— А зачем вы шли к нам, вшивым, грязным и голодным? Мы-то вас не звали! «О-о, — Эрна великодушно поднимает палец, — мы хотели вам, русским, помочь — освободить вас от большевиков. А кроме того, фюрер обещает каждому своему солдату хорошую жизнь после захвата России!»
И ты знаешь, моя тетрадь, мне действительно становится после этого одностороннего разговора с Богом как-то легче на душе. Может быть, человеку совершенно необходимо в определенных условиях осознавать присутствие над собой монументальной, незыблемой силы, способной щадить и карать, даровать счастье и жизнь и лишать таковых. Когда человек здоров, счастлив и доволен всем, потребность в общении с этой силой сама собой отпадает, а когда ему трудно, когда, как мне сейчас, жизнь становится невмоготу и порой кажется, что просто нечем дышать, — вот тогда душа снова ищет общения с невидимым Богом, снова преисполняется верой и надеждой.
Теперь, может быть, под влиянием Симы я тоже стала молиться. Я поняла, что человек не может жить без веры и без надежды, иначе он просто переродится в скота.
принялись трясти и перекидывать наше убогое имущество.
Значит, уже подъезжаем. Через какое-то время останется позади германская граница, и мы уже официально станем невольниками. Настоящими рабами
Сейчас я смотрю в ту сторону, куда ушло, ускользнуло от меня мое светлое, беззаботное счастье. Двадцать пять километров разделяют нас. Двадцать пять километров. Это же совсем немного. Это двадцать минут езды на электричке, сорок минут — на трамвае, и каких-то пара часов ходьбы пешком. Но как далек, как бесконечно далек ты теперь от меня, мой родной город. И как недоступен сейчас для меня.
Склонившись, я смахнула рукой налетевшие на бумагу снежинки, написала в уголке листа: «Отважному французскому моряку Роже с искренним уважением от русской девушки Веры». Расставаясь, Роже сказал, перейдя на «ты»: «Ты отличная девчонка, Верона, и очень жаль, что наши пути никогда не сойдутся».
лишь спустя некоторое время поняла: моим спасением явилась тупая немецкая пунктуальность. Перед теми, кто проводил у нас обыск, стояла конкретная задача: найти украденные у неизвестных нам бауеров белье и свиное мясо и, таким образом, выйти на след воров. Вот они, вахмайстер и Шмидт, и искали именно белье и мясо (недаром же вахман проверял, с чем сварены у нас щи). Безусловно, они видели мою сумку с книгами и тетрадями, просто не могли не видеть ее. Но, к величайшему счастью, содержимое саквояжа не заинтересовало их, прошло мимо их внимания. Ведь то, что было в сумке, не являлось искомым — снятым с немецких веревок бельем или украденным из чужой клети мясом.
Прощаясь, Павел Аристархович сказал: «Я вижу, ты огорчена тем, что узнала. Ну, что же. Это понятно. Во всяком случае, мне это понятно. Когда рушатся идеалы, порой кажется — рушится жизнь. Однако все это не так страшно, как воспринято тобой сегодня. И ты в этом впоследствии убедишься — какие бы революционные бури и кровавые смерчи ни потрясали и не гнули Россию, — она останется незыблемой, вечной... Главное — оставайся ты всегда сама собой и старайся жить в ладу со своей совестью. При первой же возможности возвращайся на Родину, только на Родину... Я уже говорил как-то вам и повторяю снова: для русского человека без России нет жизни
Вот в таком примерно духе и протекала за чашкой горячего суррогатного кофе наша вечерняя беседа. Павел Аристархович говорил еще о том, как много в жизни любого народа зависит от того, кто стоит у власти, а главное, как этот человек распоряжается своей властью — допускает ли демократичность правления или является полновластным диктатором. — Хорошо, если диктатор умен, прозорлив и великодушен, — рассуждал Павел Аристархович, — а если он подозрителен, черств и жесток? Как политическая личность Сталин, безусловно, фигура великого государственного масштаба, а как человек он мелочен, скрытен и расчетлив
Ты еще слишком молода и, безусловно, многого не знаешь о том, что происходило и происходит в политической жизни России. Как, уверен, не знает об этом и большинство русского народа. Видишь ли, брошенные Раскольниковым в «Письме» обвинения в жестокости относятся не столько к личности Сталина, сколько к явлению социалистической революции в целом, породившей эту жестокость
