Перевод с французского О. А. Павловской

ISBN 978-5-386-15155-3

Франция, Июльская монархия. Страна охвачена политическими волнениями, ученые совершают научные открытия, которые навсегда изменят мир… Но все это не волнует Валантена Верна: он занят куда более важным делом — поимкой преступника, который скрывается под именем Викарий и уже много лет ускользает от закона.

Валантен слишком богат, чтобы служить в полиции, и слишком молод, чтобы окружающие признавали его блестящий ум. Ему не доверяют, и все чаще кажется, будто какие-то неведомые силы мешают его расследованиям. Это связано с Викарием или с делом о самоубийствах? В смертях молодых аристократов никто не видел связи, пока Валантен не обнаружил, что все самоубийцы перед гибелью смотрелись в зеркала… Совпадение? Или сложный план, преследующий куда более глобальные цели, чем убийство нескольких молодых людей?

Встречайте первую книгу о детективе Валантене Верне, специалисте по «темным» делам.

© Editions Albin Michel — Paris 2021

© Павловская О. А., перевод на русский язык, 2024

© Издание ООО Группа компаний «РИПОЛ классик», 2025

© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2025

Посвящается Паскаль,
моей первой читательнице, всегда готовой отправиться навстречу новым приключениям

Открою вам тайну тайн. Зеркала — это врата, через которые приходит и уходит смерть.

Жан Кокто. Орфей

Теперь я боюсь, что в зеркале живет моя душа в ее истинном обличье, изуродованная тенями и собственными провинностями.

Хорхе Луис Борхес. Зеркало

Пролог

Превозмочь страх.

Когда мальчик резал бутылочным осколком холстяной бок шатра, он думал, что нашел себе убежище, и даже вообразить не мог, что ждет его внутри. Страх, умноженный стократно. Его собственный страх отразился на десятках лиц — перепуганных, искаженных паникой… Тогда он, дрожа всеми членами, свернулся клубком на земле в густом липком сумраке. Несколько свечей, расставленные здесь, призваны были не рассеивать мрак, а создавать замысловатую игру теней и света. Их огоньки словно парили в воздухе, как огненные бабочки. Этому зыбкому, тревожному сиянию мальчик сейчас предпочел бы чернильную тьму, затопившую улицы. Сумрак, небытие — все лучше, чем ужасающие видения, теснившиеся под сырым матерчатым сводом. Но он боялся даже пошевелиться. И просто закрыл глаза, как будто этой слабой завесы из век было достаточно, чтобы надежно скрыть от него нестерпимое зрелище.

Сколько времени провел он так, словно окаменев? Минуту, час, столетие? Мальчик не имел об этом ни малейшего понятия. Превозмочь страх… К этому он мысленно подготовился заблаговременно и был уверен, что у него хватит сил вырваться из плена. Но теперь уверенность пропала. Из хаоса, возникшего в его голове, невозможно было выцепить ни единой связной мысли. Все тело сковал обжигающий холод — до нутра, до костей.

Издалека, как сквозь вату, доносились отголоски праздничного гуляния: музыка, смех, голоса. Там, за пределами шатра, всего в нескольких метрах, шумела беззаботная толпа. Простой народ развлекался на ярмарке, пил и веселился. Но с тем же успехом все эти люди могли находиться в тысячах лье от него — он знал, что можно не ждать от них помощи. По крайней мере, до тех пор, пока он остается пленником собственного кошмара.

А ведь всего лишь несколько минут назад мальчик надеялся найти спасение в этой ярмарочной кутерьме. Он бежал босиком, и шлепанье пяток по дну канавы разносилось под ночным небом в такт ударам его сердца, которое выбивало неумолчную барабанную дробь в грудной клетке. Он мчался куда глаза глядят по узким, черным, непроглядно темным переулкам. И подбадривал себя непрестанной мольбой: «Господи Боже! Не дай ему меня поймать! Лучше умереть, чем снова попасть к нему в руки!» Сам того не ведая, он оказался в предместье у Монтрёйской заставы, неподалеку от деревушки Пти-Шарон, среди лачуг, покосившихся бараков, пустырей и огородов.

В груди все горело огнем, кровь бухала в висках, он старался держаться ближе к стенам домов, старательно избегая открытых пространств. То и дело останавливался и оборачивался, чтобы отдышаться и окинуть взглядом тьму позади. Там никого не было видно. Но он знал, что Викарий гонится за ним. Викарий был где-то рядом, во мраке. Беглец не сомневался, что Викарий будет преследовать его всю ночь, если понадобится. И поэтому ему ничего не оставалось, как бежать без передышки, собирая последние силы.

Вечность спустя мальчик нашел пролом в крепостной стене вокруг большого города, нырнул туда и продолжил бег по нищим окраинам, по Парижу, одетому в лохмотья, к авеню Орм — такому же неприглядному черному туннелю, как остальные закоулки, разве что пошире и кое-где размеченному зыбким светом фонарей. В конце этого туннеля, так близко и вместе с тем немыслимо далеко, он увидел ярмарочные огни, услышал гомон развеселой толпы. Времени на размышления у него не было — сейчас он полагался на инстинкты, а не на здравый смысл. Жажда жизни толкала его вперед; с тех пор как он принял решение вырваться из когтей Викария, только она и определяла все его действия: заставляла бежать, останавливаться, прятаться и снова мчаться сломя голову.

Он устремился дальше по длинной улице, позволил потоку фланёров, все прибывавшему, подхватить себя на подступах к Тронной площади, внезапно вынести из тени на свет, от смерти к жизни. Света вдруг сделалось сразу слишком много, и жизни — тоже. Он пошатнулся, почувствовав приступ дурноты. Ярмарочная кутерьма подхватила его, поглотила. Вокруг разбушевался ураган звуков, запахов, красок. Завертелись бродячие акробаты, взвыли зазывалы, загудели дудки, рассыпались хрустальным звоном бубенцы деревянных лошадок на карусели. Со всех сторон нахлынули крики, музыка, смех…

Охваченный головокружением, мальчик принялся пробираться между прилавками, подмостками, шатрами — в смятении и растерянности. В этом море людей не разглядеть было лиц, они казались единой, монолитной массой. Он ждал, что кто-нибудь протянет ему руку помощи, но на него никто не обращал внимания. Никто не замечал его изможденного лица и покрытых грязью рук. Он хотел закричать, но ярмарочный шум не дал ему такой возможности, накрыв ужасающей звуковой волной. Если бы хоть этот чертов барабан, грохочущий в груди, смолк на минуту! Но он не смолкал.

Мальчик, пошатываясь, брел среди равнодушных гуляк, когда толпа, качнувшись вдруг, выкинула его на обочину. Он оказался в узком, провонявшем мочой проходе между двумя ярмарочными шатрами — обломок кораблекрушения, выброшенный на берег. Да меньше того — незримый след морской пены.

Лишенный сил, потерявший надежду мальчик упал на брусчатку, заваленную мусором. И тогда он заметил впереди какой-то блеск.

Это был осколок бутылки, лежавший среди нечистот. Длинный и острый.

Беглец сразу увидел в этом знак судьбы. Ему нужна была передышка. Необходимо было где-нибудь затаиться, найти безопасное укрытие, чтобы обдумать, что делать дальше, принять правильные решения. Он оторвал полосу ткани от своего рукава и обмотал край осколка так, чтобы получилась рукоятка, как у кинжала, — а потом разрезал холстяной бок ближайшего шатра. Сделал аккуратную прореху, такой ширины, чтобы можно было проскользнуть внутрь и оставить позади залихватский гомон зевак, аплодисменты и хохот, все это дурацкое веселье, от которого его тошнило.

Откуда он мог знать, чтό́ там, внутри?

Как мог он вообразить, что в шатре его ждет абсолютный ужас? Что там затаилась стоглавая гидра и что на каждом ее лике отразится его собственный страх?

Передышка длилась ровно столько, сколько глазам мальчика потребовалось, чтобы освоиться в сыром полумраке. А когда они освоились, со всех сторон из ниоткуда вынырнули стремительно кошмарные морды, набросились на него, взяли в кольцо. Повсюду были искаженные тенями от свечей, перекошенные диким испугом черты. Но он узнал их мгновенно. Это было его собственное лицо, залитое пόтом и слезами, это оно надвигалось на него отовсюду — его лицо, отраженное до бесконечности, уносящееся вереницами в разверзшуюся чудовищную бездну.

Превозмочь страх… Он знал, что может это сделать. Но столкнуться с тысячами страхов, попасть в перекрестье тысяч обезумевших взглядов, увидеть тысячи разинутых ртов, застывших в безумолчном вопле, — это было выше его сил. Есть предел страданиям, которые способен выдержать двенадцатилетний мальчишка. Он зажмурился, прижал к сомкнутым векам кулаки и свернулся на земле в позе зародыша. Лишь бы больше ничего не видеть, ни о чем не думать. Вжаться в землю, раствориться в ней.

Это было век назад. Час, минуту…

Вернуться к реальности его заставило неожиданно донесшееся откуда-то, неуместное здесь хихиканье. Женский смех. Совсем рядом. Мальчик поднял голову. Теперь он был не один в этом сумраке. Возникло какое-то движение, раздался шепоток — и снова разлился хрустальным звоном женский смех. Не женский — девичий. Так хохотать могла только очень юная особа. Тогда мальчик рискнул открыть глаза. Вокруг снова возникли тысячи его лиц, но теперь их выражение изменилось: в бесчисленных глазах страх уступил место настороженному выжиданию.

Мальчик неуклюже, с мучительным усилием поднялся на ноги. Сердце снова гулко заколотилось о ребра. Что-то вокруг него незаметным, почти неуловимым образом изменилось. Что-то в освещении. Воздух колыхнулся, не более того, должно быть. Огонек какой-нибудь свечи качнулся в сторону, но сразу выпрямился.

И вдруг действительно показалась девушка!

Она возникла из ниоткуда в нескольких шагах от него. Он четко видел каштановые локоны, хорошенькое лукавое личико, шерстяную шаль у нее на плечах. И эта незнакомка была не одна. Парень в тужурке работяги или ремесленника, в надвинутом на лоб картузе с кожаным козырьком шаловливой рукой попытался приобнять ее за талию, но девица, снова прыснув от смеха, ловко выскользнула из объятий. Он снова ее поймал — девица опять упорхнула, направляясь к мальчику, которого ни она, ни ее дружок, казалось, не замечали.

Мальчик не понимал, как эта парочка может игнорировать его присутствие. Девица была уже менее чем в метре от него. Она нацелила пальчик в его сторону:

— Гюстав, ты только посмотри на это! Какой кособокий! Вылитый карлик из «Олимпийского цирка»! Но на тебя все равно похож!

Между тем спутник уже снова поймал ее, увлек назад, заключил в объятия, и через секунду оба исчезли… чтобы почти в тот же миг появиться за спиной мальчика, обогнуть его по бокам и уже окончательно раствориться во мраке, который их породил.

— Стойте! Прошу вас, вернитесь! — вырвался у мальчика крик.

Он вскочил, бросился за молодой парой… и с размаху налетел на невидимую стену. Удар был таким сильным и неожиданным, что беглец оцепенел, едва удержавшись на ногах. Потрясенно вытянул руки, ощупывая пространство вокруг, — и повсюду его пальцы натыкались на твердую, гладкую поверхность.

Наконец его осенило.

Зеркала!

Его окружали зеркала, окружали в буквальном смысле — они были здесь повсюду: впереди, сзади, по бокам и даже висели у него над головой под сводом шатра. Зеркала бесконечно отражали друг друга, создавая иную — иллюзорную, искаженную, раздробленную — реальность. Он попал в фантасмагорию отражений.

Мальчик испустил глубокий вздох. Теперь, когда тайна этого странного места прояснилась, ему стало легче дышать, но желания остаться в шатре хоть ненадолго, чтобы отдохнуть, тем не менее не возникло. Атмосфера здесь была слишком давящая, гнетущая. И несмотря на то что где-то там, в ночи, за ним все еще гнался Викарий, о котором мальчик не забыл — как он мог забыть хоть на миг? — ему необходимо было снова оказаться под открытым небом. Он осторожно двинулся назад. На ощупь принялся искать прорезь в холсте шатра, которую сам же сделал осколком стекла, но никак не мог найти. Руки постоянно наталкивались на зеркальные стены, в которых дрожали огни, высвечивая тысячи лиц, теперь уже охваченных смертельной паникой.

Спустя множество тщетных попыток отыскать прореху мальчик должен был признать очевидное… Теперь он стал пленником зеркального лабиринта.

Глава 1

Ничто не вечно…

После лихорадочных июльских дней 1830 года, когда был свергнут Карл X и «королем французов» милостью Божией и волей народною стал Луи-Филипп[1], Парижу не терпелось снова обрести видимость порядка. По улицам, расчищенным от баррикад, устремились во всех направлениях кортежи, манифестации и разнообразные шествия. Неделями можно было наблюдать небывалое зрелище: чернь каждый день врывалась в Пале-Руаяль, резиденцию нового суверена. Простой люд бегал туда, как на мельницу. Луи-Филипп, озабоченный своей популярностью, вынужден был без роздыху принимать многочисленные делегации из столичных кварталов и провинциальных городов. С утра до вечера ему приходилось крепко жать руки посетителям, которых всего лишь несколько месяцев назад он и взглядом бы не удостоил. А с наступлением вечера толпы людей собирались в садах и у ограды дворца, требуя, чтобы их король показался на балконе; расходились, только услы­шав, как он запевает «Марсельезу» или «Парижанку». Всю вторую половину лета столица вела себя как норовистая кобыла, которая не желает возвращаться в стойло и мчится по просторам, пьянея от залихватского галопа и вольного ветра, треплющего гриву.

Потом революционный пыл мало-помалу стал угасать. Ему на смену пришло обманчивое затишье. Парижских рабочих и ремесленников одолело похмелье — после эйфории победы, украденной у них по большей части, они возвращались к своему жалкому существованию, ознаменовавшемуся понижением заработной платы и ужесточением условий труда. На троне сменился хозяин, и таков был единственный заметный результат восстания — многие уже не без горечи начинали это осознавать. Угли под слоем остывшего пепла еще тлели, и не требовалось большого ума для очевидного вывода: достаточно самого незначительного события, малейшего предлога, чтобы снова полыхнуло пламя.

Впрочем, тем вечером в конце октября теплая погода скорее нашептывала предаться безмятежному покою и радостям жизни. По крайней мере, к этому склонны были те немногие привилегированные, кто оказался в фаворе у новой власти. Пригород Сент-­Оноре нежился под ласковым осенним солнышком, прислушиваясь к отголоскам многочисленных званых вечеров. Как и на Шоссе-д’Антен, здесь находились владения высшей буржуазии, которой достались все блага и доходные должности. В Сент-Оноре даже воздух как будто был легче и циркулировал вольготнее, чем на темных улочках в центре города, да и небо здесь, казалось, было ярче и прозрачнее. Через высокие окна богато декорированных фасадов можно было разглядеть феерию света, которую устраивали бесчисленные канделябры и люстры с подвесками. Ничто не предвещало драмы. А она меж тем неизбежно должна была разыграться…

К дому номер двенадцать по улице Сюрен, в двух шагах от королевской церкви Марии Магдалины, с тех пор как колокола отзвонили восемь вечера, тянулся нескончаемый поток карет и прочих экипажей. Кучеры один за другим сворачивали к величественному, увитому плющом портику и высаживали на квадратном дворе с фонтаном цвет финансового и промышленного общества. В этот вечер Шарль-Мари Довернь имел честь принимать в свежеотреставрированном особняке своих друзей из политических кругов и самых значимых деловых партнеров. Предполагалось, что гостей будет не меньше сотни.

Хозяин особняка сколотил состояние на оптовой торговле пряностями и лекарственными растениями, а не так давно он вложил около миллиона в завод на берегу Уазы, оснастив его машинным оборудованием, работающим на гидроэнергии. Там он успешно внедрил уникальный метод обжарки какао-бобов, тем самым практически обеспечив себе монополию в области фабричного производства лекарственного шоколада.

У Доверня были причины публично отпраздновать свои достижения. Он выстроил прочное основание для процветания семьи, а теперь еще и стал членом Палаты депутатов в результате дополнительных выборов, проведенных после того, как несколько прежних народных избранников, отказавшихся присягнуть на верность новому режиму, лишились полномочий. По натуре Довернь был скорее консерватором, так что выгоду от недавних политических преобразований он извлек благодаря собственному оппортунизму, а не реальным убеждениям. Вечером 29 июля, когда в победе восстания уже не было сомнений, Доверню хватило ума открыть двери своего парижского склада перед мятежниками и позволить им организовать там временный госпиталь. Этот единственный подвиг — в общем-то скромный, но совершенный ловко и вовремя — позволил ему занять место в ряду самых рьяных защитников свободы народа. В итоге он без масла пролез в тесный круг единомышленников, сплотившийся вокруг банкиров Лафитта и Казимира Перье. Это была небольшая группа весьма решительных людей, способствовавших приходу к власти младшей ветви Бурбонов[2] и тем самым избавивших страну от возвращения революционной смуты. На их плечах Довернь и въехал за кулисы власти. Теперь он уже начинал получать конкретную выгоду от своих маневров, уводя прибыльные государственные заказы из-под носа у главных конкурентов.

В этот вечер Шарль-Мари Довернь рука об руку с женой наслаждался собственным триумфом. Супружеская чета принимала гостей в вестибюле и провожала их к анфиладе салонов, сплошь в мраморе и позолоте, где струнный квартет без устали играл камерную музыку. Помимо этого, гостей ждал грандиозный банкет, обеспеченный Шеве — знаменитым поставщиком яств для Пале-Руаяль. За столами формировались группы по интересам. Женщины предвкушали скорое начало сезона[3], описывали друг другу новые наряды, заказанные для предстоящих балов и приемов, обменивались, понизив голос, последними сплетнями о любовных романах при дворе и о парочках, замеченных в Булонском лесу или в Оперá. Мужчины обсуждали текущие события. Одни спорили об эффективности вынесенного на голосование в палату депутатов тридцатимиллионного кредита для оживления экономики за счет широкого использования субсидий. Другие возмущались нападками легитимистов на королевскую семью, которую те обвиняли в убийстве последнего принца Конде ради того, чтобы завладеть его наследством. Третьи предвкушали грядущий судебный процесс над бывшими министрами Карла X и подсчитывали их жалкие шансы сохранить голову на плечах.

На верху огромной лестницы, ведущей к жилым апартаментам, стоял, небрежно облокотившись на балюстраду, бледный юноша, чья фигура была изящной, но слишком хрупкой, как обычно бывает у выздоравливающих после тяжелого недуга или у чахоточных. С высоты он угрюмо озирал картину светского торжества. Будь его воля, молодой человек в этот вечер и вовсе не показался бы на публике, но отец настаивал на его присутствии тоном, не терпящим возражений. Довернь-старший приготовил для своего единственного сына некий прожект — выгодную сделку — и всецело рассчитывал на его безоговорочное содействие. Сегодняшний роскошный прием нужен был еще и для того, чтобы скрепить сделку на официальном уровне с блеском, подобающим новому общественному положению главы семейства.

Означенному «прожекту» было семнадцать лет, он откликался на нежное имя Жюльетта и стоил около четырехсот тысяч золотых франков, предлагавшихся за него в приданое. Вернее, конечно же, за нее. Это была младшая дочь богатого нормандского промышленника, владевшего ни больше ни меньше тремя прядильными фабриками между Руаном и Эльбёфом, а также битком набитым портфелем акций. Брачный союз обещал быть невероятно продуктивным не только в деле продолжения рода Довернь. Так что новоявленный депутат ясно дал понять своему отпрыску, что в его собственных интересах будет произвести на невесту хорошее впечатление.

Перспектива весь вечер разыгрывать услужливого кавалера перед провинциальной дурой, наверняка безвкусно вырядившейся и не умеющей связать пару слов, Люсьена отнюдь не вдохновляла. В свои двадцать пять лет он оставался балованным мальчишкой и вел беззаботную богемную жизнь. Его легкомыслие приводило Доверня-отца в отчаяние, и после выборов в палату депутатов он открыто заявил сыну, что пора уже остепениться. В устах главы семейства это означало следующее: во-первых, Люсьен должен заключить выгодный брак, а во-вторых, начать интересоваться премудростями обработки какао и управления какой-нибудь мануфактурой. Ни то ни другое Люсьена не привлекало, но отец пригрозил лишить его денежного содержания, если будет ерепениться, и молодому человеку пришлось покориться.

Впрочем, у молодого повесы еще была надежда на верного союзника в лице матери.

Мадам Довернь проявляла к сыну снисходительность, которой не мог себе позволить отец. К неудовольствию супруга, она всегда попустительствовала склонности Люсьена к сочинительству и одобряла его литературные опыты. Молодой человек воистину бредил литературой. Попробовав себя без особого успеха в поэзии, с недавних пор он загорелся идеей покорить публику величайших парижских театров своими пьесами. Теперь все его мысли были заняты драматургией, а после того, как ему довелось прошлой зимой побывать на триумфальной премьере «Эрнани», его кумиром сделался Виктор Гюго. Мадам Довернь, женщина умная и деликатная, исхитрилась пригласить писателя на этот торжественный прием, позвав вместе с ним для прикрытия горстку дряхлых академиков[4]. Так что Люсьен все-таки решился появиться в анфиладе салонов, по которой фланировали толпы гостей, но при этом он вооружился твердым намерением бросить свою даму при первой же возможности, чтобы посвятить всего себя автору «Восточных мотивов» и «Последнего дня приговоренного к смерти».

Однако воистину в тот вечер все пошло не так, как было задумано. Началось с неприятного сюрприза — вести о том, что месье Гюго в последний момент отказался от приглашения. Писатель, оказывается, подхватил жуткую простуду, из-за которой несколько дней не сможет выйти из дома. Раздосадованный Люсьен уже приготовился провести худший вечер за всю свою недолгую жизнь, но тут ему представили пресловутую Жюльетту. К величайшему изумлению молодого человека, жулику-отцу удалось сделать для него не такой уж плохой выбор. Девица оказалась далеко не дурнушкой, к тому же изящная брюнетка с бархатно-карими глазами и жизнерадостным звонким голоском не замедлила проявить вкус к романтической поэзии. Вскоре под умиленными взорами обеих пар родителей молодые люди принялись читать друг другу стихи Ламартина и Альфреда де Мюссе. Люсьен настолько поддался чарам красавицы, что почти забыл о четырехстах тысячах франков приданого, которые были главной целью этого тщательно спланированного знакомства.

Последние минуты, предшествовавшие драме, впоследствии удалось воссоздать лишь на основе отрывочных свидетельств. Из того, что сумели выяснить полицейские, следовало, что в разгар званого вечера Люсьен Довернь поднялся в свои апартаменты на жилом этаже за сонетами собственного сочинения: Жюльетта, которой он признался, что и сам пописывает стихи, упросила молодого человека позволить ей взглянуть хоть одним глазком на них. Дальнейшее было куда загадочнее. Один из слуг сообщил, что видел хозяйского сына незадолго до десяти часов в коридоре третьего этажа. Туда перенесли множество предметов мебели, чтобы освободить побольше места в гостиных, и в числе прочего в тот коридор отправили внушительных размеров венецианское зеркало в золоченой раме. Его просто сгрузили на пол и прислонили к стене. Так вот, согласно показаниям слуги, Люсьен стоял возле этого зеркала на одном колене и неотрывно смотрел на свое отражение странным застывшим взглядом. «Месье был так поглощен этим занятием, что даже вроде как не услышал меня, когда я спросил, не надо ли ему чего», — впоследствии сообщил этот человек, камердинер, полицейским, явившимся на место событий.

Жюльетта, заждавшись своего прекрасного кавалера, в конце концов выразила удивление хозяйке дома, что ее сын так долго отсутствует. Опасаясь, что неисправимый отпрыск снова закапризничал и манкирует обязанностями, мадам Довернь решила поскорее с ним разобраться и все уладить, пока отлучку Люсьена не заметил ее супруг. В вестибюле она встретила спустившегося по лестнице камердинера, расспросила его и тотчас поспешила наверх, где и застала сына в той самой позе, которую ей только что описал слуга. Люсьен за это время, похоже, даже не пошевелился.

Охваченная дурным предчувствием мать окликнула его.

При звуках голоса, столь дорогого его сердцу, молодой человек поднялся. Развернулся лицом к противоположному концу коридора, спиной к матери, резко взмахнул рукой на уровне головы, словно в знак прощания, затем решительным, но слегка неровным шагом направился к ближайшему оконному проему, распахнул створки высокой рамы и… с ледяным спокойствием прыгнул головой вниз.

С криком ужаса мадам Довернь бросилась к роковому окну, а когда она выглянула, увидела в пяти метрах под собой лежащее на плитах двора безжизненное тело сына с торчащим из груди обломком трезубца Нептуна, чья статуя украшала фонтан. Листы бумаги, исписанные стихами, плавно кружились на ветру, как опавшие листья.