Оглавление

Талисман

Ночь надвигалась так быстро, словно табун испуганных мустангов. Тяжелые тучи висели над степью, поглощая последние проблески света. Ветер нёс с севера сырой холод, пропитывал одежду влагой, пробирался под воротник ледяными пальцами. Мы с отцом были вымотаны. Часы поисков забрали силы — плечи ныли от постоянной тряски в седле, ноги онемели, а пальцы едва чувствовали поводья. Дождь застучал по земле, превращая пыльную степь в липкое месиво. — Шайтан! — отец раздраженно сплюнул. — Опять этот Талисман баламутит табун! Давай быстрей, Аман! Если дождь усилится, мы их не найдём! Я едва слышал его сквозь гул ветра. Дождевые струи хлестали в лицо, стекали по шее за воротник. Лошадь подо мной вздрагивала от каждой вспышки молнии, уставала, но послушно неслась вперед. И вдруг — ослепительная вспышка. На мгновение ночь превратилась в день. Я увидел его. Чёрный, как сама тьма, он стоял на пригорке, возвышаясь над степью. Ноздри раздувались, выпуская клубы пара. Он казался не конем, а легендой, ожившей в этом бурном, ревущем мраке. Глаза его светились, будто в них заперто зарево далёких звёзд. Копыта били по земле так мощно, что эхом отдавались в груди. Талисман. — Отец! Вот они! — крикнул я, сорвав голос. Отец повернул голову, всмотрелся в ночь, и я услышал в его голосе одобрение: — Ай, молодец, балам! Теперь скорей! Погоним их в загон, пока буря не забрала нас вместе с ними! Я сжал поводья и понёсся вперёд, зная, что это — наш последний шанс загнать табун, пока степь окончательно не поглотила нас в своей черной, гулкой ночи. Мне нравилось наблюдать за Талисманом. Он был не просто конем — он был вожаком, хозяином степи, властелином своего табуна. Он гордо нес голову, зорко следил за кобылами, не позволяя ни одному чужаку приблизиться. Иногда он играл — резко уходил в сторону, дразнил жеребцов, проверял их на скорость и ловкость, но всегда возвращался к своему табуну, напоминая всем, кто здесь главный. Днем его черная шерсть переливалась на солнце, словно дорогой шелк, натянутый на крепкие мышцы. Он сиял в лучах, будто был соткан из самой ночи. А ночью он сам становился тенью. То исчезал, растворяясь в темноте, то вдруг появлялся впереди табуна — как призрак, невидимый, но неотвратимый. Он был самым красивым и быстрым жеребцом во всей округе. Разве что Ботакоз могла поспорить с ним в скорости. Но она была кобылой, и никто не воспринимал ее всерьез. Никто, кроме ее хозяина, жадного Нурлана, который не уставал твердить, что Ботакоз — лучшая, и что она даст фору любому жеребцу. Я мечтал, чтобы Талисман участвовал в скачках. Я знал — он бы не просто победил, он бы заставил всех запомнить его имя. Но отец лишь качал головой: — Тебе еще рано, балам. А Талисман, кроме тебя, никого не слушает. Подождем. Я сжимал кулаки. Ждать было трудно. Я знал, что Талисман уже готов.

Почти всё лето мы с отцом проводили в жайлау. Здесь, вдали от аула, было просторно и вольно, но жизнь табунщика — это не просто свобода, а тяжелый труд, который не знает ни выходных, ни праздников. С восходом солнца мы вставали, пока не спала роса, и выходили к табуну. Лошади были наши спутники, наша ответственность, наша гордость. Их нужно было проверять каждое утро: нет ли хромых, не отбился ли кто-то от стада, не появилась ли среди жеребят новая ранка от резвой игры. Потом надо было выгонять табун на лучшие пастбища, следить, чтобы жеребцы не уводили кобыл далеко. Днём солнце било в макушку, обжигало плечи, и даже легкий ветер, гуляющий по равнине, не спасал от жары. Тогда мы находили время для отдыха: отец прислонялся к седлу и прикрывал глаза, я же чаще бродил среди лошадей, гладил Талисмана, любовался его стальным взглядом и мягкими, но крепкими мускулами. Вечером приходили другие заботы: загнать табун, проверить загон, развести костёр. Ночью мы всегда оставались начеку. Волки не часто, но всё же показывались в этих местах. И если услышишь в темноте протяжный вой, по спине пробегает холодок. Тогда отец медленно берёт ружьё, садится на своего гнедого и молча, уезжает в ночь, проверят