Оглавление

Первая часть

Легкомысленное путешествие

Cиддхартха спросил: «Можно ли обрести спокойствие в этом мире горя и страданий? Я подавлен пустотою земных удовольствий, и всякая чувственность мне ненавистна. Все угнетает меня, и само существование кажется невыносимым».

Америка… Как много в этом звуке…

Но для того, чтобы быть нищим, не обязательно уезжать, устраиваться на работу посудомойщиком, покупать старый «кадиллак». И вообще, зачем разочаровываться в нескольких государствах сразу? Это вряд ли даст больший диапазон эмоций: удовольствие от разочарования, жизнь благодаря разочарованию.

Сейчас 8:30, а я уже в больнице. Возня на парковке. Деревья — немые наблюдатели, — вазоны из автомобильных шин, чей-то памятник, дорожки, ведущие к разным корпусам, ступеньки в зигзагах трещин, снова деревья, небо. Пожалуй, все… Лор-отделение тульской городской больницы им. Ваныкина. Здание как здание, вот-вот рухнет, но простоит еще лет четыреста. Персонал… У двери кабинета толстая помощница врача — «медсестра» — орет на мою жену Машу, выясняя причину обращения. За что-то отчитала, вырвала из рук направление, хлопнула дверью — нормальный бесплатный сервис. Пожалуй, выйду на улицу.

Мы не познакомились? Меня зовут Илья. Имя это раздражает меня с самого детства, — скользкое, бессильное, как кисель, как говно. Сказав «Илья», хочется немедленно начать оправдываться. И перед глазами проходят стройные ряды моих неудач.

Первые воспоминания — Азовское море, то есть это теперь оно Азовское, а тогда — «Море». Я плачу пока фотограф делает мой снимок на пластмассовой лошади. Почему я плачу? Да кто меня знает! Повсюду песок и ракушки, сверху пейзаж обнимает небесная синева юга. На севере — небесная синева севера. Я плачу, потому что не хочу рождаться, но ведь я уже родился… — Ах, не плачь малыш, — успокаиваю я себя на фотографии, — не плачь, все будет хорошо.

После вспоминается детский сад. Меня волокут туда насильно… Восемь лет назад я работал в Москве, и каждый день возле нашего дома на Анненской улице проходила бабка, таща за собой на поводке упирающуюся собаку. Собака фактически сидела, а бабка, изо всех сил, дергала за поводок двумя руками, таким образом, животное перемещалось. Меня тоже водила в сад бабка. Таскала-дергала. В садике моим постоянным местом был стульчик в углу возле пианино. Я сидел там грустный, как неотправленное письмо и смотрел на Них.

Это Они устроены по-другому, или это я не такой? Это ужасно или хорошо? Страшно или удовлетворительно?

А пианино такое красивое, коричневое, полированное, наверное, волшебное, вот бы поиграть…. Я смотрю из глубины детских глаз, и маленькое мое тело не может понять то, что происходит вовне. — Это мир, физический мир, ты привыкнешь, — утешаю я себя через тридцать лет. Теперь я сижу на заднем сиденье своей старой «тойоты» в угрюмом созерцании автопарковки через запыленное окно. Как много машин!.. Наверное, все заболели, вся улица Первомайская, весь город, целый мир.

Если повернуть голову на сто восемьдесят градусов, она, вероятно, оторвется, а если нет, то можно будет увидеть магазины дверей и мебели, аптеку, какие-то фирмы и супермагазин еды. Мир контактирует со мной через эти магазины и фирмы, они его осязательный орган. Мир говорит:

— Хватит тебе, Илья, сидеть у жены на шее, иди-ка ты работать!

— Кто? Я? А впрочем, я и сам все понимаю. Аптека «От склада», магазин «Всё в дом», «Одежда», где всегда большие скидки, — у тебя хороший выбор, Мир, — честный выбор. Но что-то до сих пор останавливает меня. Я сомневаюсь, я еще не решил окончательно, хочу ли быть. Может, мне вовсе и не надо…

— Надо, — отвечает Мир, — не спрашивай, Илья, «зачем», не засерай голову, просто будь и все.

— Хорошо, я согласен, я люблю жизнь. Когда солнце видно люблю. Сидишь во дворе на разбросанных досках, со всех сторон жужжание, запахи от земли, цветов… Тени накренившихся заборов такие контрастные, а солнце отвесно прожигает голову. Его раскаленный луч пикирует на волосы, кожу, под кожу… согревает и как бы говорит: «Я вас всех люблю, и на всех меня хватит, ну а если не хватит, так это вы сами виноваты». А ты сидишь и думаешь, — я меньше чем говно, в сравнении с Солнцем.

Стыдно признаваться, но я пишу стихи. Это такая проза, где все предложения с красной строки, а мысль сжата во времени. На самом деле писать все предложения с красной строки как-то подозрительно. Этим занимаются садовники, сварщики и сталевары.

«А сейчас выступит поэт Такой-то!» — и после аплодисментов трех-четырех рук, встает сталевар и начинает вещать дрожащим голосом про то, как он чего-то там не может. Поэтом может стать практически любой человек. Главное условие, — чтоб он не был знаком с классикой. Иначе ничего не получится.

Больница Ваныкина раньше называлась — им. Семашко, — по фамилии врача выдумавшего советское здравоохранение. Да ее и сейчас все так называют. Если сказать таксисту: «В Ваныкина», его глаза выразят недоумение. Зато, если произнести: «В Семашко», он моментально заскучает.

Кстати сказать, неспроста классические писатели так внимательно относились к фамилиям, наделяя ими своих Коробочек, Безуховых и Держиморд. Фамилия это — якорь человека и корабля. Например, главврач в Ваныкина носит скорбную фамилию Могильников.

Однажды один мой друг (это странно звучит, когда он и есть всего один), в разгаре юности своей беспечной ударился головой об дорогу, и получилось сотрясение мозгов. Пришел он в Семашко и увидел, что вновь поступившие люди лежат повсюду, — в коридоре, на каталках. Стали его оформлять (тоже положить хотели). А он глядит, — медсестры за неимением бумаги, прямо на больных пишут ручкой, и передумал лечиться. Пошел домой и лег. И лежал, пока не выздоровели мозги.

Едва слышу отсюда хлюпанье и побрякивание дверей магазинов, немногие голоса птиц и отдаленное человечье щебетание.

О чем это? А, я знаю о чем, — если ничего не болит, то темы могут быть только две: работа и отдых, включающий в себя примитивные (буквально сколоченные из четырех досок) наслаждения. Наслаждения. Наслаждаться. Насладиться. Так почти не говорят. Зато все хотят. Жаждут. Желают. Алчут.

Абсолютное большинство окружающих людей — работает. Хочется крикнуть: «Товарищи окружающие, сердечное всем спасибо, можете расходиться по домам!». А вдруг это и есть их работа — окружать меня? Тогда тем более, — «Вы все уволены!». Сейчас я открою дверь и дико прокричу эти слова. Необходимо. Как выдох. «Я не виноват в торжестве тоталитаризма, я не виноват, простите меня!». Еще один вдох… Скучно? Ну конечно, им просто скучно и все. Скучно не работать. Служа, они могут реализоваться. А нет, так хотя бы заработать денег.

Что такое деньги? Я много раз пытался ответить себе на этот вопрос. В конце концов, решив, что деньги — это такие маленькие круглые монетки. Они нужны с горя, как компенсация неудавшейся жизни. С их помощью можно переехать в центр, чтоб поближе к работе; купить машину, чтоб до работы добираться; приодеться, чтоб было в чем на работу ходить; купить дачу, чтоб от работы отдыхать. Черт с ней, с реализацией, главное — это дети! И как хорошо, что на даче есть высокий зеленый забор, автоматические ворота, двухэтажная собака, мангал под навесом, электрический диван с регулировками, подстриженная лужайка с декоративными горными соснами, искусственный водоем, деревянная, еще пахнущая смолой лестница в мансарду, где под двускатной крышей хранится велосипед, на котором можно лететь как в детстве, поднимая пыль на проселочной дороге, раздражая местных шавок, и, когда позади окажутся два последних коричневых сруба, скатиться по крутому склону, заросшему дикой клубникой, проскочить между молодых дубков и резко затормозить у самой кромки воды. «Речка. Я давно хотел тебе признаться, я люблю тебя… Прости… Люблю… Прости»…

И, кстати, — осталось даже немного денег на разведение кроликов.

Кролики. Как серьезно не произноси это слово, все равно получается по-дурацки. А представь себе одного из них, с глупым лицом и прижатыми большими ушами так внутри сразу оттаивает человек.

Сложно когда ты сумасшедший и тебе хочется жить не зря. Жизнь как таковая не является ценностью, она лишь олицетворяет факт существования и все. Ценность ей навязываем мы, своей субъективной не бесполезностью. Но как выпестовать эту субъективную не бесполезность, если все, на что мы ни поглядим бесполезно? Когда-то на биологии в школе мы проходили энергообмен, точнее обмен веществ. Ласточка съела муху, и сама случайно свалилась с дерева в траву, где ее сожрала лиса; лиса подохла и ее сожрали шакалы; шакалы испражнились и муха съела говно; ласточка снова сожрала муху и нет конца той карточной игре. Добро пожаловать в человеческое общество! Мы давно уже не жрем себе подобных. Вместо этого мы обмениваемся энергией, выбалтывая ее друг другу. Где нет опять-таки конца словам. А вот бы хоть раз обменять энергию на что-нибудь стоящее. Но несчастному человеку до сих пор, так же как и тварям бессловесным, приходится соревноваться с другими представителями общества в ненужности. Мне, например, все время звонят какие-то люди, предлагая банковские услуги, или брокерские, или рекламные.

Можно вас… как там… отвлечь?.. спросить? нет, как они это говорят? …можно или нельзя? Обычно я отвечаю, что очень занят, — пардонте, месье нихт ферштейн!

Я не желаю им ничего такого, и все же, хотелось бы посмотреть на умирающего человека, который звонит со смертного ложа и предлагает лучшие условия по кредиту.

Смерть довольно своеобразное мерило зарплаты. Пикантное. Незабываемое. Все, что нами зарабатывается — зарабатывается для нее.

Конечно же я перегибаю, передергиваю и передергиваюсь сам, — не все из того что производят люди — бесполезно. Пластиковые окна, например, удивительно полезны. У нас дома они стоят чуть ли не в каждой комнате и это омерзительно удобно. — Можно в любой момент распахнуть окно и что есть мочи завопить, а вокруг тьма, и никого, ни одного человечка на Земле, лишь звездное-звездное небо.

— А это Сириус, — объясняет возникший из воздуха пьяный человек, водя рукой по окну. Это — Северная звезда, он оттесняет меня и тоже высовывает голову и выдыхает пар. — Тут когда-то была Белая и Пушистая Медведица. А это Звезда Героя Социалистического Труда. Я вытягиваю шею и пытаюсь выть, и этот второй подвывает мне хриплым баритоном, переходящим в бессильный фальцет.

«Забудь про смерть, помни про пластиковые окна!» — Как это на латыни?

Скоро моя жена выйдет от врача, я переберусь на водительское кресло и мы наконец-то поедем домой.

Я не очень хорошо вожу машину. Нормально, но не виртуозно. Права мне дали когда-то просто так, за компанию с остальными. Да, в общем, и «остальным» тоже за компанию с остальными. Инструктор был постоянно чем-то занят и семьдесят процентов практических занятий не состоялись. В город я выезжал всего один раз, — за два дня до экзамена. Все остальное время практики — крутился на полигоне во дворе ПТУшной шараги. Задом, боком, по диагонали… Пока я рассекал там на сорока квадратных метрах, автогуру сидел с мужиками в гараже неподалеку. Не знаю, что они там делали. Надеюсь, вели себя пристойно.

Когда обучение торжественно закончилось, к нам на выпуск приехал делегат из ГАИ. Инструктор незамедлительно вымыл его служебный автомобиль. Права получили все. Кроме двух человек. Но и им потом тоже дали.

Мне было тогда девятнадцать лет. Стыдно вспоминать свою глупую неопытность и неопытную глупость. Многие говорят, что позор страшнее смерти. Но глупость — хуже позора. Позор, по-моему, это вообще нормально. Давно заметил что как только начинаешь выпендриваться, ситуация оборачивается позором. Я привык к нему и почти уже его не замечаю, поскольку выпендриваюсь с момента своего рождения. С рождения потому, что родился 29 февраля.

Едва ли я мог сам выбирать день родов, но если б мог, выбрал бы этот день.

В школу меня отдавали по принципу «ближе к дому». Местный урожай детей моего созыва, или как там его обозвать, как две капли денатурата походил на своих родителей-аборигенов.

Сначала все было страшно, потом плохо, потом хуже некуда, а потом я устал…

Когда девятый класс, наконец, закончился, случилась одна дурацкая история. Дело в том, что все последние годы я чинно ходил в эту школу на улице Грибоедова во столько, во сколько прозвенит будильник. Участвовал в собственном образовательном процессе, балансируя между тем, чтоб ничему не научиться, и чтобы не остаться на второй год. А на самый последний, самый ответственный экзамен я проспал. Проспал как… Не знаю даже как кто. Только когда проснулся, понял, что случилось какая-то фигня. Нелепица. Казус. Поначалу я вообще решил не ходить, но за мной прислали одноклассника, и я-таки присутствовал на экзамене, хоть и с двухчасовым опозданием.

Мы писали изложение по русскому языку. На все мероприятие (или лучше сказать операцию?) было отведено порядка трех часов. Я, расколотый и расстроенный, сел за последнюю парту. Окружение перешептывалось и посмеивалось, озираясь назад. К