По капризной восприимчивости к внешним обстоятельствам – к солнечному освещению, воздуху, климату, погоде, ландшафтам, месту пребывания – Ницше может сравниться только с Гоголем.
главная причина состояла в том, что Тютчев ставил знак равенства между пространством и смертью.
раствориться в пространстве до чувства небытия.
бесцельное углубление в необозримое пространство есть репетиция смерти, или пути на тот свет.
Как вы считаете, – спросил я, – если бы исторически сложилось так, что Восточной Сибирью владела бы не Россия, а Япония, что произошло бы в сознании японцев? Смогли бы они сочинять лаконичные трехстишия – хайку, создавать крохотные скульптурки – нецке, любоваться цветущими сакурами? Продолжали бы они испытывать то, что в Японии называется моно-но аварэ – печальное очарование бытия?»
Икуо Камэяма ответил мне вот что: «Большое спасибо. Даже думать о таком гигантском пространстве тяжело. Оно убило бы японскую душу».
Монгольская империя и две ее территориальные наследницы – Российская и Советская – были выстроены так, что их государственное пространство, так же как и небо, не предполагало никакого ограничения.
То обширное пространство, которое занимала императорская Россия, а затем СССР, впервые в полном объеме было организовано в строгую государственную систему монголами.
Взгляд монголов на пространство был таков, что оно не казалось им непреодолимым, подавляющим, всепоглощающим, роковым. Они спокойно связывали его ямами – конно-почтовыми станциями (отсюда русское слово ямщик) – и свободно перемещались по поверхности планеты.
Впрочем, на определенных этапах нашей жизни нам полезно испытывать такие ощущения – пустоты, полного одиночества и необходимости начинать сначала. Это пустота жизни, а не смерти – передо мной открывается новый мир
В трактате датского философа Сёрена Кьеркегора «Страх и трепет» есть глава «Похвальная речь Аврааму». В ней говорится: «Подобно тому как Господь сотворил мужчину и женщину, он создал героя, а с ним – поэта или писателя. Последний не может делать того, что первый, он способен лишь восхищаться героем, любить его, радоваться ему. Однако он так же счастлив, и не менее, чем тот, первый, ибо герой – это как бы его собственная лучшая сущность, в которую он влюблен; при этом он радуется, что это все же не он сам, и его любовь может поистине быть восхищением. Сам он – гений воспоминания, он не может ничего сделать, не восхитившись тем, что сделано; он ничего не считает своим, но он ревнует к тому, что ему доверено. Он следует выбору своего сердца, однако стоит ему найти искомое, как он снова начинает бродить возле всех ворот со своими песнями и речами, чтобы все могли восхищаться героем так же, как он, чтобы все могли гордиться героем, как он. Это и есть его достояние, его скромное достижение, в этом и состоит его верная служба в доме героя».
Разумеется, это метафорический текст. Но это и великий текст, ибо он одновременно возносится над реальностью и прочно схватывает ее, высвечивая в ней нечто самое сокровенное. «Герой» и «поэт» здесь – образы-символы, архетипы жизненного поведения и в то же время – образы в чистом виде, без малейшей примеси символического значения. Герой и поэт как таковые – когда бы они ни жили и какие бы имена ни носили.
