---

Огромный, прекрасный древний русский город Егупец, тысячу лет тому назад, еще в дни Владимира Святого, раскинувшийся по склонам и холмам вдоль и вширь на берегу старого, седого Днепра, давно уже не видал таких евреев, каких увидел однажды утром в конце лета. Нельзя сказать, чтобы в этом нееврейском городе не было, упаси бог, ни одного еврея! Наоборот, известно, что издавна город этот только и делает, что возится с евреями, как если бы ему только и недоставало что евреев да еще головной боли. Когда бы вы туда ни приехали или когда бы ни раскрыли газету, первое, что попадается вам на глаза, — это «еврей». Столько-то и столько-то евреев подали бумаги в университет — и не были приняты. Столько-то и столько-то евреев попались во время облавы — и были забраны. Наоборот, — чтобы евреев в университет приняли, а попавшихся в облаве не взяли, — быть не может, как не может быть, чтобы вы, будучи голодны, по ошибке угодили куском не к себе в рот, а кому-нибудь другому.

Что же это за люди, о которых мы начали свой рассказ? Это были касриловские жители, и не просто касриловские жители, а избранные, отобранные для чрезвычайно важного дела, для исключительно крупного благодеяния. То были, все как один, лучшие, почтеннейшие граждане, самые сливки Касриловки. Я назвал бы их по именам, но это не обязательно. Касриловец, занятый богоугодным делом, не ищет мирских почестей и не привык, чтобы имя его было напечатано в газетах. С него достаточно той скромной доли уважения, которым он пользуется у себя в Касриловке, и он благодарит бога, если его не ругают свои…

Среди этих избранных был один старший, совсем старый человек, патриарх восьмидесяти с лишним лет. Он шел согнувшись, опираясь на старый посох, но держался еще, не сглазить бы, совсем неплохо. Одет он был по-субботнему: в шелковой шуршащей накидке без рукавов, надетой на старый, но атласный посекшийся кафтан, в меховой шапке, в чулках и башмаках. Остальные были одеты не так празднично, зато они были празднично настроены. Шли они быстро, немного напряженно, нервно, несли пузатые мешочки с молитвенными принадлежностями и зонтики, несуразно большие парасоли, которые один бог знает на что нужны, когда и дождя-то нет и солнце не печет?

Автор этого рассказа давно уже заметил, что есть люди, которые никак не могут расстаться с зонтом ни летом, ни зимой. Много я видел за свою жизнь таких людей, но ни разу еще не замечал, чтобы зонт у них был раскрыт над головой, как ему, собственно, и полагается. В большинстве случаев вы встречаете евреев, которые бегут согнувшись, ветер хлещет им прямо в лицо, распахивает полы кафтана и накидывает, извините, сзади прямо на голову; а он — зонт — тяп-тяп, пич-пач по лодыжкам… Однажды я поинтересовался, остановил такого человека, разглядел зонт и взял его в руки, — а он весит добрых несколько фунтов! Его почти невозможно раскрыть, а уж если он раскрылся — можете с ним распрощаться: закрыть его вам не удастся. Распорки встают дыбом, головками кверху, и зонт превращается в парашют, который при хорошем ветре может, упаси бог, поднять и унести вас вместе с собой далеко вверх, под самые облака, почти как на аэроплане… Однако бросим зонты и вернемся к нашим людям.

Шли они стремительно, как если бы их гнали в шею или боялись они опоздать куда-нибудь на торжество, к трапезе или на собрание. И говорили они громко, во весь голос, все сразу, и, как водится, размахивали руками. Но изредка они останавливались, заложив руки за спину, осматривали высокие, красивые, богатые дома и не могли наглядеться.

— Нравится вам, к примеру, такой вот домишко? — спросил один, сдвинув шапку на затылок, тяжело дыша и отдуваясь, как загнанная лошадка. — А? Что скажете? Вот это домишко так домишко!

— Да-a, ничего себе домик! — ответил другой, едва дыша.

— Сколько, думаете, может стоить этакий домишко? — спросил тщедушный человечек с блестящими глазами и уперся обеими руками в бока.

— Этот домишко? — сказал еще один, широколобый, видимо, математик и знаток. — Я думаю, что такой домик вместе с участком должен стоить в этом городишке не меньше ста тысяч!

— Ха-ха-ха! — рассмеялся молодой человек с бледным лицом,