На передовой знаешь как? Гармошку не успел растянуть – песня кончилась.
Он не хотел нравиться всем, не хотел казаться приятным для всех собеседников.
Тем более не хочу умирать бессмысленно и глупо.
– А разве смерть бывает умной, лейтенант?
его руки на трибуне. Напряженность ожидания, испытываемая Бессоновым, ощущалась так еще и потому, что имя Сталина, привычное, твердое и звучное, уже как бы не принадлежало одному человеку; вместе с тем это имя было связано с одним-единственным человеком, способным делать то, что было всеобщим, что было надеждой всех.
Война – это игра, начатая еще с детства. Люди жестоки с пеленок. Разве вы не замечали, господин генерал, как возбуждаются, как блестят глаза у подростков при виде городского пожара? При виде любого бедствия. Слабенькие люди утверждаются насилием, чувствуют себя богами, когда разрушают… Это парадокс, чудовищно, но это так. Немцы, убивая, поклоняются фюреру, русские тоже убивают во имя Сталина. Никто не считает, что делает зло. Наоборот, убийство друг друга возведено в акт добра. Где искать истину, господин генерал? Кто несет божественную истину? Вы, русский генерал, тоже командуете солдатами, чтобы они убивали!.. В любой войне нет правых, есть лишь кровавый инстинкт садизма. Не так ли?
«Милосердие, – подумал, раздражаясь, Бессонов. – Нет, у нас слишком много милосердия. Мы слишком добры и отходчивы. Чрезмерно».
Паровоз с диким, раздирающим метель ревом гнал эшелон в ночных полях, в белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темноте вагона, сквозь мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во сне солдат был слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, и чудилось Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало зарево горящего города.
Почему мы всегда хотим узнать о человеке после его смерти больше, чем знали при жизни?»
Слабенькие люди утверждаются насилием, чувствуют себя богами, когда разрушают.
Они были объединены и вместе с тем разделены бесконечностью лет.
