автордың кітабын онлайн тегін оқу Почему так му… Коротко о длинном
100РОЖЕВА
Почему так му… Коротко о длинном
Самое длинное путешествие начинается со слов «я знаю короткую дорогу». Короткие рассказы из сборника «Почему так му…» — приглашение к путешествию в жизнь других людей. 100рожева — писательница, поставившая перед собой лицеприятную задачу описать сто рож, считая собственную. Задача стоит. Рожи множатся. Собаки лают. Караван идет. Точка в правильном месте в разы увеличивает проходимость и экономит запасы. Современному человеку приходится читать так много, что у него нет сил на болтливых писателей…
От автора
«Чем короче произведение, тем меньше вранья. Где мало слов, там вес они имеют. Краткость — сестра таланта. В хорошем рассказе, как на военном корабле, не должно быть ничего лишнего», — наговорили великие о короткой прозе. Пойдём под прикрытием…
Симфония
Шторы цвета пыльной морской волны бьют в затёртую сцену. Затёртость лысей к зрительному залу, где топчутся в поклонах, и справа, куда ушаркивают в дверь «Служебный выход» музыканты, распределённые по абонементам классической музыки. Владельцы абонементов заполняют «слушательный» зал. Легкий бриз предвкушения волнует шторы. Именно шторы, а не театральные кулисы, ибо музыка здесь штормит, и люди кричат друг другу: «Што?!»
— Што сегодня? — спрашивает сзади расслабленный тенор.
— Господи, какая тебе разница! Все равно заснёшь через пять минут! — отвечает раздражённое контральто.
— А вот как раз сегодня собирался послушать! — перечит тенор. — Вечно ты крылья обрубаешь! Что ты за человек!
Следует вздох, удар сиденья по спинке кресла, скрип усаживания, и примирительный дуэт женского и мужского: «Водички дать?» — «Давай». Через паузу вступает детский дискант:
— Мам, а когда начнётся?
— Ну, что ты за ребёнок! — повышает тон раздражённое контральто. — Когда поедем, когда приедем, когда начнётся, когда закончится! Когда все соберутся, тогда и начнётся! Видишь, ещё не все пришли! Водички хочешь?
— Не хочу…
Третий звонок накрывает зал последним всплеском шарканья, ёрзанья и громыхания под гаснущими люстрами. Волны пыльных штор расступаются, являя симфонический оркестр, выброшенный в полном составе на дощатую сцену. По лысому следу, от двери «Служебный выход» к середине выцокивает «директор дома культуры» в бархатном парео, заколотом на плече брошью с затонувшего пиратского фрегата. Солнечно улыбнувшись, она объявляет штормовое музыкальное предупреждение и дату следующего концерта, и уцокивает обратно в свою служебно-выходную бухту.
На сцену врывается свет. Его вдыхают одновременно сто гребцов — музыкантов, и корабль симфонии, содрогнувшись, трогает с места.
Дирижёр размахивает руками, словно балансируя на шатком капитанском мостике. Поймав равновесие, он обращает приглашающие жесты к скрипичной группе, сидящей справа от него рядами по двое с вёслами-смычками в руках и одним пюпитром на двоих.
Пара первая — мужчина и женщина: строгая дама в очках, причёске «ответственный работник», чёрных лодочках и платье-футляре, и лысеющий, в близоруких линзах, счастливый муж — судя по обречённости, с которой он перелистывает страницы партитуры, словно совместно прожитые годы. Она — педантично смотрит в ноты, он — знает это всё и так…
Вторым рядом — двое мужчин. Первый — лауреат «многочисленных» конкурсов с волосами, нализанными на выдающийся череп, бабочкой и стрелками брюк, метящими в носы лаковых туфель. Когда партитура разрешает, он отстукивает на грифе скрипки далёкие ритмы, до которых долетела бы его бабочка, не будь костюма и туфель. Второй — бетховенский профиль на тонких, широко расставленных ногах «кузнечика, сидящего в траве», в таких же лаковых туфлях как у брата — однонотника, примерно 43-го размера. Случись шторм свободы, эти блестящие остроносые каравеллы под парусами брюк ринутся прочь, их держат лишь рамки планового концерта абонемента № 6.
Третьим рядом — любительница сдобы и рюшей, засыпающая в конце каждого нотного рецепта. Она елозит по скрипке пухлой рукой в браслете, пережимающем запястье как верёвка сардельку. До пенсии десяток концертов, и, наконец, на дачу, к розам и редиске. В паре с ней — «физик», улыбающийся пробором и хитрой бородкой собственным мыслям, не указанным в нотах великого композитора.
Замыкающая пара — две вчерашние ученицы в кружевах и пластиковых заколках на прилежных головках, не отрывающихся от нот, с одной мечтой на двоих — выбиться в «первые скрипки».
Первая скрипка — красивая, отдохнувшая, с высоким хвостом, в длинном платье с открытыми загорелыми плечами, параллельными её личному пюпитру. При взгляде на неё у дирижёра приподнимаются фалды фрака.
«И-и-и» — взмахивает она ресницами и смычком. «Да-а-а» — склоняет голову дирижёр, и корабельный барабанщик объявляет её очередную победу звоном золотых медалей-тарелок.
В заключительный мажорный гребок симфонии впрягаются все музыканты, кроме первой скрипки. Она неподвижна, словно богиня на носу корабля, обдуваемая ветрами надежд, с горящими от перспектив глазами. Дирижер оргазмирует в гармонических конвульсиях, а она благосклонно принимает дань своей красоте…
Овации длятся ровно три минуты, как и положено плановому концерту. Четыре выкрика «браво», букет роз первой скрипке, десяток «приливов» рукоплесканий и поклоны с топтанием по передним залысинам сцены.
Музыканты еще купаются в овациях, а публика уже стучит сиденьями, кашляет, сморкается и разговаривает в голос.
— Номерок не потерял? — спрашивает сопрано слева.
— Не потерял, — обиженно отвечает баритон, и поясняет: — Классическая музыка все-таки однообразно как-то, не дорос я, видимо…
— Подождем, пока рассосётся, — вступает знакомое заднее контральто.
Шторы цвета пыльной морской волны поглощают сцену и оркестр в полном составе. Из шторных глубин ещё слышно громыхание стульев и футляров, затихающие голоса, смех.
— Не рассосалось там? Сходи на разведку! — отдает приказ контральто.
— Да куда торопиться-то… — философствует ее парный тенор.
— Мам, а когда мы поедем в Детский мир? — подает голос дискант.
— Опять ты со своим «когда»! Когда папа машину починит, тогда и поедем!
— А когда папа машину починит?
— О, господи, несносный ребёнок!
Хмурое небо кажется жемчужным, хмурые люди — одухотворёнными, хмурые улицы — преисполненными новых смыслов. Это влияние великой музыки планового концерта абонемента № 6.
Два брата — однонотника со второго ряда скрипичной галеры идут по тротуару в других похожих ботинках примерно 43-го размера. Их старым баркасам снова по пути — к метро. «Кузнечик» с бетховенским профилем шагает, высоко поднимая тонкие щиколотки.
— Анекдот вспомнил, — наклоняется он к брату-лауреату, прячущему выдающийся череп в спортивной шапочке. — Концерт классической музыки. Вдохновленный эстет на балконе аж кончил от удовольствия, но успел расстегнуть ширинку и фонтанчик спермы полетел через перила вниз в оркестровую яму, ну и попало на лысую голову одного из музыкантов.
«— Боже мой, Сима, смотри, на меня, кажется, кончили!? — На тебя, Мойша, кончили потому, что ты играешь как… звезда!» Ну, там несколько иное слово, понимаешь, да?
Лауреат складывается пополам. Стрелки брюк выстреливают друг в друга. Он останавливается посередине тротуара, давясь хохотом.
Их обгоняет семейство: жена-контрабас, муж-смычок и ребёнок, удерживающий их вместе.
— Вот если бы кто-то не отдал машину в сервис не вовремя, мы бы сейчас ехали домой как люди! — произносит уже родное недовольное контральто.
— Я виноват, что они не сделали? Обещали вчера! Я что могу поделать? — оправдывается тенор.
— Конечно, ты ничего не можешь! Отдал и хорошо, пусть делают не спеша, зачем нам машина? — сарказмирует женщина.
— Я звонил сегодня! У них нет запчастей! Они сами ждут!
— Да, да, только они ждут на машинах, а мы пешком!
— Ну, что ты за человек! — вздыхает мужчина. — Хороший концерт, хорошая погода, прогуляемся пешочком, ничего страшного. Вон спроси лучше у ребёнка, что он вынес из твоего культпохода.
— Сам спроси, мне хватает с ним каждый день уроки делать, а ты приходишь, когда он уже спит, вот и пообщайся с сыном хоть в выходной.
— Сын, тебе понравился концерт? — послушно общается тенор с ребёнком.
— Ну, да… — вступает дискант.
— А как ты думаешь, о чём эта музыка? Эта великая музыка!
— Она о том, что ссориться нельзя людям… что надо дружить всем. И что нельзя убивать людей…
Повисает пауза, заполненная шумом уличного движения и молчанием облаков.
— Салат из морепродуктов сделаю на обед сегодня, ваш любимый, — нарушает паузу заботливое контральто.
Полегчало
Моя подруга сделала аборт. Не настоящий, таблетками, но переживания были самые настоящие. Она мучилась. И вроде плюсы этого решения на той половине листка, где плюсы, перегнали команду минусов втрое, но подруга ревела, повторяя в телефон один и тот же вопрос каждые полчаса: «Я ведь правильно сделала? Ну, скажи-и-и…» Мои такие же одинаковые подбадривающие ответы занимали оставшиеся полчаса. Таким образом, мы с ней были заняты целый день. Ей было очень больно, а я очень хотела помочь, поэтому предложила первое, что пришло бы в любую голову:
— Давай сходим в церковь? За очищением. Я не знаю, что надо делать, но там, наверное, подскажут…
— Да! Да! Давай! — всхлипнула подруга. — Я сама уже об этом думала. Но только я ничего говорить не буду! Я не смогу…
— Хорошо. Я скажу, что это я, а ты послушаешь…
Мы выбрали маленькую деревянную церквушку на отшибе, чтобы поменьше народу и зашли. Внутри действительно никого не было, кроме немолодой женщины в платке, спящей на кулаке за небольшим столом. Подруга, завернувшись в темный платок, прошла вперед, а я осторожно трясанула столик. Женщина подняла заспанное лицо с пористым носом и редкими волосками на подбородке.
— Вы что-то хотели?
— С кем тут можно посоветоваться?
— Со мной, со мной, — охотно ответила она. — Что случилось?
— Понимаете… я как бы это сказать.… Избавилась от беременности.… Сделала…
— Аборт, аборт! — с готовностью подсказала женщина.
— Ну не совсем… там таблетки… ну в общем, да. Очень переживаю. Вот что надо делать? Подскажите, пожалуйста…
— Понимаю, понимаю! — закивала женщина. — Это тебе к святой Матроне надо!
— А где она?
— Воон иконка! — она махнула рукой в растянутом рукаве.
— Которая? Там много. Я не знаю…
— Да вон же! — женщина неуклюже выбралась из-за столика. — Пойдем, пойдем, покажу.
Она подвела меня к изображению печального затертого лика.
— Вот она, Матронушка наша! — дотронулась женщина до позолоченной рамы и вдруг разинула в улыбке страшный рот, в котором не хватало почти всех верхних зубов и который больше походил на лаз в пещеру ужасов.
— И что надо делать? — спросила я, заставляя себя не смотреть ей в рот.
— А ничего не надо! Постой рядышком, скажи про себя: «Прости мою душу грешную» И всё. Она простит, заступница наша!
— А свечку не надо ставить?
— Какую ж свечку-то? За здравие — так не родился, а за упокой — так не помер же! А можно и за упокой, лишнее не будет. Была ж душа-то… — она с пониманием покачала головой.
Я видела, как дрогнули плечи подруги. У меня тоже потекли слезы.
— Ой, да что ты, что ты! — замахала рукой женщина. — Грех конечно, да кто их считает, грехи-то наши! Я сама уж сколько раз! Да не от одного, от разных! Прости мою душу грешную! А к Матроне- то приду, прости, Матронушка, и сразу легче станет!
Она рассматривала меня круглыми глазами с нехорошим желтоватым светом. Её радостно разинутый полупустой рот так и приковывал взгляд. Я невольно сделала шаг ближе. Изо рта донеслось зловонье. А ведь она должна сильно шепелявить с таким стоматологическим дефектом! Почему она не шепелявит?!? — вдруг подумала я и отшатнулась.
— А лучше все же к батюшке! — пошла на меня женщина, снова сокращая расстояние. — Очень хороший батюшка у нас! Отец Виталий. Молодой! Красивый! Высокий! Ох! В службу- то подойдешь, шепнешь ему на ушко, он всё, что надо сделает! — она подошла совсем близко, и мне стало жутко.
— Спасибо, я всё поняла, спасибо… — все свои силы я потратила на несколько шагов назад.
— А будете выходить — молитвенничек возьмите, — напутствовала вслед женщина, продолжая улыбаться. — Очень хороший. Пятьсот рублей всего!
— Пятьсот? А дешевле есть?
— Есть, есть. За двести есть, за сто есть. Но за пятьсот он полней, там на всякий-всякий случай! Мало ли чего ещё приключится. Человек слаб…
Я схватила подругу за руку, и мы быстро вышли из церкви. Подруга молчала.
— Ты всё слышала? — спросила я.
— Всё.
— Полегчало?
— Не знаю….
— Слушай, может, я съела на завтрак просроченный творожок, но мне показалось, что я сейчас поболтала с дьяволом. Он подрабатывает в церкви небритой беззубой женщиной!
Подруга рассмеялась. Смех перешел в истерику, истерика в рыдание, рыдание снова в смех…
— Теперь точно полегчало! — всхлипнула она последний раз, и тихо, просветленно улыбнулась.
Возлюби ближнего
Хорошо на даче лето
...