Александр Фрост
А гоеше маме
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
© Александр Фрост, 2024
Вторая мировая война, фашистский геноцид евреев в Латвии.
В книге «А гоеше маме» соединены две истории о милосердии, совести, преданности, дружбе, любви и семейных ценностях. О торжестве правды и вознаграждении судьбой.
В повести «А гоеше маме» чудом спасшегося от массового расстрела евреев Яшку с риском для собственной жизни укрывает у себя русская староверка Надежда.
Повесть «Мамино кольцо» — детективная история, основанная на реальных событиях, о брате, ищущем пропавшую во время войны сестру.
ISBN 978-5-0064-5634-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
А гоеше маме
Посвящается моим родителям Герцу и Итте Фрост
Федер, федер — вест ду кенен
Блут аф тинт форбайтн?
С вэлн дох фарблутикт верн
Ин майн хефт ди зайтн!
(Перо, перо, сумеешь ли ты
Превратить кровь в чернила?
Ведь окрасятся кровью
Страницы моей тетради!)
Абрам Блох
1
— Ох, нидогедахт. Эр аройзнемен мир де нишоме [1]. Яшенька, майн кинд [2], ну сколько тебя можно звать? Давай бегом за стол, все остыло уже давно, — высунувшись уже в который раз из окна, сделала очередную попытку зазвать внука домой баба Фира. — Ребенок с утра голодный, и никому дела нет. Сема, скажи хоть ты ему.
— Яшка, что бабушка сказала? Иди кушать сейчас же, — не отрываясь от газеты, пробурчал себе под нос Яшкин отец Сема и перевернул страницу. — Отстань от него, мама, сейчас Муся придет и накормит его.
— Аваде [3], дождешься ее. Как к Надьке своей убегает — так как будто у нее там медом намазано. Все не как у людей. Что, нельзя было найти а гуте идеше хаверте [4]? Почему нужно дружить с этой разведенной гоей? А эта ее вторая никейве, Зинка, так та вообще а шмуцике хур [5], пробу ставить негде…
— Мама, я прошу тебя, не начинай. Ты же знаешь, зачем она туда пошла.
— Много я знаю. Она что, мне докладывает?
— Надька ей платье дошивает к Цильке на свадьбу. Завтра идти, а еще не готово. Почему она должна выглядеть хуже всех? И оставь ее в покое, в конце концов. Что ты к ней вечно цепляешься?
— Платье ей надо… Лучше б за детьми смотрела, а не шлялась черт знает где. Яшка, я что сказала? Папа сейчас возьмет ремень.
— Бабуля, я ж сказал, сейчас приедет Йося, вот с ним и покушаю, — неумолимо стоял на своем Яшка. — Ну подожди еще немножко, он скоро будет.
— Дер гутер клог вейс эм вен эр кумен [6]. Иди хоть немножко покушай, — не отставала баба Фира, но, увидев, что внук никак не реагирует на ее уговоры, с тяжелым вздохом захлопнула окно.
Яшка же не отрываясь вот уже целый час следил за углом Мирной и Либавской, откуда, по его подсчетам, с минуты на минуту должна была показаться бричка папиного брата, дяди Йоси, запряженная серым жеребцом Темкой, для которого Яшка каждый раз обязательно припрятывал то яблоко, то кусок хлеба и, когда никто не видел, кормил лошадь с руки. Темка принимал угощение, благодарно тыкался мордой в детскую ладошку и затем, опустив голову, разрешал потрепать себя по гриве.
Йося, старший брат Яшкиного отца, жил в Силене, но, как правило, раз в месяц приезжал в город на базар распродать товар, а заодно обязательно заезжал навестить мать и брата с семьей. От бабушки Яшка знал, что когда-то, очень давно, еще до его, Яшкиного, рождения, дядя Йося жил тоже здесь, в этом доме, и был, как и дед, сапожником. Но однажды он поехал в Силене за кожей и познакомился там с Ривкой, дочкой местного кожевника. Чуть позже он женился на ней. Правда, Ривка выдвинула ему условие, что она никуда оттуда не уедет и не бросит своих родителей одних, на что Йося согласился и после свадьбы переехал жить в Силене. Он купил там дом с большим участком и пристройкой, где оборудовал сапожную мастерскую, а со временем даже нанял двух подмастерьев.
Был еще и младший брат, Берка, но еще три года назад он уехал жить в Палестину. Он был активистом какого-то сионистского движения в Даугавпилсе и всегда мечтал уехать на историческую родину. Еще до отъезда он хоть и жил отдельно, но очень часто забегал проведать маму и брата, любил маленького Яшку и мог часами возиться с ним во дворе, мастеря племяннику какую-нибудь очередную игрушку. И хоть баба Фира любила Берку не меньше, чем своих старших сыновей, но называла она его почему-то всегда обидным словом «шлимазл» [7].
Распродав на базаре сшитую за месяц обувь, Иосиф заехал по дороге в сапожную мастерскую Йоселя Бара — забрать у него заказанные еще в прошлый приезд железные набойки, а заодно послушать все городские новости и сплетни. В мастерской не было никого из посторонних, только два сына Йоселя — старший, Мотке, и младший, Файвка, — стуча молотками, тачали хромовые сапоги. Судя по готовой продукции, вывешенной на гвоздях, которые были вбиты в стену по всей ее ширине, заказы поступали регулярно и дела шли неплохо.
— О, какие люди! Здорово, Йоська. Заходи. Вос херцех? [8] — не отрываясь от работы, поприветствовал Иосифа Файвка.
— Вос херцех? Дер велт керцех [9]. Это вы в городе все знаете, а у нас, в деревне, какие могут быть новости. Работаем с утра до ночи, не поднимая головы.
— Ну и слава богу. Без работы было бы хуже.
— Вы, я вижу, тоже сложа руки не сидите, — Иосиф кивнул на вывешенную на стене готовую продукцию.
— Да, была пара неплохих заказов, вот пытаемся закончить в срок. Как у тебя-то идет? — отложив в сторону молоток и кряхтя, распря мил затекшую спину старший, Мотка.
— Их вейс [10], — неопределенно ответил Иосиф. — День на день не приходится. Когда лучше, когда хуже. Все живы, здоровы, одеты, обуты. Чего еще надо? Сам знаешь, богатым в нашем деле не станешь, а на жизнь хватает — и на том спасибо. Как папа? Кстати, он здесь? Я с ним договаривался, что заеду заберу кое-что, он мне должен был приготовить.
— Папа! Иди сюда, Йоська приехал.
— Да слышу, слышу. Здорово, Иосиф, — из подсобки появился старик Бар в своей неизменной потертой кепке и круглых очках на кончике носа. — Я там как раз завернул тебе все, что ты просил в прошлый раз. Как дела в Боровке?
— Да все по-старому, дядя Йосель.
— А гешмаке штетл мит зисе идн [11]. Я уже забыл, когда я там был в последний раз. Я слышал, что теперь и название поменяли на Силене. Как твоя семья, как там Залман, твой тесть, как Мендл Дер Гелер [12]?
— Да слава богу, все живы-здоровы.
— Передавай им всем привет от меня. Хорошие люди. Скажи, Йоська, — перешел вдруг на шепот старик, — русские никого не тронули у вас? У нас тут как раз в прошлую субботу многих позабирали — говорят, человек сто, не меньше. В основном миллионщиков и еще этих… как их там… ну этих, которым больше всех надо…
— Активистов, — подсказал отцу Файвка.
— Да-да, вот их. Вроде как еще в тридцать четвертом их всех разогнали, а тут вдруг вспомнили. Я тут в городе на днях Яшку Бутана встретил, так он говорит, что вроде в Сибирь их всех отправили. Ох, неспроста все это, Йосенька, неспроста. Что-то Дер Вонц [13] замышляет, клог аф эм. Ты же знаешь Мульку Осина?
— Это у которого автобусы?
— Да. Так вот его забрали вместе с семьей. Еще, говорят, Мегарамма, ты его тоже должен был знать — мельница у него в Старых Стропах, Гительсона, Шторха, Арансона, что зал свадебный держал, Шлему Зильбермана, Сливкина, что муку продавал, Дору Гурвич — аптекаршу, обувщика Липку Слуцкина, мясника Файвку Гольдмана…
— Да вы что, дядя Йосель, не может быть! Я ведь многих из них знаю. За что? Кому они мешали?
— Ты у меня спрашиваешь? Наверное, они думают, что им с неба сыпалось. Ну еще можно понять, что забрали Шторха: он банкир, — или Гительсона, у которого фабрика, так там действительно денег куры не клюют, но за что Шлемку-то Зильбермана? Это мне тоже никак не понятно. Ты знаешь, Йоська, чем он занимался?
— Понятия не имею, я его не знал, — пожал плечами Иосиф.
— Ай, да знаешь ты, — отмахнулся старик Йосель. — На Огородной они живут. Она такая кривая, а он ездил по домам, говно из уборных черпал. Ну заработал денег, ну так что? Деньги — они не пахнут, а вот поди найди теперь того, кто захочет этим заниматься. И это с каких пор дрэк [14] качать — угроза советской власти? Ох, чует мое сердце, не к добру это, Йоська, не к добру. Что говорят у вас про войну? Будет или нет?
— Да кто что говорит, не поймешь. Я лично думаю, что будет: все к тому идет. У нас, в Силене, тоже на прошлой неделе вывезли пару семей, но из латышей. Из евреев никого не тронули. Что в городе-то говорят насчет войны?
— Говорят, будет. Что, ты думаешь, зря всех немцев перед приходом русских из Латвии забрали обратно в Германию? Кому мешали? Веками здесь жили, дела свои имели, а тут вдруг всех выслали в одночасье. Неспроста это, Йоська. Да и посмотри, что в городе делается, столько солдат русских понагнали. И все едут и едут. Вопрос только, кто первый начнет. Тут заходил недавно один военный набойки набить. Я в их званиях не разбираюсь, но большой начальник точно. Так пока он тут сидел, ждал, разговорились. Говорит, нам сильно повезло, что их мудрый Сталин Красную армию послал в Латвию. Мол, если война, так они защитят нас от Гитлера. Их вейс? Может, он и прав. Как по мне, так мне ни тех ни других не надо. Ульманис нас тоже не сильно жаловал, но жили себе спокойно, никого не трогали, а тут вдруг Латвия всем нужна стала. Клог аф зей [15]. Час от часу не легче, кто знает, кто из них лучше. Но я тебе так скажу: что бы ни было, а у нас работы меньше не будет. Я помню, в восемнадцатом, когда немцы Латвию заняли, так мы с твоим папой покойным день и ночь работали. Сапоги-то — они не из железа сделаны ни у русских, ни у немцев, их чинить надо. Так что нас, Йосенька, я думаю, никто не тронет. Мы ремесленники, что у нас заберешь — молоток? На наш век работы хватит при любой власти.
— Ты что, папа, не наработался за свою жизнь? — подал голос со своего места Файвка. — Иди домой. Мы с Моткой без тебя управимся. Не так много осталось, до вечера закончим.
— Да что мне дома-то делать — у Хаи под ногами путаться? Я еще пару часиков поработаю и пойду. Все равно раньше закрываемся сегодня: пятница. Надо еще успеть помыться и переодеться перед синагогой.
— Ладно, пойду я тоже, дядя Йосель, мне еще надо к своим заехать на Новостроение, маму проведать, брата с семьей. Что я там должен вам за материалы?
— Зай гизунд! [16] В следующий раз заедешь — разберемся, — махнул рукой старик, усаживаясь на свое рабочее место. — Привет передавай от меня своим.
— Спасибо, передам. Будьте все здоровы!
Еще только заворачивая с Мирной на Либавскую, Иосиф увидел, как вдалеке, от маминого дома, сорвался с места и со всех ног помчался ему навстречу сын младшего брата Яшка. Иосиф осадил Темку и подождал, пока запыхавшийся от быстрого бега, счастливый Яшка вскарабкается на бричку и устроится рядом с ним. Поцеловав племянника, Иосиф дал ему в руки вожжи.
— Ну покажи им, как ты умеешь ездить. Не забыл с прошлого раза?
— Ну что я, маленький, что ли? — обиженно вопросил Яшка и, несильно дернув на себя вожжи, скомандовал: — Нооо, пошел!
Под восхищенные и завистливые взгляды местных мальчишек, игравших в битку у дороги, Яшка гордо проехал мимо, не забыв, конечно, показать им язык. Подъехав к дому, он натянул вожжи, и Темка послушно остановился у ворот. Перед тем как спрыгнуть на землю, Яшка повернулся к Иосифу и умоляюще посмотрел ему в глаза:
— Йось, ты не забыл, что ты меня должен с собой забрать в Силене? Ты обещал в прошлый раз. Я весь месяц ждал.
— Я ничего не забываю, раз обещал — значит, поедем. Иди ворота открывай.
— Ура! Я еду в Силене! — Яшка бросился Иосифу на шею и прижался к небритой щеке. — Ты только бабушку уговори, а то она может не пустить. Хорошо?
— Не волнуйся, я с ней поговорю.
— Ну наконец-то, а то я уже не знала, что и думать, — вытирая руки о передник, на пороге появилась обрадованная приездом сына Фира. — Йоселе, майн зисе зунале [17], иди я тебя поцелую. Я так редко тебя вижу, майн кинд [18]. Уехал в такую даль. И зачем тебе сдалась эта сраная деревня? Жил бы в городе, как все нормальные люди. Ох, готиньке, все думают, что они умней других. Ну давай, проходи в дом скорей, все давно уже тебя ждут. Сейчас сядем за стол, покушаем, и Яшка, может, наконец тоже съест хоть что-нибудь. Весь день голодный бегает, а за унтервелт [19], сил моих больше нет с ним воевать.
— Ой, мама, успокойся. Вспомни Семку — он был точно такой же унтервелт.
— Семка? Да он был золотой по сравнению с ним, а этот пункт ви а маме [20]. Яшка, давай бегом руки мыть и за стол.
На удивление быстро и не пререкаясь, Яшка побежал мыть руки и уже минуту спустя сидел за столом. За обедом с показным удовольствием он поглощал ненавистный суп и котлеты, при этом не забыв втихаря умыкнуть со стола и угощение для Темки.
Сема с Иосифом обсуждали последние тревожные новости — аресты и неизбежность войны. Иосиф считал, что в случае начала войны ничего страшного не произойдет и их никто не тронет. Конечно, настораживали эти выселения людей в Сибирь, но он считал, что это неспроста и наверху что-то знают. Просто так ничего не делается. Сема как человек городской, начитанный и более образованный, чем старший брат, видел все происходящее в более мрачных тонах.
— Понимаешь, Йоська, даже если немцы нападут и русские нас от них защитят, то рано или поздно нас всех тоже куда-нибудь выселят или посадят. Подозреваю я, что не пылают они большой любовью к евреям, да и к латышам тоже. Такова их политика — бить одних, чтобы другие боялись. Посмотри, что за жизнь у них там, в России. Нищета. Когда они вошли сюда в прошлом году, через два дня все магазины были пустые: все выкупили. Нет чтобы у нас учиться, так теперь хотят, чтобы и у нас было, как у них. День за днем насаждают свои порядки. Хотя и от Гитлера ждать ничего хорошего нельзя. Я разговаривал с евреями — беженцами из Польши, они рассказывают такие страшные вещи о том, что там немцы творят, что аж не верится, что такое сегодня возможно. В общем, Йоська, скажу я тебе так: между двух огней мы. Ты знаешь, я никогда даже не задумывался о том, чтобы уезжать с насиженных мест, но выходит, что не дураки те, кто вовремя уехал отсюда, кто в Палестину и в Африку, а кто и в Америку.
— Ой, о чем ты, Сема, говоришь? — вмешалась в разговор Фира. — Ты что, думаешь, им там так сладко в чужой стране, среди чужих людей? Я бы и дня там не прожила, и не надо мне их денег. Посмотри на своего младшего брата. Этот шлимазл всегда мечтал уехать в Палестину. Он думал, что там манна с неба падает, — она взяла с буфета фотографию младшего сына и, нежно погладив ее, осторожно поставила на место. — Это мне он пишет, что все у него хорошо, а я встретила Хану — так она говорит, что он все никак устроиться не может по-человечески. А ведь хорошая девочка эта Хана и из интеллигентной семьи. Мог бы жениться и жить себе припеваючи, так нет же, поперся в эту даль. А клог цу майне ерн [21]. Жалко, папа не дожил: он бы ему дал Палестину…
— По крайней мере, мама, у него там нет наших забот и у него не болит голова, куда бежать от Сталина и Гитлера.
— Знаешь, Сема, хорошо там, где нас нет, и, поверь мне, у него там своей головной боли хватает. А насчет немцев — не поднимай раньше времени гвалт. Что мы знаем? Мало ли что сказал какой-то сумасшедший поляк. Я хорошо помню, когда немцы были здесь в восемнадцатом году. Мы тоже очень боялись, и я, и папа, но они никого не тронули и были с евреями очень хорошо. Я тебе даже больше скажу: они назначили тогда городским головой ни кого-нибудь, а еврея Мовшензона, у него в Гайке фабрика плиточная была. Известный был человек, его потом русские в девятнадцатом расстреляли. Так что все эти разговоры — цум тохес [22]. Да и не будут они никогда воевать друг с другом: что им делить — Латвию? Тоже мне, лакомый кусок. Они как-нибудь договорятся и у нас не спросят. А грейсер вонц мит а клейнер вонц. Верен зей гелеймт, але бейде [23]. Давай, Йосенька, я тебе лучше положу еще одну котлету с картошкой. И меньше слушай этого умника Семку: вечно панику поднимает. Никто нас не тронет. Кому мы нужны?
Хлопнула входная дверь, и на пороге, прижимая к груди большой сверток, появилась запыхавшаяся и радостно улыбающаяся Муся.
— О! Гот цу данкен! Гикумен майне таере! Мазел тов! [24] — беззлобно пробурчала Фира. — Надо было еще два часа там просидеть.
— Йося, привет! Как дела в Силене? Как Ривка, как дети? — проигнорировала ехидное замечание свекрови Муся. — Сейчас платье померю, потом сяду перекушу.
— О! Что я тебе, Йося, говорила? Какая мамочка, такой и сынок, — никак не желала успокоиться Фира, жалуясь старшему сыну на невестку, ибо средний, Семка, всегда был на стороне жены. — Ей, видите ли, платье важней обеда. Что я ей, прислуга, что ли, бегать и греть по двадцать раз.
Через пару минут Муся зашла в комнату в новом шифоновом темно-синем платье на шелковой подкладке, застегнутом спереди на длинный ряд обтянутых тканью пуговок. Сшитое по самой последней моде, с рукавами-фонариками и высокой талией, платье выгодно подчеркивало стройную Мусину фигуру. На подоле, отделанном тремя декоративными швами ручной работы, красовались веерные складки с плиссированной тканью. Плечи и горловина сзади были тоже отделаны декоративными швами. Все вместе: густой, красивый цвет и тонкая ручная отделка — придавало наряду очень дорогой вид.
— Ну как? — сделав несколько кругов по комнате, вопросительно вздернула брови Муся.
— Красиво! — в один голос дружно ответили Сема, Иосиф и Яшка.
И даже вечно недовольная невесткой Фира, придирчиво осмотрев платье, вынуждена была признать:
— А гуте клейд [25]. Сколько она с тебя содрала?
— Ой, мама, ну вы же знаете, что ничего она с меня в жизни не возьмет, я только отрез купила.
— Надеюсь, ты не пойдешь на свадьбу, ви а дорфеше гое [26], в этих носочках?
— Ну нет, конечно, мама. Надену чулки, надену новые туфли, сделаю прическу. Не волнуйтесь, будем выглядеть хорошо. Надо только достать Семкин костюм, посмотреть — может, надо погладить или почистить.
— Так что, я должна это делать?
— А почему нет? Это же ваш сын, могли бы и погладить.
— Аваде! Кус мир ин тохес майне таере шнурале [27], — в присущей ей манере парировала Фира. — А грейсе зах [28], погладить мужу костюм. Тоже мне, гранд-дама.
— Да не волнуйтесь вы так, мама, поглажу я сама, поглажу. Что, пошутить уже нельзя?
— Слышите, она шутит! Как будто кто-то принимает ее всерьез. Иди лучше снимай платье и садись покушай, пока еще все до конца не остыло, — и, тут же забыв о невестке, повернулась к старшему сыну. — Йосенька, ты же мне даже не рассказал про моих внуков. Как они там?
— Как они могут быть, мама? Лето на дворе — целыми днями на улице. Свежий воздух, озеро рядом, купаются, за ягодами в лес бегают, скоро грибы начнутся. Беньку вообще не вижу: он с мальчишками где-то вечно бегает, а Зямка — тот поспокойней, он всегда и по дому, и у меня в мастерской поможет. А гутер ингл, почти взрослый, в следующем году уже будем справлять бар-мицву.
— Ох, как время бежит, еще, кажется, как будто вчера на руках его держала, а уже бар-мицва, — прослезилась Фира. — Соскучилась я по ним, хоть бы привез их сюда. Я уж и не помню, когда последний раз их видела.
— Ну вот приедешь забирать Яшку от нас, заодно и увидишь, — совершенно спокойно, как о чем-то давно оговоренном, ответил Иосиф, подмигнув затаившему дыхание Яшке. — Я ему уже в прошлый раз обещал, да и Бенька заявил мне вчера, чтобы я без его двоюродного брата не возвращался. Да и что ему делать здесь — с босяками местными бегать по улице целыми днями и дышать пылью? Пусть отдохнет по-человечески перед школой.
Реакция на услышанное последовала незамедлительно.
— Ой а клог! [29] Ты слышал, Сема, он хочет увезти Яшку в деревню! — вскинулась Фира, ища поддержки у младшего сына.
— Ну и правильно, пусть едет. Что ему, действительно, делать летом в городе? — не приняв сторону матери, ответил Сема.
— Ой, готиньке [30], нет, ну вы только посмотрите: им совершенно наплевать на ребенка. Он, говорит, пусть едет. А что он есть там будет? Я здесь с ним каждый день воюю, а там никто не заставит, так он приедет как скелет назад.
— Ой, мама, генуг шейн [31], — вступился за честь семьи Иосиф. — А то ты Ривку не знаешь. Можно подумать, что она не проследит, чтобы дети поели. Как тебе не стыдно так говорить?
— Все, ша! — решил поставить в споре точку Сема. — Как Муся решит, так и будет.
— Она тебе решит. Нашел у кого спрашивать, — огрызнулась Фира.
Когда из соседней комнаты, сняв выходное платье и облачившись в домашний халат, появилась Муся, Сема тут же спросил ее о том, что она думает по поводу Яшкиной поездки в Силене.
— Ой, даже не знаю. А что говорит мама? — вопросом на вопрос ответила Муся. — Ты же знаешь, мне всегда важно ее мнение.
— Мама не хочет, чтобы он ехал. Она против.
— Ну раз мама против, то пускай едет, — резюмировала Муся, обняв Яшку и ехидно глянув на свекровь.
— Ну кто этого не знал? — всплеснула руками Фира. — Если в голове только свадьбы и платья, так о чем тут можно говорить…
— Ура! Я еду в Силене! — сорвался со своего места Яшка и принялся обнимать и целовать подряд всех сидящих за столом.
А уже час спустя, погрузив в бричку чемоданчик с вещами и устроившись рядом с Иосифом, Яшка махал на прощание рукой вышедшим проводить их на дорогу маме, папе и бабе Фире.
2
Впервые в жизни Яшка был по-настоящему счастлив. Свобода! Наконец-то закончился шабес, когда жизнь в Силене замирает на целые сутки и во всех еврейских домах только и делают, что жгут свечи, едят и молятся. Уже с сегодняшнего утра в любой момент можно будет пойти на улицу и поиграть с местными мальчишками, без спросу отправиться с Бенькой в лес за ягодами или взять в сарае удочки и сбегать на озеро порыбачить, а заодно и искупаться.
— Везет же тебе, Бенька! — с завистью и восхищением произнес Яшка, поспевая за братом в сторону леса — проверить заветные Бенькины места на предмет первых лисичек. — Меня бы баба Фира ни в жисть не отпустила бы в лес за грибами.
— А ты оставайся с нами жить. Я тебя научу грибы искать, рыбу будем вместе ловить, а зимой — на санках кататься. Вместе будет веселей, а то Зямка со мной больше не играется: он уже почти взрослый. У него в следующем году будет бар-мицва. Хочешь, я попрошу папу и маму, и они тебя оставят у нас жить?
— Не, Бенька, не могу, — грустно ответил Яшка. — Мои мама с папой тогда расстроятся: я ведь у них один, — да и баба Фира такой гвалт поднимет! Я лучше каждое лето буду приезжать к тебе сюда, а ты приезжай ко мне. Я тебя познакомлю с мальчишками с моей улицы — с Пашкой, с Юзькой, с Левкой. Левка знаешь, как в битку играет, он у всех выигрывает, и еще он очень сильный. Все гои его боятся. Он за меня заступается всегда. А ты с гоями дружишь?
— Только с Костькой и Санькой: они хорошие. Я бы их с собой за грибами позвал, но они сегодня не могут: они по воскресеньям в церковь ходят. Мы празднуем субботу, а они — воскресенье. А с другими я не дружу: они обзываются жидами. Мне Костька сказал, что они нас не любят потому, что мы их бога на крест прибили, и еще он говорит, что евреи в мацу кровь детей добавляют. Так ему его папка сказал. Но это неправда. Я сам видел, как бабушка пекла мацу, и никакой крови она не добавляла. Врут они все.
— А мне баба Фира рассказывала, что бог один на всех, а этот дядька, которого на крест прибили, — что он совсем не бог, а мамзер [32], и что звали его Еська Дер Столяр. Она говорила, что он хотел быть самым главным и чтобы все его слушались, но другие дядьки, которые были главней его, взяли и прибили его гвоздями на крест, и он умер, а потом воскрес. Но баба Фира говорит, что это все бобес майсес [33], и еще она мне сказала, что если я когда-нибудь в жизни дотронусь до креста, то у меня руки отсохнут и отвалятся. Ты думаешь, это правда?
— Не знаю, — пожал плечами Бенька и задумался. — Может, и правда. А ты, Яшка, кем хочешь стать, когда вырастешь?
— Папа сказал, что я, когда вырасту, буду инженером или врачом, но вообще-то я хочу на паровозе ездить. Они по разным городам ездят. Здорово. Мы с пацанами много раз бегали на станцию смотреть на паровозы и однажды даже видели, как пушки и танки везли куда-то. Наверное, на войну. А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
— Не знаю. Наверное, тоже буду с тобой на паровозе ездить. А научиться трудно?
— Не-е, он сам по рельсам едет, куда рельсы, туда и он. Надо только на станциях его останавливать, и все. А ты, Бенька, слышал про войну? Говорят, что скоро начнется.
— Да, Костька сказал, что ему Мартыныш говорил и другие мальчишки, что скоро немцы придут и выгонят всех русских и жидов. Я за русских буду, а ты?
— А я слышал, как бабушка говорила, что немцы хорошие и никого не тронут. Поэтому я не знаю, за кого я буду. Жалко только, что нас с тобой на войну не возьмут: мы еще маленькие…
Не найдя лисичек, но вдоволь наевшись земляники и до одурения накупавшись в теплом пруду у мельницы, Яшка с Бенькой отправились домой. Беньке было строго-настрого приказано глаз не спускать с брата, нигде не оставлять его одного, не уходить далеко в лес и каждый день быть вовремя к обеду. Поэтому было решено ненадолго вернуться домой, побыть на виду во дворе, покушать, а затем накопать в огороде червей и вечером сбегать на рыбалку. Бенька со знанием дела рассказывал восхищенно слушавшему его Яшке о преимуществах вечернего клева перед утренним, о том, какую большую рыбу он однажды поймал и какая вообще рыба водится в озере. Уже недалеко от дома они остановились посмотреть, как соседские мальчишки играют в ножички. Игра была в самом разгаре, когда из окна высунулась тетя Песя, мама рыжего Ицика, и во всю мощь своих могучих легких возвестила сыну о том, что он должен немедленно все бросить и бежать домой.
— Мама, ну я сейчас доиграю и приду, — взмолился Ицик об отсрочке, для того чтобы закончить игру, в которой у него были неплохие шансы на победу, но Песя была неумолима.
— Я тебе доиграю! Их л дир ойсрайсн ди энд мит де фис ун ду дер нох кен шпилензех мит зей ви мит цацкес [34]. А ну давай домой сейчас же! И вы все — а ну марш по домам! Родители небось сбились с ног, разыскивая, а они тут как ни в чем не бывало в ножички играют.
— И меня ищут? — удивленно и одновременно испуганно спросил Бенька.
— И тебя тоже.
— А что случилось, тетя Песя?
— Что-что. Война началась, вот что.
Когда запыхавшийся Бенька, а за ним и Яшка вбежали в дом, чтобы сообщить услышанную от Песи Зубович новость, вся семья была уже в сборе и за столом полным ходом обсуждалось, что принесет с собой война и что делать дальше.
— Мы люди простые, честно работаем, никуда не лезем, — успокаивал всех собравшихся оптимистично настроенный Иосиф. — Никто нас не тронет, и нечего панику поднимать раньше времени.
— Ой, Йосенька, не знаю, — то и дело прижимая к заплаканным глазам платок, причитала Ривка. — Сердце мое чует недоброе. Ой, готиньке, что же будет?
— Что будет, что будет! Ничего не будет. И меньше слушай свое сердце, слушай лучше мужа своего, — прикрикнул на дочку старик Залман. — Йоська прав, никому мы не нужны. Ну придут немцы — так что? Что я, немцев не видел? Выпрут красных отсюда, и будет все, как было. И ребе так думает, и Мендл Дер Гелер, и Бейрах тоже. Потому что это умные люди. Только мишугенер [35] Блюм считает, что нужно бежать. Ну так на то он и мишугенер. Пусть бежит. Правда, Бенька? — старик повернулся к внуку и подмигнул.
— Правда, дед, наперегонки со своей Хаей-Сорой, — тут же нашелся Бенька, и все засмеялись.
— Так, Яшка, давай теперь с тобой решать, — подошел и обнял племянника Иосиф. — Покушаем, и я, наверное, отвезу тебя в город.
— Я же только что приехал, — заморгал полными от слез глазами Яшка.
— Яшенька, дорогой мой! Папа с мамой, наверное, волнуются, ну а баба Фира… ты сам знаешь. Она им там всю кровь выпьет за то, что они тебя отпустили. Давай сделаем так: через полтора часа автобус в Даугавпилс. Я тебя отвезу, и, если там у них все в порядке, то следующим вместе и вернемся. Договорились?
— Да, — кивнул, улыбаясь сквозь слезы, Яшка.
— А сейчас давайте оба мыть руки и за стол.
После обеда всей семьей пошли провожать Иосифа с Яшкой на остановку, но автобус не пришел. Обычно он всегда был вовремя, но сегодня почему-то опаздывал. Неизвестно, сколько времени они ждали бы у остановки, если б не подъехала грузовая машина с красноармейцами в кузове. Из кабины выскочил молодой командир и, подойдя к ожидающим на остановке людям, начал расспрашивать, не видел ли кто-нибудь в окрестностях подозрительных личностей, возможно даже переодетых в красноармейскую форму, а заодно очень скупо поведал о том, что город на военном положении, что была бомбежка, что есть убитые и что мост перекрыт для проезда гражданских, а соответственно и автобуса сегодня не будет. Люди обступили военного, взволнованно наперебой закидывали его вопросами, пытаясь выяснить подробности произошедшего в Даугавпилсе, но командир, то ли в силу своей неинформированности, то ли не желая сеять панику, толком не ответил ни на один поставленный вопрос и, запрыгнув на подножку грузовика, скомандовал водителю трогать. Машина развернулась и, оставляя за собой клубы пыли, помчалась обратно к шоссе.
Если кто-то из присутствующих и обрадовался услышанному, так, наверное, только Яшка с Бенькой. Бенька радовался тому, что отъезд брата на какое-то время откладывается и, возможно, запланированная на вечер рыбалка еще состоится, а Яшка если и жалел о чем-то, так только, пожалуй, о том, что своими глазами не увидел бомбежку и все подробности придется по возвращении выслушивать от Левки, Юзьки и Пашки, которые наверняка половину наврут.
Придя домой, Иосиф сел за стол и надолго задумался. На душе было тревожно.
— Как там мама, как брат с семьей, что делать с Яшкой? Они, наверное, там с ума сходят, ждут новостей от него, а тут, как назло, никак не добраться.
— Послушай, Йось, — пришла на помощь мужу Ривка. — Ну сам подумай: им же там, в городе, гораздо ближе до моста, чем нам. Я уверена, что, если откроют дорогу, они об этом сразу узнают и Левка с Мусей тут же сами приедут и заберут Яшку. И потом, если там бросают бомбы, то лучше пусть он будет здесь пока, с нами. По крайней мере, здесь безопасней.
— Да, пожалуй, ты права, пусть он лучше будет у нас, — согласился с доводами жены Иосиф. — Только Беньке скажи, чтобы далеко от дома не уходили: неизвестно, кто там по лесу нынче шляется, да и Левка в любой момент приехать может. Чтоб я их не бегал, не искал, — Иосиф тяжело поднялся из-за стола, подошел к жене и, обняв ее, поцеловал в щеку. — Не волнуйся, все будет хорошо. Иди занимайся своими делами, а я пойду немножко поработаю: Митька с утра заходил, просил набойки набить.
3
Следующие несколько дней прошли относительно спокойно. Иосиф целыми днями работал в мастерской, иногда ему помогал Зямка, Ривка трудилась на кухне и в огороде, а Яшка с Бенькой и другими мальчишками с утра до вечера бегали к дороге смотреть на отступающие из Белоруссии в сторону Даугавпилса войска. Они шли нескончаемым потоком — усталые, растерянные, угрюмые. Было много раненых. Их, наспех перевязанных, везли на грузовиках и подводах, остальные солдаты хоть и строем, но не в ногу шли пешком. Иногда пехоту сменяли грохочущие танки и артиллерия на конной тяге, и тогда мальчишки с замиранием сердца буквально впитывали в себя все детали доселе не виданной ими военной техники. Но длилось это недолго, уже к вечеру среды дорога опустела. Лишь изредка в сторону города, догоняя отступающие войска, проносились на большой скорости военные грузовики или армейские штабные легковушки.
День подходил к концу. Иосиф отпустил по домам своих помощников и уже собирался вешать на дверь замок, когда в мастерскую зашел живший по соседству Федор, отец Бенькиного друга Саньки. Не было, пожалуй, во всем Силене дома, в котором бы в свое время не потрудился Федор — высокого класса столяр, плотник, да и вообще мастер на все руки. Кому ворота новые сделает, кому полы перестелит, кому забор покосившийся поправит, кому крыльцо обновит. Мог крышу перекрыть и даже печь сложить не хуже любого печника. Был он мужиком спокойным, рассудительным, с уважением относился к людям, за что и его ценили и уважали все в округе.
— Здорово, Федор! Как дела? — поприветствовал соседа Иосиф. — Что-то ты какой-то угрюмый. Случилось чего?
— Здорово, Иосиф! А то сам не знаешь, что случилось. Поди не каждый день война, — Федор положил свои большие натруженные руки на прилавок, выдержал паузу и, оглянувшись по сторонам, как будто боялся, что кто-то кроме Иосифа может его услышать, произнес: — Я зачем пришел-то… Тут дело такое… Ну, в общем, зашли ко мне вчера, уже поздно было, Эрька Приекулис с Тимбергсом Альфредом и Карлис Антиньш с ними. Все трое — подвыпившие. Я поначалу подумал, что Лиго все еще празднуют, а они смеются, говорят, что поважней, мол, повод есть. Короче, новую власть обмывали. Начали издалека — мол, как я к немцам отношусь, как — к евреям и коммунистам. Ну я им отвечаю, что я никогда никакие стороны не брал и брать не хочу. Мол, мне без разницы, кто еврей, а кто нет. В коммунистах не состоял и в айзсаргах тоже. А они мне: мол, так не пойдет, или ты за новый порядок, или ты против. Ну а против — сам понимаешь, значит, враг. Короче, много всякого нехорошего болтали, и понял я, Иосиф, что настроены они серьезно. И не у меня одного они были. Ходят из дома в дом, мужиков в свои ряды агитируют и против вас настраивают. Сам знаешь: кто мимо ушей пропустит, а кто и прислушается. Мол, кто с ними будет, тому и добро ваше достанется, а задарма поживиться, сам знаешь, завсегда охотники найдутся. Хвалились, что оружие у них есть и что как только немцы придут, так евреям и коммунистам хана. Ты бы, Иосиф, уезжал отсюда от греха подальше. Не нравятся мне их эти разговоры, и кто знает, может, и правы они насчет немцев. Как бы поздно потом не было. Я еще к Трупиным заходил и к Шлосбергам. Их тоже предупредил, ведь не чужие люди, столько лет вместе по соседству отжили. Да и Санька мой с твоим Бенькой не разлей вода. Я его завсегда учу: держись ближе к евреям, авось не дураком помрешь. В общем, мой тебе совет: грузи своих на телегу, впрягай коня и догоняй русских. Я не думаю, что война долго будет. В Россию они не сунутся. Так что пересидите там месяц какой и вернетесь…
— Хороший ты человек, Федор, — выслушав соседа, грустно улыбнулся Иосиф. — Спасибо, конечно, что зашел, но мы никуда отсюда не поедем. Как будет, так будет. Здесь дом, хозяйство, старики, и скажу тебе честно: не верю я всем этим Приекулисам и Тимбергсам. И не думаю, что немцам такие помощники нужны. Я свой хлеб честно зарабатываю, и бояться мне нечего. Пусть не пугают. Как бы им самим их разговоры боком не вышли.
— Ну, как говорится, тебе решать, а мое дело малое, — протянул свою огромную ладонь Федор. — Я по-соседски посчитал своим долгом предупредить, ну а ты, Иосиф, уж сам определяй, как тебе лучше. Мужик ты умный.
— Спасибо тебе, Федор. Бывай здоров, — пожал протянутую руку Иосиф. — Все будет хорошо.
— Ох, Иосиф, твои б слова да богу в уши, — уже в дверях пробурчал себе под нос Федор.
4
— Немцы, немцы! — с порога прокричал запыхавшийся Зямка. — Там, на площади… Я сам видел… Яшка с Бенькой побежали смотреть тоже.
— Ой, боже мой! — всплеснула руками вмиг побледневшая Ривка. — Йося, иди быстрей, притащи их домой.
Сорвав с крючка в прихожей пиджак и кепку, Иосиф выскочил за дверь, бросив на ходу увязавшемуся за ним Зямке:
— Сиди в мастерской, я скоро приду.
На площади царило праздничное оживление. Перед полицейским участком стояла легковая машина с откидным тентом — упрощенная версия гражданского «Адлер-Дипломат», а по бокам от нее — два мотоцикла с колясками и укрепленными на них пулеметами. Вездесущие мальчишки, среди них и Бенька с Яшкой, облепили со всех сторон мотоциклы и машину и, отталкивая друг друга, все норовили влезть на подножку «Адлера» и заглянуть внутрь или поглазеть вблизи на настоящий военный мотоцикл и на настоящий пулемет на нем. Добродушный немец постарше с улыбкой наблюдал за пацанами и хоть и не разрешал дотрагиваться до оружия, но зато разрешил всем желающим по очереди залезть в мотоциклетную коляску, а самому маленькому, Андрису, даже дал шоколадку. Остальные солдаты курили возле машины и оживленно обсуждали пришедших на площадь молодух, пытаясь даже заигрывать с ними. Девушки краснели, застенчиво улыбались и глупо хихикали.
Гостей, как видно, ждали. Собралось много народу. В основном это были пришедшие целыми семьями нарядно одетые латыши с заранее заготовленными для «освободителей» букетами цветов. На крыльце участка немцев встречал в парадной форме, улыбающийся старший полицейский Альфред Тимбергс. Рядом с ним стояла его жена Дайна, держа в руках поднос с наполненными рюмками и легкой закуской, а чуть поодаль — остальная свита в лице волостного старосты Карлиса Антиньша и новоиспеченного силенского коменданта Эрика Приекулиса. Приняв подношение, офицер поблагодарил радушных хозяев и в свою очередь торжественно вручил Тимбергсу аккуратно сложенный ярко-красный немецкий флаг с черной свастикой в белом круге посередине. Альфред тут же отдал указание стоявшим поодаль подручным, и уже через несколько минут под одобряющие крики и аплодисменты собравшихся флаг Великой Германии взмыл над зданием полицейского участка города Силене. Офицер обернулся к солдатам, что-то сказал им по-немецки и вместе с Тимбергсом скрылся за дверью полицейского участка. Там, по всей видимости, был накрыт стол для долгожданных гостей, так как вскоре через открытые окна можно было услышать нестройное пение известного немецкого марша, а потом, как ни странно, и русской «Катюши». Один из солдат достал из кармана губную гармошку и стал аккомпанировать поющим.
Не увидев со стороны немцев никакой опасности для Беньки и Яшки, Иосиф успокоился и осторожно приблизился к машине. Он ходил кругами вокруг «Адлера», пытаясь привлечь к себе внимание, и, когда солдаты наконец обратили свои взоры на вертящегося вокруг машины еврея, Иосиф широко улыбнулся и решительно шагнул к ним.
— Шустер! [36] — представился он, ткнув сначала указательным пальцем себя в грудь, а затем на свои ботинки.
— Шустер? — показывая на свои стоптанные сапоги, вопросительно посмотрел на Иосифа солдат.
— Шустер, шустер! — радостно закивал Иосиф и, пользуясь моментом, тут же присел на корточки и стал деловито рассматривать немецкие сапоги. Он даже пощупал укороченное голенище и, когда солдат специально для него задрал ногу на бампер автомобиля, внимательно рассмотрел подошву.
— А грейсе зах [37], — размышлял по дороге домой удовлетворенный увиденным Иосиф. — Офицерские уж точно могу не хуже сшить, а о солдатских и вообще говорить нечего. Раз плюнуть.
Весь оставшийся день Иосиф пребывал в приподнятом настроении. Как-никак наконец выяснилось, что немцы совсем не страшны и дела в скором будущем, похоже, пойдут совсем неплохо. Ведь кто-то должен же чинить стоптанную и рваную обувь для армии. Но не знал тогда Иосиф, что ждет его в том скором будущем, на которое он так надеялся.
Уже два дня спустя на заборах и на афишной тумбе в центре Силене на немецком и латышском языках появилось распоряжение гебитскомиссара Даугавпилса об ограничении гражданских прав лицам еврейской национальности на вверенной ему территории. Евреям независимо от возраста в срочном порядке предписывалось нашить на грудь и спину отличительные знаки в виде шестиконечной звезды. Запрещалось посещать какие-либо общественные места, будь то бани, библиотеки или магазины. Покупки в магазинах евреям разрешалось делать только в строго отведенные для этого часы. Нельзя было пользоваться общественным транспортом. Передвигаться пешком разрешалось только по проезжей части, ни в коем случае по тротуарам. Каждый еврей при виде немецких солдат и офицеров был обязан снимать головной убор. Также предписывалось сдать в пользу Рейха весь крупный скот. Но что было самым страшным для евреев Силене — так это то, что строго воспрещалось занятие любой коммерческой деятельностью. Если все остальное можно было как-то пережить, то этот пункт приказа по-настоящему поверг евреев в уныние. Почти все еврейское население городка, начиная с богатого лесопромышленника Лейбовича и заканчивая бедным портным Бейрахом Фростом, жило за счет своих гешефтов, составляющих порой единственный доход семьи.
— Как же жить? — вопрошали друг у друга люди, сгрудившиеся у афишной тумбы.
— Ой, как жили, так и будем жить, — успокоил всех собравшихся Рыжий Мендл. — Я вас умоляю, не поднимайте панику раньше времени. Они не хотят, чтобы я ходил с ними в магазин, — так очень хорошо. Они будут обслуживать меня отдельно и без очереди. Если нужно перед ними снять шляпу, я сниму, с меня не убудет. Не хотят, чтоб я шил, — не надо. Но я вас уверяю, долго они с такими порядками здесь не задержатся. Народ взбунтуется. Кто будет им шить одежду, кто будет им чинить обувь, кто будет стричь и лечить? Если Мотл закроет свою кузницу, то кто за него сможет сделать им приличную подкову? Кто им будет молоть муку? Я вас спрашиваю, кто? Может быть, Приекулис или этот обер-полицай Тимбергс? Гешволен зол зей верн [38]. Подонки. А эта желтая звезда, которую я должен пришить себе на пиджак? Ну скажите, это не смешно? Можно подумать, что они не знали раньше, что я еврей…
— Послушай, Мендл, что ты расшумелся здесь? Иди домой. Иди, иди. Какая разница, знают они, что ты еврей, или не знают? Сказано пришить — значит, надо пришить, — разом прекратил разглагольствования Мендла Соломон Зильбер, хозяин скобяной лавки. — Прочти вон там, внизу, что будет за невыполнение приказа. Ты не забывай, что сейчас военное время — поставят к стенке и глазом не моргнут. Незаменимых нет.
— Ой, боже, что будет, что будет, — громко всхлипывала и причитала, то и дело промокая глаза концом повязанного на голову платка, Соня Мазас. — Если корову заберут, то ведь хоть в могилу ложись. Чем же я детей кормить-то буду? Ой, за что нам это проклятие? Ой, за что…
— За что? Вспомните, как евреи ратовали за то, чтобы русские в Латвию пришли, и в первых рядах бежали их встречать — мол, они нам помогут, — вступил в полемику до того молча стоявший в стороне заготовитель Абрам Цейтлин. — Вот вам их помощь, налицо. Мало того что самих евреев целую кучу в Сибирь сослали, так еще и латышей обозлили. Вон ходят, волком смотрят. Вот и будем сейчас за это расплачиваться. А вы спрашиваете, за что. Вот за что…
— Можно подумать, Абраша, что, если бы коммунисты не пришли сюда в сороковом, не было бы этого приказа, — возразил Цейтлину Соломон Зильбер. — Не секрет, как они поступили со своими евреями у себя в Германии, я уже не говорю про Польшу. И длится это уже там не первый год. И коммунисты здесь ни при чем. Они просто ненавидят евреев. Вот и все. Вы же знаете, кто всегда крайний?
— Да, и то правда. Но это немцы. Ну а нашим местным-то что за прок против нас идти? Ведь жизнь бок о бок прожили. Никогда не ссорились по-крупному. Наверное, им пообещали что-нибудь, раз они все вдруг как будто озверели и в эту самоохрану позаписывались.
— Ой, да бросьте, никогда они нас не любили. Просто команды грабить не было. Посмотрите на них. Они всю свою историю под кем-то жили и кому-то служили. Вот и сейчас: немцы пришли — им будут служить верой и правдой. Нос по ветру держат. Быстро поняли, что раз немцы к евреям плохо относятся, значит, и им надо не отставать. Меня другое удивляет: Гитлер со Сталиным вроде такие друзья были, просто не разлей вода. Все газеты только об этом и писали. И Польшу оба на куски рвали, говорят, даже вместе победу праздновали. Потом Гитлер за страны вокруг себя взялся, Сталин — что к нему поближе поприсоединял. Казалось, ворон ворону глаз не выклюет, а оно вон как… Видно, не поделили что-то. В общем, дело швах. Пойду домой, «обрадую» своих, — Соломон достал из жилетного кармана старые, потертые часы, открыл крышку, посмотрел, который час, и, тяжело вздохнув, поплелся в сторону дома.
— А клюгер менч [39], — проводил взглядом удаляющуюся сутулую фигуру Соломона Зильбера портной Лейба Муниц.
— Кто, Шлемка? Да бросьте. Знаете, кто оказался а клюгер менч? — опять вступил в разговор Рыжий Мендл. Он задрал указательный палец вверх и торжественно обвел всех собравшихся вопросительным взглядом. — А цудрейтер [40] Блюм — вот кто действительно а клюгер менч! Быстрей всех нас, умных, сообразил, чем все это пахнет. Все бросил, собрал семью и удрал. Небось в России уже давно, а мы, умные, тут. И ведь все с него смеялись. Ладно, пойду я тоже домой, что толку переливать из пустого в порожнее.
Кто знает, как долго стояли бы еще евреи у афишной тумбы и обсуждали свои насущные проблемы, не появись на площади подвыпивший патруль местных самоохранщиков во главе со здоровенным Арнольдом Цукурсом, бывшим работником скотобойни. Поговаривали, что каждый раз, забивая очередную жертву на скотобойне, Арнольд в обязательном порядке выпивал кружку свежей, еще теплой крови, отчего имел всегда красную рожу и был здоров, как бык. Если кто и мог поспорить с ним в силе, так только, пожалуй, Мотл-кузнец. Ходили слухи, что однажды они на спор померялись силой на руках и Мотл уложил Арнольда, но, когда у них об этом спрашивали, ни один, ни другой слухов этих не подтверждали.
Завидя самоохранщиков, люди поспешили разойтись по домам, дабы не злить и без того агрессивно настроенных новоиспеченных блюстителей нового порядка, призванных защитить отчизну от жидов и коммунистов.
Был на площади и Иосиф. Вернувшись домой, он долго ходил взад-вперед по двору, опустив голову и размышляя о чем-то своем. Затем, забравшись на лестницу, снял вывеску над входом в мастерскую и спрятал ее до лучших времен в сарае. Большой амбарный замок на дверях и отсутствие вывески красноречиво возвещали о том, что прекратила свое существование «Сапожная мастерская Розина», одна из лучших во всей округе.
— Бенька, иди сюда, майн кинд [41], — поманил к себе сына Иосиф и, когда Бенька подбежал, потрепал его по курчавой голове. — Возьми Яшку и сбегайте к Саньке. Передай от меня Федору: пусть зайдет вечером. И сразу домой, слышишь?
— Да, папа, мы быстро, — выскакивая с Яшкой за калитку, крикнул Бенька, и оба помчались вниз по улице, в сторону Санькиного дома.
Федор пришел, когда стемнело. Постучал тихонько в окно и, когда Иосиф, отодвинув щеколду, распахнул перед ним калитку, прежде чем шагнуть внутрь двора, внимательно посмотрел в оба конца пустынной улицы.
— Здорово, Иосиф, звал?
— Заходи, Федя, разговор есть, — пожал протянутую руку Иосиф. — Тут дело такое. Приказ вывесили на площади. Слыхал небось уже?
— Сам не читал, но от людей слышал. Только об этом все и говорят…
— Ну все, что там написано, я тебе перечислять не буду, но есть там один пункт, с которым я никак не согласен, — Иосиф на минуту замолчал, сглотнул подступивший вдруг к горлу ком и, справившись с волнением, выпалил: — Короче, давай, Федор, забирай Темку. Если спросят, скажешь: купил у меня пару дней назад, мол, еще до приказа. Да и мне спокойней знать, что он в хороших руках.
— Да ты чего, Иосиф? — опешил Федор. — Как же я могу… А что Ривка, дети что скажут? Может, обойдется еще?
— Обойдется — так заберу назад, ну а нет — так тому и бывать. А насчет моих не волнуйся, я им все объяснил. Сказал, так надо. Расстроились, конечно, сидят плачут по углам, но ничего не поделаешь. Чем кому-то достанется, лучше пусть тебе служит.
— Не могу я так, — выставив перед собой руки, запротестовал Федор. — Ну как это так — забирай? Давай тогда уж действительно куплю. Ну хоть что-то возьми…
— Понимаешь, Федор, — промокнув глаза рукавом пиджака, грустно улыбнулся Иосиф, — ну как я могу его тебе продать, если он нам как родной? Мы своих не продаем. Бери за так. Будь только с ним поласковей.
— Не по-людски как-то… — все не унимался Федор. — Я б тебе сала свежего занес. Только-только порося закололи, но вам же свинину нельзя…
— Нет, Федор. Спасибо, конечно, что предложил, но пока не голодаем. И спасибо, что зашел, не отказал. Время сам видишь, какое, люди сторонятся…
— Да то нелюди, Иосиф. А вот это, — Федор ткнул пальцем в желтую звезду, аккуратно пришитую Ривкой на лацкан пиджака Иосифа, — я им запомню. Придет время — они за это ответят. Ты лучше вот что, напиши мне адрес своих в Даугавпилсе. Церкву там взялись восстанавливать, что еще в первые дни войны разбомбили. Ну и меня позвали. Грех не помочь. Поеду поработаю туда на недельку-другую. Заодно к твоим зайду — проведаю, привет передам.
— Вот за это большое спасибо, Федор, — обрадовался услышанному Иосиф. — Я ведь, как началось, так вестей от них не имею. Если увидишь, скажи им, что все у нас хорошо и за Яшку, это племяш мой, пусть не волнуются. Ну и пусть берегут себя.
— Все передам, как ты сказал, не беспокойся. Хоть чем-то отплачу…
— Ну давай, Федор, поздно уже. Я коня выведу, а ты ворота пока открывай…
Вернулся Федор через пару недель. Никого из родни Иосифа в Даугавпилсе он не нашел. Дом был заколочен. Люди из местных, с которыми Федор работал, рассказали, что многих евреев еще в первые дни забрали в тюрьму и там расстреляли, а остальных согнали в гетто, под которое в срочном порядке были выделены бывшие казармы и конюшни кавалерийского полка, что за рекой, в предмостных укреплениях.
— Я туда сам подъезжал, — виновато опустив голову и теребя в руках кепку, рассказывал Федор. — Думал, ну как я потом человеку буду слухи какие-то болтать. Как говорится, доверяй, но проверяй: дело-то нешуточное. Ну, в общем, все своими глазами видел. Все евреи там, и, говорят, не только местные, но и с других мест сгоняют туда тоже. Я, правда, издалека смотрел: близко не подойдешь, охраняется строго. Всю территорию колючкой обнесли, будка караульная на входе. Везде знаки развесили предупреждающие, чтобы близко не подходили. Тех, что покрепче, в город выводят на работы, а потом обратно туда гонят. В газете, правда, пишут, что условия у них там, в этом гетто, неплохие. Мол, и кормят хорошо, и врачи там есть. Не знаю, может, оно и так, но со стороны больше на тюрьму похоже. Место там нежилое. Ты уж извиняй, Иосиф, врать не учен, потому говорю как есть.
Выпалив на одном дыхании привезенные новости, Федор умолк. Хоть и правду сказал, но чувствовал себя скверно, муторно было на душе.
— Пойду я, Иосиф. Ты не серчай, может, оно действительно обойдется, — и, уже ступив за порог, вдруг обернулся и с укором в голосе сказал: — Теперь-то хоть понимаешь, что зря ты меня тогда не послушал? Ведь говорил я тебе: уходи, а ты…
— Кто ж знал, — тяжело вздохнул Иосиф. — Да что сейчас уж говорить. Ты вот что, Федор, если и нас куда погонят отсюда, инструмент мой себе забери. Кто знает, может, вернемся когда, а нет — так тебе самому пригодится: мужик ты мастеровой. И Темку нашего не обижай…
