Я желаю, чтобы в пути его разбил инфаркт или он неудачно упал, может, прямо в дамбу, чтобы там утонул под своим квадроциклом и чтобы туда еще молния ударила. Но с ним никогда ничего не случается.
Я поднимаюсь по перилам и заглядываю в пустую маленькую спальню, к ненастоящему ребенку, спящему на односпальной кровати, а потом спускаюсь обратно к печке.
Он все еще не спешит. Я мысленно желаю ему сердечного приступа, разрыва какой-нибудь вены, закупорки артерии, ведущей к мозгу, инсульта или смертельного кровоизлияния. Но он продолжает.
Я ерзаю к концу кровати и смотрю на свою стопу. Жидкость, скопившаяся у сустава, холодная на ощупь. Кости разбиты, мышцы порваны, а стопа словно чужая. Если я отсюда выберусь, то скорее всего, какой-нибудь врач отрежет ее, что будет самым лучшим выходом из ситуации.
Мне стало еще холоднее, мороз пробирает до самых костей, а Хуонг затихла.
Женщина стоит, вытянув руки, прикованная цепью к лодыжке с помощью какой-то ужасной оковы, по ее щекам текут слезы.
– Нет, не может быть, это не ты.
– Ты пришла, – всхлипывает она. – Я знала, что ты меня найдешь.
Я оглядываюсь, но не вижу Синти.
– Как ты сюда попала? – спрашиваю я, постукивая пальцами по виску. – Не может быть.
Я подхожу к ней. Она отходит на шаг, бросает взгляд на мою лодыжку и потрясенно выдыхает, прикрывая рот руками.
– Танн? – спрашивает она.
– Ким Ли!
На ней слои тряпок и одеял, волосы длинные, до бедер, а тело истощено до состояния каркаса.
Я протягиваю руку.
Она берет ее и прикладывает к впалой щеке, и я падаю. Морщу лоб, задавая себе сотню неотложных вопросов. Она падает на меня, Хуонг между нами. Мы сливаемся в таком неистовом объятии, что ничто и никогда не сможет его разорвать.
тупица тебе много писала. Но ты бодрячком из-за писем держалась, что есть то есть. – Он бросает взгляд на малышку. – Но больше писем нет. Осталась парочка, но я их все сжег. Не живет она больше в Англии, Джейн. Давно ее вышвырнули из страны. Отправили туда, откуда вы вдвоем пришли. Нелегалка она. Никого у тебя тута больше нету, только я и детеныш. Только мы у тебя есть, и никуда ты не денешься, если только не хочешь, чтобы малышка Мэри на дно дамбы отправилась.
Ленн дает мне кусок картона. Я беру его, переворачиваю и вижу согнутую картонную рамку с фотографией посередине. Он и я. По краям расползлись споры плесени. Я в белом свадебном платье и в фате. На снимке проступают пятна сырости. Я улыбаюсь. На картоне видны остатки паутины. Рядом он, в рубашке и галстуке. Он не улыбается.
– Вспомнила теперь, да?
Я молчу.
Что это?
– Я как-то фотокарточки нашел с нашего медовного месяца, как ты на пляжу в Скигги была. Ох и ветер тогда дул, с ног сбивал!
Я хочу задать вопрос, но проглатываю слова.
– Скоро мы семьей станем, Джейн. Будем жить втроем в мамином домике. Я не позволю, штоб чего-то плохое с детенышем случилось, когда он из тебя выползет, ты на этот щет даже не переживай!
– Можно мне к врачу?
Ленн забирает фотографию.
– Ну говорю же, поглядим. Я хорошее кино посмотрел. Кажется, сам справлюсь, вытащу из тебя детеныша. Ты сильная, справишься. Мать моя так же рожала, никаких докторов не было. Я тебе целую таблетку дам, когда он из тебя полезет, целиковую таблетку от боли дам, если захочешь.
Это был наш самый долгий разговор за все время. Я тыкаю пальцем в фотографию.
– Ты хочешь сказать, я хотела за тебя выйти?
Он показывает на то, как я улыбаюсь на фотографии.
