Оглавление

Инженер Пахомов

(Сказка об утраченном времени)

Предисловие

Жили-были…

Инженер Пахомов довольно часто печалился — то есть его одолевали печали.

Видимо, он так был устроен с рождения, что на протяжении всей жизни грустный образ мыслей одолевал его чаще и длительнее, чем восторги и романтическая приподнятость. С самых ранних, можно сказать, младенческих пор он испытывал неодолимую ежедневную потребность погрустить: родители его поначалу даже тревожились не на шутку — чего это их первенец каждый день нет-нет, да и поплачет, уж не заболело ли их чадо: «Саша, что же ты плачешь, отчего?» — спрашивали они отпрыска. «Ничего», — отвечал заплаканный Саша и снова заливался слезами. Потом, когда выяснилось, что Саша склонен, как все обыкновенные дети, лишь к обыкновенным детским болезням и, в общем, здоров, родители попривыкли, и воспринимали его беспричинные слезы, как детский ритуал. Слезы с годами ушли, но привычка к меланхолии осталась.

Впрочем, это не мешало повзрослевшему Саше слыть среди знакомых человеком остроумным, ироничным и даже вполне приятным в общении.

И всё же… всё же при таком обилии печалящего времени неизбежно возникает маленькое вопросительное недоумение — а почему, собственно, по каким таким причинам взрослого уже, не ребенка, человека одолевает регулярная печальная задумчивость?

То есть происходило ли это из-за такого его, инженера Пахомова, меланхолического восприятия разнообразного мироздания в целом (это бывает, и не так уж и редко в определенные возрасты) или наоборот: думы Пахомова изливались из какого-то одного — конкретного источника, — пролагая какое-то одно, главное русло, такой, в некотором смысле, арык, по которому они, эти думы — как бы это сказать поэтически, — струят себе и струят, тихо и печально… но так постоянно, так упорно, что незаметно изменяли под себя и окружавший Пахомова ландшафт.

И тогда что же было источником этих тихих упорных дум?

Наверное, если бы Пахомов угодил в лапы какого-нибудь психоаналитика, который беззастенчиво пристегнул бы его к своей кушетке и властно обездвижил, то тот бы без особых затруднений (оговоримся, конечно — мы такое только в кино и видывали) продиагностировал: житейских поводов для печалей было множество, а причин, если подразобраться, можно пересчитать на пальцах одной руки.

Например, одна из главных причин и историй была, очевидно, такая:
и в отрочестве, и в последующей незрелой юности Саша увязал и тонул в болоте душевного раздрая всего-навсего из-за банальной недоступности женского тела, преодолеть которую — эту для него заколдованную до поры до времени недоступность — он никак не сподоблялся из-за своей природной (и понятной для этого возраста) застенчивости и неспособности завязывать с женщинами непритязательные знакомства. Всего-то, скажете и вы с высоты своих лет, все там были!

Так-то это так, однако…

Однако молодому инженеру было от этого нелегче, он-то этого тогда не понимал. А какой-нибудь советский поэтический лирик объяснил бы ему этот разлад тем, что он, Пахомов, не понимает, куда растрачивать переполнявшую его нежность и любовь.

С другой стороны, прагматичные представители медицины и психологии могли бы в противовес этим лирическим объяснениям констатировать что-нибудь такое, допустим, в духе про высокий уровень либидо пациента, который не соответствует социальному положению и личностной самооценке… — туманно и на вид предметно-научно одновременно.

Ну, а если бы это были, наконец, дворовые товарищи Саши Пахомова, то они предложили бы простой и конкретный рецепт излечения — в смысле, пойдем пое… ся. От чего, впрочем, Пахомов тоже почему-то отказывался — по причине своей природной печальности, наверное.

Таким образом, ранняя пора жизни Пахомова, его взросление были пронизаны мотивами, как написали бы в журнале «Юность», нерастраченной любви.

Или как цинично выразились бы, стряхивая пепел в этот самый журнал, молодые ординаторы прозекторской на перекуре, проблемой невостребованного семени.

Молодой инженер Пахомов этого, конечно, знать не мог.

Молодого инженера это угнетало, и усложняло его и так непростой внутренний мир…

Однако, мой читатель, за этим многословным представлением мы что-то подзабыли, что-то про то, что у нас в подзаголовке (если он, конечно, остался в последней редакции) была объявлена как бы и сказка, и нам бы надо — noblesse oblige — как-то войти в это самое сказочное русло.

Скажем, так:

главы из романа

… — Вы — немец? — осведомился Бездомный.

— Я-то?.. — переспросил профессор и вдруг

задумался. — Да, пожалуй, немец… — сказал он.

Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Какой уютный дом, — зачем его бояться! —

Где манит огонек, почти всю ночь святясь,

И хочется пойти, и хочется сознаться,

И правду объяснить про каждого из нас.

Давид Самойлов, «Этюд»

Глава 1

Однажды, раннемайским будним вечером, когда молодой инженер Пахомов симпатичным, но одиноким дылдой тихо и скромно сидел на скамеечке Михайловского садика, рассеянно жмурился на косой вечерний свет, и в кои-то веки впав в беспечальное состояние, бездумно медитировал, его нирвану вдруг бесцеремонно прервали:

— Here ist frei? — спрашивал, явно обращаясь к Пахомову, высокий импозантный господин.

Пахомов инстинктивно опознал фонетику немецкого языка и, хотя германского не знал совершенно, но по интонации и контексту понял формулу вежливости и приглашающе подвинулся. Он даже что-то хотел сказать в ответ — общение с интуристом было для него в диковинку и заинтриговывало — но ничего кроме веселого «Гитлер капут» из глубин подсознания не всплывало.

Новоявленный Воланд тем временем молча примостился на скамеечные рейки, и словно проглотивши аршин, только поводил, как филин, головой из стороны в сторону.

Так прошло минуты две.

А потом, как и пятьдесят лет назад на Патриарших, интурист заговорил вдруг на чистейшем русском:

— Какой Желудков гол со шрафного забил! А?! А какой Бирюков стащил! А?! Нет, всё-таки Паша молодец, вставили спартачам на их поляне!

Такой пассаж интуриста привел Пахомова в полное замешательство — глаза его скосились, сфокусировавшись на точке ближайшего напротив куста, и так и застыли — видимо, чтобы не отпугнуть подвалившую магию.

— Вы, Александр, еще девственник, — продолжал Воланд-84 свой несанкционированный контакт, — и у вас большой потенциал. Смотрите, как бы не замкнуло.

Пахомов хотел было уже горделиво вскинуться — дескать, откуда интурист может такое знать, но внезапно осекшись, сообразил:

— А…а… откуда вы меня знаете… как меня зовут… мы, что, знакомы?

— Sans aucun doute, — перейдя на язык Корнеля и утрачивая доброжелательность единомышленника, невозмутимо произнес господин.

Что-то в ответ озорно щелкнуло в Сашиной черепной коробке, и он выдал:

— Вы любите шартрёз? — почему-то спросил он, пытаясь включить самообладание и осматривая предполагаемого идеологического противника.

То, что перед ним был сытый буржуин, а не пламенный камрад, было ясно окончательно. Несмотря на костлявость и старческую худобу лжеболельщика Желудкова, его тощие ляжки были туго обтянуты яркими голубыми джинсами; из под джинсов оранжево глядели — как в песне про оранжевых верблюдов и детей — до блеска начищенные и бликующие острые носы ботинок; на широких костистых плечах болтался в маленькую клетку желто-черный пиджак, под которым крахмально сияла белизной рубашка, венчавшаяся — окончательный содом и гоморра! — бабочкой, издевательски повторявшей цвет пионерского галстука.

Какой уж тут почитатель Желудкова! Бред!

Однако буржуин опять сменил язык на родной великий могучий и с понимающим видом приглушенно-интимно поддержал:

— Нет, шартрёз это тяжело. Особенно по жаре. Сладкий, зараза, и голова болит потом.

Произнеся эту провокационную фразу, интурист почти с вызовом посмотрел на Пахомова — типа, ну, что скажешь?

— Тогда пива, — парировал Саша.

— Why not? — на очередном языке НАТО ответил иностранец. Горбоносое лицо его при этом опять приобрело вежливое профессорское выражение.

— Кнут Фотс, специалист по аномальной психологии и паранормальным эффектам. Франкфурт. ФРГ, — наконец представился он.

— Александр Пахомов. Специалист по слаботочным системам. Ленинград. — ответил Саша. — Пойдем! Let`s go! — неожиданно для себя проявлял невесть откуда повылезавший задор Саша.

— Naturallement! C`est pour vous, — продолжал жонглировать языками аномальный профессор, протягивая Пахомову готическую визитку.

Пахомов не отставал — он с каким-то азартом втянулся в это ироническое противостояние: достал в ответ из нагрудного кармана маленький блокнотик производства местного Ленбумпрома, вырвал оттуда листок, написал там свое имя и фамилию — на иностранный манер, без отчества, — под ними свой домашний телефон, адрес; еще ниже дописал отдельной строкой большими раздельными буквами: «ИНЖЕНЕР». Получилось вроде даже ничего, да еще с местным колоритом — по периметру листка вился голубой орнамент, включавший силуэт Петропавловки.

Парочка поднялась и двинулась к выходу на Конюшенную площадь. Вид у дуэта был странноватый, но парадоксально гармоничный: видимо, Пахомову уже начали передаваться — при всей бедной нелепости его внешних одеяний, приобретенных в очередях городских универмагов, — шарм и самоуверенное обаяние наглого интуриста.

Саша к своему удивлению продолжал гнуть линию шартрёза, издеваясь над франкфуртским буржуином и расспрашивая того, что он думает об игре алма-атинского Кайрата с ереванским Араратом.

Фотс на провокации не поддавался, различал Кайрат и Арарат, охотно сыпал армянскими футбольными фамилиями и проявлял загадочную эрудицию в области неформального футбольного фольклора:

— Вот, Саша, был такой анекдотец лет десять назад, из серии про армянское радио — может, уже застали и помните — в общем, спрашивают армянское радио, как это ереванский Арарат смог стать чемпионом Союза. Армянское радио, как обычно подумало-подумало, помолчало, а потом отвечает: «Так в составе Арарата играли Мунтян, Поркуян, и девять киевлян»…

Пахомов не отставал:

— Так на самом деле, херр Фотс, — немного наглея, поддерживал беседу Саша, — здесь получается не девять киевлян, а десять — Мунтян тоже ведь из киевского Динамо.

— Да. Действительно. Согласен. Но ни Оганесян, ни Иштоян в размер строфы в таком виде не проходят, пришлось молдавана сделать армянином.

Такие тонкости союзной футбольной жизни, да еще десятилетней давности, были всё-таки чересчур даже при всем Сашином задоре — он тормознулся перед мостиком через Мойку и впал в задумчивость. Заморский гость не унимался:

— Так вот, Саша, — ничуть не смущаясь потерей темпа, продолжал он, — вы человек, позвольте вам сказать, не то, чтобы необразованный, нет, конечно, — образованный, высшее образование — даже техническое — как известно, не пропьешь, — Фотс как будто заранее извинялся, — но образованный несколько однобоко. Что-то о Фаусте с Мефистофелем вы слышали наверняка и, хотя Гёте не читали, но в переложениях да пересказах представление имеете…

Это опять было слишком — перескок от Мунтяна на Фауста и Гёте безо всякой логической связки вконец обездвижил молодого инженера; озорной задор его улетучился, и он впал в такую же бездумную меланхоличность, что и воды реки, неспешно протекавшей перед его взором прямо под травяным откосом внизу.

Буржуин пользовался моментом:

— И я хотел бы предложить вам соглашение (˝Началось˝, — вяло подумал Пахомов). О! Ничего политического и шпионского. Только не это! — предугадывая настроения инженера, продолжал профессор. — Категорически! А также и ничего романтически инфернального (хотя подозреваю, что смысл слова «инфернальный» вам не до конца ясен). Поэтому, если проще: и с этой стороны ничего дьявольского, никакого возмездия в виде вечного заточения в муках в последоговорной период. (Пахомов продолжал молчать). У меня есть сугубо практический интерес, взаимовыгодный обмен, как у вас любят говорить. Ты — мне, я — тебе. Я же из Франкфурта, но позвольте сказать из Франкфурта на Майне, а не на Одере, питомец капиталистической системы, так сказать…

Пахомов хотел было что-нибудь вставить, прервать этот монолог интуриста на чистом разговорном русском, что-нибудь о ГДР и ФРГ, решительно набрал уже воздуху в грудь, но херр Фотс остановил его, властно вскинув мохнатую бровь, и продолжил:

— Не перебивайте, формулы вежливости сейчас не нужны, ваши соображения о вашем образовании, естественно, весьма субъективны, а до сути я еще не добрался… Да, так вот, — Фотс сделал паузу, — вы много печалитесь, мой друг, и печали ваши связаны с тем, что — как вам кажется — вы не представляете интереса для женщин. — Фотс подбросил обе брови-бабочки. — Это ложное чувство. И с моей помощью вы поймете это —