Адам Немец

Вещества

Сборник

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Адам Немец, 2019

Текст и мысли, изложенные в рассказе, это сплетение философии и аллюзий на все вокруг, переосмысление идеи Бога, любви, наркотиков, литературы, человека и человеческого.

Содержит рассказы «Фен», «Приход Киноцефалов», «Е».

18+

ISBN 978-5-4496-2258-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Вещества

Е.

Мы должны создать новый миф, чтобы создать оправдание. Развеять тошнотворные страхи обо всем, чем мы занимаемся, пока твоя жена делает аборт в полной уверенности в своем или каком-либо будущем. Пусть будет персонаж, пусть он заимеет инструмент. Инструментом будет медная труба и расширенные зрачки. Подайте стакан воды, в блестящих декорациях превращающийся в вино, отдайте свой половой опыт нуждающимся на улицах. Современная русская словесность нуждается в таком оправдании, потому что больше всего она похожа на тошнотворный половой опыт, на обещание навсегда остаться между теплых томных бедер и распотрошенных вагин потомственных блядей, которым слагают стихи твои друзья. Мы движемся через польскую границу. В машине несколько килограммов серебряных цепочек и крестиков между спинкой заднего сидения и перегородкой багажника. По очереди читаем псалтырь и акафисты нараспев, чтобы груз не обнаружили. Мы едем к ним домой, в монастырь святой Елисаветы. Мне платят. Черные рясы матушек хранят оскал и тайны. Главное- это благословение. В меню бесполезных наркоманов только труд и молитва, в том месте, которое они называют «подворье», скотный двор и ловец тел. Темная идея о групповом однополом сожительстве в подчинении дала свои архисексуальные плоды и родила своих демонов из практик умерщвления плоти и мысли.

Женственная нежность, нега, несмываемая кровь и радость пробуждения после болезни. Ничего не взялось извне, это всегда было внутри тебя, или ты считал, что образ и подобие Господа это уставший от всего скучный слепой человек? Механизм просто нужно запустить, и причастием была заключенная красота, МДМА, матерь чувств, которые скрывались, как чудовища, стыдясь своей прекрасной силы, считая свет своим уродством. В твоей тюрьме убеждений плотные двери, потому что ты сам стыдился своего света. Проще было пасти свое стадо свиней в темном, замкнутом и пустом аду, где не видна грязь и чистота, чем осветить его, под страхом быть увиденным и уличенным, на поляне без стен и крыш. Теперь стены пали и все горные луга ожили под нижними ребрами. Не бойся тех остальных, на такой высоте они просто не смогут дышать. И ты кричишь, — «Господи, зачем ты меня оставил, ведь я любил тебя?» — Ты не кричишь, — «Господи, где ты, я тебя люблю!» Потому что ты любишь себя, но даже это оказывается не так. Ты только можешь кричать громче, говоря «Господи!».

Разница между страхом жертвы и страхом охотника тем разительнее, чем меньше между ними расстояние. Однажды его сократив до нуля, ты поймешь, что значит неосознанное вечное человеческое стремление к невозможному, к существованию во всем- всесуществованию. Как быть собой и одновременно другими людьми, цельным и больше не похожим на старого человека, которого воры рисуют больным и одиноким, чтобы украсть и убить. Орудие героя нового мифа- шприц. Математическая разность между рациональной беспечностью и глупым риском выкроила его одежды и имя. Ему чужды казарменный гул, заводские сирены, исступление рыночной толпы и пророчества неминуемой гибели в телефонной трубке. Отчужденность делает его собой, не сбивая ритма дыхания, вдыхания и походов по местности, вместо сна и бездействия, всесуществующий герой становится мной, о чем мне очень нужно рассказать, необходимо. Самому себе.

Я ловлю свой приход на вовлеченности. Нашу соседку госпитализировали в психиатрическую больницу, мне не по себе, я помню, как она изменилась за неделю, разгромила свою комнату, мучала баян и плакала. В комнате, помимо прочего неосознанного мусора, вырастали центрами внимания икона и рисунки без сюжета и, пожалуй, самого рисунка, в виде хаоса многочисленных штрихов одного цвета. Ведро с грязной водой и тот самый баян. Убийство или желание сбежать, она стала жертвой себя, выбрала второе. Это отличает страх охотника от страха жертвы. У спуска к воде на плитах многолетняя неубиваемая пленка сырости, пройдя под мостом, по песку, проволоке и мусору, попадаю на эти плиты, приходится постоянно оглядываться, как преступнику поневоле, шаг до бегства. Но на Обводном канале мало кого волнуют твои опасения, как смола с ржавчиной воздух. Три психиатрических больницы, духовная академия, три дома культуры. Безразличие демонстрируют буксиры со ржавыми баржами, гружеными деревом, совершая бессмысленные движения и перекрикиваясь голосами местных рабочих. Я символизирую окружающую бессмысленность, также бессмысленно находясь здесь.

Мрачная вода притягательна для самоубийц, по статистике или моде прошлого века, чаще остальных выбиравших Обводный. Буксиры тянут баржи с утопленниками, мое нахождение здесь капризно и развлекательно, как поход в дом культуры после рюмочной. Я бы описал тот вечер как композицию из многочисленных штрихов одного цвета. Встреча как мечта, текущий теплый елей на коже, непрекращающаяся встреча. Встреча с собой, теперь уже не как встреча с асфальтом в направлении вниз. Из намерения строить я перехожу к действию. И тебе нечего боятся, ни у кого из нас нет сил, чтобы разрушить, поднять сотворенный нами неподъемный камень.

Первое правило книжного вора — гностические боги сослужат тебе тебе хорошую службу, только не считай их богами. Продается и покупается все, каждое слово и иллюстрация, только стоят по-разному. Находясь в ячейке организации, узнаешь многое. Как Толстой, старый бумагомаратель и fame bitch, донельзя обесценил литературу серебрянного века, более всего свою, многотысячными пустышками сочинений в каждый дом. Теперь издания того века, толстовщина, стоит дешевле современной подержанной книги. Тело человека, петушиная голова, символизирующая утро и победу, змеи, вместо ног. Абраксас, гностический бог, оберег алхимика. За два журнала с таким названием мы выручили пять тысяч рублей. Часы жидкого города под ногами, ветренно и солнечно. В культурном городе на наркотики меняют литературные альманахи. Отправляйся за резвым ловцом душ по знакам. Окрестности незнакомы, прохожие с лицами глубокой бездны, дорога безразлична, раделенная на треки, символы и фото.

Низколетящие самолеты, я представлял себе липкий страх, заполняющий пустоты улиц военного обреченного города. Дальше от центра, это ощущается яснее. Через 75 лет здесь маршируют войска, которые на два года оставили здесь людей замерзать, питаться бродячими псами и слабыми соседями, прохожими, детьми. Книги Толстого несъедобны, надежда, литературные альманахи, коммунистические листовки, оправдание для потери памяти, потери голода и зимнего веселья, ради которого все затевалось, еще 75 лет назад.

Вот парень смеется за стаканом Джеймесона на завтрак, у него иногда выпадает передний зуб, зуб стоит дорого. Вот он поднимает его с пола, в слезах отходит от потасканных леди, плачет о погибшем отце. Еще и еще стакан, их с братом угощает австралиец, похожий на пидора, который тоже завтракает плохоньким петербургским игристым. От чаевых, в виде невменяемой бляди в их номере, я настойчиво отказываюсь. Кажется, у вас в номере слизь, у вас в номере сифилис или просто грязь. Так ли гибнут отцы, теряются дети, приходят врачи и полицейские. Внутреннее противоречие обмякшей проститутки и скорби об отцах рождает гротескных чудовищ, ищущих переправу между мостами.

Есть примета, толкование сна, в котором потеря зубов предзнаменует потерю родственника. Черным смехом с колой заливать горе, черным утренним смехом собирать блядей со всех номеров на праздник урожая первых зубов.

Непременно ковырни мое тело своей потертой тростью, проверь, есть ли немощнее тела, чем твое, удостоверься, подготовь к победному ужину скатерть. Раннему петуху отсекают голову до зари, петушиная голова красуется на столе, ковырни ее охладевшую и придумай с этим всем гимн, где ты был правилен, прав, молод и красив. Где чурались героинового шика и рубили с плеча, как насильники, как отцы тлена и племенных непорченных рожениц в русских селениях. Первая девственная роженица несет урожай из авитаминозных зубов, пока ты споришь с природой.

Сейчас на Владимирской лежит человек. Охранник сказал, что он так лежит уже пять часов и не выгонять же его на мороз. А сотрудник полиции, который в одиночку тянет лямку закона за всю станцию, ушел сейчас разбираться с неадекватным пассажиром. Или может быть пять часов назад. Любовью христовой согреты сердца лежащих в тепле, святой в каждом цербере у врат подземки.

Пойдет дождь, червем абстиненции заползая в трещины кожи и оскверняя теплое нутро спящего, пойдут часы. Два, три, пять, остановиться и поспать, забиться в узкую трубу. Отвращение к потерянному времени, которое ты украл у сна, у смерти. Нельзя спать, малодушно, зная характер дьявола, роняешь предметы, отключаешься ночью в нарколептическом ударе в круглосуточной шаверме без следа памяти. Два, три, шесть, промозгло мчаться через полпути домой, клуб любителей тоски против клуба любителей скоростей. Мантры попутчиков, геолокации открытых люков. Спаси и сохрани, спа салоны и копеечная бижутерия, дома под снос. Не теряю нюх, пищадобавочный груз. Норадреналиновый прилив выдает бег глазных яблок, вырывающий каждую часть видимого пространства. До-фа-мин, священный хор сирен в груди, ты ЕСТЬ, обласканный жизнью, ты ЕСТЬ.

Продаю на перроне свою грусть, проще быть- торгую еблом с рвотными позывами. Причины исследования неясны, не осветили, как следует. И ты простишь меня в таком случае? На каком мы уровне? Поэтому я попросил бы тишины, буду выступать. Волнуюсь, хоть законы на нашей стороне, потому что ты и я- калеки. Интересный способ находить виновных, так и снесем тебе голову или утопим, сладострастно, как щенка. Вот я начинаю. Как ливень идет поток, только тему не затрагивать бы, только бы обошлось без всех этих воросов. Как ты был прав. А теперь безразличие поднимает голову, как ты был прав тогда, и наг.

Мы не причастны к убийству местных барыг. И пусть в аду тебя жгут местные протертые педики. Или твой нерожденный брат. Абортированный плод с удавкой в руках. Какой приговор может стать смешнее? Нет, дело слушается совсем иное, подробностей которого я почти не помню. Почему не предупредили меня? Почему мне не рассказали, что случилось в тот день, я мог бы себя понять и объяснить свои поступки. Я бы мог объяснить, что все мы, собравшиеся здесь, совершаем один общий моральный акт с открытыми ртами, постигая воздух голодными вспоротыми животами.

На исполнение поедут несколько машин в разных направлениях. Одна доедет до леса, положат на землю, на сырые еловые лапы, головой над ямой, приведут в исполнение, зафиксируют. Одной неизвестностью меньше. Эпизод. Перекроил бы форму ладони, чтобы надежно удержать в ней нож, Андрей Романович, естественно. Так вот, обними меня теперь, брат. Я люблю тебя и хочу платить за каждое твое несовершенное. Я очень боюсь теперь каждого звука и очень люблю его, как могучего демона последнего шторма, как юную девочку, вырывающуюся из под тебя без одежды. Встать, смотреть в камеру. Толпа ликует, причастие, общее тело содрогается, приговор ножом и оргазмами новой силы через расстрел в читальном зале детской библиотеки. Толпа сострадает и сопутствует, всем неимущим- радости в последнем превращении.

Пышное цветение астр там, где у обычных людей живот, бесстыдно наружу цветут астры, обиталище театра Херувимов, пылающие белым необжигающим иерусалимским огнем перед пасхой. Юная девочка, вырывающаяся из под тебя без одежды, бесстыдно цветет стратосферой.

Юная девочка питается пристрастием от белого камня, оказываясь собой растворенной в утренней воде без сожалений.

Приход Киноцефалов.

Лежа на воображаемой оккультной линии спальня — ванная комната, я — двухмерная аллюзия на крест. Воскресные гуляки, алчная праздность, вас несет навстречу, от вас несет. Как будем развлекаться, пока мы в материнском чреве, плодом или влажным членом? Ты недоволен скользкой заснеженной дорогой, по которой я обхожу ваши туши, но ты выходишь на нее и садишь там бесплодные сады, которыми ты недоволен. Фото в саду влажных членов, я в чреве твоей матери — вот куда приводят мечты о ярких вывесках и беспрецедентных скидках. Воспитание стариков и пожилых собак начинается с палки и могилы. Могила- это счастливое прошлое, потому что о нем можно солгать. Палка- орудие разврата и раскаяния, опора моста через незыблимое и вечное благо, зовущееся «нерождением». Огромная птица, как подъемный кран, что с земли дотянулась до твоих окон и отрыгивает из зоба разжеванную пищу. Твой отец с молотком, окропленным засохшей краской, как кровью или, кровью- как краской. Винить можно их, за хмурое детство и плохую сотовую связь. Я принес тебе утро, потерянный в часах странник, дерево посреди луга, приют для висельника. В алхимическом обиходе существует множество символов и метафор. Нет, это не потуги в рождению камня, золота из плоти и песка, это руководства к действию. Начинается путь в Розариум Философурум, в замкнутом сосуде кристаллизуется материя. Сад имеет четыре угла, из них строится система навигации, в которой любой дрейф оправдан. Сера, уничтожающаяся горением без остатка, мужское начало, молния в виде змеи, ползущая вверх и вниз одновременно. Так из темноты выходит на поверхность соль земли, основа, кристалл. В сосуде — рацемат. Лабиринт превращается в двутелого андрогина.

Ты и есть лабиринт.

Брезжит рассвет.

Я уже куда-то иду, не провожая себя долго.

Диета, воскресенье, дождь проходит, а все хочется оказаться сейчас на Васильевском и переждать его под колоннами Биржи, насколько это возможно, долго ждать. Самая узкая улица этого города имеет знаменитый в узких кругах дом. У дома четыре угла. Большая часть дверей в парадной опечатаны и забиты, парадная двутела, она состоит из двух частей с окнами одна в другую. Но есть еще третья часть, взаимопроникающая в обе первые, в ней прячут глухо запечатанные упаковки с веществами, для искателей двуглавого льва. За этим стоит вернуться сюда снова, и я возвращался. Через рыдающих редких синюг на лестнице, я невидим и ядовит, змея, ползущая наверх без остатка.

Я отстранен от продолжающегося бега, мне приятно подпевать безголосым ртом словам, играющим в голове. Женщина в доме напротив появляется и исчезает в окне. Пытаюсь подобрать нужные слова, чтобы дом загорелся. Я рассеян на запомнившихся людей, я собран и собираю слова. Подними взгляд, затмение луны начинается. Твой вопрос «зачем?».

Ответ играет музыкой на фоне в респектабельных ресторанах и надет в этот момент на отельной проститутке среднего класса, иди и смотри! Есть вероятность, она всегда есть, и потому она вероятность и сука с особым юмором, что я не заеду на режимную койку, но я наблюдал множество вероятностей. Не носи траур, даже моя прическа не поменяется, летом будет тепло и я буду так же разгоняться чифирем и алкать по сигаретам в длинные дни. Помнишь, политзеки больше не политзеки, гомики и диссиденты, а сидели и лес валился как по волшебству, местами только выдавая иногда потный выхлоп боли и желтого зубного налета.

Эдвин Лэндсир, «Скорбящий о старом пастухе». С кем бы ты себя ни отождествил, не по себе. Лежа на воображаемой оккультной линии старый пес — деревянный гроб.

Пусть мой голос для вас будет пощечиной, пусть звучит в голове иерихонских дворняг, но звучит. Звучит в здании Выборгского суда на улице Саньтьяго-де-Куба, как пощечина городу, на острове свободы.

Там, где появляется время, время начинает уменьшаться и гибнуть. Давая имя чему-либо, мы обрекаем его на существование и, тем самым, на смерть. Сосуд, который уже ни пуст, ни полон на половину- сосуд уже мертв, сейчас или через год. Почему матери не учат нас не играть со временем?

Там, где появляется лес, появляется топор, это — естественный порядок вещей, незыблимая экосистема. Матери учат нас избегать топора, так ты становишься несчастным.

Улица-соната, путь от ташкентского аэропорта в город. Дома открываются лицом, балконами к зрителю, движущемуся к ним и, немного иначе, стенами, воспоминаниями о дувалах Старого Города, при движении обратно в аэропорт. Прообразом этой улицы, музыки, послужил Невский проспект. В своей добровольной ссылке в Узбекистан, архитектор Косинский построил свою мелодию. Здания судов, традиционно, величественны и надменны, со стонущим гигантизмом нависшие над тобой, их стены склонны давить авторитетом и авторитарностью, как церкви, созданные назидать и вдохновлять на возвышенное, здесь вопрос в просящем, а не подающем. Эха может и не быть в обеих залах.

Ты величественно нисходишь по ярким золотым ступеням, с босыми ногами, в руках ложка и шприц, давай судить равными мерами, кубами и граммами. Все присутствующие, по очереди, ставятся по вене, в основном в пах, потому что никто не хочет мять рукава пиджака, мучиться с рубашками. Я вежливо отказываюсь и прошу оставить на пару дорог, чтобы соответствовать материалам дела. Начинается судебное заседание. — Назначить меру пресечения в виде 0.84 грамма амфетаминосодержащей смеси интраназально и перорально. Завораживают звуки: трамал, апоморфин, как литургические метамфетамин, альфа-пвп, тусиби, эфедрин, метадон, евхаристические, складные звуки, прииди и ты (имярек) созижди дом не всуе трудишася, псевдоэфедрин изыми и тварный созижди фенамин! Матери не объясняют содержание литургий.

Тоскующим взглядом я обвожу зал с клеткой. Сейчас в нее сложнее попасть, чем выйти в иное время. Она выглядит немного несуразно, как-будто она здесь проездом, нам на разные ветки, больше туда не смотрю. Пока цензор спит, письма никуда не идут. Ни ответы патриарху, ни истории быта на линованных листах, ни письма самому цензору. В режимный объект входит и выходит из него — святой дух между строк. Каждая блядь и пизда замазываются, описания туманного и эротического содержания — замазываются в кашу. Не то, что входит в человека, оскверняет его, а то, что выходит. Из цензора выходит святое писание, с пометками, пачкающими руки. Матери учат нас мыть руки.

Нет сожалений в настоящей любви, настоящей смерти и настоящем кайфе. Потому что Бог создавал нас из этого сплава, ты- бесполезный сосуд, если хранишь в себе тухлые атавизмы и прошлое посторонних лиц. Потому что о прошлом можно солгать, в него можно поверить. Будущее — смерть, существующее сиюминутно, удивительным образом совпадает с результатом анализов мочи на наркотические и психотропные вещества, а поздно цветущая лоза не дает хорошего винограда в первые годы и без отсечения лишних и слабых ветвей. Нет сожалений в сожженных и украденных мешках муки в Ленинграде блокадного загона, пока ты пускаешь слюни до колен, мастурбируя шестой раз за ночь и упуская финал, придумывая себе оправдание, если дверь откроется или у тебя случится сердечный приступ.

Бурлеск! Дамы наряжаются в любимые костюмы, вождей народов и героев всех войн, волочат по земле опухшие тяжелые подолы платьев, засаленные за все эти годы, скрывая скотский нрав и наружность под слоем дешевых, но крепких остроумных присказок. Бурлеск!

Нахожу свое тело как гротеск, воссоединение старых, новых и непреходящих иллюзий, которые питаются тобой, блюют, растут, существуют везде и иногда неосязаемы, как монады. Познать мир- значит познать психологию Бога, той самой рыбы, в которой мы есть вечные черви. Любой образ в ее молчаливом сознании равен вещи. Рыба думала о твоем отце, рыба думала о сексе, рыба думала о рыбе — и рыба произошла.

Литовское народное предание: «Раньше не было для войны оружия, а были такие люди, которые назывались песиголовцами. Они людей ловили и пожирали. А как с ними без оружия воевать? Если человек от них убежать задумает, то ему не убежать; разве только как можно быстрее переобуться: надеть обувь носками назад. Тогда песиголовцы сдуреют и не смогут поймать человека». (Здесь Мамлеев переворачивается в гробу с хохотом костей и уходит за сцену под овации и немногочисленные оргазмы простых баб. Повествование продолжается.)

Святой киноцефал Христофор, обратившийся в христианство и за него пострадавший, все еще красуется своим анубисоподобным профилем на иконах, под трепетание и немногочисленные оргазмы простых баб. Утеряны его мощи, лобызаемый собачий череп, рыба забывает глупый сон о песиголовцах, гегемоническая рыба смеется и ты — ее смех.

Я не нахожу сожаления, потому что не нахожу следов. Не построить ничего, значит быть мимолетной мыслью о беге без направления и цели, как не существует смысла в человеке, бегущем за автобусом, существует только бег и забывается со смехом. Человеку, бегущему по комнате, я желаю смерти.

Бытовая дрожь, спешка, журнал «Советское Фото» 1974 года, спешка, на нем карты, трубка и зиплок с остатками пороха среднерыночного качества. Я могу забыть взять книгу Жоржа Батая или его имя, могу забыть слово или выпить немного воды. Это бытовая дрожь, вечное возвращение, если что-то забыть.

ФЕН.

Не хватает бумаги, в месяц у меня уходит три пачки. Так мог бы говорить творец. Я направляюсь в некоторые точки в одной машине с ними тремя- творцом, водителем и кем-то, к кому я пристегнут наручниками. Наши маршруты совпали, ведь счастье- это когда в тюрьму тебя везут долго и в машине с окнами.

Мы едем через мою память, и мои карманы пусты. Здесь мы никогда не были вместе, а по этой улице мы гуляли летом, начинался день и становилось жарко, становилось далеко и долго для твоей больной ноги, становилось громко для чуткого уха бесчувственного сердца с деревянной скамейкой, где я просплю большую часть ближайших суток, укутавшись в пальто и посвящая два круга по камере во имя бога тепла и пробуждения. Я ищу глазами по камере ягненка для того, чтобы принести его в жертву богу твоего спокойствия. Стать певчей птицей амфетамина и не петь при операх и дознавателях, отвезите меня в мое гнездо.

На сутки я стал божеством без сожаления, без позывов к еде, воде или туалетным делам смертных. С той божественной высоты были видны только главные лэндмарки, среди всей аморфной суши, ты и мои родители. Не творить зла- не видеть снов и уйти домой к вечеру. Жертвенные ягнята уходят домой как только могут видеть.

Опишите себя, как точку, на графике между точками лжи, воровства и материнского инстинкта. Это и будет мерой святости, ложкой пресной каши в миске дикого хищного зверя, гниющего для увеселения стариков и детей с 10 до 18 по будням.

И если рисунки на моей коже ничего не значат и не рассказывают историю, расходитесь- здесь будет скучно и голодно, для стольких разявленных ртов.

Больше разговоров было, когда один знакомый паренек умер от кровоизлияния в мозг, тихо, во сне. Я ему сочувствовал, хотя его смех меня бесил, но ведь он умер скорее не от этого. В такие моменты понимаешь, что дело совсем в других вещах и, скорее всего, не в вещах. Составьте для себя формулу первостепенности важности своего самого важного и, как честным людям, придется тут же выйти на улицу голым. Но почему на улицах тогда так мало голых людей?

— Насколько приятно вам было по десятибальной шкале? — Настолько, что я сам стал шкалой, девятым валом, штилем, тихим омутом глаз… и сотрудником тубдиспансера со стягивающейся кожей, вялым псом, попробуй побори свой стыд и импотенцию, о, воин из воинов. И, о нет, мне не тесно. Я пророс внутрь пустого дома, рыхлого снаружи и резко сырого внутри. Я принял форму отчего дома и скучаю по себе самому. Но веселитесь же и любите друг-друга во мне, я призываю вас, жители моего отчего дома. Я имею слово в себе.

В них было что-то завораживающее, помимо пугающего, во всех этих тайнах и тайниках. Больше всего я становился связанным с городом через его секреты. Скрытые от глаз места, рыть, толкать, перебирать, сравнивать ориентиры. Чтобы найти тайники. Играть роль или рвать внаглую и напропалую — амфетамин может дать тебе разные имена, еще до вашей с ним встречи. Ночные прогулки и чужие ложки со шприцами в проеме над лифтовой кабиной. Так приобщаются к секретам города. Местное краеведенье перед последующим психодрейфом. В ожидании конца ночи или не дожидаясь его, тепло, нужно идти, столько возможностей и праздник с тобой, вы такие красивые и пустые. Вы- улицы. Вы- часы, пролетающие стаями без отчаяния и сожаления. Вы- пыль, которой усыпан весь стол, вас я растворяю в утренней воде, пить жажду жизни залпом, как безвозвратно и давно мы это потеряли, пока притирались друг к другу в автобусах и вонючих общих квартирах. Каждая дорога в сто раз важнее твоего смысла жизни, тебя и твоего диплома экономиста или всей поэтической пидерастии, о которой ты думаешь и улыбаешься. Как же в целом подло не стать здесь поэтом, после всего, и как мерзко и убого- писать стихи. Что за довлатовщина в городе? Пьянь, зеки, шутки. Глубина полета равна длине клинка моего карманного ножа. Я обхожу дворами главные магистрали с плывущей и вопящей деревенщиной. Нож с лезвием короче 90 миллиметров и рукоятью, не обеспечивающей надежной фиксации при уколе, улицы не кишащие плетущимися зеваками. Маленький принц возвратится домой с маленьким ножом в спине, или как избежать наказания за убийство. Медный болванчик, в виде Довлатова, грустно смотрит на раскинувшийся зоопарк, глазами скульптуры НКВДшника на очередной ресторанной улице.

Я иду домой.
Техника быстрого письма по памяти, трофейная техника и скрытые от глаз места, в ожидании конца ночи или не дожидаясь его. Составьте для себя формулу первостепенности и шкалу важности для всего самого важного. Холодный Довлатов меньше 90 миллиметров в длину, с рукояткой, не обеспечивающей надежной фиксации при уколе. Побори свой город с разными именами внаглую, о, воин из воинов. Растет внутри дремотный паразит и вот ты уже засел за очередной стол и это твой пост, без мяса, но с постной шоколадкой, тающей в кармане штанов и, как пресс-папье, адамовой головой. Так покоряются горы и устанавливаются новые флаги, окоченевшим трупом отмечается новая высота на самой высокой горе. Вот стоит мужчина. Артикуляция нарушена, нарушен сон, нарушен закон. Мало кто узнает местного драматурга, покончившего со всей этой пестрой мишурой уже много лет назад. Я вскакиваю с кровати, оказываюсь в одиночной камере на нарах. Я вскакиваю с кровати, оказываюсь дома, я пристегнут наручниками к местному драматургу, еще не завязавшему со всей этой пестрой мишурой. На обед он готовит суп из стеклянной банки в микроволновке. Я вскакиваю с кровати и я- драматург, покончивший с собой. На обед в одиночной камере- суп из меня.

И сказал ему Господь, — возьми свою семью и беги, я не дам тебе жизнь вечную, но дам тебе восторг, чтобы ходить по земле. Не дожидаясь конца ночи, беги от мытарей и фарисеев, покоряй горы и устанавливай новые флаги, будь глубже глубины раны от клинка, будь рукоятью. Я дам тебе восторг конца ночи, беги и стань домом для таких же, как ты. Стань клинком, для таких же как ты, — так сказал Господь ему.

Я иду домой.

Меня по голове били тяжелыми ботинками. А с них отбивался песок. В сухую погоду, лежишь в облаке космической пыли и веки тяжелеют, на лице кровь. Именно так, никак иначе, должен выглядеть покоритель космоса. Невозможно отделаться малыми жертвами. Мы- вулканы и должны извергнуться, взорваться. Природа и искусство, природа искусства. О рукотворные или нерукотворные ступеньки больнее ударяться в полете с лестницы?

Медленной рукой старого содомита-беллетриста я пишу на тебе знаки наспех сочиненного в полете алфавита. А другой я трогаю твое тело под одеждой. И когда ты умираешь, я вздрагиваю от такой маленькой смерти, переводя в голове все это на корявый французский. La petite mort.

Вот такая вот преамбула к зависимости.

Медленной рукой старого Господа он сказал ему, — иди и стань содомитом и тяжелой лестницей, чтобы извергнуться в жизнь вечную. Селевые оползни, сметающие деревни.

Ты сидишь и пьешь чай на кухне, а через две секунды твоего дома не станет, как и тебя. Пару дней завалы будут разбирать, возможно извлекут не все останки. Ты машешь мне рукой из окна, когда я уезжаю. Мои пальцы еще пахнут твоей пиздой, мне кажется, что рот тоже. Я уезжаю, а ты погибаешь под завалами с