Оглавление

Глава 1

Встреча

Молния острым кинжалом вонзилась в заражённое унынием небо. Спустя пару секунд раздался такой гром, что, казалось, оно рухнуло, и испуганные жители бросились врассыпную. По непокрытым головам беглецов забарабанили тяжёлые капли. Угрюмый дождь, выгнанный из уютной берлоги, заручился поддержкой кряхтящего ветра и теперь мстил безумцам, которые были на улице в такой час. Гроза, как угрюмый палач, обрушилась на несчастных. Липкие листья сорвались с веток, чтобы отправиться вслед за вероломным дождём, ругаясь и плача. Дикий, вырвавшийся из плена гром, почти не целясь, выстрелил в сердце маленькой вселенной. Теперь её можно было уместить на чайном блюдце смеющегося Дьявола.

Тем временем на окнах в спальне короля Логоса опустили длинные шторы. Ничто не должно было нарушать установленного правителем порядка. Даже природные явления не имели права врываться в его покои. Король Аланд Мерек не терпел неповиновения. Он был совершенно уверен, что сможет посадить в тюрьму саму стихию. Она виновато склонит перед ним голову и без лишних пререканий отправится на плаху, смиренно приняв такую незавидную участь.

А в учебной комнате проходил урок географии, и две совершенно не похожие друг на друга ученицы наблюдали за багровеющим лицом пожилой учительницы. Одна из девушек — стройная и бледная, в простеньком ситцевом платье, внимательно слушала объяснения Белинды Джонсон. Макая перо в чернила, ученица записывала на листе названия королевств. Другая девушка и наполовину не была такой же старательной и послушной. Смешливая, звонкоголосая, розовощёкая, она то и дело теребила длинные чёрные косы или перебирала жемчужные бусы на шее. Смуглая красавица невинно хлопала густыми ресничками всякий раз, когда учительница называла её по имени.

— Розамунда! Сейчас же покажи мне на карте королевство Эйдос! — тяжёлая складка между кустистыми бровями миссис Джонсон не предвещала ничего хорошего. Морщинистая рука оправила подол строгого тёмно-синего платья, а затем указательный палец сурово коснулся сухих красных губ. Непропорционально большие и широкие, они казались уродливыми — слишком много места занимал этот огромный рот на маленьком лице с двойным подбородком.

Девушка вздохнула, заправила за уши чёрную прядь и беспомощно оглянулась на молчаливую подругу.

— Я не знаю, Белинда. Я ничего не знаю! Если я захочу, папа сейчас же отдаст распоряжение, и меня увезут в Эйдос! Но, признаюсь честно, мне совершенно всё равно, где находится это королевство… И я не желаю больше ничего искать на вашей глупой карте!

Надо отдать должное Белинде Джонсон: она слыла весьма терпеливой и сдержанной учительницей, но «глупая карта» — это уже слишком. Избалованной ученице не следовало покушаться на святыню, которой эта чопорная дама дорожила больше всего на свете. Она нахмурилась и вдруг ударила по столу с такой силой, что даже гром на улице внезапно оборвался.

— Ах ты, маленькая чертовка! Я попрошу короля, чтобы он оставил тебя без сладкого! — миссис Джонсон, как и любой взрослый, была глубоко убеждена, что для столь юной девушки не может быть более жестокого наказания. Розамунда поджала губы; она не могла стерпеть нанесённую обиду. И как смеет эта самовлюблённая старуха разговаривать таким тоном с дочерью короля?

— Вот увидите, я пожалуюсь отцу, и он откажет вам от места! — сверкнув глазами, отрезала Розамунда. Молчаливая подруга легонько сжала её запястье. Но опасные огоньки в зрачках капризной ученицы предупреждали о надвигающейся буре. Быть может, даже более страшной, чем эта хищная гроза за окном.

— Простите нас, пожалуйста, — заговорила старательная ученица. Её тихий, но звучный голос напоминал грустную сонату — из тех, что она сама нередко играла на фортепиано по вечерам. — Вы же знаете, Роззи совсем не хотела вас обидеть, — девушка погладила учительницу по руке. Белинда Джонсон зашмыгала носом и отвернулась.

— Спасибо, София. Мне так тебя жаль, — слегка покачиваясь, она вышла из комнаты. Карта осталась лежать на столе, всеми забытая и никому не нужная. Она угрюмо поглядывала на учениц, словно упрекая за такое неуважительное отношение к своей бедной хозяйке.

«И зачем она снова об этом сказала?» — София закусила губу. Каштановый локон выбился из её высокой причёски.

Учительница говорила одно и то же почти каждое занятие. Отец Софии занимался рыболовством и снабжал королевских поваров лучшей рыбой Логоса. Благодаря такому уникальному таланту, немногословности и умению слушать, мистер Фишер завоевал расположение самого короля. В знак благодарности Аланд Мерек разрешил дочери рыбака учиться вместе со своими детьми. Вот почему София росла и воспитывалась в королевской семье, а непоседливая Розамунда считала её самой близкой, задушевной подругой и ласково называла сестрёнкой. Между тем София никогда не забывала о своём происхождении и потому не позволяла себе отвлекаться на занятиях. Отец боготворил Аланда Мерека и постоянно напоминал дочери, кому она должна быть благодарна за жизнь во дворце.

— Ах, моя милая Софи! — Роззи взяла подругу за руки и потянула на себя, желая поднять её со стула и закружить по комнате в быстром танце. Принцесса и минуты не могла усидеть на одном месте. Жизнь казалась ей не более чем забавным каламбуром, придуманным королевским шутом. — Если бы я могла быть такой же умной и сообразительной, как ты! О, я была бы так счастлива!

— Так-так-так, чувствую, что моя сестрёнка опять что-то натворила, — дверь скрипнула, и на пороге появился высокий, хорошо сложённый молодой человек. Он завязывал атласной лентой доходившие до плеч волосы и широко улыбался. Сложно было представить людей более разных и внешне, и по духу, чем Розамунда и рыцарь Витольд, однако они всё-таки были единокровными братом и сестрой.

София улыбнулась, складки на подоле её платья зашелестели от лёгкого порыва ветра. Она коснулась щёк, чтобы немного остудить их холодными пальцами, и склонила голову в знак приветствия. Ей всегда становилось легче рядом с Витольдом — немного строгим и вместе с тем на удивление мягким и великодушным. Он относился к Софии с таким поразительным уважением, словно и она тоже имела право называться его сестрой. Розамунда при виде брата отпустила подругу, побежала к двери, забыв надеть туфли, и бросилась Витольду на шею. Он добродушно расмеялся и потрепал младшую сестрёнку по голове.

— Моя шалунья! Держу пари, что ты опять вывела бедную миссис Джонсон из себя. Я видел, как она вытирала красный нос и в расстроенных чувствах приговаривала: «О, это разбивает мне сердце!» — Витольд с такой точностью передал привычные интонации бедной учительницы, что обе девушки не смогли удержаться от смеха.

— Она сама виновата! Не представляю, как Софи её терпит… Мой любимый брат, как сильно я по тебе соскучилась! — Розамунда ещё крепче прижала к себе Витольда и поцеловала его в щёку. Она внезапно охрипла, и её голос понизился до шёпота.

— Не отпущу…

Очередная разлука с братом стала бы для неё невыносимой.

— Ох, и всё-таки отпусти меня, на этот раз я приехал надолго… Мне очень хочется обнять свою вторую сестрёнку, — он высвободился из объятий Розамунды и перевёл взгляд на Софию.

— Я скучала по тебе, — наконец сказала она, стирая пальцами невольные слёзы. Витольд ничего не ответил, а только притянул к себе Софию и почти сразу же отпустил. Он поднял шторы: за окном ещё сверкали молнии, но дождь уже прекратился.

— Эх, хотелось бы и мне быть такой же умной, как Софи, — Розамунда с тяжёлым вздохом опустилась на табурет. Не прошло и тридцати секунд, как она снова вскочила на ноги и, подбежав к трюмо, схватила золотую статуэтку. Балерина с крыльями бабочки замерла в отважном прыжке, точно собиралась покорить высоту и попросить у небесных жителей приют на несколько столетий вперёд. Розамунда снова вздохнула, упрекнув себя в излишней беспечности. Наверное, ей давно пора повзрослеть и научиться вести себя, как подобает юной леди из королевской семьи. Но что поделать, если это так сложно и скучно, а ей всё время хочется бегать и резвиться. Роззи повернулась к брату и лучшей подруге, не переставая задумчиво покусывать пухлые алые губы. Такие бывают обычно у капризных детей.

Витольд не выдержал и снова расхохотался не в силах отвести взгляд от нахмуренной сестры.

— Само очарование! — давясь смехом, проговорил он. София улыбнулась ему в ответ, подошла к Розамунде и обняла её за плечи. Подруга вспыхнула, обвинив обоих в жестокости и откровенном равнодушии к её несчастной судьбе. Придерживая полы красивого голубого платья из шифона, она выскочила вон и намеренно ни разу не оглянулась. Оказавшись у себя в комнате, Роззи поджала губы и зашмыгала носом. Брат до сих пор считал её ребёнком, и даже София время от времени глядела на неё с какой-то необъяснимой снисходительностью. Впрочем, Розамунда всё же находила этому одно простое объяснение: Софи была намного серьёзнее и старательнее своей подруги. Дочь короля, разумеется, не завидовала дочери рыбака, к тому же София никогда не вела себя с ней высокомерно, невзирая на успехи в учёбе и похвалу учителей. Но иногда Роззи очень хотелось поменяться с ней местами. Стать такой же сдержанной и внимательной… И тогда бы в неё влюбился храбрый рыцарь Логоса, похожий на Витольда. Он бы не переставал думать о возлюбленной даже во время сражения вдали от родных мест и умер бы с её именем на устах. Принцесса поморщилась и покачала головой: нет, тот рыцарь не умер бы. Он бы точно вернулся, чтобы сделать своей даме предложение руки и сердца. Вот теперь Розамунда улыбнулась и принялась ходить по комнате взад-вперёд, наматывая на палец тёмную прядь.

— Кажется, она на нас немного обиделась, — София развела руками. Как ей лучше всего поступить: утешить подругу и попросить прощения или просто переждать бурю? Через пару часов, а то и раньше, Розамунда сама забудет, что обижалась. Витольд ничего не сказал, а только опустился на колени и крепко сжал холодные пальцы названой сестры. Она быстро высвободила руки, вскочила с места и подошла к окну. После грозы на стёклах ещё остались робкие капельки — следы несчастья, выданного за ненастье. Но дождь выплакал все слёзы. За окном ругался ветер, мудрый и сильный, но всё-таки безутешный, а впереди не было ничего, кроме рассеянной незрячей пустоты. София повела плечами. За спиной скрипичной сонатой раздавался голос — тихий, спокойный и немного простуженный. А может быть, он, как и хитроумный дождь, прятал боль в потоке нечаянных слов?

— Прости, что испугал тебя. И сам не понимаю, что это со мной, — Витольд закрыл ладонью глаза и оскалился, как волк, попавший в капкан. — Не было ни минуты, когда бы я не думал о тебе… Знаю, это всё глупости. Да и какое право я имею говорить об этом? Не обращай внимания, — он закусил губу и провёл пальцами по складкам на лбу. София не смела повернуться к нему лицом, но и уйти тоже не могла. И вовсе не потому, что за её спиной терзался любовными муками сын короля. Она уже давно догадывалась о его чувствах, но видела в нём только брата и друга. Сердце Софии принадлежало другому, и она ничего не могла с этим поделать. Витольд должен был понять… О, он, конечно же, понимал! А иначе и быть не могло. Дорогой друг улавливал все интонации её беспокойного сердца, а порой ещё и гораздо быстрее, чем она сама.

— Витольд, ты, твоя сестра и мой отец — самые родные для меня люди. И нет во всём свете никого, кем бы я дорожила больше… Я бы умерла, если бы от этого зависело ваше благополучие… Пожалуйста, Витольд, ты же знаешь, как нам с Розамундой тяжело обходиться без тебя!

— Я знаю, — рыцарь встал. Табурет, на котором он сидел, повалился на пол и треснул посередине. — И я бы тоже с радостью отдал жизнь, чтобы защитить вас двоих… У меня болит голова, дорогая, мне очень хочется спать.

— Доброй ночи, — дрогнувшим голосом произнесла София. Витольд, как заворожённый, наблюдал за плавными движениями рук возлюбленной. Она рисовала таинственные знаки на запотевших стёклах. Витольду хотелось перехватить её хрупкое запястье, поднести к губам длинные пальцы и самому написать послание на окне… Он поднял сломанный табурет и, не говоря больше ни слова, вышел из тесной учебной комнаты. На стекле появились аккуратные буквы — такому почерку позавидовал бы иной каллиграф.

София прислонилась щекой к оконной раме и прочитала вслух новорождённое слово:

— Даниэль.

Глава 2

Чистый лист

Я всё время щурилась от вспышек фотоаппарата и ёрзала в белом кожаном кресле. Сколько раз прокручивала в голове это событие и с таким нетерпением ждала презентации своего романа! А теперь больше всего на свете мечтала оказаться на другом конце вселенной, подальше от назойливых интервьюеров и любопытных зрителей. Высокий лысеющий мужчина с двойным подбородком растолкал локтями группу застывших подростков и подошёл к моему столу. Дерзко подмигнул и протянул мне ручку.

— Пожалуйста, подпишите.

Честно говоря, это меня немного удивило. Никто из них не читал мою книгу, к тому же я не какой-нибудь известный писатель, раз в год выдающий по бестселлеру. Глупо просить автограф, натягивать на лицо приторную улыбку, притворяясь, что перед тобой — значительное лицо. Я никоим образом не претендую на громкую славу. Я стала писателем по случайному стечению обстоятельств и на самом деле даже не собиралась продавать свою книгу. Однако, если ты однажды связался с издательством, — дела пойдут хуже некуда. Там сделают всё возможное, чтобы превратить благородного автора в коммерческого писаку.

Разумеется, я иронизирую. Без поддержки издателя и редактора я бы вообще никогда ничего не сделала. Моя небрежная рукопись осталась бы лежать в ящичке стола, смиренно дожидаясь своего часа. Конечно, я благодарна за возможность стать настоящим писателем с опубликованной книгой. Правда, немного волнуюсь: а что подумают читатели? Им точно понравится? А вдруг в газетах напечатают критические отзывы, после которых мне захочется сжечь все экземпляры романа? И дело тут вовсе не в задетом эго. Эта книга написана в память о моей матери, для неё и о ней. Теперь, когда я могу подержать её в руках и пошелестеть хрустящими страницами, мне намного спокойнее. Да, я с уверенностью могу сказать, что исполнила своё предназначение, и даже если я больше никогда ничего не напишу, это совсем не страшно. С чувством выполненного долга я снимаю с себя ответственность за истраченные слова. Нам всё равно не дано предугадать, как они отзовутся, и потому лучше отключить бесполезные мысли о возможном, по пока ещё не случившемся. С этого дня я прекращу читать газеты.

Журналистка — миловидная девушка с близко посаженными голубыми глазами и вздёрнутым носом — поставила на стол диктофон и обворожительно улыбнулась. У меня на щеках разгорался пожар, а голова превратилась в планету, вращающуюся вокруг своей оси. Я поднесла ко рту кулачок и откашлялась, пытаясь вернуть голосу прежнюю силу, а тону — обманчивую невозмутимость. Думается, кое-какие актёрские способности я всё-таки унаследовала от матери.

— Скажите, пожалуйста, вам было тяжело писать книгу, которая основана на реальных событиях? У меня есть информация, что вы ни разу не видели свою мать, — журналистка невинно захлопала ресницами, густо накрашенными тушью. Удивительно, как эти нелепые комочки не сыпались на капроновые колени. Она перехватила мой взгляд, слегка покраснела и оправила короткую клетчатую юбку со встречными складками. Мне не хотелось отвечать на этот вопрос. Я пренебрежительно поморщилась из-за казённого «у меня есть информация».

Представляю, что бы устроил мой редактор, найдя подобную фразу в «Королеве стихии». Надо сказать, я совсем отчаялась, пока работала с этой серьёзной и педантичной дамой с неизменным конским хвостом. Она так безжалостно искажала мои мысли, что однажды я попросту разрыдалась и пригрозила уйти в другое издательство. Но, разумеется, сдалась, как делает всякий автор, как бы сильно он ни уважал собственный стиль. Несколько бессонных ночей — и я всё-таки смирилась с неизбежностью жесточайших правок.

— Да, мне было тяжело писать биографию своей мамы.

Наконец я удовлетворила любопытство русоволосой девушки, похожей на подростка, сбежавшего из родительского дома. Она отбросила назад тоненькие косички и что-то записала в потрёпанный блокнот. Наверное, не слишком верила в надёжность технических средств: мало ли что может случиться с аудиозаписью? Вдруг я украду диктофон и уничтожу наше интервью?

— Но это не из-за того, что я так и не познакомилась с мамой. Скорее, мне было тяжело узнавать её привычки, характер, любимые слова. К тому же я общалась с бабушкой и… — я запнулась, потому что не хотела вспоминать этого человека, — своим настоящим отцом, — сделала над собой усилие, облизала сухие губы и зачем-то принялась перебирать каштановые пряди. Не хотелось бы попасть на фотографию в таком нелепом виде. — Такое вот кровное родство с совершенно чужими по духу людьми.

Я заметила, как подёрнулись уголки губ проницательной журналистки. Когда она услышала удачную фразу, то напомнила мне довольного кота, который только что вкусно пообедал. Я поспешила перевести тему, чтобы опередить непрошеный вопрос:

— Мою маму, Викто… Софию Акимовну Василькову, знают как актрису одного мюзикла. По иронии судьбы, это была её самая первая и самая последняя роль. В газетах писали о том, какая она прекрасная актриса, а мне хотелось узнать о ней как о человеке. Ведь это не менее важно, не правда ли?

Милая девушка с лисьим взглядом кивнула, едва ли заметив мою оговорку. Бесполезно задавать вопросы корреспондентам: они вовсе не собираются придумывать ответы ради поддержания вежливого диалога. Люди этой профессии знают цену времени, как никто другой.

— С какой главной проблемой вы столкнулись в процессе написания романа? — отчеканила тщательно подготовленная к интервью журналистка.

Я натянула на ладони рукава чёрной водолазки. С какой проблемой я столкнулась? И почему акулы пера всегда провоцируют на разговоры о недостатках? Что это за необъяснимая тяга к разгромным статьям? Лишь бы сбить собеседника с толку и отыскать у него ахиллесову пяту, чтобы знать, куда целиться. Я слегка отстранилась, делая тщетную попытку защититься от невидимой стрелы.

— Написание книги — это очень ответственная работа. Без трудностей не обойтись. А, если тебе всё слишком легко даётся, ты либо гений, либо графоман.

Решила начать с лирического отступления, чтобы немного позлить нетерпеливую девчонку с пухлыми блестящими губами.

— Моя главная проблема в том, что я зачастую объясняю события выдуманными причинами и наделяю реальных людей несуществующими качествами… Я слишком многое додумываю сама.

Сказала и прикусила язык. Не то чтобы я раньше этого не осознавала, просто никогда не озвучивала. Некоторые слова обретают подлинное значение, только когда их произносишь вслух.

— Вашу книгу следует считать субъективной? — спросила лисица в чёрно-белом пиджаке, напоминавшем шахматную доску. В нашем неравном поединке все её пешки становились ферзями. Когда игра перешла в эндшпиль, я осталась с загнанным в угол королём и всё ещё тщетно пыталась выстраивать сомнительную систему защиты. Но ничего не вышло, это патовая ситуация, поэтому мне пришлось отступить.

— Нет, не следует.

Я собирала невидимые ворсинки с длинной тёмно-синей юбки. Предпочитаю тёплые вещи, потому что даже вне зависимости от погоды постоянно замерзаю. Ненавижу безумный танец мурашек на паркете своего тела.

— Не следует, — повторила с нажимом на очередном казённом слове. — Возможно, я додумываю, потому что боюсь узнать правду. Но это уже мои личные проблемы.

Я понимала, что прямо сейчас наговорю лишнего, и всё равно продолжила. Что это за разновидность мазохизма? Нужно попросить лисицу, чтобы она это не публиковала. Пусть вырежет из интервью. Разве автор не имеет права на добровольное молчание? Впрочем, если честно, это не так уж и принципиально. Пусть пишет, что хочет. Я всё равно вряд ли буду читать.

— Мне всегда хотелось оправдать свою маму. Она была такой талантливой и успешной… Но при этом совершенно не приспособленной к жизни, — спряталась за улыбкой, как черепашка прячется в панцирь, почуяв приближение врага. — Когда я в день своего совершеннолетия получила от неё первое письмо, то поняла, как сильно она меня любила. А иначе разве бы мама написала мне перед смертью эти девять писем? Да, я сожалею, что была тогда слишком маленькой и мы с ней не познакомились. Но сейчас я перестала на неё обижаться… Эта книга стала для меня чем-то вроде личной терапии. Я поняла свою мать… Я её простила.

Глаза журналистки хищно заблестели: она ни за что не вырежет эти слова из интервью. А, может быть, даже сделает их заголовком. Что-то вроде: «София Светлышева, дочь королевы „Стихии“: „Я простила свою мать“». Вне всякого сомнения, эта миловидная девчушка-кицунэ[1] обязательно превратит моё интервью в сенсацию, в этом можно даже не сомневаться. Скорее всего, завтра я проснусь всемирно известной. Увы, вовсе не потому, что написала бестселлер. Я даже не уверена, что кто-то сможет по-настоящему прочитать мой биографический роман. Именно так: по-настоящему, а не пролистать с сытой ухмылкой замасленными пальцами во время обеденного перерыва.

Моя хитрая собеседница с шумом захлопнула блокнот и положила всё ещё не выключенный диктофон в карман. Неужели боялась упустить какую-нибудь удачную реплику, которую можно вырвать из контекста и использовать как приманку для непритязательных читателей? Напечатать крупным шрифтом посередине страницы… Так-так-так, я начинаю фантазировать. Решила, что вежливо попрощаюсь и отныне буду молчать как рыба.

К счастью, меня избавили от необходимости поддерживать рассыпающийся диалог, и он распался, как карточный домик. На авансцене появился мой самый любимый человек на планете. Тот, кого я называю отцом. Именно с ним я провела двадцать семь лет своей жизни. Ума не приложу, что бы со мной случилось, если бы он не оказался рядом с моей мамой в ту самую минуту, когда… Впрочем, не буду рассказывать всё сразу. Достаточно того, что он сейчас здесь: обворожительно красивый Александр Светлышев, режиссёр того самого мюзикла «Стихия», в котором моя мама сыграла главную роль.

Папа поправил повязанный на шее полосатый шарфик, неловко кашлянул, заметив застывшую за моей спиной журналистку, и протянул мне букет душистых васильков. Это стало нашей семейной традицией: на каждый день рождения он приносит мне письмо и дарит голубые цветы. Из-за фамилии мою маму прозвали Васильком. Сначала она немного злилась, но в конце концов призналась, что на самом деле ей очень нравится это прозвище, каким бы предсказуемым оно ни было. Мама любила вспоминать трогательную легенду о несчастной русалке и прекрасном юноше. Влюблённая девушка превратила избранника в голубой цветок у реки, чтобы навеки привязать к себе. Говорят, они оба мечтали быть вместе, но никак не могли договориться, где будут жить — на родине мечтателя Василия или в доме печальной русалки. Но даже после этого необыкновенного превращения она не смогла быть счастливой. Василёк цвета речной воды продолжал крепко держаться корнями за матушку-землю. С тех самых пор васильки считаются символами надежды на любовь. Так и мой отец всю свою безрадостную жизнь преданно ждал королеву, умеющую управлять стихиями, но она… Впрочем, об этом я уже рассказала в своей книге. Не стану повторяться, ведь для писателя это дурной знак.

Папа взял меня под руку и заговорщицки подмигнул. Его глаза были в точности такого же цвета, как подаренные мне васильки.

— Могу я пригласить такую прелестную и, как я уже догадываюсь, очень занятую писательницу на свидание?

Я тщетно пыталась сохранить серьёзный вид и тон, а сама едва удерживалась от смеха.

— О, думаю, я смогу уделить вам немного свободного времени, — бросила небрежный взгляд на часы.

Он ласково улыбнулся, поцеловал меня в макушку и прошептал:

— С днём рождения, дорогая.

Прошло девять лет с тех пор, как я получила от мамы первое письмо. Помню, какой неожиданностью оно для меня стало. Мне не хотелось тогда думать о странной женщине, которая оставила меня на воспитание лучшему другу. Я никогда не задавала папе неудобные вопросы. Не скажу, что письмо многое изменило. Но именно это предопределило моё будущее. Я поняла, что должна стать писателем. Именно так: должна. А если быть точным, должна написать книгу о своей маме, по которой всё-таки очень скучала все эти томительные годы неведения и вынужденного забвения.

В процессе работы над биографическим романом мне пришлось познакомиться с людьми, о которых я узнавала из писем. Почти все они ещё живы, но далеко не все в здравом уме. За много лет неустанного труда (а я была буквально помешана на своей книге и не могла думать ни о чём другом) у меня набралось немало материала, и образ моей матери стал довольно зримым. Я и сама будто бы превратилась в её верную союзницу, близкую подругу, родственную душу, а возможно, даже стала её двойником.

В своей голове я придумывала бесчисленное множество ответов на её честные, искренние письма, сочиняла диалоги, которые никогда не могли произойти. Но всё же мне хотелось верить, что она меня слышит. Я и сейчас продолжаю верить, что мама знает каждое слово моей книги, ведь именно она и помогла мне её написать.

— Как твои дела? Представляю, как утомительна популярность! — папа пододвинул ко мне тарелку с моим любимым клубничным чизкейком. Он до сих пор считал меня маленькой девочкой, больше всего на свете обожающей сладости. Моя мама тоже любила этот десерт. Наверное, поэтому он был нам так дорог.

Я потянулась к чизкейку и только сейчас заметила, что всё это время держала вместо ложки авторучку. Моя давняя привычка: обязательно нужно сжимать её в руках, иначе не получится ни на чём сконцентрироваться. Когда начала писать роман, всюду носила с собой блокнот и ручку. Мало ли мне придёт в голову какая-нибудь потрясающая идея или кто-нибудь из моих героев совершенно неожиданно захочет высказаться, а я не запомню его дерзкую реплику?

— Ты ведь знаешь, мне это не нужно, — отложила ручку в сторону и взяла ложку. — Возможно, я никогда больше ничего не напишу, — пожала плечами и отправила кусочек нежного чизкейка в рот.

— Я бы не был так уверен, — загадочно улыбнулся папа и поправил свой небрежный пучок. Он почти постоянно ходил с этой причёской: не любил стричь волосы и в то же время терпеть не мог, когда они мешались.

Сегодня вместе с букетом васильков папа принёс мне последнее письмо. Я немного волновалась, ведь книга уже написана и даже издана… Что, если это всё изменит, перечеркнёт, опрокинет мои и без того хрупкие ожидания?

Я хотела, чтобы она призналась мне в любви. Я не хотела ничего другого, иначе… Настороженно посмотрела в сторону запечатанного конверта и скрестила пальцы. Папа кивнул и легонько сжал мою напряжённую руку.

— Всё будет хорошо, дорогая. Я же обещал тебе, что это никак не повлияет на твою книгу. Просто распечатай письмо.

Я открыла конверт и невольно зажмурилась. Даже и не знаю, чего именно я боялась и почему мои пальцы продолжали дрожать, как у пианиста-паралитика, обворованного судьбой. И вот он привычно тянется к чёрно-белым клавишам, чтобы стереть с них толстый слой пыли, но желанного соприкосновения не происходит. Тяжёлые локти уничтожают созвучия, и на комнатный мир хищным зверем наваливается оглушительная тишина. Музыкант беззвучно рыдает над распахнутым роялем, и слёзы падают на колени несыгранной мелодии…

Я достала письмо, открыла глаза и… Безупречно пустой лист, слегка пожелтевший от прерывистого дыхания времени. Здесь нет ничего, что должно быть в любом письме. Ни приветствия, ни подписи… Может быть, папа что-нибудь перепутал? Перевела на него вопросительный взгляд и, разумеется, потребовала объяснений, потому что сама я не умела разгадывать подобные загадки.

— Ты же знаешь, чего хотела твоя мама больше всего, — осторожно напомнил папа, коснувшись кончиков тёмных усов. Я обняла себя за плечи, потому что сильно озябла. Сидела, повернувшись спиной к входной двери, и вздрагивала всякий раз, когда она открывалась.

— Значит, всё-таки придётся написать ещё одну книгу? — уголки моих губ растянулись в улыбке, но на самом деле мне хотелось плакать.

— Точнее, дописать, — он протянул мне толстую тетрадь в синей обложке. — Твоя мама написала всё, кроме развязки… Переделать финал «Стихии» она так и не успела. Но тогда, в тот самый день, когда Василёк позвала меня к себе, чтобы передать девятое письмо, произошло кое-что важное. Она уже совсем ничего не видела, да и говорила с трудом, но всё ещё продолжала думать о развязке…

— О развязке, — медленно повторила я. — Ясно. Конечно, о чём же ещё могла думать моя мать?

Закусила губу, чтобы заглушить невыносимую боль, грызущую что-то похожее на сердце.

— Она тюбила любя, — резко перебил меня папа и густо покраснел. Спунеризмы — нечаянные оговорки — тревожный симптом его усталости. Когда мой отец начинал переставлять слова, я прекращала злиться, потому что знала, как сильно он нуждается в отдыхе. Должно быть, все эти годы ему приходилось гораздо тяжелее, чем мне. А я только сейчас заметила, как покраснели и опухли его верхние веки. Настоящая эгоистка!

— Я знаю. Прости, что так отреагировала…

— Она взяла мою руку и начала чертить буквы на коленках, — снова перебил папа, делая вид, будто не замечает мой встревоженный взгляд. — «Дочь сможет. Люблю». Я смог прочитать это, дорогая… Мама верила в тебя. Она хотела, чтобы ты знала… Она… — он начал задыхаться, захлёбываться словами, и я приложила указательный палец к губам. Я знаю. Я слышу тебя. Я всё понимаю. Только остановись, пожалуйста, ты мне так нужен!

— Мама хотела переделать финал мюзикла. Она всё время писала об этом в письмах. Ей хотелось спасти Витольда и… — я сглотнула. Язык прилип к нёбу, из-за чего говорить становилось всё труднее. — Саму себя. Ещё она хотела спасти себя. Но не смогла и поэтому попросила помощи у меня, — я разгладила на столе чистый лист, вглядываясь в бумагу с таким вниманием, точно на ней вот-вот должно было что-то появиться.

Мы с папой улыбнулись друг другу, наполнили бокалы красным вином и чокнулись в честь моего очередного дня рождения с васильками в вазе и письмом в жёлтом конверте.

Уже дома я взяла в руки написанный по мотивам мюзикла роман «Стихия». В ближайшем будущем мне предстояло его закончить. Придумать такой финал, чтобы моя мама наконец-то обрела спокойствие, а иначе у меня нет никаких прав называться её дочерью.

 В японской мифологии: лисица, обладающая сверхъестественными способностями.

Глава 3

Письмо №1

Здравствуй, моя потрясающая! Сегодня тебе исполнилось восемнадцать, а значит, у тебя впереди ещё целая жизнь со всеми причудами и волнениями. Ты и представить себе не можешь, как бы мне хотелось отметить этот праздник с тобой. Знаю, что ты немного на меня обижаешься, но всё-таки продолжаю верить в родство наших душ. Моя дочь, конечно, поймёт меня, разве может быть иначе? Только эта тёплая мысль помогает мне выносить ежедневную муку неведения и тоски. Хочется верить, что тебе никогда не придётся испытать ничего подобного… Знаешь, я уже не чувствую себя живой, хотя у меня вроде бы есть две ноги, две руки и относительно здоровое сердце. Экое богатство! У многих, поверь мне, нет даже этого. А я, та ещё чертовка, ничего не ценю из тех даров, которыми меня осыпала щедрая матушка-природа. Честно говоря, именно поэтому я и не решилась с тобой познакомиться. Ни одна мать не желает выглядеть слабой в глазах собственного ребёнка. Я не хотела, чтобы ты запомнила меня такой, какая я сейчас. Ты можешь мне не верить, сказать, что это всего лишь жалкое оправдание, скомкать моё непрошеное письмо и бросить в ближайшую урну. Это твоё право, дорогая дочка, но знай, я и вправду не хотела, чтобы ты меня стыдилась. И лучше мне остаться незнакомой и таинственной королевой мюзиклов, чем совершенно никудышной и бесполезной матерью.

Если ты порвала письмо, значит, я буду писать в пустоту. Ничего страшного, пусть это станет чем-то вроде личной терапии или просто попыткой хоть как-то скоротать время перед смертью, а его осталось не так уж и много.

Милая София! Сегодня тебе восемнадцать, и я надеюсь, что тебе пока ещё неведомо это чудовищное чувство вины, которое способно превратить твою жизнь в бесконечное ожидание публичной казни. К сожалению, мне слишком рано пришлось узнать, что такое муки совести. Сейчас я много размышляю о том самом загробном мире, в который мы все якобы попадём. Но можно ли выкарабкаться из ада, чтобы получить билет в рай? Мне кажется, я перестала верить в возможное спасение… По крайней мере, едва ли оно уготовано для моей грешной души. Я не хочу, чтобы ты выросла похожей на меня. С таким прекрасным отцом, как Александр, ты станешь лучше, намного лучше… О, тебе впору превратиться в настоящую принцессу рядом с таким, как он!..

Прости меня, я так часто и много отвлекаюсь… Мысли путаются, и я не могу сосредоточиться на чём-то одном. А между тем мне так хочется рассказать… Мне столько всего нужно тебе рассказать!

Я родилась в Коломне, небольшом городе Подмосковья, и жила на улице с причудливым названием Девичье поле. Это место прославил великий князь Дмитрий Донской, когда устроил здесь смотр войск перед Куликовской битвой. Однако меня интересовало совсем другое. Говорят, что во времена монголо-татарского ига на этом поле заживо сжигали невинных девушек. Монголо-татары мстили за убийство сына своего хана, но мне до сих пор непонятно, почему они выбрали такой жуткий способ. Впрочем, судьба часто наказывает беззащитных, не ведая, что такое справедливость. Ходили также слухи, будто бы местным жителям приходилось уплачивать дань юными девами. Заплаканные матери приводили родных дочерей к камню-разлучнику и прощались с ними навеки. Не знаю, есть ли доля правды во всех этих историях, но мне нравилось их слушать и грезить о возмездии. Но что могла сделать я, дитя 80-х, чтобы защитить этих несчастных девушек, от которых меня отделяла целая вечность? Порой мне представлялось, что задолго до моего рождения меня публично высмеяли и казнили. Вот почему моя неугомонная душа вернулась сюда в надежде обрести покой. А разноцветные глаза, которые я получила в дар от небес, служили безутешным напоминанием об ужасном прошлом.

Знаешь, у меня была сестра-близнец, которую звали Софией. Да-да, она была настоящей Софией, а я так… жалкая подделка. Нахально прикрываюсь её честным именем, как будто имею право посягать на священную мудрость! Родители назвали меня Викторией — победой… Наверное, поэтому я и выжила. Ты, конечно, недоумеваешь, что это значит. Я об этом вообще никому не рассказывала, кроме Александра. Но так ли важно имя, как думают иные святоши, скрывающие за мнимым благочестием тлеющую душу?

Мы с сестрой любили гулять в окрестностях нашего микрорайона Колычёва по размытым дорогам с прилипшими кленовыми листьями. Большеглазые автомобили, тревожно гудя, носились друг за другом и пытались обмануть скорость. Иногда мы прятались во дворе, наблюдали, как местные мальчишки играют в баскетбол, качались на скрипучей качели и угощали друг друга какой-нибудь остроумной выдумкой. А порой просто молчали. Временами сестра останавливалась возле нашего дома и звала меня к себе. Как заговорщики, мы либо шептались, либо просто обменивались красноречивыми жестами. Нам нравилось искать освещённые окна и гадать, чем занимаются жители в своих тесных квартирках.

В последнее время мне часто снится моя милая сестра. Видимо, ждёт не дождётся, когда мы с ней снова встретимся. Но больше всего на свете я боюсь, что это невозможно. Меня мучает один и тот же сон. Один и тот же сценарий. Один и тот же закономерный конец. И каждый раз я делаю всё возможное, чтобы переписать историю набело, но не успеваю даже начать. Развязка обрушивается на меня как смерч и выбрасывает из незавершённого сновидения в реальность. Прости, что пишу об этом в твой день рождения… Чудес не бывает, милая. Ты и сама это в скором времени поймёшь.

Душа моя — на земле мгновение…

Именно эти слова она сказала перед тем, как отправиться в долгое путешествие. Почему я не отправилась вслед за ней?

А иногда я и вовсе не верю, что сестра когда-нибудь существовала. Даже мои родители очень хотели стереть её из памяти… Или всё-таки стереть меня? Они отобрали моё настоящее имя, чтобы воскресить погибшую дочь. Меня называли Тори… Однажды и никогда.

Как можно жить с таким тяжёлым грузом на сердце? Только представь себе: всё самое плохое, что с тобой происходит, приходится принимать как данность. Ты даже не имеешь права роптать на происки судьбы, потому что заслужила это наказание. Впрочем, человеку не следует забывать, что он всегда заслуживает худшей участи. Приходится принимать боль как величайшую милость и шептать слова благодарности за очередное испытание, ниспосланное свыше. Никто не может быть уверен, что когда-нибудь искупит эту вину до конца. В таком случае есть ли смысл нажимать на приставленный к виску курок? Едва ли вместе с жизнью закончатся и человеческие муки, никто не знает, что будет после… а вдруг нас не простят и мы не получим желанное забвение и покой?

О нет, моя дорогая, не представляй! Ты никогда не сделаешь ничего дурного. А я недостойная мать, и потому оставляю после себя только письма. Мне было бы стыдно смотреть в твои глаза.

Тогда, несколько тысячелетий назад, я проснулась в больничной палате с облезлыми стенами. От тщательно вымытого пола пахло хлоркой, и я едва подавила рвотный рефлекс. В ноздри ворвался резкий запах нашатыря, и чьи-то огромные руки в синих перчатках коснулись моего вспотевшего лба. Я застонала от внезапной боли где-то под рёбрами и открыла глаза. Сразу сощурилась от резкой вспышки света…

Во сне было намного лучше, чем здесь, в этой тесной невзрачной комнате. И, хотя зажимаешь нос, ты всё равно ощущаешь тошнотворную вонь безнадёжности. Я повернула отяжелевшую голову и поймала на себе встревоженный взгляд отца. За пару недель он постарел на несколько безутешных лет. Даже в густых чёрных волосах, которые я так любила взлохмачивать, поблёскивали первые седые пряди. Не помню, что я их когда-нибудь раньше видела. А может быть, это была вовсе не я, может быть, я никогда не смела прикасаться к его волосам, а наблюдала, всегда только наблюдала… Боже мой! Мысли путаются прямо как тогда, в тот странный день, когда я стала двойником. Помню, как отвернулась мама, закрыв руками лицо. Наше счастье отцвело, как ветка сирени на подоконнике у распахнутого окна… Осыпалось, сморщилось, увяло… «То участь всех: всё жившее умрёт и сквозь природу в вечность перейдёт»[1].

Никто из них не сказал мне правду. А я не призналась, что всё вспомнила. Мы упрямо хранили молчание, но всё понимали без слов. С этой минуты и до сегодняшнего дня я продолжала ощущать присутствие сестры-близнеца. Она наблюдала за каждым моим жестом, вслушивалась в каждое слово, жадно ловила интонации и тяжело вздыхала над изголовьем, пока я спала. Наверное, ей тоже хотелось жить. Хотелось занять моё место. Забрать то, что по праву принадлежало ей. Да, она, безусловно, меня любила, но всё равно не могла смириться и добровольно отдать своё имя.

Однажды ночью я мучилась от жажды. В комнате было жарко и душно, и не спасал даже ветер, игравший занавеской у окна. Я встала с кровати и побрела на кухню босая и в одной ночной рубашке. Потирая заспанные глаза, я вдруг замерла у двери. Мама сидела за столом, сгорбившись, как старая колдунья, отравленная одиночеством, из той сказки, которую когда-то сама рассказывала мне перед сном. Она разглядывала фотографию в деревянной рамке, водила пальцами по стеклу и еле слышно всхлипывала. Из своего уголка я не могла видеть человека на фото. Конечно, лучше было не обнаруживать своего присутствия. В последнее время мама и так постоянно на меня злилась, словно её раздражало само моё существование. И мне так хотелось превратиться в бледную тень, чтобы она перестала ругаться, стать призраком-соглядатаем, вычеркнуть своё имя из списка действующих лиц комедии дель арте[2]. Моё сердце так громко стучало, что мама не могла не услышать. Она тревожно зашевелилась, несколько раз оглянулась, а потом спрятала фотографию в бумажный пакет и подошла к кухонному шкафчику, который закрывала на ключ.

Я сильнее прижалась к стене и боялась только, что мама закроет дверь и увидит моё покрытое красными пятнами лицо. Но ничего не случилось, она была слишком погружена в собственные мысли, чтобы заметить меня. Мама положила ключи в баночку для специй и выплыла из кухни, на ходу вытирая мокрые щёки. В ту самую минуту и началась мучительно долгая история моей войны с самой собой. Когда я дрожащими пальцами вытащила фотографию из пакета, то уже обо всём догадалась, но упрямо продолжала откладывать тяжёлое признание. На меня поглядывала заключённая в деревянную рамку весёлая девочка с широкой улыбкой. Она была в просторном голубом платье, ажурных белых колготках и нежно-розовых сандалиях. Красивая незнакомка с вьющимися каштановыми волосами сидела в инвалидной коляске, но это нисколько не омрачало её счастья. Лицо девочки светилось, как лик на иконе в церкви. Она вот-вот сойдёт с фотографии и бросится навстречу очарованному наблюдателю. Я хлопнула себя по лбу, не удержавшись от нервного смеха. И как только я могла не узнать в этой жизнерадостной девчонке саму себя? Это же моё любимое голубое платье, и это я до пяти лет не могла ходить. Всё детство тяжело болела и несколько раз оказывалась на грани жизни и смерти. Но всё-таки выжила, потому что продолжала улыбаться, превозмогая боль. Вот только… Что это? Почему у меня были одинаковые глаза? Я ведь родилась с гетерохромией[3]… Может быть, это такое освещение? Тонкая работа талантливого фотографа? Как же мне хотелось отыскать таинственные знаки своего родства с девочкой на фото! Но в эту минуту за моей спиной раздались гулкие шаги, и я страшно перепугалась. Фотография выпала из ослабевших рук, и стекло разбилось. Мелкие осколки разлетелись по полу, я попятилась и наступила на один из них. На пороге в белой ночной рубашке стояла моя нахмуренная мать. Она смерила меня презрительным взглядом, точно я была гадким насекомым, а не её родной дочерью, и указала на дверь.

— Вон отсюда.

Мы никогда потом не заговаривали о том странном случае, и я не решалась задавать вопросы о девочке с фотографии. Меня мучили сны, где мы всегда были вместе. Как-то раз я долго не могла уснуть и переворачивалась с боку на бок. Но вдруг чья-то тёплая ладонь коснулась моих щёк. Мне показалось, что кто-то привязывает моё тело к кровати. Я хотела закричать, позвать на помощь, но тишина проглатывала звуки прежде, чем они выскальзывали наружу. Чей-то знакомый голос зашелестел над ухом:

«Не бойся. Я всегда слежу за тобой».

«Значит, это ты», — подумала я, точно зная, что собеседница умеет читать мысли.

«Это я, и мне грустно», — она убрала с моего лба прилипшие пряди.

«Где я могу с тобой встретиться?»

С каждой секундой становилось тяжелее дышать. Я знала, что надолго меня не хватит. Разговор скоро прервётся. Но мне нужно было получить долгожданный ответ. Сестра всё поняла и не стала томить меня. Она никогда не была жестокой.

«В Городе воспоминаний, Тори».

Тори. Забавное сокращение от имени Виктория. Придумала моя сестра, которая и была Софией — девочкой со слабым здоровьем. Она не умела ходить до пяти лет.

Я спряталась под одеялом в надежде, что никто не услышит мои рыдания. Нет-нет, пусть всё остаётся, как было. Я не хочу ничего помнить. Ведь если бы судьба хотела подвергнуть меня пыткам, разве бы она позволила мне потерять память?

Дорогая дочка, прости, что я не смогла остаться для тебя просто талантливой королевой мюзиклов. Иногда мы совершаем ошибки, которые невозможно исправить. Остаётся только продать свою совесть или вечно гореть в аду. Думаю, мой выбор очевиден.

Заканчиваю первое письмо, которое я написала только для тебя. Прости, что оно получилось таким печальным. Уверена, что в твоей жизни будет больше света, чем тьмы. Твоя мать достаточно настрадалась, чтобы ты, моя единственная дочь, получила в дар счастливую жизнь.

Пока, дорогая. С днём рождения! Сияй.

 У. Шекспир. Гамлет.

 Итальянская комедия с участием актёров, одетых в маски.

 Различный цвет радужной оболочки правого и левого глаза.

Глава 4

Ангел и демон

— Давай ты будешь филином с душой демона, а я — твоим ангелом-исцелителем? И во имя жертвенной любви я умру, чтобы спасти твоё злое сердце… То есть дарую тебе воскресение… Правильно я говорю? — кудрявая девочка с сине-зелёными глазами, похожими на штормящее море, невинно поглядывает на задумчивую сестру. И почему-то неугомонной выдумщице кажется, что она размышляет о совершенно обыкновенных вещах. Но Тори не может заставить себя улыбнуться. От фантазий любимой сестрёнки перехватывает дыхание. Девочка боится, безумно боится играть с танцующей Софи в ангела и демона. Сестра с такой лёгкостью кружится в ритме Вселенной, точно вот-вот превратится в птичку и взлетит.

Тори гладит по голове девочку-тростинку с бледным лицом и слегка сжимает её тёплые ладони. Софи — хранительница идей, которые нашёптывает ей ветер. Придумала, что родители подобрали её в лесу, а сама она появилась из слезы плакучей ивы.

— Ты и вправду ангел, — говорит вслух Тори, проводя пальцами по щекам сестрёнки. Она будто бы фарфоровая куколка: такая же идеальная и неземная.

Софи загадочно улыбается и закрывает глаза. Конечно же, ангел. Послана Богом, чтобы дарить людям добро. И однажды её дыхание расколет равнодушие на куски.

— Давай я спасу твою чёрную душу? — Софи перехватывает руку сестры и сдавливает холодные пальцы. Тори невольно вскрикивает.

— Софи, дорогая, придумай что-нибудь подобрее. Мне становится страшно, когда я воображаю, что у меня и впрямь чёрная душа.

— У всех людей… — бормочет себе под нос и рисует в блокноте круги. Ни одна из фигур не получается идеальной.

— Что ты такое говоришь? — Тори прячет озябшие руки в карманах старой куртки. — Разве у наших мамы и папы чёрные души? Разве они злые? — из груди вырывается беспомощный хрип. — А я? Я ведь ещё совсем ребёнок! А дети — самые непорочные существа на земле.

— Не злые, — из рук Софи выпадает карандаш. Она не наклоняется, чтобы его поднять. — Это я слишком… Но как бы это сказать… люди — слабые. Ведь Еву искусил змей… Помнишь, мама показывала картинки? У всех-всех — и у тебя, и у мамы, и у папы — слабые души. Они беззащитны перед искушением.

Ну вот опять этот серьёзный тон и слишком взрослые слова! И где она только научилась так искусно говорить? В свои-то шесть лет! Тори качает головой. Она вообще не хочет ни о чём думать. Девочка мечтает только беспечно носиться по влажной траве. А потом упасть, зарыться в неё носом и, наконец, лечь на спину. Увидеть, как зарождаются звёзды. И всё-таки не может удержаться от предсказуемого вопроса, потому что не знает — высокомерие это или предчувствие.

— А у тебя? Ты сказала, что мы слабые… Но что насчёт тебя?

Софи улыбается, но от этой улыбки почему-то становится жутко и холодно. По коже пробегают разбуженные мурашки. Девочка выпрямляется, откидывает назад длинную каштановую косу и устремляет взгляд в небо. Раскидывает руки в стороны, точно проверяя, не появятся ли за ними крылья. Снова поворачивает лицо к сестре, глядит на неё так, будто видит впервые, и тихо-тихо, едва слышно произносит:

— А моя — на земле мгновение.

Тори хочет что-то ответить, но вместо этого закрывает сестрёнку собой при виде Коли Перунова — соседского мальчугана с рогаткой. Он всегда ходит медленно и плавно, как надменная утка. Вальсирует по тихой глади и тянет длинный клюв к небу. Другие утки летают, а эта?.. Всего-навсего озлобленная завистница.

У Перунова похожий на клюв нос и немного косящие глаза. Правда, светлые, почти совсем белые ресницы скрывают изъян. Смотришь на них — и кажется, что рядом с этим парнишкой вечно идёт снег. Густые брови имеют привычку хмуриться. То и дело недоверчиво приподнимаются или настороженно опускаются, а иногда в гневе сходятся вместе.

Одет он всегда просто: типичный дворовый мальчишка. Запачканная шоколадом тельняшка, закатанные до колен синие штаны с вывернутыми наизнанку дырявыми карманами, а за поясом спрятана рогатка — с такой не шутить, а воевать.

— Пойдём скорее, — шепчет Тори, — сюда идёт нехороший мальчик.

Она его терпеть не может, потому что всегда невольно робеет под прицелом хищного взгляда. Тори закрывает лицо, когда он дёргает её за волосы, но не двигается с места. Она знает, что Перунов издевается над ней не ради забавы, как это делают другие мальчишки-хулиганы. Он напоминает дикого зверя, который ходит на цыпочках, выслеживая добычу, и в конце концов забирает малыша у несчастной матери.

— Привет, близняшки! — зловещее приветствие разбивает тишину вдребезги. Перунов пребольно бьёт оробевшую Тори по плечу. Она вскрикивает, но продолжает защищать любимую Софи и не даёт наглецу к ней приблизиться. Он всё замечает и хмурится, хватает девочку за подбородок и поворачивает к себе её испуганное лицо:

— Чего молчишь? Язык, что ли, проглотила?

Тори отрицательно качает головой. Она упрямо молчит, как будто хрупкая тишина способна спасти печального ангела за спиной. И сейчас девочка тщетно пытается закрыть светлого двойника своим чёрным крылом. «Только не плакать. Ни в коем случае не плакать!» — уговаривает себя, нервно закусывая губу.

— Дурёха ты и плакса! — опрокидывает все её благие намерения Перунов, показывает язык и отворачивается. Но радоваться слишком рано. Мальчишка хватает запястье безмолвной жертвы и приближается к её лицу. Она слышит его опасное дыхание и чувствует запах ментола от жевательной резинки.

— Играть пойдём, а то мне одному скучно, — непривычным, жалобным тоном говорит Перунов. Тори сдаётся, открывает рот и, едва шевеля сухими губами, спрашивает:

— Куда? — голос предательски хрипит.

— На крышу, — Перунов смахивает с лица жидкую прядь крысиного цвета. Два жёлтых зуба с щербинкой между ними угрожающе выступают наружу.

— Или Василёк боится высоты?

Тори передёргивает плечами: только близким людям разрешалось так её называть. Она даже сжимает кулачки от досады. И как этот нахал посмел использовать такое оружие?

— Вот ещё! Нисколько не боимся! — Софи выступает вперёд. Тори подносит указательный палец к губам и делает сестре знаки, чтобы та остановилась. Иначе можно попасться в ловушку палача, который готовится обезглавить жертву.

— А ты нравишься мне куда больше твоей трусихи-сестры, — Перунов сдавливает плечи Софи с такой силой, что та вскрикивает и возмущённо высвобождается из дьявольских объятий.

— Мы никуда с тобой не пойдём! — выпрямляясь и высоко задирая голову, заявляет Софи. Она воображает себя благородным защитником слабых и угнетённых. Теперь уже эта смелая девочка с нахмуренным лбом закрывает собой сестру, и белые крылья ударяют противника по лицу. Ещё немного — и она взлетит. Но Перунов не сдаётся, бесцеремонно отодвигает ангела, поднимает что-то с земли и закидывает под футболку Тори. Это дождевой червяк, а девочка больше всего на свете боится насекомых. Былая храбрость рассеивается в воздухе, и бедняжка пронзительно кричит.

— Теперь ты точно пойдёшь со мной, — клацает зубами хулиган, довольный своей жестокой проделкой.

А дальше всё происходит будто в туманной дымке за тяжёлым железным занавесом. Хочется верить, что это не более чем кадры чёрно-белого кинофильма, который можно выключить в любой момент. Почувствовать приближение развязки и не допустить её наступления.

Тори держит сестру-близнеца за руку и поднимается по чёрным, вымазанным грязью ступенькам. Неужели есть люди, которых действительно манит высота? Нет, позвольте спуститься, она пока ещё не хочет в небо. Пожалуйста, дайте походить по земле, прежде чем… Софи! Почему ты продолжаешь с улыбкой смотреть наверх? Тори идёт по крыше многоэтажного дома. Коленки дрожат. Девочка глядит вниз, зная, что так страшнее, но по-другому не может. Там, в земном аду, шныряют друг у друга под ногами раздражённые точки и запятые, сбежавшие из скучной истории. Однажды пожелали освободиться от суровых законов бездарного повествования, но попали в новые тюрьмы. Суетятся и мечутся, и всё-таки отказываются замечать толстые решётки. Они не видят, что выход отсюда — прямо за спиной печального Орфея.

Тори переводит взгляд на сестру: Софи раскидывает руки, подражая Божьей птице. А она сама, девочка, названная в честь богини победы, не есть ли абсолютный нуль? Нуль, возомнивший себя единицей только потому, что сумел покорить одну из бесчисленных вершин… Но Вавилонская башня была разрушена, после того как люди попытались забраться на непозволительную высоту. Они лишь хотели получить подтверждение собственному богоподобию, но их ожидания не оправдались. Пока человечество не искупило вину прародителей, людям не место рядом с Богом. Остаётся только тосковать по утраченному идеалу и вечно мечтать о возвращении в Эдем, но эти грёзы едва ли когда-нибудь станут реальностью.

Ветер с нежностью треплет длинные волосы храброй девочки, рождённой для полёта. Этот проказник давным-давно её знает и любит. Софи отзывается смехом, похожим на колокольный звон. Темнота безжалостно стирает силуэты подложного мира. Тори, подражая смелому двойнику, закрывает глаза и вслушивается в интонации ослепшей Вселенной. Неуверенные, всё ещё трясущиеся ноги делают пару тревожных шагов вперёд. Тори знает, что до края — целая бесконечность, а внизу — возделанный людьми сад, и она с ним сейчас не соприкоснётся. Но виски всё равно превращаются в барабан, по которому колотит уставший музыкант. Голова кружится так, точно сама вечность устроила безумные пляски и теперь не может угомониться. Отчётливый голос вырезает сумбурные мысли по контуру: «Открой глаза, быстрее!» Тори вздыхает с облегчением, когда видит, что до конца — сотни шагов. Горячая, обжигающая кровь приливает к голове. Неприятно липкие пальцы прикасаются ко лбу. Оглядывается вокруг — так медленно и нехотя, словно только что проснулась. Вдруг она вздрагивает в новом приступе испуга. Софи сидит на самом краю и, свесив ноги, напевает какую-то песню.

— Сейчас же подойди ко мне! — кричит Тори. Страшное предчувствие обжигает её. Но вместе с тем она не может не восхищаться: «Такая прекрасная… Как будто не человек, не земное создание!» Хочет броситься к ней и выхватить из лап судьбы. Но Перунов встаёт между ангелом и демоном и дёргает Тори за хвост. Каштановые волосы рассыпаются по плечам.

— Боишься, значит? Знал, что ты трусиха. А вот твоя сестра не такая. Вы ни капельки не похожи, — он обжигает её уши колючим дыханием и вливает в них яд горькой правды. — И эти разноцветные глаза… Вот же уродина! У твоей сестры таких нет.

— Я тебя ненавижу.

Она радуется, что наконец-то произнесла это вслух. Маленькая победа над собственной трусостью. Перунов делает вид, что ничего не слышит. Он достаёт рогатку и прицеливается.

— Эй, сёстры Васильковы, сейчас зрелище устроим! Будем стрелять по очереди. Кто попадёт в птицу — тот победил. Вы поглядите, какая жирная чайка…

Тори нервно сглатывает, пытается перехватить руку тирана, но слишком поздно — он уже выстрелил. Раненная в хрустальное сердечко, чайка беспомощно возится в воздухе в надежде поскорее отыскать опору. Несчастное кроткое Божье создание делает несколько поворотов, чтобы удержаться, но не может — прострелено крыло. В последний раз поднимает глаза к ускользающему небу… Наверное, молится перед смертью. Просит только умереть поскорее, но боль не отступает. Чайка устаёт от бесплодной борьбы, бросает прощальные слова улетающим товарищам и падает на асфальт.

Софи вскрикивает. Только что погибла её крылатая сестра.

— Птичка! Бедная моя птичка! Вещая отроковица!

Софи подаётся вперёд, не переставая что-то шептать. Затем вдруг наклоняется, сжимает кулачки… Что это она задумала?

Тори тоже кричит, но вовсе не из-за птицы.

Душа моя — на земле мгновение…

Софи! Милая! Остановись!

Что-то острое попадает под ноги. Тори не удерживает равновесия и разбивает коленки. Коленки… Какая ерунда! Стёклышко от разбитой бутылки. Расстегнувшиеся сандалии. Именно сегодня надела такую неудобную обувь. София, милая София, любимая Софи, добрый ангел… Летит на спасение обиженного создания. И вовсе не знает, что такое страх. Во имя всепоглощающей любви приносит жертву ценою в жизнь.