Как только стаканы опорожнялись, офицеры с покорным и усталым видом наполняли их снова. Но Мадмуазель Фифи при этом всякий раз разбивал свой стакан, и солдат немедленно подавал ему другой.
Три фамильных портрета на стенах -- воин, облаченный в броню, кардинал и председатель суда -- курили теперь длинные фарфоровые трубки, а благородная дама в узком корсаже надменно выставляла из рамы со стершейся позолотой огромные нарисованные углем усы.
она, обезумев от ярости, схватила со стола десертный ножичек с серебряным лезвием и так быстро, что никто не успел заметить, всадила его офицеру прямо в шею, у той самой впадинки, где начинается грудь. Какое-то недоговоренное слово застряло у него в горле, и он остался с разинутым ртом и с ужасающим выражением глаз.
Нет, врешь, это уж нет; женщины Франции никогда не будут вашими! Он сел, чтобы вдоволь посмеяться, и, подражая парижскому произношению, сказал: -- Она прелестна, прелестна! Но для чего же ты здесь, моя крошка? Ошеломленная, она сначала умолкла и в овладевшем ею волнении не осознала его слов, но затем, поняв, что он говорил, бросила ему негодующе и яростно: -- Я! Я! Да я не женщина, я -- шлюха, а это то самое, что и нужно пруссакам
