Но я ничего не чувствую. Ничего не чувствовать сегодня неприлично.
Чтобы оправдать себя, я могу апеллировать к психиатрам и написать, что дело в симптоме расстройства после тяжелого потрясения. У симптома есть название — дереализация. Но я не хочу оправдываться, не хочу сохранять чувство собственной полноценности. Потому что в этом нет смысла. В этом есть смысл только в том случае, если воображаемое сообщество становится твоим судьей. И ты чувствуешь на себе груз этого взгляда
Есть умение, за которое я безусловно благодарна матери. Умение быть равнодушной. Гинзбург пишет, что умение быть равнодушной помогало ей выжить. Согласитесь, стремно признать в себе равнодушие
Человека за письменным столом, читаю:
Приспособление и равнодушие идут рука об руку. К ним присоединяется оправдание приспособления.
Какой материал для литературы, говорят те, для кого жизнь в общаге и работа с семи утра до часа ночи были сбором материала, а не способом заработать денег на аренду жилья и проездной
Думаю: нужно бросить курить. Потом вспоминаю фрагмент из эмигрантского текста Довлатова, где он пишет, что все вокруг дурно и настроение отвратительное. Единственное, что его радует, — это сигареты, добавляет: благо, я научился курить в ду́ше. Возможно, это написал кто-то другой или вообще никто не написал. Не хочу проверять
Мне снятся серые сны
сны в тупиках разрушенных многоэтажных домов
здесь в свете забвенья я могу врачевать разрывы
пишу в уме
лежа с открытым ртом в стоматологическом кресле
и боюсь забыть все что приходит на ум
Есть вид наслаждения —
воображать, что это ты несешь томный меланхолический взгляд
и беспомощно смотришь на катастрофу XX века.
Но никто не скажет: нет, я не ангел, я и есть катастрофа.
Никто не хочет быть невообразимой дырой.
Белой тугой хризантемой
Но я и есть катастрофа
В приступе утренней тревоги ничего не чувствую, кроме удушья, и вспоминаю — нужно выпить таблетки
