обычный взгляд на боль. Опираясь на Античность и современность, используя накопленный по всему миру опыт перенесения боли, в методологию истории чувств, эмоций и переживаний я вплетаю нарратив о вовлеченном пациенте, «сознательном страдальце», чаще — одиноком, реже — окруженном другими людьми [1]. Кроме того, я использую нейронаучные и нейроисторические исследования, объясняющие, каким образом концепции, которыми человек пользуется, чтобы выразить собственные переживания, влияют на формирование последующего опыта. История понятия боли и ее переживания становится историей пластичной, биокультуральной системы взаимодействия разума и тела, которая всегда существует в контексте. Боль, прочувствованная на физическом и ментальном уровне, но прежде всего осмысленная, неизменно принадлежит миру, в котором мы живем.
Всякий раз, оказавшись перед лицом авторитетных специалистов, я задавал себе одни и те же вопросы: «Имею ли я право испытывать боль? Стоит ли пытаться описывать это состояние никому не понятными словами? Почему, если я просто говорю, что мне больно, мне никто не верит и не воспринимает всерьез?»
Пациент — это буквально тот, кто страдает. Patior значит «я страдаю» или «я терплю». Кроме того, это слово можно перевести как «я подчиняюсь». Именно эту эмпирическую категорию, а не того, кого лечат современные врачи, я обозначаю словосочетанием «эфемерный пациент»
об авторитетных специалистах, которые создают и распространяют различные концепции, наполняющие боль содержанием; об историко-политическом формировании медицинского и нравственного понимания физических страданий; и, наконец, о боли оправданной — и о необоснованной. Здесь вы встретите заявления о том, что пациенты ничего не понимают в собственной боли, и дерзкие утверждения, что ваши болезненные ощущения навязаны извне.
Новое знание не бывает нейтральным — оно неизменно служит чьим-то интересам. Всегда можно найти скрытый мотив. Умышленно или нет, но что-то всегда оказывается за бортом. Знание — это политика, и боль отличный тому пример.
завершение я призываю задуматься об этом: ведь большинство из нас чаще всего сопротивляется подобным мыслям. Признание такого бесчувствия — необходимый дискомфорт и, возможно, напоминание о том, что «большая часть времени» не должна превращаться во «все время». Это напоминание о том, что мы должны познавать боль.
Бедность и одиночество, часто слитые воедино, есть цена современной капиталистической и неолиберальной политики, облеченной в рамки национальных идеологий. Возможно ли коллективное одиночество? Да, и, судя по всему, пандемия это продемонстрировала. В своей изоляции, насильно оторванные от общества, одинокие люди могут слышать и читать о том, что и других постигла такая же участь. В таком коллективном опыте есть что-то ироничное и глубоко противное
Раз моральная экономика религии, лежавшая в основе западных культур, пришла в упадок, то на смену ей должна прийти инфраструктура социальных связей, социальной поддержки и новый канон социально-художественных средств коммуникации для тех, кто страдает.
Все меньше людей на Западе находят утешение или оправдание своих страданий в духовных практиках или теологических объяснениях. Вместо того чтобы искать решение проблемы вне пациента — в космологии, эмоциологии и человеческих чувствах, теперь, похоже, его пора искать внутри индивидуума, учиться по-настоящему избавлять от одиночества; бороться за освобождение (финансовое и социальное) от капиталистической или неолиберальной логики самопомощи посредством работы; обеспечить доступ к современным формам искусства и к обучению им,
