СТИХИ
***
После всех услышанных мной историй
я пишу свою — в ней старик и море,
в ней подбитый летчик ползет по снегу,
в ней гонец погибнет в конце забега.
Мне так мало слов для бурлящих мыслей.
Соль рассыпана и молоко прокисло —
всех примет не счесть, что несут дурное.
Если верить в них, то к чему иное
пониманье мира? Зачем надежда
человеку, что подбирал одежду
всех оттенков долгой полярной ночи?
Я учусь любить, но пока не очень.
Я учусь искать в своем сердце веру,
отличать массив от простой фанеры.
Мой норвежский лес догорит к рассвету.
Под ключицей боль, но пройдет и это.
***
Весна ввалилась мокрым снегопадом
в исполосованный ветрами город N.
И горожане были этому не рады,
ведь так хотелось от погоды перемен.
Я шел домой пешком от остановки,
курил в рукав и зарывался в капюшон.
В сугробах вяз, на льду скользил неловко —
и в целом, был достаточно смешон.
Происходящее описывало точно
все то, что было,
есть,
произойдет потом.
Я аккуратно лег,
чтобы проверить прочность
Земли.
И стал ловить большие хлопья снега ртом.
***
В июле, приехав в Питер,
исполнив большую мечту,
среди бесконечных литер
блуждаешь. На каждом мосту
ты делаешь сотни фоток.
На Думской заходишь в бар,
кидаешь на стойку банкноты
и думаешь: «Город стар,
а я молода и красива.
Весь мир на ладони лежит.»
А после рассвет на заливе,
и рядом с тобой ни души.
Ты ищешь квартиру в центре,
работу возле метро.
И вскоре ты бармен-эксцентрик,
что пьет в коммуналке ром
с поэтами, обсуждая,
что солнце здесь только во сне.
И время стрелой пролетает,
и выпал вчера первый снег.
Зимой ненавидишь Питер —
тут слякоть куда не ступи.
Ты шепчешь
в свой вязаный свитер,
уткнувшись: терпи… терпи…
***
Какая глупость думать о весне,
когда сугробы обнимают грязный лед.
Нет ничего опасней и страшней,
чем оптимизм, рожденный из хлопот,
из незначительных для дела недостач,
дедлайнов с красной меткой «сделать до»
у менеджера маленьких задач,
узнавшего про принцип бусидо.
И вот уже колеблется, дрожит
спокойствие услышавшего стук
судьбы. Ровняя нервно этажи,
многоэтажки высятся вокруг,
как часовые колкой теплоты.
Их командир — ссутулившийся клен.
На улице царит зима, а ты
почти исчислен, взвешен, разделен.
***
Беспокойство заворочалось в груди.
Непонятно, уезжать или остаться,
и становится все толще личный панцирь
от предчувствия разлуки впереди.
У меня, похоже, снова дежавю,
словно чей-то голос просит обернуться,
словно сердце тяжелей на десять унций
и святые скалятся с гравюр.
И неважно, на какой теперь вокзал
и какие дальше остановки.
Я в поэзии обычный полукровка —
ничего по сути не сказал.
Но она дала мне календарь,
обвела незначимую дату
и сказала: приходи обратно
в феврале. Ты должен мне январь.
***
Если темные времена,
в небо черным столбом дым;
если видишь дурной знак
в том, что чувствуешь мир иным;
если некуда поутру
мимо белых прозрачных штор;
если нет на плечах рук,
отводящих седой шторм;
Если все пропитала гарь,
привела за собой беду.
Зажигай по ночам фонарь,
я увижу его. Я приду.
***
Я бы мог переплыть сто морей,
покорить два десятка вершин.
Я бы мог заходить на заре
победителем с войском большим
в города, поднимая флаг,
объявляя — войне конец.
Я бы мог разгонять мрак,
проповедуя сотням сердец.
Я б разрушил пару легенд,
мимоходом создав еще три.
Я бы мог выживать в тайге
или вспять повернуть Гольфстрим.
Мог бы выиграть важный турнир,
забивая в нем главный гол.
Я бы мог опрокинуть мир,
если только бы знал для кого.
***
Отец вернется пьяный, закричит.
Мать зарыдает, он слетит с катушек.
Она испуганно поднимет хрупкий щит
своих ладоней. Ты закроешь уши,
чтобы не слышать звук ударов за стеной
и крики боли в нарастающем абсурде,
чтобы запомнить навсегда рефрен простой:
«Со мной такого никогда не будет».
Сменив тринадцать раз календари,
ты понимаешь, что река вернулась в русло.
Твоя квартира, как боксерский ринг, —
второй нокдаун, лампа светит тускло.
А утром ты молчишь, как мать, точь-в-точь,
и врешь врачу, но он тебя не судит.
В соседней комнате беззвучно плачет дочь:
«Со мной такого никогда не будет».
***
Я усталый путник. Я — бродяга
на шоссе в разбитых старых кедах.
У меня почти пустая фляга
и в помятой пачке сигареты.
Я иду от прошлого на север,
в сторону конечного начала,
где поставит кто-то жизнь на реверс.
Повстречай меня таким усталым.
Вот твой дом, вот свет горит в оконце.
Ты не спишь конечно этой ночью,
ждешь, когда восток согреет солнце,
проверяешь темноту на прочность.
У тебя неясная тревога —
будет ли еще рассвет хорошим?
Я прошу сейчас совсем немного:
Приюти меня таким замерзшим.
Открываешь двери, ставишь чайник,
говоришь неспешно о неважном,
словно я здесь первый неслучайный
в суете пластмассово-бумажной.
За окном гудит полночный скорый,
обрывая наши диалоги.
Я уеду утром в новый город,
полюби меня таким недолгим.
***
Подарите друзьям мандарины
в эту ветрено-злую погоду.
Принесите без слов, без причины,
как предвестники Нового года.
Подарите им счастье из детства,
ожидание чуда в рутине.
От хандры безотказное средство
подарите в простом мандарине.
И они, улыбнувшись: «Как кстати
это солнце в прозрачном пакете!»,
будут вечером есть их в кровати,
чтоб во сне улыбаться, как дети.
***
Зима свернулась у порога белым псом
и заскулила на янтарь луны чуть слышно.
Пока вороны пересчитывают крыши,
ночь снова кажется разбавленным вином.
От холода дома бросает в дрожь,
к ним тянут ветви голые берёзы,
чтобы хоть как-то пережить морозы,
но их объятья обрезает ветра нож.
А мы в постели, в комнате тепло.
Ты спишь, а я опять овец считаю.
Меня достала арифметика простая.
[здесь вычеркнуто пять обсценных слов]
Бессонница, безжалостная дрянь,
зачем ты хороводишь мои мысли,
перебираешь разговоры, даты, числа?
Я помню все. Пожалуйста, отстань.
***
В тесной комнате снова душно,
В коридорах опять накурено.
Постоянно хочется в душ, но
даже он воду льет нахмуренно.
Распускает немытые руки
после рюмочки ритуальной
алкоголик-сосед от скуки
с отвратительной шуткой сальной.
А соседка скалится гнусно —
невозможная баба скандальная.
Как вампир, выпивает чувства
беспросветная жизнь коммунальная.
Ты рвалась в чёрно-серый Питер,
от провинции, предрешенности.
Ты стремилась к другой орбите.
Мегаполис не принял влюбленности.
И теперь каждый вечер — вечность.
Ты выходишь на мерзлые улицы,
ищешь в строгих домах человечность,
чтобы жить здесь и не сутулиться.
***
По ночным дорогам едет
заблудившийся троллейбус.
Ищет свой маршрут и номер,
ищет где его депо.
И на каждом перекрестке
он разгадывает ребус
желтоглазых светофоров
и вступает с ними в спор.
Этот маленький троллейбус
угрожает им рогами,
говорит, что вправе ехать
вниз по улице пустой.
Я стою на тротуаре,
у меня дыра в кармане,
у меня из планов — осень.
Забери меня с собой.
Старый маленький троллейбус,
сделай рядом остановку,
отвори со скрипом двери —
я поеду в никуда.
Мне билет совсем не нужен,
чтобы сзади сесть неловко,
чтоб всю ночь смотреть на звёзды,
огоньки и провода.
Но троллейбус едет мимо
и мигает фонарями:
«Извини меня, приятель,
нам с тобой не по пути».
Я в ответ смотрю с улыбкой,
не кляну его чертями.
Он ведь прав, свою дорогу
нужно самому найти.
***
Так пуля говорит бойцу: «Люблю!»
и горячо целует под лопатку.
Так сочиняют самый грустный блюз.
Так восхищаются величием упадка
и превозносят декаданс во всем —
в архитектуре, в музыке, в одежде.
Так капитаны остаются с кораблем,
который обречен в морях безбрежных.
Так уезжают раз и навсегда
от нелюбимых —
с равнодушием во взгляде,
перечеркнув напрасные года
в потрепанной линованной тетради.
Так остаешься в комнате один
под тусклым и невыносимо желтым светом.
И поглощаешь едкий никотин
без планов, без идей и без ответов.
Осенний триптих
I
Я лежал в траве, на восточном склоне,
наблюдал, как птицы в крикливом тоне
обвиняют солнце, что меньше греет;
а оно молчит, потому мудрее.
Я не слушал птиц и не слушал ветер,
никого не ждал, не мечтал о лете,
не хотел взлететь, не пытался ползать —
замерзал в траве в неудобных позах.
Я лежал один, но при том в обнимку
с Сентябрем, принесшим в кармане льдинку.
И казалось, год без любви — чуть больше
чем могу принять. Я лежал оглохший.
II
Октябрь начался с ненужных слов,
на семьдесят процентов непечатных.
Я пьяно спорил, и меня уже несло
течение. В руке был невозвратный
билет на рейс «Родные люди — Чужаки».
И я летел без пересадок до конечной,
сжимая от бессилия кулаки,
но улыбаясь всем попутчикам и встречным.
Мы отдалялись, мы спускались в ад
со скоростью слепой секундной стрелки,
наощупь обыскавшей циферблат,
в тот день, когда большое стало мелким
III
Она снимает кардиган, садится рядом
на край кровати. В комнате темно.
Рукой дрожащей достаёт помаду
и красит губы, как в немом кино.
Потом идёт на кухню, ставит чайник,
гремит посудой, чем-то там стучит
и чертыхается вполголоса, случайно
облившись кипятком. Опять молчит.
Потом приносит чай в тяжёлых кружках,
с негромким стуком ставит их на стол,
как извинение за смятые подушки,
за простыни, за пошленький глагол,
которым можно описать ошибку,
предательство, неверие. Но я
пока молчу и равновесие так зыбко.
Полшага влево — и закончится ноябрь.
***
В итоге, все поменяется.
Охотником станет жертва;
началом недели — пятница;
софистикой — миссионерство.
Сплетутся, перемешаются
цепочки причин и следствий.
И снег никогда не растает сам,
но станут сильнее лезвий
твои непослушные волосы.
Хотя, все равно не остаться
(пусть даже без права голоса),
в стране, где всегда семнадцать.
***
Подошла неожиданно с тыла,
прошептала на ухо мне:
«Вот и встретились. Здравствуй, милый,
Наконец-то нашла… по весне.
Я искала тебя по миру:
в поездах, в самолетах, в метро,
в переулках и в съемных квартирах,
на больших перекрестках дорог.
Ты всегда был неуловимый.
Я всегда отставала на шаг,
но судьба неизбежна, любимый.
Что ж ты бегал так долго, дурак?»
Обернулся я к ней удивленно
и спросил ее: «Кто ты, ответь?»
А она обняла утомленно
и ответила: «Я твоя Смерть.»
***
За окном закричали на резком наречье.
Иммигрантская брань. Ножевые. Увечья.
Чуть поодаль, на лавке сидят наркоманы,
те что утром в метро достают из карманов
сигареты, бумажки, ключи и монеты.
Их не торкает жизнь. Не волнуют ответы.
У подъезда стоит мой сосед-алкоголик.
Он твердит, что заложник кармической роли.
Рядом девушка в синем с коляской и пивом.
Курит тонкие, думает это красиво.
Мы с реальностью кажется несовместимы.
Убирайся, мгновение, ты — нестерпимо.
Я смотрю во двор
с высоты шестого.
И не вижу там
никого живого.
В. Н.
Посещать нужно те места,
где нет ровных прямых дорог,
где кулик не найдет шеста,
где закон — не всегда острог.
Говорить нужно только суть.
Обнимать — словно ждет война.
Быть подвижной — живой, как ртуть.
Отдавать все долги сполна.
Никогда не смотреть назад,
не парить в облаках мечты.
И в системе координат
устояться — любить простых.
Не указывать верный путь.
Никогда не рубить с плеча.
И в итоге, когда-нибудь
твой корабль найдёт причал.
***
Пишет письма из многоточий:
Ненавижу тебя… и скучаю…
Ты единственный был, но впрочем,
это мало что означает…
У меня никаких иллюзий…
никаких — может быть, завтра…
Значит, ходики тянет грузик…
Каждый день — «Тошнота» Сартра.
Все усилилось, стало резким…
Мысли — рота солдат на марше.
В сердце крюк рыболовный. Леской
чувства путаются… Что дальше?
Я не бросила холст и кисти…
Я рисую, но что толку?..
Все картины — глаза лисьи
и ухмылка серого волка…
Снится, как ты приходишь хмурый…
Я босая тебя встречаю…
Вся, как есть, безнадежная дура…
Ненавижу тебя… и прощаю…
***
Дорисуешь в альбом скетч,
я допью наконец скотч,
чтобы рядом с тобой лечь
и с рассветом начать ночь.
Мы лежим, не идет сон.
Слишком много вокруг стен,
и они издают звон —
тихий отзвук чужих сцен,
отголоски чужих драм.
Так, наверное, пал Рим.
Так, наверное, сжег храм
Герострат. И календари
не поведают кто спасен.
Не имеет смысла смотреть.
Под глухой колокольный стон,
к нам в квартиру войдет смерть.
***
Пришел и сказал: «Возьми,
вот сердце в ладони, Ольга.
Я ждал от восьми до восьми,
но не пожалел нисколько.
Я, как часовой на посту,
которого все забыли.
Я — старый разбитый стул,
сколочен из грязи и пыли.
Я — лодка с пробитым дном,
останусь на вечном приколе.
Я — тысяча дел «на потом».
Я — летнее солнце в школе.
Но сердце дарю. Бери
и делай, что хочешь, Ольга.
Оно может путать ритм,
но не соврет. Нисколько.
***
То ли жара
днем,
то ли ледник чувств,
Люди войдут
в дом
и позвонят врачу.
Надо помочь,
Док.
Парень сошёл с ума —
после обеда
лег,
пробормотав: «Зима
скоро придет,
с ней
ввалится в город Тьма,
пьяный солдат
Снег
будет за ней хромать;
чтобы забрать
свет,
чтобы разбить сердца.
Шансов почти
нет —
это начало конца.»
Врач отвечал
им:
«Я не смогу помочь.
Я же мертвец
внутри
вижу во всем ночь.
Если у вас
есть
чувства живых людей,
Что вы забыли
здесь,
в городе мертвых дней?»
***
Двери открыты, но нет никого, кто придет.
Нет ничего, что могло бы спасти этот вечер.
Жизнь предъявляет с презрением гамбургский счет —
список на мятой салфетке; и он бесконечен.
В нем затерялось так много хороших имен,
тех, что приходят на ум по ночам и по пьяни.
тех, кто в финале, наверное, будет спасен,
тех, кто достоин судить, но, в итоге, не станет.
Здесь, у окна, мы сидим и негромко поем,
и с хрипотцой подбираем тяжелые ноты
песни, которую нужно петь только вдвоем,
с гордостью стоя на самом краю эшафота.
***
Тоска по счастью навалилась в темноте
под мерный стук купейного вагона,
когда он слушал ритм заворожённо
и вспоминал, как водится, не тех.
Девчонку с выпускного — каблуки,
испачканные грязью, пьяный шёпот,
глаза безумные и первый взрослый опыт
у мелкой заболоченной реки.
Он вспомнил ту, которая всегда
гнала его, увидев у порога;
Сломавшую судьбу и веру в бога;
И ту, что собирала чемодан.
Не вспомнил только ту, что до утра
волнуется бессонно на девятом,
которой хватит полуслова, полувзгляда,
чтобы пойти за ним, не думая, на край.
А он лежал и думал: «Как же так?
Мы вспоминаем тех, кто недоступен
и любим равнодушных. В этом клубе
бывали все — простой жестокий факт.»
***
Параллельным прямым на плоскости
пересечься нельзя — аксиома.
Но тебя не волнуют тонкости
геометрии. По-любому
мы сойдемся в пространстве и времени.
В перспективе, но не в бесконечности.
И останется пульсом в темени
ощущение безупречности.
Если верить слепой математике,
мы с тобою почти безнадежны.
Ну а если откинуть прагматику, —
все случается. Все возможно.
***
Я выдумал небо.
Я выдумал нам облака.
Ложись со мной рядом в траву
И бери мою руку.
Мы будем лежать
И мечтать,
Составлять из них пары, пока
Вокруг не погаснут огни,
Не затихнут все звуки.
Я выдумал звезды.
Я выдумал даже луну.
Полезли на крышу
Оттуда их видно получше.
Я должен тебе показать непременно
Одну,
Которую выдумал первой.
Садись и послушай.
Здесь май зазвучал так похоже
На южную ночь.
Сирень зацвела в удивлении,
В воздухе — лето.
Мы вместе придумаем мир,
Ты мне сможешь помочь.
Осталась лишь пара мазков
золотистого цвета.
***
Вокруг темнели и поблёскивали лужи,
сгущалась майская безветренная ночь.
Казалось, Питер был насквозь простужен,
себе позволив ненадолго занемочь.
Они спешили, но Нева лизала ноги
и умоляла их не уходить,
как будто в темноте стояли боги.
Литейный мост готов был дать кредит —
не разводить свои бетонные пролеты
и подарить ещё хотя бы пять минут
влюбленным. Ведь, у них свои заботы —
успеть сказать о главном. Подождут
таксисты, реки, графики разводок.
Весь мир замрет, чтоб он ей прошептал:
«Послушай, я потратил годы,
чтобы найти тебя, и все же отыскал.»
***
Говорит человек без имени:
«Прекрати вспоминать о прошлом.
Распрощайся с ночами синими,
сконцентрируйся на хорошем.»
Говорит человек без прошлого:
«Все проходит, и это истина.
В зеркалах не осталось пошлого.
Зафиксируй. И лучше письменно.»
Говорит человек из зеркала:
«Я такой же как ты — потерянный.
Так же душу любовь коверкала,
но мы справимся — это проверено.»
***
Расскажи мне о том, что точно
не случится. Хотя могло бы…
Про мосты и про ветер восточный,
про любовь, как в кино, до гроба.
Про звонки, смски, свидания,
про такси, где на заднем тесно.
Про постели и завтраки ранние,
на югах в номерах двухместных.
Расскажи мне о том, как страшно
понимать, что счастливей не стали.
Только это теперь неважно…
Я молчу, а во рту привкус стали.
***
Смеркалось. Загорались фонари
на темных и неубранных аллеях.
Кричали птицы, словно бунтари,
на митинге в честь нового апреля.
Я шел домой. Кружилась голова
от воздуха прогретого на солнце.
И появлялись мысли и слова
размеренно, как будто марафонцы.
И мне открылась суть простых вещей,
я стал на йоту ближе к дзен-буддизму,
поняв бесценность тысячи ночей,
в которых не было пустого пессимизма.
Если бы Бродский сидел на диете во время написания «Не выходи из комнаты»
Не заходи на кухню, не совершай ошибку.
Точно захочешь съесть, к примеру, красную рыбку.
Там будет опасно все, в частности, холодильник.
Лучше ложись и спи, пока не поднимет будильник.
О, не заходи на кухню, остановись в коридоре.
Помни о том, что в торте много килокалорий
и разных глютенов прочих. А если зайдет худая
с вилкой, пирог предлагая, выгони, проклиная.
Не заходи на кухню, считай, что ты на диете
и откажись от картошки даже под страхом смерти
Зачем наедаться на ночь со взглядом осоловевшим,
если проснешься голодным, тем более — располневшим?
О, не заходи на кухню. Качай лучше пресс усердно
в старых затертых трениках, считая подходы нервно.
В прихожей пахнет блинами и медом гречишным,
Ты съел уже семь сосисок; еще одна будет лишней.
Не заходи на кухню. О, пускай только кухня
будет терра инкогнита. И если вокруг мир рухнет,
ты должен остаться сильным. Особенно, поздним вечером
Не заходи на кухню! Обжорство тебе обеспечено.
Не будь толстяком! Будь молодым и подтянутым
Не заходи на кухню! Не дай себе быть обманутым:
Ведь даже кусочек маленький станет заразней вируса.
Не выходи из комнаты, запрись и забаррикадируйся.
***
Когда закончил бесноваться день,
он сел на кухне подсчитать убытки,
перечитать послание с открытки:
«У нас тепло и скоро зацветет сирень.»
Когда на стрелках было двадцать три,
он закурил на узеньком балконе,
дымя в лицо луне на небосклоне,
с которой не хотелось говорить.
Он раздувал неяркий уголёк
с необъяснимой ненавистью к миру
и прожигал в цветной открытке дыры.
Ведь больше сделать ничего не мог.
***
В голове бардак, но вокруг не чище.
Не звонит никто, и никто не ищет.
За окном скандалит, взвывая, ветер;
и слова в стихи, словно рыбы в сети,
попадают глупо и без надежды
на другой исход. У моей одежды
неказистый вид — я не жду знакомых.
Провожу один выходные дома.
Не пойду в кино, не отправлюсь в гости,
не напьюсь на Невском со странной злостью.
Проведу два дня в тишине с собою.
Я хочу молчания
и покоя.
***
Мы гадаем на спичках кому сторожить темноту.
Обнимая цевье, караулить чужие шаги,
настороженно слушать любой неопознанный стук,
охраняя ее до утра, не пуская других.
Мы целуемся в тесных подъездах. Всегда на посту
рядовые солдаты, которым не нужно наград.
Полевые цветы, что под сердцем упорно растут,
разбивают чернеющий снегом безрадостный март.
И пускай мы не значимся в списках героев войны —
не попали в историю. Нас не запомнят в годах.
Но встречают рассветы с победой, без чувства вины,
партизаны Любви в беспощадных больших городах.
***
Растерянный, разбитый и больной.
Теряю направление, ориентир
под стук колес, растоптанный весной
в дешевых декорациях квартир.
Толпа куда-то тащит и несет —
то вверх, то вниз, то запихнет в вагон.
Она безлика, не берет в расчет,
что кто-то в ней раздавлен, утомлен
и начал пить практически с утра
в парадных и в неряшливых бистро.
Сержант, я без прописки и не прав,
но можно просто выйду из метро?
Портрет провинции
Я родился в забытом городе,
где три четверти года зима.
Алкоголь не спасенье от холода,
здесь непьющие сходят с ума
от безденежной грязной серости,
от разбитых годами дорог.
Разве примешь такое в трезвости?
Вот поэтому мало кто смог.
Здесь живут, а точней, выживают
в монотонной петле. День сурка.
Выбор легкий: тоска бытовая
или тремор с похмелья в руках.
И поэтому дети стремятся
по столицам как выдастся шанс,
чтоб забыть неумелые танцы
под хрипящий в сабвуфере бас.
А иначе не будет просвета,
здесь расписана жизнь наперед:
всех оставшихся хмурое гетто
незаметно и тихо сожрет.
***
Это имя тебе идёт.
Это платье тебе подходит.
Улыбаясь, ты плавишь лед,
все мужчины вокруг на взводе.
Говоришь — и почти поешь.
Смех — арпеджио в ля-бемоле.
За тебя здесь готов под нож
каждый первый — лишаешь воли.
Он придет, может быть, весной.
Поприветствует тихо: «Здравствуй.
Ты должна быть теперь со мной.»
А в ответ: «Разделяй и Властвуй.»
Крепость пала без боя. Ключи
передашь в темноте, у заставы,
без каких-то других причин
кроме той, что он здесь по праву.
***
Машины в пробке жмутся в правый ряд.
И это знак, хотя, не очень ясный,
но ты со мной практически согласна,
что стоп-сигналы явно говорят:
без боя город сдался в снежный плен.
Теперь стоим, и двинемся нескоро.
Проводим время в тихих разговорах
о том, как нам везет — ведь мы в тепле.
Внезапно спросишь: «Помнишь? Август, ночь.
Мы пьем вино, накинув плед на плечи…
Все впереди, вторая наша встреча.
Ты улыбался, как сейчас. Точь-в-точь.»
Я помню все. До слов, до запятых…
Обняв тебя, вдруг четко понимаю:
к чертям все планы, я готов до мая
остаться в пробке, если рядом ты.
***
Все, что сказано в страсти, — дели на два;
будут силы — дели на четыре.
Если утром, с похмелья, болит голова,
значит пьешь в неудачной квартире.
В кабинеты чинов и начальства входи
так, как будто имеешь право.
Нужно помнить, что даже большие вожди
точно так же боятся костлявой.
Каждый день выбирай только новый маршрут.
Не ходи по чужому следу.
И успеха добьешься (тут книги не врут),
если искренне веришь в победу.
***
Я надену пальто и выйду
освежить свои душные мысли,
посмотреть на столичные виды,
подышать дымным воздухом кислым.
Выходи мне навстречу в черном
с ярко-желтым простым букетом.
Выходи, посылая к черту,
все вопросы свои и ответы.
Я увижу тебя и тут же,
повинуясь тревожному знаку,
по холодным и грязным лужам
рядом молча пойду во мраке.
Вскоре кинешь цветы в канаву.
Подниму и подам. Не примешь.
Ты возьмешь меня под руку справа
и уже никогда не покинешь.
***
Одиночество соткано из мелочей,
и всегда их набор одинаковый.
Супермаркет. Мужчина у кассы — ничей;
все ответы кивками и знаками.
Или женщина в парке гуляет — ничья;
тонкой ниточкой губы сжатые.
Кормит хлебными крошками птиц у ручья
и о чем-то молчит с пернатыми.
Я встречал самых разных: усталых, больных,
с напускной и лихой веселостью,
безразличных, отчаянно ждущих весны,
обсуждающих глупые новости.
Одиночек сдает небольшая деталь —
либо в мимике, либо в движениях.
Узнаю их везде, разделяя печаль,
словно вижу свое отражение.
***
Все, что помнится Маше из детства, —
темнота в неуютной спаленке,
пес облезлый, что выл по соседству,
и отец, постоянно пьяненький.
В младшей школе — картины мрачные:
«обученье искусству быть смирным».
Стопки прописей, числа двузначные
оплетали ее рекурсивно.
В старшей школе — главные опыты:
ощущения юной женщины,
опасения, страхи, хлопоты,
первый парень с руками военщины.
Институт не принес что-то новое.
То же самое, чаще и больше.
Опыт множился, стал основою,
как росток, сквозь асфальт проросший.
Время шло. И циничней, и старше
та, что бегала в бантиках в «сталинке».
Но осталась все той же Машей,
ненавидящей тьму в узкой спаленке.
***
Говорить бы с тобой о любви
на почти безупречном французском
в полутемном кафе. Vis-à-vis.
В воскресенье, за столиком узким,
ощущая всем телом, момент
единения с шумным Парижем.
Чтобы ты мне шептала «je t’aime»,
становясь в откровенности ближе.
Но столкнулись случайно в толпе,
в переходе метро, на Гостинке,
и расстались, продолжив свой бег
по известным до боли тропинкам.
***
Появляясь из темноты,
корабли возвращались домой.
Их не ждали.
И только ты
разрезал маяком прибой.
Ты надеялся десять лет,
что вернутся в свой порт моряки.
У тебя был один ответ:
«Нужно верить в себя и в других.
И в молитвах просить за тех,
кто ушел.
Заклинать помочь.
Зажигая огни в черноте,
освещать силой веры ночь.»
Кораблям остается чуть-чуть,
Успокоится тот, кто ждал.
Трапы спустятся. Долгий путь
завершится. Земля. Причал.
***
Забери меня отсюда.
Просто забери.
Липкий быт с горой посуды
выел изнутри.
Здесь уныло и квадратно.
Вечно грязный снег
удаляет безвозвратно
мысли о весне.
Здесь молчат без остановки
или чуда ждут,
обсуждая заголовки
с курсами валют.
Здесь отравлен даже воздух.
Тишина, как шум.
Может быть, еще не поздно.
Забери. Прошу.
***
Я входил в квартиры незваным гостем
и всегда садился лицом ко входу.
Наблюдал, как спирт на десятом тосте
прекращал пьянить, превращаясь в воду.
Я встречал людей безупречных внешне,
но насквозь прогнивших от влажных сплетен.
Я встречал святых и пропащих грешниц.
И вторые больше знают о свете.
Мне казалось, что возраст приносит мудрость.
Но по факту — все те же смешные мысли;
лишь асфальт под ногами истерся в пудру
и на таймере жизни другие числа.
***
Новый Год — необычный праздник,
словно пазл обещаний разных.
Каждый третий подвержен мании
всех друзей уверять заранее:
«Стану с первого лучше и выше,
Буду бегать и встану на лыжи…»
В голосах нет ни ноты фальши:
«Надо было меняться раньше!»
Но второго уходят надежды:
«Everything in It’s Right Place».
Как прежде.
Много пьют, не сидят на диетах,
так же курят с утра раздетые
на балконах большого города
в ожидании Нового Года.
Предновогодний разговор.
— Почему же тебе не спится?
— Слишком много пустых забот.
В голове диаграммы, таблицы,
и никак не кончается год.
— Подожди, остается немного.
Два прыжка — и наступит январь.
Он с вещами стоит у порога,
с нетерпеньем глядит в календарь.
Значит скоро зажгутся гирлянды,
будет время бенгальских свечей.
И наступит год… Яшмовой панды?..
Не знаток я подобных вещей…
Засмеявшись, прошепчешь: Собаки.
— Да хоть белки, чуть-чуть потерпи.
— Обещаешь, что это не враки?
— Обещаю любимая, спи.
***
Стартуют сезоны скидок:
товары уже на полках.
А я с отрешенным видом
сижу — наряжаю ёлку.
За стенкой скандал и ругань.
Соседи грызутся, как волки, —
они разлюбили друг друга.
А я наряжаю ёлку.
Игрушка упала с ветки.
Вздыхая, сметаю осколки —
она была старой и редкой…
И вновь наряжаю ёлку.
Зима сбила все ориентиры.
Есть компас в руке, но что толку?
Поэтому в старой квартире
сижу — наряжаю ёлку.
***
Невозможность того, что случилось вчера,
объясняется рядом вещей:
мы сумели увидеть пределы добра;
мир — сложнее, чем камень в праще.
И, возможно, он даже не стоит тех жертв,
что покорно кладем на алтарь.
Так не плачь обо мне на шестом этаже,
если осень зажжет свой фонарь.
Но такие серьезные лица в метро,
словно каждый здесь чувствует боль.
В крепко сжатых губах ты читаешь: «Не тронь!»
и мне кажется, в этом вся соль.
Я бы мог их учить улыбаться весне,
но утратил давно этот скилл.
Если время пришло, то не плачь обо мне —
я был счастлив и даже любил.
***
Это было хорошее время.
Время дерзких и честных поступков.
Мы дружили совсем не с теми —
так считали родители. В сутках
не хватало часов. Мы были,
как волчата, что в стае злее.
Помню, мама сказала: «Приплыли.
Сын-шпана.» И осела, белея.
Мы любили дурацкие песни,
лишь бы только не нравились папам.
Короли неопрятных лестниц
пили дрянь из горла и залпом.
Нам казалось, мы знаем больше.
Мы кричали об этом, пели.
Только время работает тоньше —
бунтари, как один, повзрослели.
Вот и смотрим на новое племя
непокорных, как в темные воды,
вспоминая прекрасное время.
Время искренних слов и свободы.
***
В сером городе жил человек,
был таким же, как город, — серым.
И смотрел из под серых век
серым взглядом. Во всем знал меру.
Он работал на серых людей
за зарплату, конечно, серую.
Был поклонником серых идей
и гордился своей серой верой.
И с женой серой мышью растил
очень серых, спокойных детишек.
Не стремился, не тратил сил,
не пытался подняться чуть выше.
Не был против и не был за —
встретил старость в сером костюме.
И однажды, закрыв глаза,
незаметно и серо умер.
***
Я обещаю ничего не обещать,
не рассуждать, как сноб, о джазе и о книгах.
Давай сегодня просто танцевать.
Давай оставим легкую интригу.
Не говори, как много шансов у меня.
Пускай ведет нас вечер в неизвестность.
В молчаньи можно многое понять,
ведь в нем присутствует особенная честность.
А сложится ли магия? Плевать.
Об этом думать — получить похмелье.
Давай сегодня просто танцевать?
А флирт не будем делать самоцелью.
***
Вот вам картина мира
из краткосрочных встреч
в съемных чужих квартирах;
из обнаженных плеч;
из разговоров тайных
в ванной под шум воды;
из смс «случайных»;
из ожиданий среды.
Вот вам вся жизнь украдкой.
Вот — добровольный плен.
Мутное счастье с осадком
в грязных бокалах измен.
Кто-то грешит на нравы,
кто-то готов судить.
Только вот кто дал право
нам за любовь клеймить?
Тяжесть у них иная,
гложет своя печаль.
Мы их совсем не знаем,
чтобы рубить с плеча.
***
Бесперебойно газеты пишут
о том, что здесь никому неважно.
Я запускаю с высокой крыши
своей мечты самолет бумажный.
Лети отсюда, лети чуть дальше.
Пари над городом белой птицей.
Лети от зависти, злобы, фальши.
И я желаю тебе не сбиться
с пути, который рукой намечен,
достигнуть моря, упасть на пляже
и ждать в песке нашей верной встречи.
Ведь я приду, если карта ляжет.
***
Ветер, словно для инстаграма,
крутит в воздухе снежную взвесь.
«Да, все верно. Во двор и прямо
до угла. Тормозните здесь.»
Расплатившись, на миг замираю
перед тем, как шагнуть в метель.
Выдыхая, иду. Набираю.
Домофон выдает свою трель.
Жду ответа. Вернулся из Трои
Одиссей, путь войны позади.
И надеюсь, что ты мне откроешь:
«Ну, привет. Я ждала. Проходи.»
***
Яркий свет фонаря в лицо.
Словно длится немой допрос,
что закончится злым свинцом,
а потом повезут на мост.
И опустят в мешке в Неву,
отгоняя бродячих псов.
А мешок разойдется по шву,
и блеснет циферблат часов.
Конвоир поглядит с тоской:
«Жаль не взял, хороши часы.»
И поедет во тьме домой.
Дома ждут и жена, и сын.
Он напьется и будет кричать,
будет в грязной тельняшке петь.
И по стенам начнет стучать,
причитая, что сеет смерть.
Это все я придумал здесь —
в темноте, где фонарь в лицо.
Встал. Прошелся, чтоб снова сесть,
зябко кутаясь в пальтецо.
***
Когда он упал на гранит мостовой —
не началась суматоха.
Лишь женщина, тронув с опаской рукой,
спросила: «Мужчина, вам плохо?»
Он даже пытался ей что-то сказать,
но все не справлялся с губами,
лишь тихо стонал, закрывая глаза,
скрипел еле слышно зубами.
Прохожий подбросил ответ на вопрос:
«Не видите? Он же синий…»
Брезгливо наморщив напудренный нос,
ускорилась девушка в мини…
Когда истерично позвали врача:
«Скорее, сердечный приступ!»
Он не замечал как истошно кричат
безликие люди-статисты.
Не слышал сирены, не видел огней
тревожного синего цвета.
Он видел большую луну, а на ней
дверь в самое долгое лето.
***
Плеер крутит всего лишь два трека.
Только Fink и Alt-J на повторе.
Называйте меня человеком
с настроением в черном миноре.
На скамейке в осеннем парке,
размышляя о том, что было,
выгребаю все траблы, запарки
из золы, что ещё не остыла.
Прихожу к удивительной мысли —
ключевым был тот сумрачный вечер
В дате прочерк. Я путаюсь в числах.
Помню только озябшие плечи.
Помню только «мы разные люди».
Помню конверсы красного цвета.
И вороны смотрели, как судьи.
Кстати, было, мне кажется, лето…
И вот здесь ключевая развилка,
поворот не туда. Ad Notam,
полюбил бесконечность бутылки
и описывать мир в резких нотах.
А ведь мог же совсем иначе.
Мог сойтись с продавщицей «Магнита».
На кредитной машине на дачу
(пусть не новой, слегка побитой),
но зато с ощущением счастья
бесконечно прямого. Простого.
И уж если грустить о ненастье,
то в контексте: «Цветёт хреново
в этом годе клубника, Оля.»
А она невпопад отвечает:
«Надо сына готовить к школе…
Кстати, заморозки обещали…»
Я сижу, представляя в деталях
эту жизнь, и становится тошно.
Для меня этот мир ненормален —
обывателем быть невозможно.
Тут я выдохнул. Слава богу,
мои мысли другого калибра
Хорошо, что моя дорога
лучше той, что тогда не выбрал.
***
Я сижу у окна весь день.
За окном по кольцу машины,
пешеходы цепочкой длинной.
Вслед за ними змеится тень.
Я смотрю на продрогший мир —
там идет бесконечная стройка.
Иммигранты, разбившись на тройки,
суетятся. Орет бригадир.
Все вращается, рвется вперед.
Только мне ничего не надо —
ни карьеры, ни банковских вкладов.
Ведь меня и без этого прет.
Я сижу и пишу стихи,
ощущая себя во Вселенной
не константой, но переменной
в уравнении Высших Стихий.
***
Бывает так, что рухнули все планы,
и кажется проигран важный бой.
Твой мир почти разрушен ураганом,
который кто-то назовет судьбой.
Проблемы, словно свора адских гончих,
идут по следу. Ты почти привык,
что за спиной их злобный лай все громче,
и каждый новый шаг ведет в тупик.
Борись, когда одной ногой у края.
Держись, хватаясь за любую нить,
Иди вперед, как мантру повторяя:
Пока ты жив, все можно изменить.
***
Задернув шторы, погасив огни,
столица спит. И только мы остались
смотреть на городские магистрали
в огнях. Мы, как герои новых книг,
покорно надеваем маски днём,
отыгрывая офисные схемы.
Заложники метрической системы
лишь ночью забывают обо всем:
о курсах и о графиках продаж,
о неизбежных, словно смерть, дедлайнах.
Нам открываются совсем иные тайны,
и мир привычный тает, как мираж.
Мы начинаем видеть все, как есть,
и чувствуя избыток кислорода,
вновь наслаждаемся тайм-аутом и свободой;
чтоб утром снова возвратиться в жесть.
***
Разбилась любимая чашка,
в осколках весь пол.
Не хмурься, родная, —
на счастье. Ведь я все учел.
Плохие приметы и знаки
теперь не про нас.
Смотри, я гадаю на кофе
разлитом. Сейчас
ютимся на маленькой кухне,
в однушке. Мы ждем
ребенка с твоими глазами.
Но вот, видишь? Дом,
в котором светло и просторно,
звучит детский смех.
И чувство любви и покоя.
И солнце для всех.
Не хмурься, родная. Все будет.
Давай, не грусти.
А чашка разбилась на счастье.
Чуть-чуть подожди.
***
Закричали надрывно птицы.
Ветер стих, но завыла сирена.
В этом доме такие лица,
что вскрываются сами вены.
«Я читаю стихи обреченным» —
напряженно стучит в затылке.
В грязном мире стекла и бетона
что им хочется кроме бутылки?
Поднимают бокалы и рюмки,
лихо пьют. И почти без закуски.
И хохочут, как недоумки.
Ненавижу субботу по-русски.
Выхожу покурить у парадной.
(Это Питер — любому понятно)
Вечер вышел опять безотрадный.
Пахнет осенью, вот что приятно.
***
Говорю все, как есть. Послушай:
Время года — паршивая осень.
Небо серое прячется в лужах,
и темнеет практически в восемь.
Фонари зажигают чуть позже,
и от этого факта чуть грустно.
Я успел это выучить. Боже,
как же в жизни моей сейчас пусто.
***
Все вокруг подчиняются стилю.
И в одежде, и даже в еде.
Я смотрю, как слегка загрустили
две подруги, ведь модно худеть.
Вот и давятся рисом с сашими,
но я знаю, что где-то в душе
всем красоткам с губами большими
очень хочется пельмешей.
***
Лето, считай, в пролете.
Август уже не в счет.
На предпоследней ноте
карма наотмашь бьет.
В плеере Алекс Тернер
стонет пока стою
гимн меланхолии черной.
Мол, «Crawlin’ back to you.»
Я не хочу быть слабым,
но не хватает сил
выдержать эти масштабы.
Я о них не просил.
Все, что хочу — остаться
в комнате, где через час
солнце в закатном танце
будет кружить возле нас.
***
Она говорит: «Ну и гад же ты…
Совсем наплевать на меня.
Работа, e-mail’ы, гаджеты.
За месяц был дома три дня.»
Он смотрит с непониманием:
«Я сделал тебе личный рай.
Достала нытьем про «внимание».
Вот дверь. Чемодан собирай.»
Она начинает скандалить,
кричит, что он черствый сухарь,
и холоден, словно из стали.
Он молча глядит в календарь
и думает: «Вот скоро осень.
Два года коту под хвост.
Какие сомнения, вопросы?
Свободен — звучит, как тост!»
Она уезжает к маме,
ревет и не спит семь дней.
Он жизнь нагружает делами
и не вспоминает о ней.
Проходит ещё два года.
По слухам, ей скоро рожать.
Он, вроде, утроил доходы
и делит с моделью кровать.
Такая простая Love Story —
читать и бороться с зевком.
Ведь нет в ней ни счастья, ни горя,
и каждый с подобной знаком.
Но стоит задуматься все же.
Кто рядом? Что будет потом?
А счастлив ли ты? Быть может,
мечтаешь совсем о другом?
***
Голова холодна, как лед.
Руки тоже вполне чисты.
Я смотрю на свой долгий взлет
и считаю пустые листы.
Ненаписанных строк — вагон,
неозвученных слов — поезда.
Я проламывал личный бетон
и точил его, словно вода.
Я искал новый слог и сюжет,
но историй всего 36.
И в последнюю тысячу лет
популярно писать про месть,
безысходность, больную любовь,
адюльтер, достижения, бунт.
Также ценятся деньги и кровь.
Рифма пошлая. Пусть будет тут,
как немой сторожок для тех,
кто найдет в себе смелость писать,
не взирая на сотни помех.
У поэтов на лбу печать:
«Он не выбрал покой души».
В голове бесконечный шум.
Сердце бьется в морзянке: «Пиши».
Я в их племени. Я — пишу.
***
Не говори о море —
это больной вопрос.
Помню, что едешь вскоре.
Знаю — пойдешь вразнос.
Не говори о море.
Не был на нем года три.
И для меня это горе.
Не понимаешь? Смотри.
Вот я пришел на работу,
Вот душный офис-квадрат.
Здесь основная льгота —
кулер. И ты ему рад.
Здесь говорят о деле —
прибыль, доход, маржа.
Нервы уже на пределе,
так что не режь без ножа.
В сотнях чужих историй,
в ленте в течение дня
где-то волнуется море,
ждет беспокойно меня.
***
Странно, впервые за год не ошиблись синоптики.
Лето вошло в этот город с букетом дождей.
Словно цветы, распускаются яркие зонтики
в быстром потоке спешащих куда-то людей.
На остановке стою, никуда мне не хочется.
Я наблюдаю за девушкой в желтом плаще.
Ей при знакомстве не надо озвучивать отчество —
возраст открытий и прочих прекрасных вещей.
Ливень ее не пугает, она улыбается
и подставляет ладони потокам воды.
Глядя на хмурых, угрюмых людей, удивляется —
так суетятся, как будто бегут от беды.
Я выхожу ей навстречу, откинув сомнения.
Дождь отрезвил моментально, ненужное смыв.
Радуюсь, словно мне пять. И сейчас день рождения.
Вымокнув, я ощутил, что пока еще жив.
***
Всю свою жизнь я сражался за счастье,
с радостным чувством встречал новый бой.
В этой борьбе, распадаясь на части,
не замечал его рядом с собой.
Я постоянно стремился к удаче,
знал и стратегию, и алгоритм.
Думал, поймаю — все будет иначе.
Не понимал, что удача внутри.
Я никогда не сидел ни минуты.
Кто-то нашел в этом правильный смысл.
Сделано многое, но почему-то
крутится едкая, горькая мысль:
«Вот и в финале… Медаль из картонки.
Ноги гудят, совершенно нет сил.
Всю свою жизнь я провел в дикой гонке,
но по итогу — и дня не прожил.»
***
Резко меняются лица,
музыка и интерьеры.
Город в ночи веселится.
Город не знает меры.
В этот момент неважно
будет ли утром плохо.
Ведь никому не страшно —
правит парадом похоть.
Нет никакой морали
в этой субботней вспышке.
Люди неделю ждали
пьяные «кошки-мышки».
Бешено пьют мужчины,
женщины дразнят ногами
и выгибают спины,
хвастаясь каблуками.
Я не могу, мне тошно —
праздник забвенья мимо.
Трезвому здесь невозможно.
Липко. Невыносимо.
Ночью иду под прицелом
самых крикливых таксистов.
Чтобы остаться целым,
чтобы остаться чистым.
***
В мире, пропахшем деньгами и кровью,
страны играют в жестокие игры,
делая вид, что вокруг все в порядке.
В мире, пропахшем деньгами и кровью.
В мирной стране, где карается слово,
город молчит с перепуганным видом,
чтобы казаться спокойным и светлым.
В мирной стране, где карается слово.
В городе, где под ногами лишь камень,
строят дома из стекла и бетона —
темные стелы рабам ипотеки.
В городе, где под ногами лишь камень.
В доме, который ты так ненавидишь,
комната словно наполнена пылью.
Ты, как заложник дешевого быта,
в доме, который ты так ненавидишь.
В комнате с видом на нищую старость
тело твое не находит покоя.
Ты ощущаешь себя проигравшим
в комнате с видом на нищую старость.
В теле, которое хочет свободы,
Бьется неровно усталое сердце
в клетке груди, как забитая птица
В теле, которое хочет свободы.
***
Мы стали чуть старше, но впрочем, не стали умнее.
Проблемы все те же, хоть с виду намного сложнее.
Мы — вещи-в-себе. Мы боимся открыться друг другу
и в душу пускаем людей по условному стуку.
Нам хочется чище и ярче, нам нужно светлее,
но кризис доверия делает жестче и злее.
Мы помним подножки, что ставили близкие люди.
Нам страшно, но вряд ли нас кто-то за это осудит.
Удары судьбы нас должны были сделать сильнее,
но почему-то не легче, а только больнее.
И каждый нашел себя в мире уловок и фальши,
Но вечный вопрос все гложет: «Что будет дальше?»
***
Так случается: преданы чувства,
вера втоптана в грязный песок.
Можешь сыпать проклятьями густо.
Можешь злиться. Но будет ли прок?
Склеить то, что однажды разбилось
не помогут ни меч, ни праща.
Я прошу, находи в себе силы,
Находи в себе силы прощать.
***
Я всегда не любил зоопарки и цирки.
Мне не нравятся клетки, таблички и бирки.
Я питаю лишь жалость к плененным животным
и считаю, что каждый родился свободным.
Что реальность вокруг не статичная данность.
Что система всегда убивает спонтанность.
Что желание счастья важнее наживы.
Что солдат — не погоны и пара нашивок.
И неважно какого ты пола и расы,
если так же, как я, ненавидишь пластмассу
в телевизоре и в разговорах знакомых,
если так же, как я, ищешь выход из комы.
Все ответы ясны, но послушай вопросы:
Почему в нашем хоре поет безголосый?
Почему каждый третий заложник иллюзий?
Если время петля, то кому вязать узел?
***
Почему я одинок?
Что ж, сейчас отвечу.
Вечер. Пятница. Звонок:
«Приезжай на встречу!
Будут наши. Повод есть —
Макс вернулся в город!»
Бормочу: «Я занят — жесть.
Все решу нескоро.
В общем, важные дела…
Не смогу я, Мишка…»
«Не сгори в делах дотла!
Очень жаль, братишка…»
И таких примеров — тьма.
Вру друзьям успешно.
А потом схожу с ума
от тоски кромешной,
обвиняя карму, рок,
мир несправедливый…
Почему я одинок?..
Просто я ленивый.
deadman song
Все происходит вдруг.
Все происходит внезапно.
Карточный мир вокруг
рушится поэтапно.
И никаких примет
сбывшихся и не очень.
Кажется, я отпет.
Кажется, обесточен.
Вот на полу лежу
пьяный, не сняв ботинки,
и равнодушно слежу
как ты снимаешь со спинки
стула свое пальто,
как надеваешь нервно.
И говоришь потом:
«Ты никогда не был первым.
Не мастерил крыла,
не поднимался к небу.
Что я в тебе нашла?
Это, бл..ть, чертов ребус…»
Хлопает гулко дверь,
чтобы опять открыться.
Кто я такой теперь?
Словно неловкая птица
мечется в клетке груди,
чтоб замереть бессильно.
Что меня ждет впереди?
Не отвечает мобильный.
Звезды на проводах
синим огнем мигают.
Жизнь моя в никуда
с тиканьем утекает.
***
Если б ошибки чужие
сразу учли, было б проще.
Мы же с тобой, как слепые,
жизнь узнавали наощупь.
Вот и несет нас кривая,
но если есть передышки,
с гордостью тихой считаем
честно набитые шишки.
Поэту
Говори в переполненном баре
обо всем, что касается нас.
Что судьба — не готовый сценарий,
и творится лишь здесь и сейчас.
Что депрессия — крест инфантильных,
неудачи — всего лишь этап.
Счастье любит, как женщина, сильных
и не любит того, кто слаб.
Говори, что нет битвы сложнее
кроме той, что ведется с собой.
И не будет победы важнее,
и не будет победы простой.
Расскажи нам, что каждый испуган,
если нужен решительный шаг
для того, чтобы выйти из круга,
где давно все не то и не так.
Но бояться — последнее дело.
Важно помнить, что жизнь коротка,
и успеха добьется лишь смелый,
удержавший все страхи в руках.
Не молчи, и пусть каждый услышит,
пусть огонь в емких фразах горит.
Поздним вечером в баре притихшем
люди слушают. Говори.
***
Слушая свинг трубача-джазмена,
взяв дважды водку и яблочный сок,
в баре с названием «Мутная пена»
я ощутил, как кольнуло в висок:
Люди вокруг из цветного картона,
лишь пустота в неуютных зрачках.
Вот возле стойки стоит отстраненно
хипстер в нелепых тяжелых очках,
давится жидким крафтовым пивом.
Тонкий эстет и ценитель кино.
Справа блондинка. Довольно красива,
вырез глубокий, пьет лишь вино.
Ей двадцать восемь, она знает точно —
время водой утекает из рук.
Нужен мужчина приличный и срочно,
чтоб прекратились вопросы подруг.
Сзади студенты, спорят о мемах,
пьют «что дешевле», ждут десяти,
В десять им в клуб, где совсем не проблема
девочку снять и к себе увезти…
Надо бы вызвать полицию кармы,
Чтоб задержала этих людей.
В их головах мусор моды, рекламы,
кем-то навязанных глупых идей.
Черт, подождите… Меня арестуют,
как и других, находящихся тут.
Я ведь давно прожигаю впустую
дни, но собрался вершить строгий суд.
Вынес вердикт мимоходом в субботу
офисный зомби, обычный делец.
Вроде, все есть — и семья, и работа;
но приглядишься — пустышка, мертвец.
Здесь, среди нас, лишь трубач настоящий.
В нотах надрывных рыдает душа,
рвется и мечется звуках звенящих
так, что становится трудно дышать.
Музыка в сердце стучит, раздражая,
давит, тревожит, как холод с Невы.
Но не для нас джазмен в баре играет.
Он здесь затем, чтоб остаться живым.
***
Ползи, трамвай, ползи по скользким рельсам.
Вези по городу несбывшихся надежд
людей, раздавленных заботами и стрессом.
Вези домой и по пути утешь.
Больных, усталых и совсем разбитых
укачивай под свой неровный стук.
Ползи по площадям среди гранита,
где фонари замерзли на посту.
Вези меня со всеми, но отдельно,
от женщины с лицом чужой судьбы.
Вези меня в район домов панельных.
Туда, где я сумею все забыть.
***
Однажды, встав с утра, он вышел в путь,
отправился за солнцем в одиночку.
Трудна дорога, но решив рискнуть,
уверен был, что справится. И точка.
Он спал под звездным небом у реки,
брел по степи и поднимался в горы.
Он пересек моря, материки.
Ему открылись новые просторы…
Ты спросишь: Что за храбрый человек
прошел весь мир от края и до края?
Его зовут Максим, живет в Москве.
Ему семь лет, и он сейчас играет.
Страшная сказка на ночь
Они, как наездники бури,
появятся с дельты Невы —
женщина в волчьей шкуре
и мальчик с пером совы.
Они будут двигаться быстро.
Им никого не жаль.
Их не задержит выстрел,
не остановит сталь.
Они говорят на древнем
наречии диких племен.
Услышавший их напевы
и проклят, и обречен.
От песни чужой оглохнет
и будет кричать во мгле.
В течение часа иссохнет,
как будто прожил сотни лет.
Спасется лишь спящий, сыночек.
Глаза поскорее закрой.
Спи крепко сегодня ночью.
Я буду спать рядом с тобой.
***
Все, что я написал в апреле,
чуть горчит, как британский эль.
О тебе в каждом четном пробеле
по-битловски шептал «ma belle».
В запятых оставлял признанья
в том, что сильный бывает слаб.
чтобы ты, прочитав утром ранним
эти строки мои, поняла.
Я готов для тебя измениться.
Все откинуть — упреки и ложь.
Только ты отдыхаешь в Ницце,
и поэтому вряд ли прочтешь
Но я все же пишу упорно
в этот блог шифрограммы-стихи
В тесной комнате с видом на город,
где на полке твои духи.
***
Я обычный бродячий пёс.
Я живу во дворе напротив.
На меня не взглянуть без слез —
сразу видно бойца подворотен.
Ухо драное, грязная шерсть,
и хромаю на заднюю лапу;
но достоинство все же есть.
Говорят, что досталось от папы.
Он был догом чистых кровей,
у него был даже ошейник.
У меня — лишь тряпьё у дверей
и застрявший за ухом репейник.
Я давно не смотрю в глаза,
проходящим мимо прохожим.
Отступаю тихонько назад,
если с палкой и чем-то похожим.
Впрочем, я не грущу ни о чем,
хоть и к людям теперь с опаской.
Ведь бывает — возьмут за плечо
и дадут мне кусочек колбаски.
И тогда понимаю я —
люди добрые, но забывают,
что нам тоже нужна семья.
Даже псы без любви страдают.
***
Включи в своем сердце беззвучный режим.
Или, как минимум, «вибро».
Входящие не принимай от чужих
после шотов и Cuba Libre.
Зачем тебе снова распятые дни
На кресте безответного чувства?
Вспомни о том, как будет саднить,
будет давить до хруста.
Не отвечай на «Привет, как дела?»
Помни, чем чревато
cнова открыться: тупая игла
душу проткнет, как вату.
Помни о том, что в нужный момент
исчезнет с молчаньем-стрихнином
тот, для кого любовь — инструмент.
И улыбка с нейротоксином.
Включи в своем сердце беззвучный режим,
а лучше — вообще автономный,
чтоб не принимало звонки от чужих,
чтоб тикало тихо и ровно.
***
Люди летят в вагонах,
чтоб никуда не успеть.
Их в темноте перегона
ждет, притаившись, Смерть.
Курит с кривой ухмылкой,
жадно глядит в тоннель.
То отхлебнет из бутылки,
то прислонится к стене.
Смерть ожидает тихо,
черный надев капюшон,
чтоб с оглушительным криком
прыгнуть в последний вагон.
…Город дрожит во мраке.
Траур сгущает тень.
Господи, дай нам отваги,
чтобы прожить новый день.
***
Меня пугает этот город,
неприятен, как змеиный клубок.
Сеть пересудов, разговоров
за спиною — тихий омут глубок.
Здесь обсуждают за обедом
с кем соседи ночью делят кровать.
И каждый хочет мне поведать
ворох сплетен, что сумел раскопать.
Ты не желаешь этой грязи,
но в итоге, мы несем ее в дом,
чтоб обсуждать чужие связи,
оставляя нашу жизнь на потом.
И ощущая каждой по’рой
нарастающий Стокгольмский синдром,
мы ненавидим этот город,
но не сможем никогда жить в другом.
Эффект лестницы
Отправлен в моральный нокаут
поставленным хуком язвительным.
У мыслей бессрочный локаут,
и мямлю неубедительно.
Хотя я совсем не дурак —
начитан, горжусь эрудицией.
Но часто бывает так:
смущаясь, теряюсь в лицах
смеющихся громко людей,
смакующих едкую шутку.
В башке никаких идей.
Ни реплики. Вот что жутко.
Раздавлен, разбит, неуклюж,
бреду, от стыда краснея,
Сама ситуация — чушь,
пустая. И черт бы с нею…
Обидно, что был поддет.
Мотая по кругу пленку,
Под утро найду ответ,
почти идеальный, тонкий…
Куда его? Слать письмом?
Печально, что это не лечится:
я крепок задним умом —
заложник «эффекта лестницы».
***
Я проснулся с предчувствием шторма.
Что-то мрачное двигалось с юга.
И в душе, перемазавшись черной
сажей, выла январская вьюга.
Я поднялся. Прошел до ванной.
Глянув в зеркало, понял не сразу
небольшую, но страшную странность —
я вчера был зеленоглазый.
А теперь на меня с ухмылкой
кареглазый уставился парень.
Я почувствовал холод в затылке:
«Это сон. Я в нелепом кошмаре.»
И тогда он сказал негромко:
«Ты не спишь. Я пришел, и значит
ты мертвец. Собирай котомку.
Знай, что жизненный долг оплачен,
но возьми две монеты Харону.
Из вещей — то, что даст терпенье.»
Сжав кулон твой в руке, обреченно
я шагнул навсегда в отраженье.
Мотивирующее
Ты можешь с гордостью внутри
сидеть на всех диетах.
Всех убеждай, себе не ври —
не похудеешь к лету.
***
Неприятности в дверь не стучат —
в дом заходят без предупреждений,
развернув черный флаг поражений,
расставаний, долгов, неуплат.
А за ними придет липкий стресс.
Недоеденный завтрак остынет.
День на нервах и на никотине
пролетит, как «Восточный экспресс».
И под вечер ты выпьешь одну,
подводя равнодушно итоги,
осознаешь — пожертвовал многим,
чтобы ночью спокойно уснуть.
Время собирать камни
Если дом — это место, где сердце и ждут,
то со мной явно что-то не так.
Я — выпавший винт. Я — согнутый прут.
Во мне есть невидимый брак.
Я встретил себя между после и до,
увидев, не сразу узнал —
пробитый навылет неясной бедой,
бредущий к началу начал.
Неправда, что время умеет лечить.
Я давно безнадежный больной.
И рак в моих мыслях — одна из причин,
заставляющих ждать за стеной.
Вся жизнь — бесконечный и узкий туннель
из тьмы на слепящий свет.
Я в баре за тем, чтоб узнать свою цель,
но кто может дать мне ответ?
***
Как чей-то печальный негромкий укор,
звучит неудачный тяжелый аккорд,
небрежно исполненный на пианино
растерянно-злым человеком в гостиной,
который ушел от пустых разговоров.
На маленькой кухне ненужные споры
все громче становятся с каждой бутылкой:
вот кто-то вскочил, звонко падает вилка.
И шум в саундтреке тугого минора,
и свет фонарей в перекрученных шторах
сплетаются в дикий нелепый арт-хаус,
в душе человека рождая лишь хаос:
«Как глупо и пошло… И кто эти люди?
Я должен уйти — наплевать, что осудят».
Бросок до дверей — и без лишних сомнений,
в расстегнутой куртке летит по ступеням,
кидается в ночь, в замороженный воздух
и смотрит с улыбкой на крупные звезды.
Он думает: «Надо ценить свое время.
Бежать, если понял, что снова не с теми».
***
Я хочу, чтобы все оставалось таким, как сейчас:
теплый свет ночника и рука, обхватившая руку.
Чтоб секундная стрелка стучала негромко, мечась
по разбитому на сектора белоснежному кругу.
Чтобы снег за высоким окном был похожим на пух
тополиный, как будто июньская ночь разгулялась.
Чтоб Вселенная видела край, сократившись до двух
человек в полутемной квартире. И чтобы казалось —
объективного времени нет. Это миф для того,
чтобы люди могли на пути своем ставить засечки.
Пониманье, когда тормозить, а когда рвать бегом,
придает нужный смысл течению жизненной речки.
Я хочу, чтобы ты замолчала, и я понял все.
Путь Любви в этом проклятом мире единственно верный.
Кто идёт по нему, обязательно будет спасен.
Бог к идущим по острому краю всегда милосердный.
***
Они постоянно кричат:
«Держим строй! Шире шаг!»
Только есть тот,
кто всегда
марширует не в такт.
И он не бездарный глупец,
не упертый баран.
Просто
внутри у него
бьет другой барабан.
***
Сквозь густой снегопад
очень сложно увидеть свой путь.
Я вошел в зимний сад,
чтоб от города в нем отдохнуть.
Я петляю в тиши
по аллеям среди фонарей.
А вокруг ни души:
дома все, кто хоть каплю мудрей.
Вечер стал холодней,
и ботинок набрал снег сырой.
Представляется мне:
я усталый полярник-герой.
И хочу одного —
победить и остаться в веках,
но скорее всего
пропаду в бесконечных снегах.
Перепутаны дни,
и Вселенная смотрит в упор…
Вдруг ограда. Огни.
И троллейбус, идущий в депо.
***
Я тебя проведу по мосту
через бурные воды невзгод.
Через омуты зимних простуд
проведу — мне известен брод.
Если страшно — закрой глаза.
Я держу тебя. Веришь мне?
И не нужно смотреть назад,
если в прошлом покоя нет.
Не пугайся, делая шаг, —
буду рядом, рука на плече.
Направляя, не буду мешать
и указывать, что и зачем.
Я хочу, чтобы ты нашла
равновесие в жизни своей —
поборола душевный разлад,
перестала быть жертвой страстей.
И тогда я спокойно вздохну,
отпущу незаметно. Иди,
сохраняя под сердцем весну,
не боясь ничего на пути.
Посмотрю, улыбаясь, вслед.
Так отец наблюдает, как в май
направляет свой велосипед
семилетняя дочь. Сама.
***
Постарайся не верить снам.
Сны, как правило, часто врут.
Не давай имена вещам:
ярлыки — инструмент зануд.
Если хочется петь, то пой.
Говори, если есть слова.
Не стесняйся и будь собой.
Разговоры дели на два —
выделяй среди хлама суть.
Будет трудно порой — терпи;
не скули, если выбрал путь.
Будь спокойней, побольше спи.
Не кури натощак с утра,
Если можешь — совсем бросай.
Ну и самое главное, брат:
обязательно верь в чудеса.
***
Не хочу разбирать все, что было и стало.
Не хочу. Сомневаюсь, но все же пишу:
Дорогая, привет. Возвращаясь к началу,
ощущаю, как раньше, кардиошум.
Я, наверно, смешон, обращаясь открыто,
но открытые письма сегодня в цене.
Оголенные чувства под светом софитов
злая публика любит. И платит вдвойне.
Говорят, ты сошлась (в это трудно поверить)
с трубачом-музыкантом или врачом.
И надеюсь, ты счастлива. По крайней мере,
не жалеешь в решеньях своих ни о чем.
Я, как прежде, один. Гордый волк-одиночка.
Где натура, где имидж — уже не понять.
Если жизнь — это текст, то меня через строчку
обнимают совсем нежеланные. Блять.
Я для них улыбаюсь, скрывая зевоту.
Все ходы на ладони. Сплошная тоска.
Никаких удивлений, падений и взлетов.
Журавлей больше нет, но синица в руках.
Никаких оснований на грусть в самом деле.
Есть работа, есть дом, и похоже, что свой.
Только знаешь, просторы огромной постели
начинают изрядно пугать пустотой.
***
Поэт, не поэт…
К чертям разговоры!
Рифмы краду с грациозностью вора,
боюсь
местоимений
и персонализации.
Еще один шлак,
листок в канализацию.
Хотя, снова вру, ведь пишу в телефоне.
Ловец новых ритмов в пустом перегоне —
красноглазо-бессонный. Жена смотрит искоса.
Типично, по-питерски, падаю низко. Сам
не верящий в силу звонких наречий,
пытаюсь собрать из них нечто вечное.
Охотник на штампы. Вылизывая строчки,
ломаю слог, цепляясь за точки.
Срываясь на хрупких деепричастиях,
пытаюсь винить их во всех несчастьях.
Сжимаю смартфон до печального хруста.
Но кода проста — сказать нечего. Пусто.
***
Мама, мне очень страшно.
Снилось, пришёл дракон.
Город горит, как бумажный.
Город уже обречен.
В небе ночном я вижу:
он начинает кружить.
Мама, дракон все ближе.
Жарко. Хочется пить…
Мама, я вымотан боем.
Дергает крепкую нить
страх, но я выбран героем.
Как мне дракона сразить?
Ты ничего не бойся.
Бейся, иди до конца.
Страх прекратит вопросы,
сдавшись отваге бойца.
Ты победишь, я знаю.
Будет повержен враг.
Помнишь, как в прошлом мае
не испугался собак?
Мама, мой меч двуручный
сломан. Нет больше сил…
Мальчик шептал беззвучно,
после глаза закрыл…
Женщина взвыла громче
города, гула машин.
Умер в полтретьего ночи
девятилетний сын.
***
Избитая палками фраза
«Любимых нельзя отпускать»
одних покоряет сразу,
других заставляет икать.
Напишет подписчик из Нальчика:
«Боже, какое нытьё!
Девочка любит мальчика
и бла-бла-бла, ё-моё…»
А после гадливо отпишется
от приторных новостей
и ляжет, взяв модную книжицу,
в свою холостую постель.
А школьница из Саратова,
которая верит в судьбу,
троллить банальности рада бы,
но эта тема — табу!
Она совсем уже взрослая,
ходит в десятый класс.
Её вчера парень бросил,
и это с ней в первый раз.
Плевать на придурков пафосных,
«ЛЮБИМЫХ НЕЛЬЗЯ ОТПУСКАТЬ!!!» —
девочка пишет в статусе.
Плачет. Ложится спать
Избитая вроде фраза
не первую сотню лет
одних раздражает сразу,
а для других — ответ.
***
Время героев в прошлом.
Рыцари — атавизм.
Их обесценил пошлый
неокапитализм.
Мальчик-мажор — Айвенго.
Менеджер — Ланселот.
Рыцарь считает деньги
и умножает доход.
Тихо пропахло пылью
время прекрасных дам.
Дамы следят за стилем,
ходят в солярий-храм,
рыцарей ждут с работы —
это паноптикум, сюр.
Главное — правильный ботокс.
Главное — маникюр.
Время серьёзных мыслей
спрятано в тёмный чулан.
Медной табличкой повисло,
ждет по медвежьим углам.
В позеленевшей меди
смог я с трудом разобрать:
Людям не нужно трагедий,
люди хотят танцевать.
***
Кто-то из нас точно лишний,
осталось решить лишь, кто.
Вот я — прихожу с работы,
устало кладу пальто.
Вот ты — ожидаешь на кухне,
и ужин почти готов.
Положишь в тарелку, сядешь,
и снова безмолвно: «Кто?»
Во взгляде ответ: «Не знаю…
Я днем не сумел решить.
И значит, что нам придется
еще одну ночь прожить.»
Расходимся. Ты — к постели,
а я остаюсь. Курю.
Пора оставлять это судно,
ведь крысы покинули трюм.
Но трудно ломать привычку
и перевернуть уклад.
Молчанье дает отсрочку,
я малой отсрочке рад.
Вот ночь. Я застыл в кровати,
ты делаешь вид, что спишь.
Мне слышно соседскую ругань
сквозь эту июньскую тишь.
Шепчу, обнимая робко,
слова словно сами ведут:
«Все будет в порядке, слышишь?
Я завтра сюда не приду».
***
Танцуй в темноте под раскаты июльского грома.
Отдайся перкуссии ливня и двигайся в такт
в простом белом платье с бокалом дешевого рома,
без капли сомненья, что делаешь что-то не так.
Смывая с души надоевшую липкую тину
в своей персональной вселенной восемь на три,
танцуй в темноте, у окна в этой мрачной гостиной.
Как будто одна во всем городе чувствуешь ритм.
***
В форточку лезет шум
нагло, неотвратимо.
Молча на кухне сижу,
как на скамье подсудимых.
В мантии и в парике
жесткий вердикт читает
Вечность. Весы в руке,
правая чаша пустая.
В левой — мои грехи:
все второсортные мысли,
ворохи текстов плохих,
тех, что давно прокисли.
Вечность следит за мной,
режет змеиным взглядом:
«Слушай, мой дорогой,
что тебя ждет в награду.
Имя твое сотрут.
Голос заглушит вскоре
Хронос. Пойми, твой труд —
капля в безликом море».
Слушая приговор,
я признавал покорно,
что идеальный актер
в постмодернистском порно.
Часть поп-культурных масс,
часть «поколения Игрек».
Хилое творчество в нас —
лишь инфантильные игры.
Мы безупречный компост.
Мы пролагаем связи,
чтобы потом пророс
новый росток из грязи.
Вот почему опять,
не опуская руки,
должен я составлять
в хрупкие строки звуки.
Предновогоднее
У метро продавали елки.
Год неспешно катился в финал.
Гордость кинув на дальнюю полку,
у торгового центра стоял
паренек — неприметный студентик
(полчаса наблюдал за ним).
Мял в руках неказистый букетик —
неприлично стоять с таким.
Я все ждал — пробормочет: «Хватит!»
Я как циник все знал наперёд.
Но, смотрю, оловянный солдатик
стойко снежную вахту несёт.
Он дождался свою балерину,
опоздавшую где-то на час.
Хмуро глянул, спросив о причинах.
Видно, это не в первый раз.
Обняла, извиняясь, — растаял,
посветлел, мол, совсем не сержусь.
И тогда, отчего — сам не знаю,
навалилась чугунная грусть.
Стала грызть ненасытным волком,
развалила мой шаткий покой.
Я купил в раздражении елку
и побрел одиноко домой.
Рождество (25-12-16)
Ненавидишь уже самолеты,
те, что валятся из новостей.
Мир казался красивым, но вот он
развалился на груде костей
безразличной обрюзгшей тушей.
Острозубый, глаза без идей.
Методично и равнодушно
пожирает лучших людей.
Ты теряешь точку опоры.
Вера катится в тартарары,
порождая ненужные споры
даже в стае пугливых рыб.
Начинается поиск виновных,
разбирательства в самых верхах.
И причины трагедии снова
умножают панический страх —
Мы всего лишь закуски на блюде.
Мы заложники высших страстей.
Может, завтра и наши судьбы
станут строчками из новостей.
В безнадежности помни: я рядом,
и фатальность сближает нас.
Ты не думай о завтра. Не надо.
Мы живём только здесь и сейчас.
***
Фразы, звучавшие из-за страха:
«Ма, я упал и испортил рубаху.»
«Это не драка, мы просто играем.»
«Нет, я не бегал по крыше, у края.»
«Я все убрал, даже вымыл посуду.»
«На дне рождения взрослые будут.»
«Видишь — затяжка! А кашель от пыли!»
«Я не курил, просто рядом дымили…»
«Мне ко второй, я поэтому дома.»
«Бросил на третьем. Смысл в дипломах?»
«Мой телефон не в кредит. Че я нищий?»
«Что? Уже дети? Попал ты дружище…»
«Жить надо в кайф. Я ищу свое место.»
«Папа, мы просто из разного теста…»
«Я позвоню. Ты чудесная, детка.»
«В первый раз вижу эту брюнетку!»
«Это синяк! Где ты видишь засосы?»
«Точно люблю. Хватит глупых вопросов.»
***
В тесной комнате узкие окна,
Не хватает дневного света.
Хладнокровно (и это жестоко)
ты чеканишь свои ответы,
что любви между нами нет места.
Все, что чувствуешь, — лёд. Снегопады.
Я молчу. И ни слова, ни жеста.
Я распят на кресте горькой правды.
Так танцуй же, танцуй боссанову
на руинах моих мечтаний.
Я тебе подыграю снова
на гитаре своих признаний.
Расскажи мне о невозможном,
объясни дураку на пальцах.
Я пойму, хоть и будет сложно
осознать, что нельзя остаться.
***
Никаких откровений, Марина.
Мы из тех, кто цитирует Ницше,
но мешает найс с аспирином,
чтоб малейшую боль сделать тише.
Среди нас не увидишь Данко,
что во тьме жарким сердцем светит;
каждый «в домике» или «в танке».
Здесь подтекстом в любом ответе:
«Не касается нас — слава богу,
продолжаем жить тихо да ровно.»
Все мы сволочи, хоть немного…
Но с другой стороны — всё условно.
Тут почти каждый третий психолог,
мы друг другу даем советы,
запивая их виски с колой
в липких барах, давясь сигаретой.
Я сейчас говорю без упреков.
Прекрати, никаких обвинений.
Сам такой же: немного пороков,
горстка страхов, щепотка сомнений;
и совсем не из тех, кто судит.
Никаких откровений, Марина.
Мы всего лишь обычные люди,
но живем по законам звериным.
***
Все то, что я знаю о Боге,
вместилось в строке:
Он сможет принять только тех,
кто идет налегке.
А я перегружен. Ползу
и желаю спастись.
Но каждый мой шаг — это слово,
вплетенное в стих.
И вряд ли мне будет прощенье:
уныние — грех.
И все десять правил
нарушены в этой игре.
Смотри, я — забытый ребенок.
Обидно до слез.
И в каждом подстрочье звучит
самый главный вопрос:
А что если Бог — работяга
и едет домой
с завода в маршрутке, усталый,
голодный и злой?
Он пьяный и может в сугробе
уснуть на беду.
А дома оставлены дети.
Они вечно ждут.
***
Если брать, как критерий, тоску —
в этом клубе ты в первой тройке.
Прислоняя бокал к виску,
выпиваешь у барной стойки.
Это проводы лучших дней
под хештегом #неполучилось
Это горечь в сухом вине,
что на белое платье разлилось.
И в сплетении сложных схем,
зная карту своей печали,
хочешь авторешатель проблем.
Хочешь сердце из толстой стали.
Но твердишь, что нельзя назад,
обрубая концы, — так надо;
ты танцуешь, прикрыв глаза,
под прицелами хищных взглядов.
***
Она говорила о планах
взволнованно и увлеченно.
При встрече со мной постоянно
твердила: «Вопрос решенный.
Я буду известной певицей,
чтоб к ярким вершинам подняться,
туда, где известные лица…»
Ей было всего семнадцать.
…Она говорила негромко,
словами скупыми ровняя,
беседы неровную кромку
о том, как судьба меняет
мечты. Ей от этого горько.
Все, вроде, могло получиться…
Надежды остались, но только
есть дети и муж. Ей тридцать.
***
Войдешь бессловесный, в руках — полевые цветы.
А в комнате три говорящих, их руки пусты.
И первый из них — проповедник любви и добра,
но жаждет лишь денег. На правом бедре кобура.
Второй — продавец, он торгует мечтами с лотка,
но каждая с виду красива, в основе — горька́.
А третий — обычный карманник. Не дурит, не врет.
Он с тихой улыбкой из сердца, что хочет, берет.
Они заберут все, что нужно, запишут в тетрадь.
Ты выйдешь счастливым, ведь нечего больше терять.
***
Хьюстон, у нас проблемы.
Космос огромен и пуст.
Вакуум черной Вселенной
выдал в эфир белый хруст.
Нет никого над нами.
Только бездонная Тьма
с разными именами
медленно сводит с ума.
Нас обманули, Хьюстон.
Это жестокий факт.
Надо откинуть чувства,
чтобы придумать как
жить с ощущеньем потери,
не забывая притом,
что мертвый космос за дверью.
Хьюстон, как слышно?.. Прием…
***
Не зная какое решение нужно принять,
Монету повыше подбрось, чтоб упала, звеня.
Но сразу же на результат не стремись посмотреть.
Орел или решка не важно, решает не медь.
Послушай себя. Помолчи, осознав мой совет:
Когда она в воздухе, ты уже знаешь ответ.
***
Когда-нибудь я уеду.
Из города.
Из страны.
Уеду без сожалений.
Уеду без капли вины.
Туда, где огромное солнце,
как красный пылающий шар,
садится в соленое море,
и отдыхает душа.
В Тайланде,
на Кубе,
в Го»а
я буду ловить закат.
Спокойный и светлый,
как Будда,
с мудростью мира в руках.
***
На фоне в айпэде блюз,
жгу сахар над стопкой Xenta.
Чуть пьяный, но это плюс —
так легче отдаться моменту.
Мобильные отключены,
балкон, на двоих сигарета,
и, кажется, мы влюблены
в последнюю полночь лета.
***
В рабочих буднях износился организм.
За сон готов отдать последнюю рубаху.
Я подобрал бы поприличней эвфемизм,
но буду проще и скажу: Затрахан…
***
Я купил океанский бриз
в «Корпорации светлых снов».
Это мой небольшой сюрприз
той, что видела тысячи «но».
Это мой небольшой презент
той, что часто грустит в метро.
Той, что ждёт подходящий момент
и пытается верить в добро.
Навсегда оставаясь никем,
я пишу той, что спит одна:
Окружённая сотней проблем,
будь счастливой. Хотя бы в снах.
Минута до.
Как вода отступает от берега,
чтобы после ударить цунами,
так и ты на границе истерики
увеличила брешь между нами.
Как предчувствуя бурю, в молчании
мир находит статичные формы,
так я замер в немом ожидании
беспощадного личного шторма.
***
В простом летнем платье
обнимешь меня у окна.
По сумраку тени
безмолвно потянутся к нам.
Все выглядит зыбким,
но связь между нами прочна.
Попросишь: «Люби меня так,
словно завтра война.»
А я промолчу.
Обещания стерты до дыр.
И буду всегда,
закрывая собой от беды,
в любом конце света,
в любой из панельных квартир
любить тебя так,
словно этим спасаю весь мир.
***
Эта женщина —
дочь молчания,
в отрицании
ожидания
все равно в ночи
смотрит на восток,
там, где дня исток.
Солнечный росток
озарит залив,
и попятятся,
испугаются
неурядицы.
Только ночь темна.
Не идет рассвет.
Десять тысяч лет
только черный цвет.
Но она — как тень,
как отшельница,
все надеется:
жизнь изменится.
Эта женщина —
из отчаянья.
В отрицании,
в ожидании.
***
Мне стали заметны в глазах ярлычки:
«Мерзавец», «Продажный», «Сука».
Все просто — купил наконец-то очки
И больше не близорукий.
***
Она прекрасна, жизнь отдал бы даже.
Зеленый омут глаз лишает сил…
— «А вы сейчас выходите?»
— «Вылажу…»
Так быстро я ни разу не любил.
***
Ты сидишь у окна и читаешь письма мужчин,
признающихся в вечной любви, но желающих тела.
И у каждого в тексте находятся сотни причин,
чтобы ты полюбила его, чтобы ты захотела
подарить своё тело и душу хотя бы на час
(Исходя из статистики — меньше, но это детали).
Ты сидишь у окна, не стесняясь своих мокрых глаз,
и все шепчешь и шепчешь беззвучно: «Как же достали
бесконечные ленты намеков и липких клише.
Мне ведь хочется малого — чтоб наконец-то сложилось
разноцветное счастье, живущее тихо в душе.
Я же делаю все, что могу. Я его заслужила.»
Ты сидишь у окна, за окном мокрый город шумит.
Двадцать пятое лето и год подошли к середине.
Почему, когда хочется солнца, всегда моросит?
Ты сидишь в центре города, словно полярник на льдине.
***
У кого-то за окнами Тай.
У меня — хмурый двор и высотка.
Слышу: «Хочется? Тоже слетай!»
Рад бы… только в кармане две сотки.
Я ни разу не пессимист:
Улыбаюсь и улыбаю.
Но как верно подметил знакомый таксист:
«Я от кризиса оху… ваю.»
ОКР. (Neil Hilborn, «OCD», вольный перевод)
Когда я ее увидел, всё сразу застыло внутри,
затихли страхи и тики впервые за года три.
Когда ты зависим от фобий, спокойствия нет никогда:
«Закрыты ли двери?.. Вроде.
Вода перекрыта?.. Да.
Закрыты все двери, вроде…
Вода перекрыта. Да?..»
Когда я ее увидел, был вечер и, кажется, май.
Тревога забилась в угол, забыв мое горло сжимать.
Лишь мысли горячим рефреном крутились и бились во мне:
«Глаза — голубые сапфиры
и волосы, как первый снег.
Глаза — голубые сапфиры…
И волосы, как первый снег…»
Я фразу зациклил нервно: «Куда-нибудь хочешь пойти?»
Она согласилась сразу. На третий повтор из шести.
Я сбился всего на секунду и заново начал дрожа.
Вопрос не звучал идеально, и я должен был продолжать.
В кафе (в нашу первую встречу) я помню, что был увлечен
раскладкой еды по цвету. И форме. И вкусу. Черт.
Она улыбалась молча, кивая повторам фраз.
Ей нравились поцелуи. Ровно тринадцать раз.
Ее восхищала вечность вечерних прогулок домой,
когда, избегая сеть трещин истоптанной мостовой,
мы двигались как танцоры. Два шага вперед, три — назад.
Прохожие нас обходили, не пряча смеющийся взгляд.
«Ты словно безумный шляпник, но нравишься все сильней.
Кажется, я влюбилась…» —
Она говорила мне.
«Кажется я влюбилась.» —
Она говорила мне…
Ночами, в крохотной спальне, шептала в постели: «Чудак…»
когда я в своих ритуалах боялся все сделать не так.
Она представляла, как сутки несутся за шторами век,
когда я семнадцать раз кряду
включал, чтобы выключить свет.
Когда я семнадцать раз кряду
включал, чтобы выключить свет…
Но как-то мои поцелуи наткнулись на стену льда.
Она обрубила их жестко: «Довольно, могу опоздать!»
Она утверждала, что любит, но рот оставался прямым,
Я чувствовал близость потери, но страх убеждал быть немым.
А после, съезжая к маме, она резко бросила мне:
«Привязанность — это ошибка, и я виновата вдвойне.»
Но как может быть ошибкой Любовь? Наше общее «Мы»?
