«Дверцы к покойнику должны быть всегда затворены, – учил Лексеич, передавая мне нехитрые основы мастерства, – иначе душа его выйдет наружу и пустится искать тех, кого любила при жизни».
Ее пальцы двинулись вверх по голой коже, к предплечью. Что-то ухнуло в самом низу живота, тело радостно отозвалось на прикосновения, но я перехватил ее руку, когда та дошла до рукава футболки.
– Я знаю, чего ты хотел, – тихо проговорила Вера. – Мне теперь… многое видно. – Серые глаза наблюдали за мной из-под опущенных ресниц, и двигаться под этим взглядом не хотелось. – Помнишь Эдгара, которого я придумала?
Я кивнул.
– Он однажды сделал это с девушкой. Я смотрела на это его глазами. Знаю, что он чувствовал.
Я собрался сказать, что не вижу параллелей, но вместо этого хрипло спросил:
– И что же?
– Он хотел, чтобы она приняла его.
Меня передернуло. Я вспомнил странное создание с вертикальными зрачками, которое при мне столкнуло Веру с лестницы.
– При чем здесь это?
Надо встать. Отойти от нее. Проветрить хотя бы. Башка уже не варит…
Она провела ледяным пальцем по моей заросшей щеке.
– Тебе это нужно.
Кожа пылала, я сам уже весь горел, перестав различать реальность и сон, свои ощущения, страхи, желания. Она не понимает, о чем говорит…
– А тебе? – Я сгреб кулаками простынь по обе стороны от ее лица. – Я же тебе обещал. Обещал. – Последнее слово я выдохнул ей в подбородок.
Холодные руки снова коснулись предплечья. Мне и самому хотелось наконец прикоснуться к ней – и отпустить то страшное, горькое, что мучило меня последние годы.
Почему-то вспомнилось, как она сказала Эдгару в той усадьбе: «Давай».
– Не бойся, – шепнула Вера так тихо, что я уже не знал толком, голос звучит наяву или только в моей голове.
Невыносимо хотелось зарыться носом в ямку между ее ключицами, вдохнуть наконец ее запах, смешанный со стужей и свежестью.
Вера. Вера, Вера…
Я задрал ее руки над головой. Едва заметно, не отрывая от меня взгляда, Вера кивнула.
Ее пальцы двинулись вверх по голой коже, к предплечью. Что-то ухнуло в самом низу живота, тело радостно отозвалось на прикосновения, но я перехватил ее руку, когда та дошла до рукава футболки.
– Я знаю, чего ты хотел, – тихо проговорила Вера. – Мне теперь… многое видно. – Серые глаза наблюдали за мной из-под опущенных ресниц, и двигаться под этим взглядом не хотелось. – Помнишь Эдгара, которого я придумала?
Я кивнул.
– Он однажды сделал это с девушкой. Я смотрела на это его глазами. Знаю, что он чувствовал.
Я собрался сказать, что не вижу параллелей, но вместо этого хрипло спросил:
– И что же?
– Он хотел, чтобы она приняла его.
Меня передернуло. Я вспомнил странное создание с вертикальными зрачками, которое при мне столкнуло Веру с лестницы.
– При чем здесь это?
Надо встать. Отойти от нее. Проветрить хотя бы. Башка уже не варит…
Она провела ледяным пальцем по моей заросшей щеке.
Что-то во мне тогда эта картинка сломала. Зареванная краснощекая Милана, зареванная Фрося – одинаково несчастные, измученные, одинокие. Я опустился рядом с кроватью. Куда деть руки, не знал – то ли обнять Фросю, то ли снова взять Милану.
– Хочешь, на время перееду к тебе? Я так-то умею с детьми обращаться немного. Мне восемнадцать было, когда мама Ваньку родила. Я потом сразу в армию ушел, но в побывках смотрел за ним. Что-то помню. А не вспомню, научусь.
Я готов был сказать что угодно, лишь бы не чувствовать себя таким никчемным. Таким виноватым. Это же я с ней сотворил. Сначала сделал ребенка. Потом убедил оставить его. Устроил передачу силы…
Фрося снова всхлипнула – громко, по-детски – и кивнула
Все это исчезло. Когда Фрося позвонила мне через пару дней, голос ее был хриплый и низкий. Она сказала, что не справляется «с этим ужасным ребенком», и потребовала приехать.
В квартире только что дым не стоял – так было накурено. Фрося была в спортивном костюме, с нечесаными космами и смотрела на меня чуть ли не с ненавистью.
– Это ты виноват!
– Где Милана? – Я отодвинул ее, входя внутрь. – Ты пожар устроить хочешь? Совсем с ума сошла?
Милана лежала на кровати в спальне – в одних памперсах, опасно близко к краю – и тянула в потолок крошечные кулачки. Я подхватил ее, прижал к груди, чувствуя все разом: страх, тревогу, обиду за нее и такую огромную любовь, что меня аж разрывало. Маленькая моя. Котеночек.
Поддерживая ее под голову, я открыл окно.
– Давай-ка подышим. Мамаша твоя совсем уже… Фрося! – позвал я. – А ну иди сюда!
– Все. – Антон свалил на пороге наши рюкзаки и большой пакет из «Икеи» с пухлыми пачками подгузников. – Ночуем здесь.
Милана тут же выдернула ладошку и потопала к нему. Я продолжила разглядывать лестницу. На ступенях виднелся внушительный слой пыли. Наверняка они зашатаются, стоит начать по ним подниматься. Хотя по такой крутой лестнице вряд ли поднимешься…
– А что наверху? – спросила я, разглядывая сгусток мрака там, где, должно быть, был вход на второй этаж.
– Спальня, наверное. Я тоже тут в первый раз. Да, Милаша? – Голос Антона смягчился. – Мы тут все в первый раз.
– А что это вообще такое? Дача?
– Очень старая дача одного моего знакомого.
Я обернулась к нему:
– А этот знакомый знает, что мы тут?
Антон погладил растрепанные кудряшки Миланы.
– Без понятия. Ну что, доча, пойдем переодеваться?
– Все. – Антон свалил на пороге наши рюкзаки и большой пакет из «Икеи» с пухлыми пачками подгузников. – Ночуем здесь.
Милана тут же выдернула ладошку и потопала к нему. Я продолжила разглядывать лестницу. На ступенях виднелся внушительный слой пыли. Наверняка они зашатаются, стоит начать по ним подниматься. Хотя по такой крутой лестнице вряд ли поднимешься…
– А что наверху? – спросила я, разглядывая сгусток мрака там, где, должно быть, был вход на второй этаж.
– Спальня, наверное. Я тоже тут в первый раз. Да, Милаша? – Голос Антона смягчился. – Мы тут все в первый раз.
– А что это вообще такое? Дача?
– Очень старая дача одного моего знакомого.
Я обернулась к нему:
– А этот знакомый знает, что мы тут?
Антон погладил растрепанные кудряшки Миланы.
– Без понятия. Ну что, доча, пойдем переодеваться?
