Такою ли меня ожидала мать, И прадеды, и прабабки, и вся родня? Едва голова научится понимать, Она обернется к ним помимо меня. Ты утло, утро рожденья, безлюдный стол, Скатерка, сыр, и видит уснувший сын: Родные мои стоят надо мной как стон, Не мною, а их обедом он будет сыт. Я влага, какую род и нальет, и пьет, Двусложный его безмасленный бутерброд, И если ты уйдешь, отирая рот, Ты будешь прав, – у меня не осталось прав. Но праздник – вот, без имени, как шпион, Он щелк да щелк, не хочет уйти к себе, Пока растет на воздушных дрожжах пион И я за дверью пою в водяном столбе. А я при своих пою в огне водяном, Что поле зрения стало Бородином, Зеленым флагом внутреннего сгорания. Июнь, июнь; бывало и ранее.
Я общим бессознательным прикроюсь, как сознательным, Я общим одеялом укроюсь, как своим, Укроюсь, как своим — И буду ма-лы-им? И малыим, и белыим, и страшным, и дебелыим, Малявинскою бабой с чугунною губой, Золовкою коварной, цистерною товарной, Заслуженной коровой, ведомой на убой. И каждой, И любой. Мой компас земной, Упорное «больно»: Довольно одной. Вольно.
А я – иди, где буду я, Как занавеска драная, Светить сплошными дырами Между двумя квартирами, Не ветхим рубищем — Нарядом будничным: Между живущим будущим И прошлым любящим.
