Оглавление

1. Нам больше нравится ночь
2. Гимназия Софьи Штокфиш
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
   10. 10
3. Ворон в городе
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
4. Белая собака
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
5. Директор кинотеатра
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
6. Дурные влияния
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
   10. 10
   11. 11
7. Казак и разбойник
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
8. Примечания

Гимназия Софьи Штокфиш

1

— Я не хочу этого. Не хочу… туда.

Беленькая Нюта искоса, из-под выбившейся на щёку прядки, посмотрела на подругу. Нюта была совсем светлая блондинка, с нежной серебринкой в тонких косах, и потому, когда она вот так пялилась, её серые глаза, с двумя голубятами в глубине, казались глуповатыми — такая беспредельная мудрость шестнадцатилетней светилась в них.

— Совсем не хочешь?

Темноволосая Кира холодно стиснула губы — их рисунок уже определился и вызывал сокрушённую улыбку её мамы, анемичной, пахнущей пудрой женщины, немолодой, согласно представлениям подруг её дочери.

— Как противогаза на выпускной. — Отрезала она.

Река, заметная среди домов и деревьев внизу, у основания улицы, по которой они поднимались, неизвестно почему давала далёкий отсвет до самой развилки под тополями, да, похоже, и на весь город, лежавший у воды и всем своим могучим уездным телом приникавший к новой гранитной набережной. Неспешные, обманчиво спокойные волны по-кошачьи ластились к берегам. Таинственная способность великой реки чувствоваться даже на окраинах, где она была видна лишь из окон старых особняков, никого не удивляла. Те, кто родился в этом городе, не отделяли себя от реки, как Закон Жертвы не отделяет себя от Закона Любви.

Сейчас кроткий свет отметил карие глаза Киры, скользнув по их поверхности — глубже даже он не смог бы проникнуть.

Нюта поняла, что подруга не собирается тратить на неё серьёзных аргументов, но ничуть не обиделась — у юной блондинки с ясными глазами был безмятежный, как весенний ветерок, характер.

Они неторопливо шли вверх к своей гимназии, прозванной среди мужественной половины молодого населения города монастырём. Только шестнадцатилетние девочки способны вот так идти в скучное место прекрасным утром ранней осени и болтать об очень важных вещах.

— Ты боишься того, — заговорил мурлыкающий и чуть хрипловатый голосок, и обе невольно замедлили шаг и обернулись на девочку, шедшую немного в стороне и с загадочной улыбкой разглядывающую свои новые ботики, довольно, кстати, уродливые, хотя об их хозяйке не сказала бы дурного слова даже Санька-кавалеристка, учительница физкультуры.

(Та была старая дева или молодая женщина, это как кому угодно, и обладательница весьма длинного и острого языка, который подмечал все особенности нестандартных девичьих фигур. Кроме того, у неё были ноги. Так говорить неграмотно, но просто все, кто смотрел на Саньку, первым делом замечал, что видит ноги. Девочки усматривали в них ту особенность, которую и отметили со всей силой мстительности обиженных нимф.)

— …ты боишься, — сделав обычную паузу, на которую почему-то не сердились не терпящие долгих размышлений учительницы монастыря, продолжала третья собеседница, — что твоё тело изменится, когда ты вернёшься? Что ты превратишься в чудовище?

Кира без раздражения поглядела на бледное, сердечком, лицо, вокруг которого неистово вились тёмно-рыжие волосы. Конечно, они не вились, как это предполагает активная форма глагола, они просто были курчавы, но, глядя на этого подростка, любому представлялось, что над головой у девочки движется вспыхивающий, едва ему представлялась малейшая возможность, щедро нарисованный нимб. Однако этот нимб не свидетельствует о святости, подумала Кира, о нет.

— Я не боюсь. — Мягко ответила она на вопрос. — Я не боюсь, Лиля. Этим ты меня не заденешь. — Ещё мягче и тише добавила она.

Лиля удовлетворённо кивнула, так что нимб качнулся над её матовым лбом. Вид она хранила серьёзный, зато в том, как она поправила на плечах ранец и в том, как слегка разжался её пунцовый круглый рот, сквозила насмешка.

— Тогда что? — Молвила рыжая. — Тебе, может быть, противно?

Она нарочито, как всё, что делала, понизила свой глуховатый голосок.

— Ну, в смысле, что никто не знает, что происходит там. Никто ведь не помнит.

Прохожих на улице, некруто взбиравшейся от реки к более тихим районам, где располагались конторы и далее, к вынесенным за черту индустриальным предприятиям, было немного в этот час. Рабочий день в городе по прежнему начинался очень рано, во всяком случае — раньше, чем подобало бы столь большому и вполне цивилизованному городу, особенно если учесть ту роль, которую ему довелось сыграть в последние несколько лет.

Всё это была так называемая чистая публика — хорошенькие, как на подбор, домохозяйки, одетые с истовой верностью столичной моде, из тех, что обзванивают все магазины, прежде чем посетить их на благо своим семьям, да кадровые военные, которых в городе всё ещё было такое изобилие, что надежда появилась у самых удручённых матерей — грудастые, поджарые, в зеркальных сапогах, эти молодые ребята блюли такую же фронтовую скрупулёзность относительно подворотничков и прочего, как домохозяйки относительно шляпок с дырочками и подплечников, которые, как слышно, скоро выйдут из стиля.

Помимо привычной армейской опрятности, такой градус добродетели объяснялся неискоренённой семью мирными годами строгостью Штаба — вполне могли завернуть посреди улицы офицера в расстёгнутой на одну пуговку гимнастёрке.

Девочки из монастыря, пофыркивая, повторяли историю про старлея, которого таким манером определили мыть полы в военкомате. Этот юный пилот и блестящий адъютант блестящего маршала, из тех, что выдвинулись в годы войны, приехал на побывку из своей части, успев, по слухам, принять участие в знаменитой «Короне» — лётных манёврах над главной площадью в честь Победы. Он решил перед тем, как вернуться домой, пройтись по улицам родного города и посмотреть, как отстраивают набережную. Патруль остановил его именно из-за расстёгнутого воротника, и парень явился к крайне встревоженной родне на три часа позже обещанного. Будучи лёгкого нрава, он якобы так-таки и брякнул на все расспросы матери и сестёр, что вымыл полы в комендатуре до блеска. Таким образом, выразился один остряк, его блеск не пострадал.

Но в это утро гимназисткам не встретился ни один из этих ребят с прошлым, исполненным грома и молнии и самым неопределенным будущим. Только две или три молошницы с того берега, привозившие гигантские бутыли в сумках, которые они надевали на шею, спешно спускались к перевозу с утомлёнными лицами. Бутыли на их спинах были блаженно пусты.

Кроме того, их несколько раз обогнали ученики из первой мужской. Им требовалось завернуть в переулок по левую руку, и двое старшеклассников обернулись на «монастырок».

Девочки искренне не обратили на них внимания, только отметили автоматически, что мальчики в форменной одежде. В этом учебном году её ввели окончательно и бесповоротно.

— Так тебе противно, что ты никогда не узнаешь, что там было? — Повторила Лиля, поскольку Кира смолчала.

— Нет, я бы не сказала так… — Точно продолжая думать о своём, ответила девочка.

Она обернулась к заскучавшей Нюте, которая, решив, что разговор подруг её не касается, разглядывала витрину «Ателье» и время от времени отдувала лёгкие серебристые пряди, щекотавшие её маленький нос.

— Посмотри, который час, пожалуйста. — Попросила Кира.

Нюта тотчас оживилась и, старательно задрав рукавчик осеннего пальто, сшитого в этом самом «Ателье», причём, из специально купленного отреза, а не перешитого из отцовской шинели или трофейных тканей, не сощурила, а выпучила ясные глазки на квадратный в металлической оправе циферблат. Она явно потратила больше времени на то, чтобы полюбоваться оправой часов, чем на положение стрелок.

— Без десяти восемь. — Наконец не без усилия оторвав милые гляделки в загнутых редковатых ресницах от своего запястья в вылезшем из-под рукава пальто кружеве манжетки, сообщила она.

— Семь пятьдесят. — Автоматически поправила Кира. — А первый звонок в нашем театре в восемь пятнадцать. Да ещё сменку обувать.

Большинство жителей города без различия возраста и пола предпочитали военную точность в обозначениях времени и места. Лишь немногие, вроде тюхи и кисейной барышни Нюты, обозначали бег времени в сугубо гражданской терминологии. К слову, из трёх приятельниц только у неё были часы. Лиля рассчитывала получить такой шикарный подарок от родителей к окончанию семилетки, а ведь тогда она уже будет… вид часов снова вернул её мыслишки под рыжей копной к теме разговора, который они вели уже двадцать минут.

…С того момента, когда Кира вымахала Лильку со двора в окно коридора большого офицерского дома, поделённого твёрдой рукой Штаба на двадцать семь коммунальных «квартир» для среднего офицерского состава и особо важных штатских спецов. Разговор лишь на минутку приутих, пока обе подруги высвистывали у ворот превосходного особнячка, расположенного в стороне от улицы в золотой пене акаций, проспавшую, как водится, Нюту. Та появилась на крыльце в своём прелестном пальтишке, которое выскочившая Нюткина мама оправила на тоненьких дочкиных ногах. Мама, пухленькая и приятно растрёпанная, приветливо прокричала что-то девочкам.

Нютка, пахнущая какао с отнюдь не порошковыми «союзническими» сливками, была ещё не в себе, и подружкам пришлось уделить изрядно времени на утренние поддразнивания. Лиля при этом не раз ловила взгляд Киры, брошенный на блондинку. В этом взгляде скользило независтливое изумление. Похоже, Кира, жившая, сколько помнила себя, в холодной времянке на окраине у реки, откуда не укатили полевых кухонь семилетней давности, искренне не понимала, как можно проспать и какое удовольствие можно получить от завтрака, который приготовила тебе мама, а не наоборот. Впрочем, темноволосой «хмурке» ни разу не изменило её чувство юмора, и в том, как она проходилась насчёт барышень, которые любят нежиться в постели, не было ничегошеньки такого, ну, ничегошеньки.

Лилька вскользь заметила, что тоже любит лежать в постели.

Кира смерила небольшими проницательными глазами приятельницу, лениво пинающую носком ботика островок пожухшей осенней травы. Густые коричневые ресницы прикрывали зелье Лилькиных глаз, лишь по губам, таким ярким в прохладное утро после некрепкого чаю с чёрным хлебом, можно было прочесть странную усмешку.

— Не сомневаюсь. — Коротко ответила Кира.

Лиля подняла ресницы, медленно, как веер, и с вызовом посмотрела чуть свысока — в это лето рыжая переросла подружку. Ненамного, но сантиметра три между ними набежало — вполне достаточно, чтобы смотреть свысока не нарочно.

— Если не подберём повыше хвосты, надзирательница выставит нас у печки. — Мрачно заметила Кира и пошла быстрее.

Она-то и не думала ни о каких персональных часах. Такой подарок маме не скоро будет по карману её вытертого довоенного плащика.

Крепкая приземистая фигурка наклонилась вперёд, точно Кира собиралась скользить по ледяной поверхности. Лиля, тоже зашагавшая веселее, обметала полами длинноватого плаща изящные щиколотки. Сунув руки в карманы, что строго воспрещалось на бывшей Дворянской улице, ведущей в «монастырь», она сказала в никуда:

— Странный мир, как задумаешься. Планета болтается в пустоте, как бильбоке, вроде тех, что присылали в подарок союзники. Реки не могут течь в гору. У мужчин растёт борода. А все подростки исчезают на три дня в никуда и, вернувшись, ничего не могут объяснить.

Кира искоса смотрела на подругу. На такие пространные речи Лиля расщедривалась редко. Хотя они говорили о многом… Да, о многом с той поры, когда сблизились — они трое, столь разные, что диву даются учителя и родители. О чём, мол, им стрекотать? Зубрилка Кира, сама беспечность Нюта и рыжая Лиля, которую не загонишь ни под одно определение.

«Сама беспечность» хихикнула. Они подходили к школе, и тень густой аллеи липовых деревьев ласково накрыла лёгкие фигурки подростков. Лиля вопросительно взглянула на блондинку, Кира тоже скосилась, и во взглядах обеих читалось: ну, что ещё?

— Я вдруг подумала об этом… — Давясь дробным смешком, промямлила девочка. — Я представила, как вернулась и вижу, что мои платья мне малы… Мама растерянно смотрит… и меня ведут шить новый гардероб. Вот будет забавно… взрослая одежда, и вся моя.

Розовые губы девочки растянулись над мелкими белоснежными зубами, серебряные струйки волос прикрыли глаза, а слабый подбородок выпятился, придав этому ещё не оформившемуся лицу статуарную законченность.

Она сделалась изумительно прелестной и какой-то ещё, на что подружки отозвались по-разному. Кира не то, что смутилась, но как-то досадливо потупилась и короткие ресницы опустились, скрыв умные глаза, в которых мелькнула непонятная мысль, а Лиля с ленцой смотрела на хохочущую белявку, и в её ярко-зелёных глазах явно читалось насмешливое одобрение.

— Она впервые задумалась о Законе Исчезновения. — Назидательно заметила рыжая и надула пунцовый рот. — Видишь, царь Кир, что ты натворил? Наша блондинка впервые задумалась, и что она представила себе — знает один только Бог.

— Непристойно говорить в третьем лице о присутствующих.

Кира недовольно сдвинула брови. Она бы не призналась даже «на щекотушки», но её пробрало холодком оттого, что Лиля так небрежно назвала «это» по-настоящему… как «это» называют в учебнике. Предположительно. Новых учебников по предмету им пока не выдали.

— И давайте-ка, если, и вправду, не хотите поджарить хвосты у печки…

Она выразительно подкинула на плече ранец.

— Непристойно? — Повторила Нюта и глаза её замаслились, как будто ей показали свежий пончик.

— А ты думаешь об ЭТОМ так давно и ни разу не засмеялась. — Продолжала Лиля. — У тебя плохое воображение. Верно, ты, третье лицо? — Она потрепала окончательно захлебнувшуюся и слегка постанывающую Нюту.

Та утёрла слёзку кружевным манжетом и весело закивала.

— Зато у тебя оно хорошее. — Буркнула Кира, ни на кого не глядя.

Лиля подняла глаза к багровеющим веткам дерева. Если б кто-нибудь сидел на ветке, увидел бы, как блеснули эти глаза. Кира немедленно раскаялась. Это непохоже на неё — так огрызаться только оттого, что у Лильки от природы глаза смеются и ничего иного делать они не могут. Ну, помимо обыденных жизненных функций, они всегда смотрят прямо и в то же время будто искоса. А если смотреть искоса, можно многое что заметить. Например, звезду на небе, которую прямым взглядом только спугнёшь.

— У нас ещё есть время подумать об этом. Например, если она сбежала… эта новенькая по новому предмету.

Они втроём рассмеялись. Наверное, скучнее урока не придумаешь. Пока у них была лишь ознакомительная встреча, и они ничего не поняли. Просто во все глаза рассматривали учительницу.

За спиной, на выходе из переулка, оживлённо заговорили несколько голосов. Подружки не обернулись, одна Нюта дёрнула плечом, но сдержалась. Мама недавно втолковала ей, что озираться, как сова, на звуковые сигналы «девушкам твоего круга» не принято. Геометрических подробностей Нюта не поняла, но про сову запомнила.

Через минуту их обогнали старшие — совершенно взрослые девушки, одетые, как городские дамы. Они завершали девятилетнее обучение и были освобождены от ношения обязательной формы. Для них отведено особое крыло школы, расписание индивидуальное, вместо уроков читаются лекции. Качество образования в «монастыре» высоко ценилось не только в городе. «Монастырский» аттестат официально приравнивался к институтскому — ежли барышня осваивала весь девятилетний курс с успехами выше среднего, она сама имела право преподавать избранный ею предмет. Другое дело, что и «средний» уровень здесь издавна установлен по какой-то иной мерке, куда более требовательной, чем в обычных школах города.

2

Считалось, что обучение одних только девочек и девушек в замкнутой среде вечного женственного способствует особому сосредоточению и помогает пережить метаморфозу с меньшими потерями для юной психики.

Во время войны школа не отступилась от своих традиций, хотя и её не миновали отчаяние и лишения, как и весь богатый гордый и старый город, оказавшийся в тылу под защитой своих крепостей и удачного географического положения.

Даже бомбардировки обошлись городу сравнительно легче, чем иным городам за Лукой. Разрушено прямым попаданием несколько зданий, и почти все собраны по камушку в первый же год после войны.

И всё же утраты среди горожан случались. Большей частию объяснить их было просто — виновница война. Но было и такое, что не нашло объяснения.

За семь прошедших лет город практически отстроился, начал восстанавливать довоенные нежности цивилизации — большие магазины, где можно было увидеть хлеб, колбасу, шоколад и даже несколько видов макаронных изделий. Даже чай, даже кофе… Едва сняли ограничения на подписку, горожанки заказали себе годовые абонементы журнала с модными указаниями — правда, на обложке всегда публиковалась одна и та же картинка — женщина в безобразной робе и фартуке, зато под обложкой начинался пир цветов и фасонов. Какой-то умный человек в администрации города позаботился, чтобы открылась заколоченная швейная лавка. Её назвали «Ателье» и трудоустроили туда великолепных мастериц. Правда, эти трудоустроенные прибыли в город в такой вот одежде, как на обложке модного журнала, но уже через пару дней являли безупречность стиля. Только зубы у них были железные, но это большого значения не имеет и вообще никого не касается.

Девятиклассницы не обратили ни малейшего внимания на трёх подружек. Зато Лиля смерила их внимательным взглядом, потом взглянула на свои ботики.

— А ведь всего на два года старше. — Зачем-то произнесла Кира, хотя терпеть не могла пустых реплик.

— Они ушли, вернулись и выглядят вполне довольными. — Последовала дерзкая реплика из-под рыжего нимба.

Кира издала сквозь сомкнутые губы тихий звук. Лиля наклонилась к ней.

— Покрути ручку настройки.

Кира отвернулась. «Аристократки» уже вступали на крыльцо школы. Одна остановилась и с напряжённым лицом, морщась, откалывала от завитых волос шляпку.

— Между прочим, та, что слева, ещё не…

Кира против своего обыкновения, не скрывая заинтересованности, быстро посмотрела на Лилю.

— Почему ты так думаешь? — Негромко спросила она.

— Ну, что-то в её облике наводит на мысль, что она такая же, как ты, например… не считая того, что ты чертовски умна… в свои шестнадцать умнее, чем она будет когда-либо…

Кира на грубую похвалу не ответила, но задумалась над словами Лили.

Закон Исчезновения, который в обывательской трактовке чаще именовался «это» и «когда он или она… или я уйду….или вернусь», был не самой странной частью мира, что бы не говорила Лиля. Бывало и что постраннее, и похуже…

А «это»… Ну, подумаешь. Подросток исчезает на три дня плюс минус пара часов.

Куда — неизвестно

Исчезая, подросток оставлял какую-нибудь вещицу на видном месте. Вот это важный момент — как будто эта зацепка мешала ему исчезнуть окончательно там, куда бы он или она не уходили. Приметка — так её называли — могла остаться в семье. Так поступали застенчивые. Кто-то оставлял Приметку на видном месте, иногда даже на людном — так случалось во время войны. Точно человек боялся, что о нём могут забыть даже родные. Надеялся, что память о нём позволит ему вернуться.

Так как девочкам важны подробности — то вот те немногие, что были им известны. Человек возвращался в той же одежде, да и внешне мало менялся. Но он определялся на всю жизнь. Иные, как припечатала безжалостная Кира, возвращались сразу с булавкой в шляпке… другие менялись в лучшую сторону.

Кира взглянула, но дверь школы уже закрывалась за вошедшими. Кира нахмурилась, на лбу у неё проступила вертикальная черта. Лиля не в первый раз видела это излишество, и оно ей совсем не нравилось.

— Я узнала одну из них. — Сказала Кира.

— Да ну?

— Та, у которой шляпка прямо к мозгу, очевидно, приколота. Надо же было так измениться. Я её помню… до…

— А что? — Поглаживая ремни грубого ранца на узких плечах, спросила Лиля.

Кира отметила с присущей ей и не всегда нужной наблюдательностью это движение. Будто это не ремешки, выкроенные из парашютной упряжи поверженного врага и полученные по ордеру в распределительном центре, а что-то иное, более лёгкое… легковесное, нежное и упругое. Кира почувствовала, что невольно покраснела — от досады на свою наблюдательность.

— А то, что была умная… умный человек… А посмотри на неё теперь? Какие у неё интересы?

Кира сделала презрительный жест маленькой короткопалой рукой — перчатки она не носила, а зимой надевала варежки домашней вязки.

— Тряпки!

Кира насупилась. Рыжая внезапно с необыкновенной мягкостью сказала:

— А ты, конечно, права.

Кира испытующе глянула на рыжую. Лиля оправляла перчатку на худых пальцах — удивительно, какие длинные они. И ресницы у неё длинные, и ноги. И руки, мстительно подсказал кто-то чужой в Кириной голове. Но Кира Добрая отмахнула вздорную злинку.

Примирительно положив руку на Лилино плечо, она молчала. Девочки свернули вместе с улицей — здесь та раздваивалась. По правую руку на обихоженной, заново выложенной мостовой высилось полуразрушенное здание. Несмотря на то, что оно было обломано с боков чьей-то страшной рукой, и верхушка его пострадала, впечатление оно производило грандиозное. Опалённый косым попаданием накренившийся охранный знак в человеческий рост напоминал остов фигуры. Девочки не имели желания рассмотреть его, даже Нюта не осмелилась задержаться взглядом на чёрном скособоченном силуэте, нарисованном на прозрачном небе сентября.

— Будут отстраивать. — Сказала Кира. — Я читала в газете, принято решение, из уважения к чувствам верующих, принявших активное участие в защите города.

Нюта о чём-то усиленно думала.

— А другие необычные дома? — Спросила она.

Кира усмехнулась.

— Тебя это интересует?

Нюта кивнула.

— У меня папа методист.

— В необычные дома, — вмешалась Лилька, — можно ходить не только верующим.

— А. — Сказала Нюта. — Только он сюда не пойдёт.

И она показала, чтобы подруги не ошиблись, пальцем на скорбно молчавшее здание. Кира мгновенно перехватила её руку.

— Нюта, неприлично показывать пальцем.

Нюта выдернула пальчики из Кириной ладони.

— Подумаешь. — Заметила она без обиды. — А вот ТО, по-твоему, прилично?

И она немедленно вновь простёрла свою маленькую длань.

Девочки на сей раз не переглянулись. Все три молча и не сговариваясь, сошли со своей дороги на мостовую к зданию и, обойдя его, уставились на контрфорс с вплавленным в ткань стены помутневшим витражом. Здесь возле окна, ответившего мёртвым взглядом, в полуметре над помятой травой, висела, накрепко вбитая в кирпичи строительным циркулем обычнейшая самого прозаического вида мужская шляпа.

Это определённо была Приметка.

В целом ничего такого, вполне приличная вещь, этак сдержанно намекает на сильный характер удалившегося в странное путешествие.

И, тем не менее, в этом месте, на стене этого дома, Приметка наводила на тревожные, если не мысли, то ощущения.

Кира поморщилась. Замечать Приметки посреди улицы вроде было не принято. Но что уж — Нюта права. Устроиться вот здесь на одной из старинных улиц города, на повороте от школы… ничего не скажешь. Но слова у неё нашлись.

— Не спорю. — Сказала она.

Лиля усмехнулась. Обе посмотрели на неё.

— Когда, интересно, объявили, что «это» нельзя делать именно вот здесь?

Кире давно расхотелось спорить, но она вяло ответила:

— Общественное здание… — И тут же замолчала, поняв, что подобрала неверный аргумент.

Приметки — причём, отнюдь не такие солидные, как эта злополучная шляпа, можно увидеть на любом общественном здании, от мэрии до городского архива. Правда, это не совсем типично, но ничего запретного в том, чтобы оставить память о себе на виду, нет. К тому же, годы войны внесли свою коррективу — во время бомбардировок люди часто теряли самообладание и стремились остаться поближе к другим.

Мало ли что может случиться, пока я блуждаю неведомо где? И куда я вернусь?

Были и смутные размышления, насчёт целостности того, другого места. А вдруг оно тоже подвластно бомбам?

Таков был, вероятно, ход мысли.

Нельзя и сбрасывать со счетов, что событие происходит не в том возрасте, когда человек чувствует себя полностью уверенным в своих силах… он так молод… Кира с горечью подумала, что никогда не поймёт, почему «это» должно случиться тогда, когда ты только начинаешь по-настоящему ощущать себя личностью, и мысли приходят к тебе такие новые, яркие и пугающие.

Лиле, по-видимому, этого не понять. У неё свои три аккорда, как говорит их учительница музыки — она до того молода, что это осознают даже семиклассницы. Вероятно, она вернулась всего ничего как — года три назад.

Лиля негромко сказала:

— А, по-моему, в этом что-то есть. Кто-то хочет вернуться именно сюда.

Кира прищурилась.

— Ты что, Лилька, верующая?

Та приподняла брови, рыжие и нагловатые.

— Почему ты сделала такое умозаключение?

— Ну, ты то и дело говоришь — Боже мой, Господи помилуй и всё такое. Да и минуту назад тоже что-то такое произнесла.

— Я произнесла — знает один Бог. Может, ты слышала, что бывают идиоматические выражения.

Кира прямо взбесилась от этого небрежного тона. Лиля говорила приглушенным голосом, совершенно спокойно, но с нарочитой обеспокоенностью, будто бы ей небезразлично, что о ней подумает лучшая подруга.

— Это пережитки мышления. — Стараясь говорить так же небрежно, ответила Кира. — Шелуха сознания. Вроде как если бы ты семечки грызла.

Лиля промолчала. Один ноль в пользу рыжего нимба. Ей-таки удалось вывести Киру из себя — ещё одно идиоматическое выражение, имеющее, правда, и буквальный смысл. Предположение подтвердилось тем, что Нюта с изумлением посмотрела на Киру.

— Ты обиделась? — Кукольным голоском спросила она. — Что случилось?

— Ничего. — Отрезала Кира.

Она повернулась и пошла прочь. Девочки, автоматически повинуясь её властным движениям, направились за нею, причём, первой — Лиля.

Мистические учения о нравственности не поощрялись, это все знали, но первый год войны многое изменил. Старый князь, сидевший где-то в столице далеко от речного города, потряс воображение всей страны сильнее, чем страшные сводки с фронтов. Он обратился к народу с трогающими душу и сердце словами, какие приняты в искупительных учреждениях с древних времён. Сам он когда-то поступил в училище, которое готовило духовных пастырей для служения человечеству, но был оттуда изгнан. Один за другим стали открываться храмы всех религий, а молодые священники в существующих уходили на фронт, где негласно выполняли свою работу.

Но война кончилась. Князь более таких слов не произносил, и за послевоенные годы дом, где подобало обитать светлым силам, разрушенный прямым попаданием, не был отстроен.

Девочки заторопились. Мысли об уроках вытеснили лёгкую враждебность, возникшую между ними — да она и не была серьёзной. Ведь надёжней и добрей Киры Лиля не знала. «А Лилька просто ветрена… виной всему её облик». (Словечка «внешность» Кира не любила. Оно скорее подходило Нюте, которая ведь славная девчонка… немного легковесна, но ведь у неё есть на это право, снова с горечью подумалось Кире. Мы слишком молоды.)

«Какое счастье, что это последний год в школе», — мелькнуло под рыжим нимбом, когда Лиля оглянулась на глупую шляпу. «Даже не подумаю продлить эту скуку ещё хоть на день».

Их давно уже обгоняли другие школьницы. Кто-то хмурился, за сморщившимся от напряжения лбом, наверное, пробегали невнимательно прочитанные строчки учебника, другие, подобно Лиле, с одинаковым удовольствием оглядывали свои туфельки и рощицу акаций в золотой чешуе.

Вдыхая осенний воздух, девочки спешили, ускоряя шаг, к серому массивному зданию с табличкой «Гимназия Софьи Штокфиш». Гимназия, конечно, государственная, а Софья Штокфиш доживает свой век в деревне под городом, но табличка была так солидна и скромна, что, когда двадцать лет тому школу реквизировали в пользу Отечества, ни у кого не поднялась рука на эту полоску металла, такую благородную и простенькую одновременно. К счастью, то же отношение распространилось и на бывшую хозяйку.

В городе говорили, что она вложила в устройство гимназии наследство, полученное от родителей и разделённое на троих детей. Основав гимназию, тихая девушка с круглым лицом предназначила её для девочек из неимущих семей. Напротив, с другой стороны старого сквера находилась гимназия для «богатых девочек». Пару лет назад в ней помещалась контора, где в годы войны выдавали продуктовые карточки, а сейчас закупочный центр, куда привозили сахар, муку и манку, которую заказывали всякие харчевни и постоялые дворы в пригороде. И очень удобно.

В небольшом школьном дворе в подступающих акациях реял приглушённый гул детских голосов. Две старшеклассницы из тех, что привлекли внимание подружек, говорили громче остальных. Кира, проходя рядом, так что повернувшаяся девушка задела локтем её ранец, услышала слово «вечеринка». Девушка мельком скользнула взглядом больших тёмных и радостно бездумных глаз по лицу Киры и тотчас отвернулась, продолжая говорить. Другая, светловолосая, указала подруге взглядом на малышню, и та слегка понизила голос.

У крыльца она вновь услышала за собой раздражающий полушёпот. Лиля, уже стоявшая на верхней ступеньке, проводила девиц спокойным взглядом.

3

В торжественно мрачном вестибюле, напоминающем холл старинного замка, мягко поблёскивали слабым экономическим светом большие бра, посаженные на стены низко, как ночные бабочки. Вдоль стен вытянулись длинные скамейки, где сейчас сидело около полусотни девочек из средних классов и торопливо меняли обувь — стаскивали ботики и полусапожки, открывая взгляду маленькие ноги в нитяных чулках и вдевали ступни в лёгкие туфельки, извлечённые из ранцев.

Разворачивая мешочек с нашитой буквой «Л», Лиля зорко оглядывала вестибюль. Кира, тяжело бухнувшись рядом, с солдатской сноровкой вытряхнула из газетного свёртка потёртые на носках брезентовые туфлишки со смешными картузиками, прикрывавшими складки на чулках спереди.

Она, не отрываясь, смотрела на огромную сову из раскрашенного гипса, сидевшую на больших часах. Часы с распростёртыми совиными крыльями помещались над аркой в коридор начальной школы. Там уже царила тишина — малыши приходят раньше и их сразу рассаживают по классам.

Стрелка колебалась возле первого деления. Кира дождалась того, что хотела и, как всегда, что-то неприятно шевельнулось возле сердца, когда стрелка сразу перепрыгнула на второе деление, миновала целых пять минут, словно их и не было. Но ведь они были — они текли себе из секунды в секунду.

Такова особенность этих старомодных часов. Пожалуй, в этом что-то есть. Во всяком случае, они поторапливают таких копуш, как Нюта. Та пыхтела на уголке скамейки, запустив обе руки в ранец. Наконец, она вытащила пакет из сказочной прозрачной ткани. Пластиковые сумки были ещё в новинку, и только у Нюты на всей длинной скамейке возникла в руках эта диковина. Она медленно вытянула из сумки пару премиленьких башмаков с небольшими каблучками. Башмачки были приятного цвета и, как две капли напоминали те, что на кукле в витрине недавно открытого магазина «Детский мир».

Поймав взгляд Киры, Нюта кое-как запихнула в ранец хрустнувший пакет и показала туфли.

— Цвет называется «кофе с молоком». Венский.

Кира вскочила.

— Ты бы, милая, обулась.

Лиля засмеялась за плечом. Потирая ножкой об ножку, — с пола тянуло, — рыжая опередила подруг. Девочки вместе с целой стайкой снимающих верхнюю одежду школьниц толпились у входа в отделённое высокими витыми решётками помещение, уставленное массивными, похожими на древние эшафоты, вешалками. Неписаные правила распорядка со времён прежней хозяйки повелевали в первую очередь сменить уличную обувь, чтобы не натоптать в холле и не задавать лишнюю работу тёте Лизе.

В душной тесноте развешанной одежды Кира снова услышала голос, который уже узнавала. За чёрной решёткой протиснулась большеглазая красавица в розовой шёлковой блузке.

— Пятница… — Говорила она светловолосой подруге. — Позовешь? И скажи, чтобы пришёл в штатском. Ненавижу подворотнички.

Старшеклассницы — светловолосая в голубом коротком платье — исчезли за поворотом. В старшие классы вела особая лестница за двойной низкой аркой, где за столиком всегда строго посматривала дежурная, охранявшая покой тех, кто ещё не уходил в горние дали, от розово-голубых соблазнов и два сосуда — один с чернилами, другой с песком для высушивания чернил.

Сосуды имели сугубо ритуальное значение. В школе давно пользовались совсем другими инструментами для увековечивания диктантов, изложений и всего прочего. Ещё во время войны, когда в город попала партия то ли трофейных, то ли союзнических штучек, не требующих чёрной крови для заправки, Анна Станиславовна перехватила их в пункте распределения. А затем, когда на секции встревожились и стали требовать возврата к исконному — то есть, к гусиным перьям, она сделала даже доклад. В докладе она мудро объясняла, что уж ничего не попишешь, гуси — большая редкость по нынешнему военному времени и нужны другим городам нашей великой страны. А её ученицы уже привыкли вести конспекты новыми стилосами и отучать их — просто напросто вредительство. После этого критики умолкли, но на случай посещения школы какой-нибудь комиссией приверженцев гусиной традиции она и велела держать у входа эти гигантские сосуды.

Ученицы седьмого класса потянулись из вестибюля обратно к выходу — там между входом в столовую и в спортивный зал винтом поднималась лестница, плотно устланная вытертым сукном, прихваченным железными шипами на каждой ступеньке. Запах хлорки, которую добавляли в вёдра для мытья полов, спускался к ним из рекреации второго этажа. К нему примешивался тёплый и слабый запах какао и хлеба из столовой и особенный запах спортивного зала — кожаных вытертых матов и отполированного старого дерева спортивных снарядов. Девочки заглянули — там как раз шла уборка, а у них вторым уроком физическое развитие. Уборщица мрачно протирала маты гигиеническим раствором, опустившись на колени.

Проходная рекреация второго этажа с двумя окнами от пола до потолка в лепных прикрасах вся светилась: отсюда открывался вид на лучшую часть города. Его неторопливые холмы, сплошь поросшие сквозными рощами, мягко стекали к реке. Следы военного распорядка, всё ещё приметные в центральной части, хотя в течение семи лет там не прекращались восстановительные работы, здесь выглядели незначительными и затушёванными утешительным рельефом, в котором чувствовалось что-то невероятно древнее.

Напротив окна был накрепко вделан в штукатурку овальный портрет. Седовласый старик с гордо поднятой головой держал правую руку за наброшенной на левое плечо парадной мантией. Лиля почему-то при виде портрета каждый раз невольно поднимала зелёные глаза к потолку.

Там, возле светящегося вечерами, а сейчас погашенного и похожего на Сатурн светильника в кольце, архитектор поместил кусающее свой хвост акулообразное существо с очень чёткой и ритмичной линией бугорчатого хребта. Интереснее всего были его глаза — рука артиста глубоко врезала их под тяжёлые низкие надбровья с выпуклыми вертикальными зрачками. Глаза располагались так, что всякому в любом конце рекреации казалось, что они следуют за ним взглядом.

Кира перехватила Лилин взгляд, но та уже спокойно смотрела в окно, откуда косыми лучами вливался свет. Кира тоже знала о существе на потолке, и ей казалось, что в рельефе есть что-то неправильное. Она поискала слово, ибо она привыкла определять для себя всё, что встречала в жизни, но кроме глупого «неприлично» почему-то ничего не нашлось. В соседстве с изображением князя, с его мудрыми глазами существо выглядело жутковатым именно в силу того, что художник соблюдал верность принципам реализма.

Удивительно, зачем кроткой Софье Штокфиш понадобилось разрешить оформителю такой полёт фантазии — а, быть может, она сама предложила это?

Кира как-то видела её портрет: он долго висел среди прочих портретов учителей гимназии за весь период её существования, потом его сняли, а во время войны кто-то тихонько повесил его на место — в учительскую, где след от него ещё не выцвел в год постоянных затемнений. Её лицо напоминало лицо девочки, которая не прошла испытания, хотя все знали, что младшая дочь помещика Штокфиша исчезла и вернулась раньше своих брата и сестры, очень рано — пожалуй, даже аномально рано.

Девочки тихо прошли по выкрашенному в тёмно-зелёный цвет полу.

Возможно, никто кроме меня не задумывался об этом, сказала себе Кира. Ах, нет — ещё Лилька. Она каждый раз поднимает глаза к потолку и в этих кошачьих глазах мелькает неуловимая мыслишка.

— Ой. — Раздалось у Кириного плеча.

А вот Нюта, та, конечно, и не знает, что делается у неё над головой. Кира покосилась на неё — Нюта с испугом смотрела в коридор. Что это с белянкой? Услышав быковато топающие, размеренные шаги в воцарившейся перед звонком тишине, Кира с досадой цокнула.

Навстречу из тёмного и низкого, но очень широкого, как бы расползшегося коридора без окон приближалась высокая стройная фигура, затянутая посреди, как оса. Похожее на корону сооружение на голове делало фигуру непомерно высокой для коридорных габаритов.

Девочки почтительно остановились, с ужасом считая про себя секунды, оставшиеся до звонка.

Высокая фигура встала столбом, окрасившись светом в тёмно-серые неживые тона. Это была красавица завуч, грозная и величественная старуха с великолепной бальной фигурой и лицом, тонким чертам которого признаки дряхлости придали вид полуфантастического существа, вроде Богини Ночного Неба, которая смотрела с потолка в рекреации младшего этажа.

Она работала в этой школе с момента её основания, но где её отыскала смирная Софья Штокфиш, вот вопрос. В городе говорили, что она была фрейлиной при царице в те баснословно далёкие времена, когда нынешний портрет ещё учился в своём училище и готовился к рукоположению. Случился некий скандал и случился у прелестных (хоть и немалого размера) ног фрейлины. Фрейлина сделалась учительницей, а скандал, застегнув все пуговички мундира, отправился искать смерть на бранном поле.

Выпуклые сизые глаза в упор уставились на девочек — каждой показалось, что завуч смотрит только на неё. Нюта затрепыхалась, толкаясь плечиком в пенящемся кружевном воротнике, в крепкое плечо Киры.

— Здравствуйте, Анна Станиславовна. — Громко и с достоинством произнесла Кира.

Довольно громко и почти с достоинством.

— Доброе утро, Анна Станиславовна. — Негромко и, лишь чуть побледнев под рыжим нимбом, молвила Лиля.

Нюта,