Удивительно, как быстро можно привыкнуть к чему-то новому и незнакомому. Вообще к чему угодно – и не важно, плохому или хорошему. Наверное, даже для узников Дахау или Маутхаузена условия, способные за пару-тройку месяцев превратить человека в высушенный ходячий труп, рано или поздно становились обыденностью. Невозможно долго выдерживать такое напряжение – и хитрый организм запускает процесс, выверенный тысячелетиями. Один за одним перегорают тоненькие предохранители, превращая изящный и хрупкий компьютер человеческого сознания в машину попроще. Первыми отключаются энергоемкие эмоции вроде сострадания. За ними – способность к сложной рефлексии. Узники перестают мечтать о побеге. Потом пропадает потребность в собственной безопасности. Отключается боль. Отключается страх. Вполне возможно, может отключиться даже чувство голода. Человек превращается в аморфное существо, единственной задачей которого становится поедание микроскопической порции плохой пищи и сохранение неподвижности для экономии калорий – и ничего больше. Но это происходит не со всеми – иначе пленники концлагерей не шли бы на пулеметные вышки, закрывая колючую проволоку своими телами. Иногда среди них попадались люди, способные не только истратить крупицы энергии на что-то, кроме выживания, но и поделиться с другими. Исключения из правил, противоречащие здравому смыслу. Мутанты. Сверхлюди. Те, кого десятилетия спустя называют героями.
Я не был героем.
Война – дело молодых. Тех, кто умеет делить мир только на черное и белое. На своих и чужих. Полутона и бесчисленные варианты хороши в повседневной работе. Но когда начинается бой, варианта остается только два. Или ты – или тебя.
Чуть тронутые сединой короткие темные волосы с залысинами, шорты, расстегнутая рубаха, не скрывавшая изрядное пузико и крестик на волосатой груди. У оборотня Старшей крови. Крестик.
– Но ты-то знаешь, как все случилось на самом деле, – проворчал я. – Хоть это и было черт знает сколько тысяч лет назад.
– Тебе когда-нибудь говорили, что неприлично напоминать женщине о ее возрасте?
– Ты хоть что-нибудь про нее знаешь?
– Кое-что, – хмыкнул Майк. – У нее родинка чуть ниже правой ключицы.
– Знаешь, кто ты? – вздохнул я. – Урод ты. Моральный.
– Это точно. Я еще и внешне так себе.
У Старшего все-таки было имя. Сколь. Лакс. Хена. Похоже, когда-то наши предки не любили заморачиваться или выговаривать что-то длиннее пары слогов.
– Нет, я серьезно. Если ты вдруг решишь плюнуть на все эти сложные штуки – оставайся. С нами тебе даже Инквизиция не страшна. Я поговорил с ребятами – они не против. Руки у тебя, конечно, из задницы, и водишь ты, как паралитик, но лет через десять-двадцать это пройдет.
– Вы людей жрете.
– А ты жрешь курочек, барашков и коровок. – Оборотень с явным удовольствием вспомнил давно заученный аргумент. – Которые ничем не хуже и куда симпатичнее.
– Слушай, земляк… это ведь вампир был, да? Вампир?
– Он самый, – прокашлял я.
– Верно, – закивал Валера. – А я сразу так и подумал. В смысле – что вампир, что коллектор – без разницы. Одна фигня, кровопийцы.
но разве рыцари когда-то могли по-другому?
– Рыцари давно вымерли, – усмехнулся я. – Почти сразу после изобретения огнестрельного оружия.
