Оглавление

Биография

Омер Сейфеттин (1884—1920) самый читаемый писатель рассказов в турецкой литературе. По образованию он был военным и преподавателем. Известен, как основатель искусства турецкого короткого рассказа и один из создателей течения турецкого национализма в литературе. Являлся защитником упрощения турецкого языка. Вместил в свою короткую жизнь большое количество произведений. Самое известное произведение — это рассказ «Скребница».

Омер родился в 1884 году в Гёнене (Балыкесире) в черкесской семье Хатко. Хорошо знал адыгейский язык. Он был один из четырёх детей, капитана Омера Шевки и госпожи Фатмы, два из которых умерли в раннем возрасте. Его образование началось в районной школе в Гёнене. В связи с переводом Омера Шевки на другие должности, семья переезжала в Инеболу, Айанджик, а потом переехала в Стамбул. Омер Сейфеттин до 1893 года ходил сначала в османскую школу, а потом в Военную ветеринарную школу. Закончив эту школу в 1896 году, он продолжил обучение в военном училище Эдирны. В 1900 году, закончив училище, он вернулся в Стамбул. Здесь он начал учиться в Шахском военном училище, которое окончил в 1903 году и получил право без экзамена стать выпускником, выехав по поводу беспорядков в так называемый «Контингент быстрого реагирования — 1», находящийся в Македонии.

Омер Сейфеттин, после окончания учебного заведения в чине младшего лейтенанта пехоты, был назначен на должность в резервный батальон Кушадасы, входящий в резервную дивизию Измира третьей армии, находящейся в центре Селяника. В 1906 году он был назначен в качестве преподавателя в жандармскую школу Измира. Для Омера Сейфеттина это было важно, потому что он мог вести литературную деятельность в Измире и познакомился с местной молодёжью. Так при знакомстве с западной культурой он увидел стимул для изучения французского языка. Работая над упрощением турецкого языка, он получил важные идеи по литературной тематике.

Омер Сейфеттин в январе 1909 года был переведён на службу в третью армию в Селянике. 11 апреля 1911 года в журнале «Молодые перья» года была опубликована без подписи первая передовица Омера Сейфеттина под названием «Новая речь».

Созданная редакционная коллегия журнала «Молодые перья», была вынуждена распуститься в связи с началом Балканской войны. Омер Сейфеттин снова был вызван в армию. Попал в плен в окружении в Яне. Говорят что, во время одногодичного плена в Нафлионе он беспрерывно читал. В этот период он написал такие рассказы, как «Махди» (идущий по верному пути, имя двенадцатого имама, пришествие которого ожидается мусульманами, мусульманский мессия), «Свободные флаги». Эти рассказы он опубликовал на турецкой родине. Читая в период плена, он получил важный опыт для писательской деятельности.

После окончания плена, в 1913 году Омер вернулся в Стамбул. 23 января 1913 года он присоединился к организации Энвера Паши правительства Османской империи. Немного позже он оставил военную службу и начал зарабатывать на жизнь преподавательской и литературной деятельностью. Он создал словарь и написал статьи, в которых высказал свои соображения по турецкому языку и был назначен на должность в главную редакцию журнала «Турецкая речь». В 1914 году приступил к преподавательским обязанностям в Кабаташ Султане и продолжал эту деятельность до своей смерти.

В 1915 году Омер женился на госпоже Джалибе дочери доктора господина Бесима Этхема из партии «Единение и прогресс». Несмотря на рождение дочки по имени Гюнер семья не сложиась и он опять оказался в одиночестве.

С 1917 года до даты смерти 6 марта 1920 года несмотря на то, что Омер много времени горевал и скучал, в этот период он плодотворно трудится над искусством короткого рассказа. Он написал 125 рассказов в 10 книгах. Он публикует рассказы и статьи в газетах «Заман» («Время»), «Вакит» («Пора») и «Ифхам» («Толкование») и журналах таких как «Тюрк Кадыны» («Турецкая женщина»), «Дикен» («Колючка»), «Йени Дунья» («Новый мир»), «Бюйюк Меджмуа» («Большой сборник»), «Донанма» («Морской флот»), «Шаир» («Поэт»), «Йени Меджмуа» («Новый сборник»). Вместе с этим он продолжает преподавательскую деятельность.

20 февраля 1920 года усилилась болезнь, 4 марта писатель был направлен в больницу. 6 марта 1920 года его глаза закрылись. Омер Сейфеттин был похоронен на кладбище Кушдили Махмуда Бабы перед Кадикёем. Позже, 23 августа 1939 года, его прах был перенесён на кладбище Зинджирку Асри, в связи с необходимостью строительства гаражей и дороги на месте прежнего кладбища.

Его самый близкий друг Али Джанип Йонтем, рассказавший о его жизни и характере, написал книгу под названием «Жизнь Омера Сейфеттина», и эта книга была опубликована в 1935 году. Через короткий период времени все его рассказы были напечатаны в многотомнике. Эти рассказы и в наши дни также читаются с любовью.

Рассказы

«Я из всего, из самых незначительных мыслей, из предложений могу выдумать и рассказ, и большой роман. Искусство создания рассказа и романа не самая маловажная вещь, это такая моя вещь, вокруг которой я возрождал жизнь!..»

Омер Сейфеттин

Скребница

Мы играли во дворе конюшни и слышали печальное журчание ручья, невидимого внизу под серебряными ивами. Наш дом как будто потерялся позади изгороди из больших каштановых деревьев. Я и мой брат Хасан, который был на год младше меня, совсем не отходили от Дадаруха, так как моя мама уехала в Стамбул. Этот конюх нашего отца был взрослым мужчиной. По утрам пораньше мы бежали на конюшню. Лошади были нашим самым любимым занятием. Какое не надоедающее удовольствие было вместе с Дадарухом отводить их к воде, сидеть верхом на их голой спине. Хасан боялся и не мог ездить верхом один. Дадарух сажал его перед собой. Мы получали ещё больше удовольствия, чем от занятной игры, если могли класть в сумки ячмень, наполнять травой ясли, убирать навоз. Особенно нам нравилась чистка шкуры. Это было самое приятное дело. Взяв в руку скребницу, Дадарух начинал работу, тик-так… тик-так… тик-так… точь-в-точь как часы… я не мог устоять на месте и настаивал:

— Я тоже хочу так делать!

Тогда Дадарух, посадив меня на спину Тосуна, давал мне в руку скребницу и говорил:

— Давай, работай!

Эта металлическая штука сильно скребла по шкуре животного, но я не мог извлекать такое слаженное тиканье.

— Он машет своим хвостом?

— Машет.

— Как мне посмотреть?

Я наклонялся и вытягивался, но с крупа лошади хвост не был виден.

Каждое утро я говорил, как только приходил на конюшню:

— Дадарух, я займусь уходом.

— Ты не сможешь это сделать.

— Почему?

— Потому что ты ещё маленький…

— Я сделаю.

— Вот подрастёшь.

— Когда?

— Когда ты станешь ростом с лошадь…

Я не мог один успешно справляться с уходом за лошадью на работах в конюшне. Мой рост не доходил даже до живота лошади. Тем не менее, это занятие было очень весёлым и очень забавным. Вероятно, равномерное тиканье скребницы нравилось Тосуну, он прижимал свои уши, его хвост раскачивался, как огромная кисточка. Когда полный уход близился к завершению и Тосун беспокоился, тогда Дадарух говорил «хёйт», сильно хлопал его по крупу, потом начинал уход за другими лошадьми. Однажды я остался один. Дадарух и Хасан спустились к берегу реки. Внутри меня проснулось страстное желание заняться чисткой. Я искал скребницу, но не мог найти. В углу конюшни находилась маленькая комната Дадаруха без окон. Я вошёл туда, стал искать полки и увидел что-то среди сёдел. Нет, нет! Под его кроватью стоял сундук из зелёных досок. Я открыл его и чуть было не закричал от радости. Вытащенная из сундука с мамиными подарками скребница, которую прислали из Стамбула неделю назад, ослепительно блестела. Я сразу схватил её, побежал в сторону Тосуна и захотел поскрести его живот. Он забеспокоился. Я подумал:

— Она причиняет боль.

Я посмотрел на зубчики этой красивой скребницы сверкающие, как серебро. Очень колкие и острые. Я начал тереть её о камни стены, чтобы немного затупить их. Когда зубцы затупились, я попробовал снова поскрести. Опять лошадь что-то не устраивало. Я разозлился. Наверно я хотел выместить на скребнице свой гнев, пробежал десять шагов вперёд и положил скребницу на каменную поилку. Найдя самый тяжёлый камень, смог поднять его с земли и начал очень быстро бить по скребнице. Я разбил вдребезги и смял эту красивую скребницу, прибывшую из Стамбула, вдобавок, которую жалел использовать Дадарух. Потом я бросил её внутрь поилки.

Когда мой папа каждое утро выходил из дома, то каждый раз заглядывал на конюшню, ходил туда-сюда. Однажды я опять остался в конюшне один. Хасан был в доме с нашей горничной Первиной. Когда мой папа заглянул в поилку и увидел внутри сломанную скребницу, он крикнул Дадаруху:

— Иди сюда!

У меня перехватило дыхание, не знаю почему, но я очень испугался. Дадарух растерялся, когда обнаружилась сломанная скребница. Отец спросил его, кто это сделал. Дадарух ответил:

— Не знаю.

Мой папа повернул глаза ко мне, ещё ничего не спрашивая.

Я сказал:

— Хасан.

— Хасан?

— Да, вчера, когда Дадарух спал, он зашёл в комнату. И взял из сундука. Потом разбил её на каменной поилке.

— Почему ты не сообщила Дадаруху?

— Он спал.

— Позови, я поговорю с ним.

Я прошёл через калитку ограды, побежал прямо к дому по затенённой дороге и позвал Хасана. Для него печальней новости не было. Он прибежал за мной. Мой папа был очень суров. Под его взглядом мы сильно испугались. Он сказал Хасану:

— Если солжёшь, то пеняй на себя!

— Я не солгу.

— Ладно, почему ты сломал эту скребницу?

Хасан растерянно посмотрел, остановившись глазами на предмете в руке Дадаруха. Потом, потрясая белобрысой головой, сказал:

— Я не ломал.

— А я говорю, что ты лжёшь.

— Я не ломал.

Папа сказал:

— Скажи правду, я не рассержусь. Ложь — это очень плохо. Хасан упрямо отрицал. Мой папа разгневался. Папа подошёл, сказал сверху: «Бесстыжий лжец», дал ему пощёчину и крикнул:

— Отведи его в дом. Смотри, не пускай его сюда ещё раз. Пусть всё время сидит с Первиной.

Дадарух взял моего плачущего брата на руки и пошёл прямо к калитке изгороди. Теперь я играл совсем один на конюшне. Хасана держали дома под замком. Моя мама после приезда также не простила его. Когда предоставлялся случай, мой папа говорил: «Он лжец». Хасан тягостно молчал и начинал плакать, когда вспоминал про пощёчину, которую получил. Моя бедная мамочка не давала мне никакой возможности признаться в клевете. Она говорила: «Глупый Дадарух, разве ты не подвергаешь опасности лошадей?»

На следующий год летом моя мама опять уехала в Стамбул. Мы остались одни. Хасану всё ещё было запрещено быть на конюшне. По вечерам в постели он спрашивал меня, выросли или нет жеребята, что они делают у лошадей. Однажды он вдруг заболел. В посёлок была послана лошадь. Приехал доктор. Он сказал, что это дифтерия. В дом собрались находящиеся на хуторе деревенские женщины. Они принесли несколько полосатых птиц. Зарезав их, они укутали шею моему брату. Мой папа совсем не отходил от изголовья кровати. Дадарух был очень подавлен. Первина плакала навзрыд.

Я спросил:

— Почему ты плачешь?

— Твой брат болен.

— Он выздоровеет.

— Он не выздоровеет.

— А что с ним будет?

— Твой брат умрёт!

— Разве он умрёт?

Я начал тоже плакать. С тех пор как он заболел, я спал рядом с Первиной. Однажды ночью я не мог заснуть. То ли в дрёме, то ли нет, перед моими глазами призрак Хасана говорил: «Клеветник! Клеветник!» и плакал рядом со мной.

Я разбудил Первину и сказал:

— Я пойду к Хасану.

— Зачем?

— Я хочу что-то сказать моему папе.

— Что ты скажешь?

— Я скажу ему, что я сломал скребницу.

— Какую скребницу?

— В прошлом же году. Помнишь, как мой папа сердился на Хасана…

Я не мог договорить свои слова. Глубокие рыданья внутри душили меня. Плача я объяснил всё Первине. Если я расскажу сейчас моему папе, может быть, Хасан услышит и простит меня.

Она сказала:

— Скажешь завтра.

— Нет, я пойду сейчас.

— Сейчас твой папа спит, скажешь завтра утром. Хасан тоже спит. Ты его поцелуешь, поплачешь, они простят тебя.

— Ладно!

— А сейчас давай спи!

Я опять не мог сомкнуть глаз до утра. Как только рассвело, я разбудил Первину. Я встал. Я торопился, чтобы снять угрызения совести, которые мучили меня. Только жаль, что мой бедный невиновный брат умер в ту ночь. Мы видели в прихожей плачущего Дадаруха и хуторского имама. Они ждали, когда выйдет мой папа.

Фалака

Каждое утро мы, словно стайка воробьёв, с радостным щебетанием проходили позади Рыночной Мечети перед разрушенными конюшнями жандармерии. Школа находилась немного дальше, впереди, посередине достаточно широкого двора с низким забором. Она была одноэтажной. Большие каштановые деревья, переплетённые друг с другом и возвышающиеся вокруг неё, полностью покрывали тёмной тенью её крышу. Мы, ещё до того, как войти в калитку двора, собирались увидеть и понять, пришёл ли господин учитель в школу:

— Абдурахман Челеби пришёл ли?

— Пришёл, пришёл…

Абдурахман Челеби был ослом господина учителя. Чёрное упрямое животное с дурным норовом… Каждое утро, как и мы, он приходил к школе пораньше, и оставался здесь до вечера. Он потихонечку ел охапки травы, которые мы по очереди приносили из наших домов и клали под деревьями летом, и с левой стороны от места омовения зимой. В школе было привилегией поить его водой или ухаживать за ним. Если кто-то угождал господину учителю, то зарабатывал эту привилегию в качестве награды. Из узкой двери школы можно было выйти на каменную лестницу. Войдя же внутрь класса, на противоположной стороне можно было увидеть подставку для книг господина учителя. Перед подставкой для книг без движения висела, как маленькое орудие для наказания в виде ужасного странного весла, тяжёлая фалака (орудие наказания — деревяшка, к которой привязывают ноги и потом бьют палками по пяткам) с чёрным ремнём. Нас было сорок мальчишек. Несколько месяцев назад девочек от нас отделили и перевели в другое место. Больше разделения класса не было. Мы вслух рассказывали алфавит, разделы Корана, считали, пели религиозные гимны. Все наши уроки были утомительными. Мы совсем не могли понять смысл слов песен на скучные мелодии. Господин учитель был высоким и крикливым стариком с белой бородой. Зимой и летом без джуббе (одежда, похожая на мантию), как будто всегда был готов к ритуальному омовению, он сидел на своём месте с засученными рукавами и голыми ногами. После обеда он шёл подметать Рыночную Мечеть, когда молодой служащий мечети не приходил вообще. Он также выполнял работу муэдзина (служитель мечети, призывающий с минарета к молитве). Он продавал нам сладости, калёный горох, ветки рожкового дерева и зимовника.

Каждый день я собирался в школу, в которую мы ходили из Гёнена. С самого начала я не боялся ложиться под фалаку!.. Однако однажды пришёл мрачный господин Хаким в сюртуке и брюках. Все закричали:

— Господин начальник уезда! Господин начальник уезда!

Это был противный, высокий, безбородый брюнет. Когда он вошёл в класс, все мы мгновенно встали по знаку господина учителя. Он попросил нас сесть на свои места, покачав головой и помахав руками, как будто собирался позвать кого-то. Начальник внимательно и всесторонне осматривал нас единственным глазом и захотел, чтобы некоторые из нас почитали вслух. Однако мы не смогли прочитать задание наизусть хором и стройно. Он нахмурился, посмотрел под ноги и покачал головой. Потом его глаза уставились в фалаку, висевшую у господина учителя. Он смотрел и смотрел. Он так внимательно смотрел, как будто в первый раз в своей жизни видел фалаку. Не простившись с нами, повернулся и сказал:

— Господин учитель, не проводите ли Вы меня?

Господин учитель, испугавшись и скрестив руки перед собой в почтительной позе, вышел в сад вслед за господином Хакимом. Мы не узнали, о чём они переговаривались в саду. Однако на следующий день фалаки не стало.

Нам сказали: фалака запрещена. Так сказал господин начальник уезда!

По мере исчезновения страха телесного наказания мы, сорок ребят, так разбуянились, так взбесились, что… Мы пришли в такое состояние, что не сознавали, что делали. Мы уже совсем не слушались учителя, кидались калёным горохом в лицо, заставляли его просить нас быть тише…

Господин учитель, понявший, что не может заставить нас учиться без телесного наказания, наконец, однажды опять вытащил фалаку. На этот раз он не повесил фалаку впереди, а спрятал её за своим тюфячком, на котором сидел. Однако сейчас если кто провинится, то будет избит ещё больше, чем раньше.

Я очень хорошо помню, что все мы были союзом из сорока ребят. Среди нас не было ни одного способного на предательство. Мы действовали против господина учителя, как единое целое, когда в саду заключили устный союз.

Однажды, внезапно на уроке мы все начали зевать. Господин учитель также начал зевать. Несчастный старик там же и уснул. Тогда вскочив со своих мест, мы взяли коробочку с нюхательным табаком с полки и стали нюхать табак. В школе все начали чихать. Когда господин учитель пробудился от шума, то сразу всё понял. Он спросил, кто украл нюхательный табак. Все единодушно сказали:

— Мы не знаем, мы не знаем.

— Я накажу всех вас на фалаке.

— Мы не знаем, мы не знаем!

— Никто не будет говорить?

— Мы не знаем что, мы не знаем что!..

— Так вы не знаете? Неджип, иди и позови кого-то из мечети для наказания на фалаке, быстро.

Через пятнадцать минут пришёл экзекутор на фалаке. Началась ужасное действие. Кого-то били палкой, кого-то готовили под фалаку.

Все мы по очереди прошли фалаку. Все мы по очереди испытали телесные наказания.

После тех дней господин учитель очень сильно наказал нас за зевание и чихание. До сих пор чихание… если кто-то случайно чихнул, он говорил: «Вы издеваетесь надо мной?» опрокидывал его на землю и бил до бессознательного состояния. Как назло, мне хотелось чихать и зевать без перерыва. Из-за этого я несколько раз подвергался телесным наказаниям. Господин учитель по мере завершения телесного наказания с силой стучал по подставке для книг и кричал:

— Того, кто после этого чихнёт, клянусь, что я забью до смерти!

— …

— Клянусь, если кто чихнёт…

«Клянусь!» Это какая клятва? Я спросил свою маму дома. Она покачала головой и сказала:

— Будь умнее, это очень серьёзная клятва!

— Дающий ложную клятву будет наказан?

— Не только.

— А что будет?

— Он будет наказан ещё хуже.

— Как?

— Его жена разведётся с ним.

Я не понял всего и подробно рассказал об этой ужасной клятве ребятам в школе. Но все ребята, словно женатые люди, начали лживо клясться: «Клянусь!» Не было забыто и: «Честное слово и ей-Богу». Господин учитель каждое утро, опускаясь к своей подставке для книг, ничего не забывал и повторял:

— Если кто чихнёт, того, клянусь, убью!

Однажды после обеденного перерыва мы вошли внутрь одного из помещений школы.

Как всегда, там слышалось протяжное гудение… Я заглянул. Господин учитель сладко спал без задних ног. Я сразу же вернулся к ребятам. Приложив указательный палец к губам, знаком указал:

— Тише!..

Голоса замолкли. Все внимательно следили за тем, что я буду делать. Посмотрев на подставку для книг, мой взгляд остановился на большой табакерке для нюхательного табака с оставленной открытой крышкой.

Я тихонечко приблизился, ступая на носочках, и взял табакерку. Высыпал и завернул нюхательный табак в страницы книги. Опять поставил табакерку на то место, где она была. Ребята столпились вокруг меня, чтобы понюхать табак. Я сказал:

— Нет, на этот раз мы не будем нюхать. Мы расчихаемся, а он проснётся.

— А что ты будешь делать?

— Увидите…

— Что ты будешь делать? Что ты будешь делать?

— Я не скажу. Вам будет очень смешно.

Мне на ум пришла такая хитрость, что, ещё не осуществив её, я задыхался от смеха. Ребята, посмотрев на меня, также рассмеялись. От нашего вырвавшегося смеха господин учитель проснулся. Он сразу же посмотрел на табакерку. Внутри её не было табака… Он занервничал.

— Скажите, кто это сделал, клянусь, убью как собаку.

Все единодушно сказали:

— Клянёмся, нам неизвестно!

— Кто взял? Скажите.

— Мы не знаем! Мы не знаем!..

— Ладно, я покажу вам. Сейчас проявится чихающий. Клянусь, что я накажу его фалакой. Потом изобью его до смерти.

Мы случайно зачихаем, значит… От страха все мы лишились голоса.

— Клянусь… Ах, если сегодня кто-то из вас чихнёт… Клянусь, я убью…

— …

— Клянусь. Если кто-то из вас чихнёт…

Приближался вечер. Господин учитель, раскатав засученные рукава, надел носки и месты (вид сафьяновых домашних сапожек). Накинул на плечи джуббе. После повторения таблицы умножения мы все начали петь религиозный гимн. В самом конце, легонько уколов мальчишку, сидевшего передо мной, я вскочил на ноги. Он тоже вскочил. Мы подняли руки. Господин учитель закричал:

— Что случилось?

— Не надо ли подготовить Абдурахмана Челеби?

— Готовьте, но быстрей!

Мы выскочили за дверь. Каждый вечер двое ребят, которые заранее получали разрешение господина учителя, выходили и надевали на осла недоуздок и седло.

Мы быстро спустились по каменной лестнице. Абдурахман Челеби лежал, растянувшись на траве, которую не смог съесть. Дав ему пинка, мы подняли его с земли. Надели на него недоуздок и седло. Божественные песнопения уже прекратились. Я вытащил из своего кармана бумажные трубки, наполненные нюхательным табаком, и осторожно наклонился. Абдурахман Челеби ничего не понимал. Я изо всех сил вдул в его ноздрю нюхательный табак из одной из бумажных трубок. Он встал на дыбы, как будто пистолет разрядился в его носоглотку. Вторую трубку с нюхательным табаком я вдуть не смог. Я крепко держал недоуздок и скачками подвёл его прямо к каменной лестнице. Другие ребята, подходившие ко мне, руками с трудом сдерживали свои рты, чтобы не расхохотаться. Господин учитель, надев джуббе с тяжёлым капюшоном, потихонечку спускался по лестнице. Ребята, спускались позади него, как птички, рядами. Осёл встал на дыбы.

— Что случилось с этим животным?

— Мы не знаем, господин, он спал…

— Вы неправильно его взнуздали.

— Нет.

— Подведите, я посмотрю.

Все ребята наблюдали за происходящим также с удивлением. Я заставил осла приблизиться к ступенькам лестницы. Точно в этот момент Абдурахман Челеби, как подхвативший насморк человек, затряс головой и зачихал «Апчхи! Апчхи!». Все дети начали хохотать. Господин учитель был изумлён. Абдурахман Челеби расчихался под воздействием нюхательного табака. Как будто ничего не зная, я сказал:

— Он насмехается над вами, господин. Вы допустили оплошность…

Я стал более дерзким:

— Вы должны наказать его фалакой. О, животное…

Участвующие ребята, с хохотом закричали:

— Фалака! Фалака!

Набравшись от них смелости, я сказал:

— Но господин учитель, сегодня в школе вы сказали: «Кто будет чихать, клянусь, накажу фалакой!» Если Вы простите Абдурахмана Челеби, то вы разведётесь с вашей женой.

Ребята, как на уроке дружно закричали:

— Вы разведётесь с женой! Вы разведётесь с женой!

Господин учитель некоторое время был обескуражен.

Обычно, когда он собирался садиться на осла, то поглаживал его с нежностью и говорил: «О, мой Абдурахман Челеби, о, мой Абдурахман Челеби!», сейчас же он посматривал на него с опаской. Одному из ребят, находящемуся рядом с дверью, он приказал сбегать и принести фалаку и палку.

Маленький Абдурахман Челеби с неравномерными промежутками, непрерывно чихал и хотел потереться носом об землю.

Фалака и палка, передаваясь из рук в руки, были представлены перед господином учителем. Дети покатывались от смеха. «Ваша жена разведётся! Ваша жена разведётся!» — повторяли они дружно и без перерыва. Господин учитель, не знающий на кого сердиться, на ребят или на осла, невольно приказал:

— Накажите!

Наверное, двадцать ребят собрались около Абдурахмана Челеби. После долгих усилий они повалили его на землю! На его задние ноги прикрепили фалаку. Господин учитель взял в руку палку. Начал стучать «так, так», подобно стуку подковы. Осёл корчился, дети кричали, смеялись и галдели. Шум стоял ужасный… Неожиданно один мальчишка, находившийся сзади всех, закричал:

— Господин начальник уезда!

Все мы замолкли. Все наши лица повернулись к калитке во дворе. Мужчина был в чёрных брюках, красной феске и с недовольной физиономией… Это должностное лицо, стоявшее очень прямо, спросило:

— Что происходит, господин учитель?

— …

Господин учитель пришёл в состояние дурного замешательства. Он смотрел перед собой. Палка упала из его руки. Ребята, державшие фалаку, сняли и убрали её. Испуганный, несчастный осёл, освободившись и брыкая, побежал прямо под каштановые деревья, ревя во всю глотку. Начальник уезда вошёл во двор. Потихонечку прошёл. Подошёл к школе. Нахмурив брови, опять рассерженно спросил:

— Что вы делали?

— Видите ли… Мой господин…

Господин учитель заикался.

— Что?

— Я дал клятву.

— Что это значит?

— Для чихающего.

— Как чихающего?

— Осёл чихал.

— Осёл чихал?

— !…

— !!!

Дети чихали и смеялись.

Начальник уезда разгневался от такого задевшего его нахальства. Показав свои зубы, как будто хотел кого-то укусить, он сказал:

— Убирайтесь вон, а там посмотрим, невоспитанные!..

От страха мы сразу же замолчали.

Потом он повернулся к господину учителю, который растерянно и ошеломлённо смотрел себе под ноги:

— Вы пойдёте вместе со мной.

Они ушли, впереди начальник уезда, за ним господин учитель.

После случившегося мы уже не увидели в школе ни фалаки, ни господина учителя!

Сейчас, если я увижу, что кто-то чихает, я вспоминаю эту курьёзную и злую шутку, которую сделал, когда был маленьким. Я улыбаюсь. Странная и неизвестная боль саднит в моём сердце. Из-за того, что я сделал, мне грезится несчастный призрак этого белобородого бедного старика, выгнанного с должности учителя и, возможно, оставшегося голодным. Долгое время я испытывал муки совести, которые, то утихали, то ещё больше увеличивались.

Однако…

Однако не горькая ли правда состоит в том, чтобы не видеть каждый смешной случай в жизни, подобно этому?

Первое преступление

Я, человек, живущий с постоянной болью внутри! Эта тоска началась в тот момент, когда я почти стал себя сознавать. Может быть, мне не было ещё и четырёх лет. После этого, чтобы я ни делал, я до сих пор корчусь в бесконечной адской тоске, которая разожглась в моей совести, от неприятностей, о которых я вспоминал. Я совсем не забыл ничего из того, что меня огорчало. Словно мои воспоминания были сделаны только для грусти.

***

Да, интересно, было ли мне четыре года? До этого я ничего не помню. Сознание ослабевает с быстротой молнии, которая не попадает в мою голову. Толстой, когда ещё был ребёнком девяти месяцев, помнит, как сам проникал в ванную комнату. Его первым чувством было удовольствие! У меня же началась ужасная хандра. В первый раз я запомнил себя в Пароходном Агентстве. Перед моими глазами до сих пор, словно в тот миг я появился на свет, мамины объятья… Моя мама и блондинка смеются, разговаривают и курят сигареты. Мама вставляет свою сигарету в тонкие серебряные щипцы. Я хочу их взять.

Она говорит:

— Возьми, но не тяни в рот!

Даёт мне эти тонкие щипчики и бросает сигарету в море. Наверное, сейчас лето. Много света, очень солнечная погода… Моя мама, разговаривая, медленно помахивает веером из голубых перьев. Я сползаю из её объятий. Она заставляет меня сидеть рядом, держа меня за руки. Вставляет мои пальцы в кольца щипчиков, я, не слушая маму, всовываю острые концы в рот и кусаю их зубами. Голубой чаршаф (покрывало мусульманской женщины) блондинки, с которой она разговаривает… Я одет в белое. Моя голова непокрыта. Мои волосы густы и, к тому же, вероятно, распущены. Я поднимаю голову вверх, когда моя мама поправляет их. Маленькая тень на краю тента двигается на песке, сверкающем на солнце.

Я говорю:

— Смотри, смотри!

Моя мама поднимет голову и говорит:

— Птичка села.

— Я хочу эту птичку

— Её нельзя поймать.

Я опять хочу. Моя мама зонтом бьёт снизу по этой тени. Но тень не двигается. Она обращается к госпоже, всё ещё находящейся рядом:

— Он не улетает.

— Интересно, кто это?

— Птенец.

— …

Я настаиваю:

— Мама, я хочу птичку!

Тогда моя мама, отложив веер, встаёт, держа меня под мышки, как маленький мячик, поднимает меня кверху и говорит:

— Хватай сразу!

Моя голова приближается к полотну тента, мои глаза ослеплены. Я вытягиваю свои руки. Хватаю. Это белая птичка… Моя мама берёт её из моих рук и целует. Блондинка тоже целует. И я тоже целую её.

— Ох, несчастный птенец.

— Это птенец чайки.

— Должно быть, он не летает.

— Если он упадёт в море, то утонет.

— …

Другие женщины обменялись фразами: «Не жилец!». Моя мама, говорит о бедной птице «бедняжка-бедняжка», потом очень долго его гладит и отдаёт в мои объятья.

— Давай принесём его домой, может быть, выживет, но осторожно не задави его, мой малыш.

— Не задавлю.

— Держи вот так.

Мама берёт тонкую сигарету серебряными щипчиками. Опять вступает в разговор с госпожой, находящейся рядом. Птичий пух такой белый, что… Я прикасаюсь… Чувствую косточки его крыльев. Лапки красные. Птенец совсем не трепыхается, чтобы улететь. Он растерян. Глаза очень круглые. На конце его красного клюва, словно он съел что-то жёлтое и испачкался, был жёлтый налёт. Он старается осмотреться вокруг, вытянув шею. Тогда я поднимаю свои глаза к моей маме. Она, смеётся и разговаривает с госпожой, находящейся рядом. Она не обращает внимания на меня. Потом я тихонько держу в руках вытянутую тонкую шею белой птицы. Я начинаю сжимать птенца со всей силы. Он хочет расправить крылья. Я также придерживаю их другой рукой. Коралловые лапки впиваются в мои коленки. Я сжимаю, сжимаю, сжимаю его. Он не может издать и звука. Я сжимаю свои зубы, как будто сержусь. Птенец только выпучивает свои круглые глаза. Потом они уменьшаются, потом гаснут… Я сразу открываю свои сжатые руки. Мёртвое тело птицы падает на землю: «Плюх!»

…Моя мама поворачивается, наклоняется. Берёт с земли это ещё тёплое невинное тело, кричит «а.. ааа.. он мёртв!.. и потом смотрит на меня строго:

— Что ты сделал?

— …

— Ты его удавил?

— …

— Давай говори!

— …

Я не могу ответить и начинаю реветь во весь голос. Блондинка берёт мёртвое тело из рук мамы:

— Ох, какой грех!

— …

— Бедняжка.

— …

Другие женщины вмешиваются в разговор. Сидящая напротив нас, полная пожилая женщина объявляет меня преступником:

— Он задушил. Я видела, что за вредный ребёнок…

— …

Моя мама, очень побледнев, опять посмотрела на меня очень горько и сказала дрожащим голосом: «Ох, какой безжалостный!» Я плачу ещё больше. Я так плачу, что… Они даже не могут заставить меня замолчать. Сейчас я не могу вспомнить, как, где и когда я замолчал. Как будто я плакал бесконечно. Прошло вот уже более тридцати лет, а я из-за этого преступления точно не знаю сам, что делаю. В настоящее время, когда я нахожусь на палубе парохода Агентства, когда вижу чайку, у меня пропадает хорошее настроение. Я хочу плакать и рыдать, как ребёнок. В моём сердце нарастает и нарастает большая боль. Она жжёт мою грудь. Я как будто слышу бесконечный выговор упрекающей меня мамочки: «Ох, какой безжалостный!»

Клятва

Я родился в Гёнене. Я не видел этот городок двадцать лет. В моём воображении он уже был похож на мираж. Он, как далёкий старый сон, в котором было забыто много мест. Сейчас я стараюсь вспомнить, как со своим отцом, тогда молодым капитаном, каждый раз проходил перед мечетью на рынке, напротив которой находился маленький разрушенный фонтан, речушку внутри городка с тысячью плавающих брёвен строевого леса, жаркую баню с глубоким бассейном, куда мы иногда ходили помыться. Но белый туман забвения скапливается передо мной. Цвета стираются, виды теряются… У меня было пронзительное чувство, точно также похожее на нетерпеливость и любопытство, как у возвращающегося на родину после очень долгих скитаний на чужбине человека, который также находил в густой пелене небосклона место своего рождения и был опечален из-за того, что не мог увидеть издалека любимые предметы. Он проходит каждый вечер со стадами буйволов и коров по пыльным, не каменистым дорогам, покрытых лишайником, мимо чёрных покрытых черепицей крыш, больших стен, как будто собирающихся обрушиться, через маленькие деревянные мостики, бескрайние необъятные поля, мимо низких изгородей, которые все растворяются внутри этого тумана…

Я могу представить перед своими глазами только мой дом и школу. Большой сад… Посередине белый-пребелый дом, сделанный в виде летнего дворца… Комнату с белыми занавесками, в которой мы всегда сидели в правом углу… По утрам моя мама сажала меня, как младенца, на край окна, заставляла повторять уроки, поила молоком. Из этого окна было видно единственное окно без стёкол и ставней большого строения землистого цвета, находящегося в другом дворе. Эта чёрная дыра наводила на меня большой страх. Наш слуга Абиль Ана, готовящий еду, стирающий бельё, моющий полы, дающий корм лошади моего отца и ухаживающий за домашними собаками каждый поздний вечер рассказывал страшные, бесконечные рассказы, в которых был медведь, похожий на эту темноту в окне.

Я каждое утро придумывал сны с медведем для моей несчастной мнительной мамы, интересующейся, как истолковать и рассказать сон. Я рассказывал, что крупный ворон, принадлежащий одному медведю, схватив, унёс меня на гору, закрыл в берлоге, находящейся в лесу, связал мои руки, обкусал мой нос и мои губы, потом бросил на колесо водяной мельницы, находящейся на его дороге в Байрамич. Я заставил сказать её много раз: «Дай Бог, всё будет хорошо…". Когда я объяснял сон, я представлял себя великим человеком, великим господином, великим пашой. Как бы я был доволен, чтобы никто не смог сделать мне ничего плохого, чтобы забыли, что я когда-то говорил неправду… На какие улицы, с кем я обычно выхожу? Я не знаю…

Одноэтажная школа была с не побеленными стенами. Как только выходишь из двери, то попадаешь на крытый сверху двор. Впереди был ещё маленький сад без деревьев… В конце сада уборная, бочка для большой нужды… Маленькие мальчики и девочки сидели в саду вперемежку, вместе читали и играли. Женщина, которую мы называли «Большая Ходжа», была редковолосая, крашеная хной, горбатая, высокая, пожилая и слабоумная. Она была похожа на вредного больного коршуна с жёлтым, изогнутым, как клюв, носом, полинявшими перьями, у которого очень строго сверкали голубые глаза. «Маленький Ходжа» был парнем. Он был сыном Большой Ходжи. Дети совсем не боялись его. Я считал, что Большая Ходжа была немного глупа, и сидел на месте, находящемся за подставками для книг, поэтому очень длинная толстая палка Большой Ходжи не могла до меня достать. Все девочки называли меня «Белый Господин», может быть из-за моих светло-жёлтых волос. Довольно взрослые парни, то называли меня по имени, то окликали «капитанский сын». На качающейся створке не открывающейся классной двери на нас смотрела, как безжизненное лицо, плоская табличка «Вход-Выход». Тусклый свет восходил близко к потолку из узких окон толстых стен. Был слышен громкий истошный крик детей, беспрерывно кричащих, читающих, восклицающих, словно они привыкли баловаться и устраивать балаган.

В школе единственным видом наказания были побои… Большие виновники, при этом даже девочки, обычно ложились под фалаку (орудие наказания — деревяшка, к которой привязывают ноги и потом бьют палками по пяткам). Не было таких детей, кто бы не боялся и не трепетал от фалаки. Тяжёлая оплеуха Маленького Хаджи… Длинная толстая палка Большой Хаджи… такие встречи, безусловно, были неприятны. Я совсем не переваривал телесные наказания. Может быть, они и помогали. Только один раз Большая Ходжа сухой костлявой рукой ударила меня в левое ухо, за то, что я солгал. Она так сильно ударила, что даже на следующий день ухо горело. Оно было очень красным. Между тем моей вины не было. Я сказал правду. Кто-то сорвал кран в уборной, находящейся в саду. Большая Ходжа искала, кого наказать. Это был больной, слабый мальчик в чепкене (короткий вышитый кафтан с длинными разрезными рукавами) и красном кушаке. Я сообщил ей об этом. Он должен был сесть под фалаку, но не признавал себя виновным. Потом вышел другой мальчик. Он сказал, что это он сорвал кран, а вины первого не было. И лёг на его место. Он громко кричал, когда его подвергали наказанию толстыми палками. Тогда Большая Ходжа ударила меня в ухо и спросила: «Почему ты говоришь неправду, клевещешь на этого беднягу?» Она нахмурила своё лицо и была сердита. Я заплакал. Я плакал, потому что я не солгал. Да, я своими глазами видел, когда срывали кран. Вечером, когда ученики расходились из школы, я схватил мальчика, которого били, и спросил:

— Почему ты выставил меня лжецом? Ты не срывал крана…

— Я сорвал кран.

— Нет, ты не срывал крана. Я своими глазами видел, что это сделал другой мальчишка.

Он не упирался и посмотрел мне в глаза. Он стоял так одно мгновение. Он не собирался скрывать правду от меня, только если я поклянусь не говорить Большой Ходже. Мне было любопытно, и он рассказал:

— Кран сорвал Али, это я тоже знаю. Но он очень слабый, совсем больной. Ты видишь, что его нельзя наказывать фалакой. Он может умереть, потому что только недавно оправился от болезни.

— Но почему ты вместо него получил наказание?

— Как почему? Мы с ним поклялись. Он сегодня болен, а я здоров, я сильный. Вот я и спас его.

Я не очень хорошо понял. Опять спросил:

— Что такое клятва?

— Разве ты не зна