Оглавление

Введение

Посвящается моей дочери Вере — моему лучику света в этом пасмурном мире.

Выражаю благодарность: Джулии Ценг, Ксении Цой, Мириам Харрис и другим людям, так или иначе причастным к созданию данного произведения!

Глава 1. Дождь как приглашение

Снаружи снова шёл дождь. Тот самый дождь, которого никто не боится — без диких порывов ветра, без раскатов грома. Он приходит так, словно сам выбирает время, и задерживается, пока не сочтёт нужным уйти. Тяжёлый всплеск влажности давил на воздух с неуправляемым ливнем. Туман заставлял здания казаться дальше, чем они были, с размытыми краями, словно это что — то, существующее в основном в памяти. Улицы внизу под моим окном размылись до акварели. Машины сливались с фоном, как мазки кисти, а фары терялись в туманной белизне. Даже лай собак звучал приглушённо, словно мир прикрыл рот ладонью, чтобы не нарушать равновесия.

Прошло несколько месяцев с моего путешествия по западным штатам и я уже заканчивал работать над книгой. Текст лился рекой довольно свободно, серая погода снаружи этому очень способствовала.

Я сидел, скрестив ноги, с кружкой чая, зажатой между руками, хотя я только притворялся, что пью из неё, потому что на самом деле, я просто наслаждался теплом, исходящим от неё. Оно приятно просачивалось в мои пальцы.

В такие дни я почти ничего не включал: ни музыки, ни телевизора. Даже настольная лампа оставалась выключенной, будто квартира сама хотела проверить, на что способна её тишина. Пар вился вверх и исчезал за пару секунд. Квартира, казалось, прислушивалась к своему собственному дыханию, каждый скрип стен и жужжание холодильника становились громкими и пронзительными, когда тишина лилась на них со всех сторон. Тишина, которую я построил, шуршала как бумага: стоило коснуться — и она звенела пустотой. Я не знал, что этот звук зовёт.

Внезапно раздался стук.

Он был мягким — не похожим на торопливый стук курьера или нервное постукивание того, кто не уверен, правильный ли сосед. Стук был мягким, почти задумчивым, словно кто — то хотел насладиться самим моментом прикосновения. Я поставил кружку на подоконник и открыл дверь.

Там стояла она — ребёнок, на вид не больше десяти лет, может меньше. Тёмные кудри прилипали к её лицу влажными спиралями, блестящими под светом лампы на лестничной площадке. Кожа была смуглой, как у мулатки или островитянки, а карие глаза имели миндалевидную форму. Её красная куртка свисала почти до кончиков пальцев, пропитанная дождём. Она переступала с ноги на ногу, и обувь её скрипела так же, как старый паркет под моими шагами. Она не выглядела потерянной. Скорее — ожидающей, словно шла сюда всё это время и, наконец, пришла.

— Привет, — сказала она. — Можно мне посидеть здесь, пока дождь не кончится?

Я замер. Слова показались странно простыми, но в них не было ни просьбы, ни страха. Только факт.

— Где ты живёшь? — спросил я.

— Недалеко, — ответила она. — Но там сегодня шумно, а на улице льёт сильный дождь.

Мне не нужны были другие объяснения. Я отступил в сторону, пропуская её внутрь, словно это был уже знакомый ритуал. Она прошла и окинула взглядом комнату: книжные полки, журнальный столик с моими черновиками и угол, где растение тянулось к свету, стопку журналов. Не дожидаясь одобрения на этот раз, она устроилась на диване, поджав ноги под себя и глядя на усыпанное дождём окно.

— Здесь всегда так тихо? — спросила она.

— Пожалуй, да. — ответил я.

— Мне нравится, — заключила она и потянулась за пледом, переброшенным через подлокотник дивана — мягким, тем, что я держал для дней, когда не хотел слишком много думать о чём — либо — и накрыла им ноги. Куртка оставила мокрые пятна на ткани, но я не возразил.

— Меня зовут Мириам, — представилась она.

— Майкл, — ответил я.

Она кивнула, словно обмен именами закрепил сделку и теперь мы полностью знали друг друга.

— Ты всегда пускаешь незнакомцев? — поинтересовалась она.

— Обычно нет.

— Почему меня?

— Ты не выглядела пугающей.

Она широко улыбнулась.

— Когда вырасту, я хочу стать облаком.

— Облаком?

— Да. Они двигаются медленно и видят всё. Но никто никогда не говорит им торопиться.

— Кто — то говорит тебе торопиться?

— Мои родители. Иногда. Мне нравится сидеть дома. Но им не всегда это нравится. По выходным маме всегда нужно куда — то бежать, и она повсюду берёт меня с собой, даже на маникюр. Хотя я предпочитаю порисовать или погулять во дворе.

Затем она взяла салфетку с журнального столика.

— У тебя есть ручка? — спросила девочка.

Я взял ручку с подоконника и дал ей. Она посвятила себя тщательному рисованию, высунув язык, как делают дети, когда чем — то сильно увлечены.

Через пару минут она вручила мне свой первый рисунок — каплю. Внутри неё были маленькие буквы: «тишина». Она попросила ещё салфеток. Я дал ей три, и она заполнила их рисунками: плачущая дождевая капля, дом без двери и человек, держащий воздушный шар с надписью «надежда».

— Тебе нравятся звёзды? — внезапно спросила она.

Я удивился вопросу.

— Да.

— Я имею в виду узоры. Созвездия. Не просто смотреть. Я люблю их, потому что они не меняются. Люди меняются, а они остаются.

Я быстро записал это в свой блокнот, когда она не смотрела.

— Папа показывал мне Орион. До того, как всё стало сложно, — добавила она и замолчала.

Её голос был ровным, словно она описывала погоду.

— Хочешь крекеры? — спросил я.

Она улыбнулась.

— Солёные?

Я повернулся и нашёл пачку простых квадратных, предназначенных для сэндвичей. Она аккуратно взяла один, будто принимала подарок, который не стоит испортить. Она бросила взгляд на полки.

— Ты читаешь все эти книги? — она провела рукой по стопке.

— Некоторые из них.

— Какая твоя любимая?

Я задумался.

— Наверное, те, что не стараются быть слишком умными. Она указала на книгу с порванным корешком.

— Эта выглядит так, будто пережила что — то.

— Так и есть.

— Может, книги как люди. Те, что выглядят потрёпанными, имеют больше интересных историй.

С этими словами она встала и сделала пару шагов, двигаясь вдоль окна. Она держала пальцы прижатыми к влажным подошвам своих туфель и прислушивалась к их лёгкому поскрипыванию на полу, глядя наружу.

— У моего окна в спальне есть дерево, — сказала она. — Я сидела там по ночам, глядя на него, и представляла, что это гора. И что если когда — нибудь забраться на него, то можно оказаться в каком — то месте под названием «лучше».

Она не объяснила, что имела в виду под «лучше». Мириам снова села и подтянула колени к груди.

— Моя мама говорит, что я слишком много разговариваю.

— Это не так.

— Она говорит, что я раздуваю некоторые вещи больше, чем они есть.

— Может, они и правда большие.

Её улыбка стала шире.

— Ты мне нравишься.

— Ты мне тоже.

Эта пауза не была неловкой, она обняла нас тёплым объятием. Через несколько минут она отдала мне свой рисунок.

— Я нарисовала твою комнату, — сказала она.

— Похоже на то.

Это было просто, но не небрежно: диван, окно с каплями дождя, человек с чашкой в руках. Над ним — слова в пузыре: «Ты замечаешь маленькие вещи. Это хорошо!».

Я смотрел на него дольше, чем она была готова ждать. Она потянулась за новой салфеткой.

— Ты много рисуешь? — спросил я.

— Только когда чувствую себя переполненной.

— Переполненной? — решил уточнить я.

— Как будто мои чувства давят на кожу изнутри и просятся наружу, — широко размахивая руками ответила она.

Я быстро записал это в свой блокнот, когда она не смотрела. Она всё равно заметила и прочитала вверх ногами.

— Пишешь обо мне?

— Типа того.

Она улыбнулась.

— Это круто. Большинство людей не считают детей достойными запечатления.

На несколько секунд воцарилась тишина, после чего она, вдруг, спросила:

— У тебя есть дети?

— Да, дочь. Вы, кстати, очень похожи… Но она чуть младше тебя.

— Где она?

— Осталась в России. Мы с её мамой давно не вместе…

Я залил кипятком последний пакетик какао и на треть кружки налил молока. Поставил на журнальный столик перед ней. Она, обхватив кружку двумя руками, отхлебнула. После чего сказала:

— Я не знаю, любят ли мои родители друг друга. Они часто ссорятся, как гром!

Я посмотрел на неё и обратно на окно. Дети умеют говорить так, что боль становится частью обычной фразы, и не ждут, что взрослый станет её препарировать.

Я ненадолго замолчал, но всё же решил ответить:

— У взрослых бывают разногласия. Дети часто думают, что мы умнее и всегда знаем как решить любую проблему. Но это не так. Мы не всегда умеем договориться даже между собой.

Она посмотрела на меня поверх кружки, её глаза блеснули в тусклом свете окна.

— Значит, вы тоже немного дети? — спросила она.

Я усмехнулся.

— Наверное, да. Только мы стараемся это скрывать.

Она кивнула, будто это объяснение её устроило, и сделала ещё глоток какао. Несколько капель остались у неё на верхней губе, и она машинально стёрла их тыльной стороной ладони.

— Иногда я думаю, — сказала Мириам, — что взрослые просто делают вид, что всё знают. А выходит, что на самом деле они тоже живут наугад.

Я хотел возразить, но поймал себя на том, что не могу.

— Ты права, — сказал я после паузы. — Мы часто идём по жизни вслепую.

Она поставила кружку на стол и вновь взяла ручку. На этот раз она нарисовала маленький компас. Но вместо букв «N», «S», «E», «W» она вписала другие: «Надежда», «Страх», «Любовь», «Одиночество».

— Вот так, — пояснила она, показывая рисунок. — Настоящий компас для людей. Они всё время кружат между этими точками.

Я не удержался и снова сделал запись в блокноте. В этот раз я даже не пытался скрыть.

— Ты удивительно наблюдательна! — сказал я.

Она пожала плечами, словно это не имело особого значения.

Я ничего не сказал. Она не ждала ответа. Она подняла свой новый рисунок к свету.

— Можно, я оставлю это для тебя?

— Зачем?

— Чтобы ты помнил, что я была.

— Я не забуду. Но оставляй.

Она кивнула один раз.

— Это мой подарок, — сказала она. — У дождя всегда остаются подарки, только люди их не замечают.

Она подала салфетку так торжественно, словно это был редкий экспонат. Я принял его с должным почтением и благодарностью, аккуратно положил на столик рядом с кружкой.

Время растянулось. Я поймал себя на том, что не думаю ни о часах, ни о делах. Просто смотрю, как в отражении стекла рядом со мной сидит ребёнок и что — то рисует на столе, и дождь течёт вниз ровными линиями.

Нас окутала тишина. Дождь всё ещё шёл, но стал таким тонким, постепенно перешёл в мягкий шёпот.

— Что, по — твоему, он говорит? — решил, наконец, спросить я её.

— Не бойся, всё будет хорошо.

Я слегка вздрогнул. Откуда у ребёнка эта уверенность? Я не нашёл ответа, и потому лишь кивнул, будто согласился.

Мириам не суетилась. Не задавала лишних вопросов. Она просто была — и это «просто» оказалось каким — то новым, необычным.

За окном дождь стихал, но не спешил исчезнуть полностью. Капли стали редкими, медленными, как последние слова разговора.

Мириам встала, накинула куртку, плед аккуратно сложила, положила на диван и посмотрела на меня.

— Ладно, — сказала она. — Мне пора! Облака не остаются долго на одном месте.

Я улыбнулся и, проводив её в прихожую, открыл дверь. Дождь к тому времени почти прекратился и превратился в слабый туман.

Она повернулась ко мне и сказала:

— Ты хорошо создаёшь приятную атмосферу.

— Спасибо!

— Можно я приду ещё? — спросила она, будто речь шла не о разрешении, а о признании правила игры.

— Конечно, — сказал я.

Она улыбнулась и, не дожидаясь большего, вышла за дверь.

Она шагнула за порог, оглянулась и улыбнулась.

— В следующий раз я принесу тебе кое — что.

— Могу я проводить тебя? — предложил я.

— Нет, — мягко качнула головой. — Так неинтересно. Надо самому пройти под дождём, чтобы услышать, что он говорит.

С этими словами она слегка кивнула и спустилась вниз по лестнице, не оглянувшись, оставив запах мокрой одежды и тёплое послевкусие своего присутствия.

Я закрыл дверь и снова сел у окна. Салфетки с рисунками лежали на столике, рядом кружка с недопитым какао. Я смотрел на компас, где вместо сторон света были эмоции, и думал: может быть, действительно, мы всё время кружим между ними, а звёзды, которые так любит Мириам, остаются единственными неподвижными точками.

Комната снова наполнилась звуками — скрипом пола, гудением холодильника, далёким шумом машин. Но теперь всё это звучало иначе: как будто сквозь дождь в них проникло что — то новое.

Я пробыл там некоторое время, затем вернулся к креслу и снова взял салфетку: «Ты замечаешь маленькие вещи. Это хорошо!»

Затем посмотрел на салфетку с каплей и словом внутри.

Впервые за долгое время я осознал, что тишина действительно для кого — то может быть подарком и, что иногда ребёнок заходящий с дождя может научить тебя внимательно слушать.

И это то, что никогда не забывается.

Глава 2. След возвращения

На следующее утро дождь ушёл так, будто его и не было.

Окно светилось сухим, ясным светом, и улица внизу выглядела нарочито чистой, как если бы кто — то смыл с неё все случайные мазки. Но в комнате осталось ощущение чужого дыхания — будто вместе с влажным воздухом здесь остался след чьего — то присутствия.

Я проснулся раньше обычного. На столе лежали её рисунки. Я переложил их аккуратно в блокнот, стараясь не смять. Странно: я не знал Мириам почти вовсе, но её рисунки казались более весомыми, чем фотографии из старого альбома.

Весь день прошёл в привычной суете мелочей: покупки, короткие звонки, непрочитанные письма. Но всё это казалось бледным, словно это было лишь подражанием жизни, а не самой жизнью. Я выполнял действия, а внутри всё время был разговор, который не закончился. С кем? С девочкой, с собой или с тишиной — я ещё не понимал.

Когда вечером опять раздался тот мягкий, неторопливый стук, я уже ждал его.

Она стояла в дверях в сухой куртке, с маленьким свёртком в руках, перевязанным голубой лентой.

— Я обещала принести, — сказала она и протянула его.

Я развернул ленту. Внутри оказалась старая игрушка — фарфоровый заяц с треснувшим ухом. Он был тёплым от её ладоней.

— Он сломан, — заметил я.

— Зато настоящий, — ответила она. — Новые вещи не помнят, как падали.

Она поставила зайца на край стола, рядом с кружкой. И какое — то мгновение они смотрели друг на друга — фарфоровая фигурка и девочка, подарившая её.

— Ты не против, если я снова порисую? — спросила Мириам.

Я протянул ей блокнот вместо салфеток. Она открыла первую страницу. Она открыла первую страницу, задумалась, а потом начала писать. Буквы появлялись медленно, неровно, словно она вела их по воздуху, прежде чем доверить бумаге.

«Если что-то хрупкое делится собой — значит, оно тебе доверяет.»

Я смотрел, как буквы растягиваются по бумаге её неровным почерком, и чувствовал, что в комнате снова меняется воздух.

Она отложила ручку, и в комнате воцарилась тишина. Пауза легла между нами, как тонкая плёнка воды на стекле. В ней отражались слова, которых я не решался произнести. Я слышал, как свистит чайник на кухне, как деревянные стены тихо дышат, но всё это только подчеркивало её фразу. Я взглянул на её почерк — хрупкий, как сама мысль. Смысл слов раскрывался медленно, как цветок в тени. Я почувствовал, что эта фраза остаётся во мне, оседает, как осадок в чайнике.

Мириам смотрела на меня, не спеша.

— Ты задумался?

— Да. Ты умеешь оставлять следы.

Она улыбнулась. — А ты умеешь их замечать.

Пауза. Тишина заполнила комнату, как вода в сосуд. Мы оба поняли, что в этом простом обмене словами есть что-то намного большее, чем беседа.

— Майкл, — сказала она, не отрывая взгляда от страниц, — а твоя дочь знает, что ты её любишь?

Вопрос упал в тишину, как камешек в воду, и долго не давал кругам расходиться.

— Думаю… да, — выдохнул я. — Хотя, наверное, она могла бы слышать это чаще.

Мириам кивнула и нарисовала на полях компас две оси вели к словам: «сказать» и «умолчать».

— Иногда родители забывают, что молчание — тоже выбор, и он делает больно — сказала она. — Тёплые слова нужно говорить детям чаще и вслух! Взрослые не понимают, насколько они нам нужны и важны для нас.

Я не нашёл ответа. Только отметил внутри: ребёнок снова сказал то, на что взрослые тратят годы раздумий.

В тот вечер мы снова сидели в тишине. Только теперь она казалась плотнее, наполненней.

В тот же вечер я набрал своей дочери, у них было утро, и сказал ей, что люблю её., но я увидел как моя дочь в ответ смущённо улыбнулась.

Позже вечером я сидел у окна. В ладони лежал телефон. Экран мерцал именем дочери, но пальцы не двигались. Я нажал «позвонить», но связь сорвалась. Потом снова нажал. Дважды. Трижды. Каждый раз сердце сжималось, как будто я сто раз в жизни пытался войти в одну и ту же воду.

Наконец я дозвонился. Связь трещала, как лёд на реке. Голос дочери казался далёким, словно шла трансляция из другого времени. У них было утро.

— Папа?

— Привет, — сказал я. — Просто хотел услышать тебя. И сказать… что люблю.

Повисла пауза. Я уже думал, связь оборвалась, но потом увидел её смущённую улыбку.

— Я тоже тебя, папа.

Экран погас. Тишина вернулась, но уже с другим звуком — тёплым, дышащим. Я сидел ещё долго, глядя на маленького зайца на столе. Его треснутое ухо отражало свет от окна, и мне вдруг показалось, что эта трещина — не изъян, а место, через которое в вещи входит доверие.

Глава 3. Игра внимательности

На следующее утро тишина казалась живой — в ней было движение, едва заметное, но ощутимое, как дыхание под поверхностью воды. Я сидел за столом и разглядывал то, что осталось после вчерашнего визита: салфетки, рисунки, фарфоровый заяц с треснутым ухом. Всё это выглядело как следы присутствия, а не просто вещи. Казалось, они дышат своим тихим ритмом, как будто Мириам оставила в них частицу себя.

Когда вечером раздался стук, я уже знал, кто это и почувствовал, что привычная линия дня наконец замкнулась в круг. Мириам стояла в дверях с маленьким свёртком в руках. Она держала его осторожно, будто там что-то живое. Внутри были крошечные предметы: веточка, камешек с гладкой поверхностью, старый ключ, который она нашла на улице, и несколько засушенных листьев.

— Сегодня мы будем играть, — сказала она, проходя в комнату. — В внимательность.

Она разложила на столе свои сокровища: веточку с капельками дождя, гладкий серый камешек, старый ключ и несколько засушенных лис