Быть может, привычка не кричать выработалась из-за того, что никто не помнит случая, чтоб его услышали, а может, в каждом лежит такая усталость, что тратить силы на крик кажется неэкономным
что-то тягучее в глубине глаз – темно-карих с прозеленью, ассоциирующихся с чем-то крепким (не кофе, точно не кофе, к сожалению). Вкус тоски, вязкой бессонницы, когда смотришь на фонарь во дворе, как будто надеешься, что он высветит что-то внутри тебя, но его свет уходит без остатка в твою тьму. Не ищи там, где светло, ищи там, где потеряла.
Лу утешала себя тем, что она вечно запаздывающее существо, тот самый последний ученик на физкультуре (да, она все еще стоит в шеренге, хотя прошло уже много лет и никакой физкультуры в ее жизни больше нет), но и она когда-нибудь справится с жизнью, и у нее будет свой дом и ребеночек в слюнявчике с вишенками.
Они ели плохо сваренные макароны с дешевым, неплавящимся сыром или заказывали пиццу по акции, и им было хорошо: они верили, что любой купленный ими лотерейный билет станет выигрышным.
Троллейбус притормозил, Лу посмотрела в окно и увидела росгвардейца в балаклаве и шлеме. Первое и единственное, что она подумала: страшно. Она не стояла на площади с транспарантом, а ехала с учебы на учебу, но ей стало страшно, потому что только что она пожалела митингующих и подумала, что они, скорее всего, правы. И еще Лу подумала, что впервые за много лет, когда она посмотрела на человека, ей не стало интересно, как его мама звала в детстве, любил ли он мультик про Кота Леопольда или считал его бесячим, подписывал ли он валентинки, которые так и не решился отправить, регистрировал ли первый в жизни почтовый ящик, используя в качестве логина свое имя и дату рождения, стеснялся ли своего фото в паспорте, кричали ли ему «лысая башка, дай пирожка», когда он побрился наголо, говорил ли он «да мне пох», когда ему было совсем не пох… Она ни о чем таком не подумала, а только о том, что ей страшно. Такое с ней было в первый раз. И она поняла: надо уезжать.
