Оглавление

ДЛЯ СПРАВКИ

Рукопись эта была найдена при самых тривиальных обстоятельствах, однако происхождение ее абсолютно неизвестно. Содержание позволяет предположить, что эти записки — просто чьи-то бредни или плод неуемной фантазии. Вполне может быть, что все так и есть, потому что другого разумного объяснения не подберешь. Конечно, так и хочется сказать, что все описанное в этом дневнике — правда, что она была каким-то непостижимым образом доставлена нам сквозь время в назидание или еще там что-нибудь. Но, слава богу, сегодня нет настроения плести подобную чушь. Примите все как есть. А еще лучше — вообще не задумывайтесь об истории этих записок. Не все ли равно, откуда они и кто их писал? Может быть, рядовой сумасшедший, может быть, какой-нибудь сочинитель решил в очередной раз создать мистификацию (пусть и не самую удачную, но ведь частенько именно такие и оказываются успешными), может быть (я все же не исключаю и этой возможности), некто просто решил описать свою жизнь и сделать ее чужим достоянием, то есть все описанное, несмотря на явную фантастичность, — действительно имело место. Последнее, повторяюсь, маловероятно, но что в этом мире только не может быть… Добавлю только, что рукопись напечатана в том виде, в котором была найдена: не изменено ни одной буковки, не добавлено ни одной запятой или точки. Конечно, иногда возникало желание что-нибудь подправить или пригладить, а то и вовсе выбросить, ибо стиль не везде гладок. Но ведь это дневник: что-то интимное, сокровенное — разве можно касаться его своими пальцами, пусть и чистыми? Я не стал браться за ножницы и представляю вам записи в том самом виде, в котором они мне попали в руки. Вот, пожалуй, и все, и на этом моя скромная роль заканчивается. Запаситесь терпением (оно вам понадобится) и приступайте. Осталось только отметить, что автором на первом листке на полях было накарябано нечто, что вполне можно принять за эпиграф. Это запись следующего содержания: «Век живи — век учись! и ты наконец достигнешь того, что, подобно мудрецу, будешь иметь право сказать, что ничего не знаешь. (Козьма Прутков.) ” Возможно, автору это казалось не лишенным смысла.

Post Scriptum. И еще — одна просьба. Не воспринимайте слишком серьезно некоторую озлобленность, присущую автору этих записок. Просто не обращайте на нее внимания. И потом, он ведь оправдывается…

Глава 1

Анекдотическая

Мы были близнецами, но зачем-то

На свет мы появились не вдвоем,

И я не знаю, где его и где мое

Иль vice versa…

Не помню точно, когда я начал верить в переселение душ. До этого я верил в человечество, но однажды понял, что лучше верить в переселение душ. Разумеется, это произошло не сразу: сразу только переполняется чаша. Все развивалось тихо, поступательно и неуемно. С самого рождения, я бы сказал. Вообще, это удобный повод рассказать о своей жизни, да пусть простят меня читатели за столь сильное внимание к самому себе. Впрочем, что я говорю, какие там читатели… Людей уже давно нет в этом мире, а кому еще это будет интересно? Разумеется, не каким-нибудь там паукам… Но, однако, я что-то забегаю вперед, хотя, в той ситуации, в которой я сейчас нахожусь, можно вовсе утратить способность к последовательному изложению чего-либо… На чем я остановился? Ах да, на вере в человечество. Мое теперешнее убеждение состоит в том, что любая вера исходит из неполноценности. Я имею в виду ту веру, которая родня религии, которая близка к поклонению. Так вот, когда я был маленьким и глупым, я верил в человечество, тем более что впереди у меня была целая жизнь, как мне казалось. Я был уверен, что мне предстоит учиться, учиться и учиться жизни — у тех, кто уже научился жить. Мне казалось тогда, что их много. Более того, я был уверен, что я сам когда-нибудь научусь жить. Все это громкие, банальные фразы, но все же надо иметь в виду, что они были краеугольным камнем моего мировоззрения, я так думал, ничего с этим не поделаешь. Я не мог предположить, что научиться жить (ибо человеческая жизнь, по-моему мнению, строилась по определенным мудрым законам, выработанным по мере развития человечества) — я не смогу, так как научиться можно максимум тому, чтобы отыскать свое тепленькое место и брать необходимое и желаемое. Я не мог предположить, что человеческая цивилизация ничем не отличается от обезьяны с гранатой. Понимание этого складывалось, естественно, тоже постепенно, из мелочей, о которых и говорить не хочется. Эти мелочи открывались как-то внезапно. Почему-то в младенчестве, в детстве, в отрочестве меня никто не предупреждал, что все обстоит именно так. Сказали бы сразу, что почем, я, может, и вырос бы полноценным членом общества, вовремя бы поумнел… А так… Доверчивый ребенок всему поверил, но поверил надолго и затем со своей верой расставаться упорно не хотел. А после упорства, разумеется, расстался уже навсегда и перевернул все с ног на голову.

Именно поэтому я и начал верить переселение душ. Я мог бы поверить и во что-нибудь другое, конечно, но… разве такой уж большой был выбор? Пойти в лоно церкви? Это было как-то несерьезно… Все-таки верить во что-нибудь нужно, как мне думается, и с какой-нибудь рациональной подоплекой. А поверить в бога и еще в спасителя нашего можно, по-моему, лишь отложив в сторону мозги. Впрочем, даже если бы я и поверил в бога — на кой черт мне церковь?

Во что тогда еще можно было верить? Кроме православия еще был, разумеется, ислам, были десятки других мелких кучек, но хрен редки не слаще… Во что еще верить? Вот и пришлось стать язычником. Оно как-то проще, вернее, да и экзотики побольше. И смысла, кстати, тоже. Возможность существования переселения душ я прекрасно доказывал для себя, опираясь на физику, философию, биологию — разумеется, на дилетантском уровне, но мне этого хватало. Мне хватало закона сохранения энергии, чтобы сказать: ни рая, ни ада существовать не может, это противоречит самому естеству жизни, а вот переселение душ или что-то в этом роде просто должно быть. Конечно, это уже не было верой как таковой — «вторая вера» может быть только у баранов; конечно, это была в своем роде игра, но оно и понятно: или скучай, или играй во что-нибудь. Жить-то чем-нибудь надо. Впрочем, как потом оказалось, верил я не зря.

Нас было человек двадцать — настоящая секта. У нас было место сбора, свои развлечения, свой Учитель — все как положено. Жаль только, что все остальные были чокнутые, верили, как говорится, от всей души. Но мне с ними было весело.

Однажды мы собрались в лесу. По всему было видно, что сегодняшнее наше собрание было необычным — тем более, когда начались приготовления к какому-то ритуалу. К какому именно — было непонятно. Как-то я всерьез захватился мыслью получше изучить язычество, покопаться в книгах и увидеть там описания обрядов, которые мы совершали, но потерпел неудачу. С тех пор я начал думать, что все наши обряды, все наши беседы истекают отнюдь не из глубины веков, а и из более близкого источника — головы Учителя, человека крайне изобретательного, артистичного и внешне напоминавшего спившегося художника. Когда он объяснял нам, почему душа не может выйти за пределы этого мира и ищет своего нового воплощения, он был неподражаем.

— Поймите, смерть ничего не меняет в жизни, — он протягивал руку, как Ленин, затем сжимал ее в кулак и прижимал ее к сердцу, вследствие чего его голос начинал звучать все более страстно и страстно, — кроме того, что жизнь оканчивается. — Все согласно кивали головой. — Но какая жизнь? Всего лишь жалкий клочок жалкого одиночного сознания, не успевшего даже понять, как оно само по себе выглядит, для чего предназначено… Истинная жизнь, увы, проходит мимо этого обрывка… Но не это самое страшное, не это огорчает больше всего — а то, что весь мир вокруг нас, вся Вселенная, даже этот глупый бог — все они заключены в этом маленьком лоскутке сознания, в отношении которого человечество постоянно употребляет такие звучные эпитеты!..

Это звучало убедительно. Неудивительно, что все ему верили. Впрочем, те бараны, что были в секте, поверили бы и не такому. Я тоже этому верил. Не так уж неприятно чувствовать себя в роли барана, тем более если ты временно не представляешь, что тебе делать в этом мире. Однако, о роли того барашка, в которого мне пришлось перевоплотиться в день, с которого, собственно, и начинается мой дневник, я никак не мечтал, даже в самые мрачные минуты своей жизни, когда думаешь обо всяких глупостях: о веревках там с мылом, о венах… Никак не думал.

Так вот, мы собрались в лесу, по видимому, для какого-то обряда — я, во всяком случае, точно не знал, так как никогда особо не интересовался. Однако, в лес мы выбирались чаще всего именно для этого. Резали каких-нибудь кошек или просто мычали песнопения… Когда резали кошек, день проходил, прямо скажем, невесело: я вообще не люблю крови, а уж наблюдать как кошке кто-то очень важно, медленно перерезает горло… Увольте.

Нынешний день отличался от всех остальных. Прежде всего беспокойством, которым я был окружен. Все были со мной очень любезны, каждый при виде меня улыбался как идиот, долго и с почтением тряс руку. Разумеется, глаза при этом чуть ли не крутились вокруг свой оси, только бы не совпасть с моим взором. Бодрости духа подобное поведение, разумеется, никак не внушало. Учитель при всей своей артистичности тоже явно нервничал. Я пытался заглянуть ему в глаза, но мне этого никак не удавалось, несмотря на то, что он все время косился в мою сторону.

«Что же это затевается-то?» — мучился я. И несмотря на то, что ответ лежал на поверхности, я не предвидел в тот момент столь резвого поворота в моей судьбе.

Долго задаваться вопросом о том, что же такое вокруг меня готовится, я не собирался. Недолго думая, я громко спросил:

— Ну, — здесь я, разумеется, сделал эффектную паузу, — из конца-то в конец, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

Все промолчали.

— Что ты имеешь в виду? — довольно фальшиво спросил Учитель.

— Если бы я мог объяснить, что имею в виду, то и не спрашивал бы. Что такое готовится?

— Обряд, — пожал плечами Учитель.

— Какой? — продолжал занудствовать я.

Вместо ответа Учитель произнес:

— Теперь можно, ребята.

Вот тут все на меня и бросились. Впрочем, разумеется, не все. Девушки скромно стояли в сторонке, подбирая платочками накатывающие слезки и подтирая носы.

Первые пять секунд я даже пробовал сопротивляться, но что можно сделать против пары дюжин рук? Меня довольно быстро связали. Тогда я начал кричать. Вообще-то я всегда был человеком обходительным, где-то даже деликатным. Мата, во всяком случае, никто до этого дня от меня почти не слышал. Однако, когда меня связали, я начал материться как сапожник. Ах, как я орал! Наверняка потревожил какую-нибудь парочку, заехавшую сюда на пикничок и уютно расположившуюся в паре километров от нас.

В конце концов голос у меня сел, и только тут я, наконец, понял, что же такое сегодня готовилось. Это сейчас мне смешно об этом вспоминать, но тогда внезапно нахлынувший страх чуть не выдавил душу из тела. Захотелось взвыть волком. Да я бы и взвыл, если б не ослабел от испуга. Самое главное: с первой секунды я ничуть не усомнился в том, что мои коллеги не колеблясь зарежут меня как свинью. У меня даже не мелькнуло мысли о том, что все это шутка. Ни-ни… Несмотря на то, что Учитель никогда ни словом не упоминал о человеческих жертвах, я сразу понял: меня готовят к роли жертвенного барашка. Вполне серьезно. Эти смогут, причем смогут просто виртуозно: с состраданием, с жалостью. Но что поделаешь, раз — надо. Когда режут какого-нибудь борова, на это тоже не можешь смотреть равнодушно. Больно, жалко, кровь течет, ноги дергаются, затухающие глаза ловят чей-нибудь взор… бр-р! Но ты ведь не станешь всего этого останавливать, тем более, ты не откажешься через пару часов от свежего, аппетитного мяса, не обязательно чувствуя себя при этом хищником. Конечно, какое мясо сравнится с тем, что только что бегало?

Впрочем, я что-то опять отвлекся… Тогда, в тот день, я тоже «отвлекся»: у меня затуманилось сознание, предметы поплыли, голоса звучали просто, как звук, лишенный какого-либо значения. Когда я немного пришел в себя, одежды на мне уже не было (то есть вообще), я был размалеван красной краской; лежал я на каких-то листьях — это хорошо чувствовалось кожей, особенно самыми нежными ее участками. Сейчас, вспоминая об этом, я думаю: точь в точь как в кино. Тогда я так не думал. Я вообще, приближаясь к концу, думал все меньше и меньше: больше смотрел, повернув голову, на красивое изогнутое лезвие, будто переломленное, воткнутое в пень в паре метров от меня. Иногда я отворачивался от него и мне попадались взоры, устремленные на меня со всех сторон, и я тут же возвращался к клинку, который махом подавлял начинавшую кипеть во мне злобу. На небо я не смотрел: оно меньше всего привлекало тогда мое внимание. Ноги и руки, что и говорить, тряслись, дышал я как-то комками, проглатывая солидные порции воздуха.

Учитель тем временем что-то заунывно мычал. Я и не знал, что он так умеет. На каком-то непонятном языке (если те звуки, которые он издавал, можно было назвать языком), без всякого наигранного выражения на лице, без особых эмоций. Остальные стали согласно подвывать ему. «Черт побери, — подумал я, извиваясь на листьях, — когда же они все это разучили, я же все время был…»

Все. Наступила тишина. Учитель взял лезвие. Очень медленно вытащил его из пня. Я подумал, что меня сейчас вырвет. Холод сковал внутренности и толкал их к горлу. Я икнул. Потом еще раз. Они сгрудились все вокруг меня — опять-таки, очень медленно, ползком… Учитель подошел справа от меня и протянул надо мной руки с лезвием.

Дальше я помню все смутно. Первый надрез по поверхности между ребер и глубже к животу был болезненным, но и он толком не привел меня в чувство. Последнее, что я помню — это возобновившееся вместе с потекшей кровью похожее на коровье мычание:

— Гози индэн тэм-м-м-м… индэн тэм-м-м-м… индэн…

Я впал в забытье, и мне явилось видение. Видение или сон — как хотите. Сначала я воспарил над своим телом и увидел со стороны, как меня продолжает кромсать Учитель, а люди глядят на это во все глаза, столпившись тесной кучкой, и напевают что-то. Несмотря на то, что труп мой выглядел непривлекательно, а люди не были похожи на церковный хор, я смотрел на все это с умилением: на меня напало такое умиротворение, что я залюбовался бы чем угодно. Все было легким, невесомым, спокойным… «Интересно было бы посмотреть, как я выгляжу со стороны,» — мелькнуло у меня вдруг, но я, разумеется, быстро отмахнул от себя эту бренную мысль. Хотя, сейчас я понимаю — посмотреть действительно стоило. Я чувствовал, что у меня не было никаких конечностей: ни рук, ни ног. Да и головы тоже не было. Я был как некая сфера, лишенная, впрочем, четких очертаний. Но тогда меня ничто не интересовало. Мне было тепло, спокойно, уютно…

Смерть имела классическую постановку.

Я продолжал смотреть на свое тело, а тем временем позади меня что-то разворачивалось. Я тоже развернулся, но не успел толком ничего разглядеть: меня толчком бросило вверх, прямо на появившийся ослепляющий свет. Я летел и летел к нему со все возрастающей скоростью, и вскоре свет был повсюду. Нигде вокруг не было ничего, кроме света. И вот, в этом свете, вдруг мелькнула оглушившая меня вспышка.

Очнулся я мирно плавающим в безбрежном эфире нежно голубого цвета, но без какого-либо источника света. Подо мной на пушистых, взбитых точно сливки облаках плавал остров. Он выглядел небольшим, но довольно быстро я понял, что просто далеко нахожусь от него. Я начал махать руками как птичка, пытаясь каким-нибудь образом двигаться в этой непривычной для меня среде, но долгое время у меня ничего не получалось; я или барахтался на одном месте, или крутился как собачка, просящая, чтобы ее почесали. После этого я попробовал плыть. Это дало какой-то результат. Остров не стал стремительно приближаться, но я почувствовал, что двигаюсь, пусть и с черепашьей скоростью. Делать нечего, пусть будет хоть какая-нибудь скорость… все не болтаться вечно в этой пустоте.

Плыл я долго, очень долго, пока у меня не устали конечности. Когда я почувствовал, что они вот-вот отвалятся, пришлось снова застыть в безбрежном голубом пространстве, в котором все так же далеко одиноко плавал зеленый остров. Я прикинул, сколько до него еще плыть, тем более, что наверняка он находится дальше, чем кажется отсюда, и уныло посмотрел на свои руки.

Стоп! Совсем недавно у меня рук не было. У меня вообще ничего не было, кроме меня, воздушного и неосязаемого. А теперь опять и руки, и ноги, и все остальное… Только я отчего-то голый. Эх, зеркало бы сейчас — действительно ли я опять выгляжу так же, как и при жизни? Я начал рассматривать себя со всех сторон — все в точности как было, вплоть до самых интимных моментов. Я развернул голову назад с непостижимой ранее для меня гибкостью и увидел позади себя бессильно болтающиеся крылья. Ого! Я аж кувыркнулся от желания получше их рассмотреть. Крылья как крылья, с крупными жесткими перьями. Цветом по большей части белые, но с черной проседью. Я взмахну