дверь открылась, и в купе, обгоняя проводницу и маму, вплыл поднос. Густые кудри пара вились над стаканами чая в гордых подстаканниках. Подмигивала хрусталем вазочка с тушеными баклажанами. Дышала теплом большая тарелка риса для папы. Свежо вздыхали нарезанные огурцы и помидоры. Тонко намекало о себе печенье с апельсиновым джемом и шоколадом.
Но мне совсем не хотелось есть. Я улеглась на своей полке с книгой и очень быстро уснула. А когда проснулась, за окном было уже зеленоватое утреннее небо. Рядом с поездом, искрясь, бежало море
с нотами. В поезде он уселся с ней у окна и наконец успокоился.
Я залезла на верхнюю полку. Мы ехали в отдельном купе, и я могла перепрыгивать с одной полки на другую, словно мартышка с ветки на ветку. Мама ушла за чаем и ужином в вагон-ресторан. Папа закрыл глаза и, подперев голову руками, что-то мурлыкал.
— Ты слышишь? — спросил он.
Я слышала много всего. Но что именно слышал папа?
— Стук колес. Совсем как метроном. Такая простая бесконечная музыка.
«Раз-два-три» — стучали колеса, как будто билось сердце поезда. Папа достал из папки ноты и начал что-то записывать. К стуку добавились шелест бумаги и вздохи композитора.
Дверь открылась, и в купе, обгоняя проводницу и маму, вплыл поднос. Густые кудри пара вились над стаканами чая в гордых подстаканниках. Подмигивала хрусталем вазочка с тушеными баклажанами. Дышала теплом большая тарелка риса для папы. Свежо вздыхали нарезанные огурцы и помидоры. Тонко намекало о себе печенье с апельсиновым джемом и шоколадом.
