Что такое Россия

Вера Мильчина

«Французы полезные и вредные»

надзор за иностранцами в России при Николае I

Новое литературное обозрение

Москва

2017

УДК 94(47+57)«183/184»

ББК 63.3(2)521.2-284.6

Редактор серии Д. Споров

Вера Мильчина

«Французы полезные и вредные»: надзор за иностранцами в России при Николае I / Вера Мильчина. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — (Серия «Что такое Россия»).

Историческое влияние Франции на Россию общеизвестно, однако к самим французам, как и к иностранцам в целом, в императорской России отношение было более чем настороженным. Николай I считал Францию источником «революционной заразы», а в пришедшем к власти в 1830 году короле Луи-Филиппе видел не «брата», а узурпатора. Книга Веры Мильчиной рассказывает о злоключениях французов, приезжавших в Россию в 1830–1840-х годах. Получение визы было сопряжено с большими трудностями, тайная полиция вела за ними неусыпный надзор и могла выслать любого «вредного» француза из страны на основании анонимного доноса. Автор строит свое увлекательное повествование на основе ценного исторического материала: воспоминаний французских путешественников, частной корреспонденции, донесений дипломатов, архивов Третьего отделения, которые проливают свет на истоки современного отношения государства к «иностранному влиянию». Вера Мильчина — историк русско-французских связей, ведущий научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований РГГУ и Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС.

В оформлении обложки использованы:

фрагменты картин Portrait of a Man in a Blue Coat; Madame Jacques-Louis Leblanc (Françoise Poncelle, 1788–1839) / The Metropolitan Museum of Art.

Иллюстрации на 4-й странице обложки и в тексте: Д. Епифанова

ISBN 978-5-4448-08443

© В. Мильчина, 2017

© OOO «Новое литературное обозрение», 2017

Содержание

• ПРЕДИСЛОВИЕ
• 1. ФРАНЦУЗЫ В РОССИИ: ПАСПОРТА, ВИЗЫ, НАДЗОР
  • ПРИЕЗД В РОССИЮ
  • ОРГАНЫ НАДЗОРА: ПОЛИЦИЯ ВЫСШАЯ И ОБЫЧНАЯ, ЖАНДАРМЫ И ТАМОЖЕННИКИ
  • ПОГРАНИЧНЫЙ КОНТРОЛЬ И ТАЙНЫЙ НАДЗОР
  • ПАСПОРТА, «БИЛЕТЫ» И «ВИДЫ»
  • ОТСТУПЛЕНИЕ: О ФРАНЦУЗСКОЙ ПАСПОРТНОЙ СИСТЕМЕ
  • ПОСОЛЬСТВО ФРАНЦИИ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ — ЗАЩИТНИК ФРАНЦУЗСКИХ ПОДДАННЫХ В РОССИИ
  • ВЫЕЗД ИЗ РОССИИ
• 2. РЕПУТАЦИЯ ФРАНЦУЗОВ: «ВРЕДНЫЕ» И «ПОЛЕЗНЫЕ»
• 3. ФРАНЦУЗСКИЙ ДИПЛОМАТ О МОСКОВСКОМ ТЕАТРАЛЬНОМ СКАНДАЛЕ (1830)
• 4. ДРУГОЙ ФРАНЦУЗСКИЙ ДИПЛОМАТ ОБ ОТКРЫТИИ АЛЕКСАНДРОВСКОЙ КОЛОННЫ (1834)
• 5. ФРАНЦУЗСКИЙ УЧИТЕЛЬ В МОСКВЕ (1828–1829)
• 6. ДРУГОЙ ФРАНЦУЗСКИЙ УЧИТЕЛЬ В МОСКВЕ (1829)
• 7. СОВСЕМ ДРУГОЙ ФРАНЦУЗСКИЙ УЧИТЕЛЬ В ХАРЬКОВЕ (1832)
• 8. ФРАНЦУЗЫ, ЗАПОДОЗРЕННЫЕ В ШПИОНАЖЕ И ОПРАВДАННЫЕ (1854–1855)
• 9. БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ ФРАНЦУЗ-СТИХОТВОРЕЦ — ЖЕРТВА РУССКОЙ ЦЕНЗУРЫ (1839–1847)
• 10. ФРАНЦУЗ — ПАТРИОТ РОССИИ (1837)
• 11. ДРУГОЙ БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ ФРАНЦУЗ — НЕУДАЧЛИВЫЙ ШПИОН (1836–1840)
• 12. РУССКАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ КАРИКАТУРА НА ФРАНЦУЗОВ: БОРОДКИ JEUNE-FRANCE (1838)
• 13. ФРАНЦУЗСКАЯ КАРИКАТУРА НА РУССКИХ: КНЯЗЬ ЛИВЕН И ЛУИ-ФИЛИПП (1838)
• 14. ДРУГАЯ КАРИКАТУРА НА РУССКИХ: РАЗДЕЛ ФРАНЦИИ (1838)
• ЗАКЛЮЧЕНИЕ: О ВАЖНОСТИ РЕПУТАЦИЙ
• ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Об отношениях России и Франции написано немало. Есть работы, посвященные влиянию французской литературы на русских писателей, восприятию французскими путешественниками России, а русскими — Франции, французам в России в 1812 году, французским инженерам, развивавшим русскую науку, и даже русским людям, которые сумели стать французскими писателями. Но тему отнюдь нельзя считать исчерпанной.

Русско-французские отношения в царствование Николая I (1825–1855) — это взаимные обольщения и взаимные страхи. Русские (включая императорское семейство) с удовольствием читали французских писателей и мечтали попасть на страницы их путевых заметок (разумеется, в лестном виде); французы (по крайней мере некоторые из них, недовольные отечественным политическим устройством) верили, что российская абсолютная монархия способна даровать подданным тот вожделенный «порядок», какого не обеспечивает шумный французский парламент. Но в то же самое время русские (во всяком случае, в правительственных кругах) боялись, что французы принесут в Россию «либеральную заразу»; французы же (и не они одни) боялись, что русские опять, как в 1814 году, придут во Францию и завоюют ее. Теофиль Готье в очерке о своем путешествии в Испанию и пребывании в Гренаде замечает:

Когда ризничий, показывавший нам монастырь, узнал, что мы французы, он стал расспрашивать нас о нашей стране и поинтересовался, правда ли то, о чем толкуют в Гренаде, а именно что российский император Николай ввел войска во Францию и захватил Париж.

Готье путешествовал по Испании в 1840 году, когда Россия и Франция вовсе не находились в состоянии войны; но ведь и дыма без огня не бывает; такую, следовательно, репутацию имела Россия в Европе. Не лучше была и репутация Франции в глазах российского императора; слова управляющего III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (высшей полиции): «Иностранцы — это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусают» — отражают отношение российской власти к иностранным подданным вообще, но «почетное» первое место среди них, особенно после 1830 года, когда к власти в результате Июльской революции пришел «король французов» Луи-Филипп, безусловно занимали подданные Франции. На этой почве взрастали газетные утки и мистификации, дипломатические скандалы, необоснованные подозрения ни в чем не повинных людей, утопические мечтания, не выдерживающие столкновения с реальностью.

В книге речь пойдет обо всем этом, но в первую очередь — о судьбах французов в России. Однако судьбы эти неотделимы от той репутации, которую имела Россия Николая I в глазах французов, поэтому некоторые главы посвящены не французам в России, а России на страницах французских газет и книг или в донесениях французских дипломатов. Кроме того, поскольку судьбы французов, приезжавших в Россию, зависели от надзора, осуществлявшегося III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, вначале речь пойдет о функционировании этой организации и методах ее работы. Но моя книга — вовсе не история III Отделения и Корпуса жандармов (на эту тему есть много содержательных работ) и не история русско-французских отношений. Меня интересуют в первую очередь конкретные французы в их отношениях с Россией и русскими, то есть не история, а истории французов в России. Парадоксальным образом эти отдельные истории частных и притом, как правило, мало кому известных людей оказалось возможным извлечь из самых что ни на есть казенных архивных фондов — архива вышеупомянутой высшей полиции, хранящегося в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), и архива французского Министерства иностранных дел. Леопольда фон Ранке, призывавшего историков показывать, «как все было на самом деле», многократно обвиняли в наивности; однако мне — да и не мне одной — кажется все-таки, что, не имея такого намерения, не стоит и заниматься историей. Архивные документы об иностранцах в России чаще всего оповещают нас об имени и роде занятий безвестного приезжего, но не позволяют узнать что-то большее. Однако порой попадаются такие дела, которые дают возможность увидеть эпизоды из жизни французов в России изнутри, с разнообразными живописными подробностями, показать изнанку официальной истории, узнать, каким образом личные взаимоотношения «на местах», наивные заблуждения или хитроумные ухищрения, неосторожность или суетливость действующих лиц корректируют то, что написано в самых, казалось бы, объективных документах — высочайших указах и постановлениях правительства.

Но прежде чем перейти к историям, придется заняться историей — общими сведениями о том, какие бумаги французы (и вообще иностранцы) предъявляли при въезде в Россию и выезде из нее, как за ними наблюдали в то время, которое они проводили на территории империи, и кому было поручено это наблюдение, а также об отношении властей к французам «полезным» и «вредным». Об этом речь идет в двух первых главах. Разумеется, на нескольких десятках страниц рассказать обо всех подробностях российского законодательства, чрезвычайно запутанного и постоянно обновлявшегося, невозможно; за подробностями я отсылаю читателей к двум недавним монографиям, посвященным надзору за иностранцами: книгам О. Ю. Абакумова и А. В. Тихоновой (выходные данные см. в библиографии, помещенной в конце книги). Остальные главы посвящены отдельным эпизодам, отдельным судьбам и построены на архивных или газетных материалах.

1. ФРАНЦУЗЫ В РОССИИ: ПАСПОРТА, ВИЗЫ, НАДЗОР

ПРИЕЗД В РОССИЮ

Что такое было для француза в 1820–1850-х годах — приехать в Россию? Известно, какие средства сообщения при этом использовались: французы прибывали в европейскую часть России либо по морю на пакетботе из Дюнкерка, Гавра или Любека, либо по суше в экипаже (железнодорожное сообщение между Парижем и Санкт-Петербургом появилось позже, во второй половине XIX века). Но чем Российская империя встречала француза на границе?

Самое знаменитое — но отнюдь не единственное — описание этой встречи оставил Астольф де Кюстин в книге «Россия в 1839 году» (1843). Кюстин приплыл в Россию морем в июле 1839 года. Пакетбот «Николай I» приблизился к Кронштадту на заре. Дальше произошло следующее:

Мы бросили якорь перед безмолвной крепостью; прошло немало времени, прежде чем пробудилась и явилась на борт целая армия чиновников: полицмейстеры, таможенные смотрители со своими помощниками и, наконец, сам начальник таможни; этот важный барин счел себя обязанным посетить нас, дабы оказать честь прибывшим на борту «Николая I» славным русским путешественникам.

Пакетбот, везущий Францию и все французское к российским берегам

Поскольку пакетботы, курсировавшие между Германией и Россией, имели слишком большую осадку и не могли войти в Неву, в Кронштадте пассажиры перебирались на другой, более легкий корабль и уже на нем добирались до Петербурга. Кюстин продолжает свой рассказ:

Нам позволено взять с собой на борт этого нового судна самый легкий багаж, но лишь после досмотра, который произведут кронштадтские чиновники. <...> Мне предложили спуститься в кают-компанию, где заседал ареопаг чиновников, в чьи обязанности входит допрос пассажиров. Все члены этого трибунала, внушающего скорее ужас, нежели уважение, сидели за большим столом; некоторые с мрачным вниманием листали судовой журнал и были так поглощены этим занятием, что не оставалось сомнений: на них возложена некая секретная миссия; ведь официально объявленный род их занятий никак не располагал к подобной серьезности.

Одни с пером в руке выслушивали ответы путешественников, или, точнее сказать, обвиняемых, ибо на русской границе со всяким чужестранцем обходятся как с обвиняемым; другие громко повторяли наши слова, которым мы придавали очень мало значения, писцам; переводимые с языка на язык, ответы наши звучали сначала по-французски, затем по-немецки и, наконец, по-русски, после чего последний из писцов заносил эти ответы в свою книгу — окончательно и, быть может, совсем неточно. Чиновники переписывали наши имена из паспортов; они самым дотошным образом исследовали каждую дату и каждую визу, сохраняя при этом неизменную вежливость, призванную, как мне показалось, утешить подсудимых, с трудом сносящих эту нравственную пытку.

В результате долгого допроса, которому меня подвергли вместе с другими пассажирами, у меня отобрали паспорт, а взамен выдали карточку, предъявив которую я якобы смогу вновь обрести свой паспорт в Санкт-Петербурге.

Казалось бы, все необходимые формальности были исполнены. Однако прежде чем отплыть из Кронштадта, путешественникам пришлось ждать еще несколько часов, причем причины задержки они не понимали.

Наконец нас оповестили о причине столь долгого промедления. Главный из главных, верховный из верховных, начальник над всеми начальниками таможни предстал перед нами: его-то прибытия мы и ожидали все это время, сами того не зная. Верховный этот владыка ходит не в мундире, но во фраке, как простой смертный. Кажется, ему предписано играть роль человека светского: для начала он стал любезничать с русскими дамами <...> Наш светский таможенник меж тем, продолжая блистать придворными манерами, изящнейшим образом конфискует у одного пассажира зонтик, а у другого чемодан, прибирает к рукам дамский несессер и, храня полнейшую невозмутимость и хладнокровие, продолжает досмотр, уже произведенный его добросовестными подчиненными.

Наконец Кюстин и другие пассажиры смогли отплыть в Петербург. В петербургском порту судьба их сложилась по-разному: русские люди сошли на берег, а иностранцу Кюстину предстоял следующий этап общения с русской бюрократической системой:

Нам надлежало предстать перед новым трибуналом, заседавшим, как и прежний, кронштадтский, в кают-компании нашего судна. С той же любезностью мне были заданы те же вопросы, и ответы мои были переведены с соблюдением тех же церемоний.

— С какой целью прибыли вы в Россию?

— Чтобы увидеть страну.

— Это не причина. (Как вам нравится смирение, с которым подается реплика?)

— Другой у меня нет.

— С кем вы намерены увидеться в Петербурге?

— Со всеми особами, которые позволят мне с ними познакомиться.

— Сколько времени намереваетесь вы провести в России?

— Не знаю.

— Но все же?

— Несколько месяцев.

— Имеете ли вы дипломатические поручения?

— Нет.

— А тайные цели?

— Нет.

— Научные планы?

— Нет.

— Может быть, вы посланы вашим правительством для изучения общественного и политического положения в нашей стране?

— Нет.

— Значит, вас послала торговая компания?

— Нет.

— Итак, вы путешествуете по своей воле и из чистого любопытства?

— Да.

— Отчего же вы избрали именно Россию?

— Не знаю, и т. д., и т. д., и т. д.

— Имеются ли у вас рекомендательные письма к кому-нибудь из российских подданных?

Предупрежденный о неуместности чересчур откровенного ответа на этот вопрос, я назвал только своего банкира.

Перед этим судом предстали и многие мои сообщники-чужестранцы; они подверглись самому суровому допросу в связи с некими неправильностями, вкравшимися в их паспорта. У русских полицейских ищеек тонкий нюх, и они изучают паспорта более или менее пристально, смотря по тому, как понравились им их владельцы; мне показалось, что они относятся к пассажирам одного и того же корабля далеко не одинаково. Итальянского негоцианта, который проходил досмотр передо мной, обыскивали безжалостно, хочется сказать — до крови; его заставили даже открыть бумажник, заглянули ему за пазуху и в карманы; если они поступят так же со мной, я вызову у них большие подозрения, думал я.

Карманы мои были набиты рекомендательными письмами, часть из которых я получил непосредственно от русского посла в Париже, а часть — от особ не менее известных, однако письма эти были запечатаны, и это обстоятельство принудило меня не оставлять их в чемодане; итак, при виде полицейских я застегнул фрак на все пуговицы. Однако они не стали обыскивать меня самого, зато проявили живой интерес к моим чемоданам и тщательнейшим образом осмотрели все мои вещи, в особенности книги. Они изучали их нестерпимо долго и наконец конфисковали все без исключения, держась при этом по-прежнему необычайно любезно, но не обращая ни малейшего внимания на мои протесты. У меня отобрали также пару пистолетов и старые дорожные часы; напрасно я пытался выяснить, что противузаконного нашли стражи порядка в этом последнем предмете; все взятое, как меня уверяют, будет мне возвращено, но лишь ценою множества хлопот и переговоров. Итак, мне остается повторить вслед за русскими аристократами, что Россия — страна ненужных формальностей.

Российские чиновники, впрочем, вовсе не считали эти формальности ненужными. Прежде чем поговорить о том, насколько достоверно это описание и что соответствовало ему в подлинных таможенных и полицейских постановлениях, приведем еще одну аналогичную зарисовку. Преимущество ее в том, что она принадлежит путешественнице, которая прибыла в Петербург морским путем, как и Кюстин, но на два месяца раньше него, в мае 1839 года, и рассказала о своих впечатлениях за четыре года до публикации кюстиновской книги. Путешественницу звали Сюзанна Вуалькен (1801–1877), она была женщина передовых взглядов, журналистка, сенсимонистка, предшественница феминизма, а в Россию приехала работать акушеркой и оставалась в нашей стране целых семь лет; ее письма к сестре, в которых она описывала свое пребывание в Российской империи, впервые были изданы только в конце ХХ века, в 1979 году, под названием «Записки сенсимонистки о ее жизни в России. 1839–1846». Так вот, Сюзанна Вуалькен описывает свое прибытие в Петербург следующим образом:

Проспав несколько часов, мы были разбужены на заре каким-то непривычным шумом. То были господа из высшей полиции в сопровождении таможенников; все они направлялись на свой пост с большим грохотом, не выказывая никакого почтения к нашим более или менее счастливым снам. Капитан, проходя мимо наших кают, разбудил нас, крикнув во все горло: «Поторопитесь, дамы и господа, имперские досмотрщики взяли нас на абордаж; поскольку ждать они не любят, они сейчас спустятся поздравить вас с прибытием». Сборы наши совершались в беспорядке и представляли собой зрелище весьма живописное. В то время когда матросы под пристальным надзором таможенников втаскивали на палубу товары и багаж пассажиров, внизу, в каютах, путешественники второпях бросали в саквояжи домашние туфли, жилеты и галстуки. Дамы, складывая свои вещи, старались скрыть от взоров местных аргусов мелкую галантерейную контрабанду: так поступают все, кто сюда приезжает. Агенты высшей полиции, или, если выражаться более пристойно, служащие императорской канцелярии, спустились, чтобы рассмотреть всех нас, прежде чем выдать нам дозволение въехать в страну. Все мы взяли в руки свои паспорта, а эти солидные господа начали допрос по всем правилам. Мы были обязаны не только удостоверить нашу личность, но и доказать, что мы питаем самые мирные и честные намерения касательно могущественной России. Операция длительная, достойная инквизиции и чрезвычайно оскорбительная. Когда настал мой черед, мне задали следующие вопросы, причем при каждом ответе сверялись с моим паспортом, словно желали выяснить, не солгала ли я: «Сударыня, как ваше имя, сколько вам лет, чем вы занимаетесь, к кому везете рекомендательные письма?» Затем они взглянули на подписи, стоящие под рекомендательными письмами, которыми я запаслась. «Письма ваши адресованы г-же супруге посла Франции, а также нашим лучшим врачам, это превосходно, сударыня, — сказал мне главный чиновник и поклонился, — желаем вам успеха, вы его достойны». Когда осмотр пациентов подошел к концу, у нас изъяли все книги, какие нашлись в нашем багаже, посулив, впрочем, что их нам отдадут все до единой, если, конечно, господа цензоры не найдут в них ничего предосудительного. <...> Когда все пассажиры по очереди удовлетворили любознательность почтенных господ чиновников, выставив свои имена и фамилии под протоколом этого долгого и скучного заседания, составленного в двух экземплярах, господа эти с нами простились.

Разумеется, Сюзанна Вуалькен не обладала красноречием Кюстина, однако описывает она примерно тот же процесс общения приезжих французов с российскими чиновниками на границе. Вдобавок у французов вид русских мундиров пробуждал порой воспоминания «о роковой эпохе, когда прекрасная Франция находилась в руках казаков», то есть о вступлении русской армии в Париж в 1814 году (эти чувства испытал в Кронштадте Луи Парис, герой нашей главы пятой). Заметим, что прибывший в Петербург в том же 1839 году, в мае, сын баварского художника-баталиста Петера Хесса, Эуген Хесс, описывает ту же петербургскую процедуру совершенно спокойно и без всякого возмущения, как нечто само собой разумеющееся: «На корабль поднялся чиновник и проверил наши паспорта. После этого мы сошли на берег». Таможенники же, поднявшиеся на борт корабля в Кронштадте, поразили молодого Хесса только тем, что были «ужасно грязными». Впрочем, баварский художник прибыл в Россию по приглашению российского императора. Что же касается французов, которые приезжали в Россию по своей воле, они сталкивались с бюрократическими процедурами задолго до того момента, когда добирались до границы, причем свои требования к путешественнику предъявляли власти обеих стран: и французские, и русские.

Любой француз, желавший выехать за пределы Франции (в том числе, естественно, и в Россию), должен был сначала получить заграничный паспорт; выдавал его префект (глава) департамента или — в случае если речь шла о парижанине — префект парижской полиции. Провинциалам при этом надлежало представить аттестат от мэра своей коммуны, а парижанам — от комиссара полиции своего квартала; если проситель не был лично известен мэру или полицейскому комиссару, он был обязан представить двух свидетелей, способных удостоверить его личность. В паспорте непременно указывалась страна назначения. За получение паспорта следовало заплатить 10 франков (сумма довольно солидная; за 10 франков можно было пять раз пообедать в приличном, хотя и не самом роскошном парижском ресторане). До 1828 года префекты, прежде чем выдать заграничный паспорт, должны были получить на это разрешение от министра внутренних дел; после 1828 года для убыстрения процедуры их наделили правом выдавать паспорта самостоятельно, с обязательством отсылать списки получивших паспорта в министерство (к сожалению, списки эти, за очень редкими исключениями, не сохранились: их уничтожили в конце XIX века). Но когда речь шла о поездке в Россию, процедура усложнялась: из префектуры паспорт вместе со сведениями о просителе следовало передать в Министерство внутренних дел, оттуда документ направляли в Министерство иностранных дел, а оно передавало его для визирования в русское посольство в Париже. Визированный паспорт возвращался в префектуру парижской полиции или в мэрию по месту жительства соискателя. Без российской визы нечего было и думать попасть в Россию (впрочем, и это правило, как любое другое, знало исключения, о которых речь пойдет ниже).

Французские католические священники, желавшие въехать в Россию, вдобавок еще должны были представлять официальное свидетельство, что они не иезуиты (поскольку члены этого ордена были официально высланы из России в 1820 году), и получать разрешение на въезд от Священного Синода. Когда в 1829 году некий аббат Купелье попросил принять его в русское подданство, одного лишь подозрения в том, что он принадлежит к ордену иезуитов, оказалось достаточно для отказа: император «повелеть соизволил выслать его за границу», а пограничной службе приказал «иметь строгое наблюдение, дабы означенный иностранец в Россию пропущен не был».

Между прочим, условия перед французскими подданными ставила не только Россия; француз, собравшийся в Австрию, обращался за визой в австрийское посольство в Париже; тот, кто отправлялся в Германию, должен был получить визы от послов всех государств Германского союза, через которые он намеревался проезжать; своей визы на паспортах требовали Голландия и Пруссия; что же касается Англии и Соединенных Штатов Америки, то их виза была желательна, но не строго обязательна.

В мемуарной книге «Замогильные записки» (изд. 1849–1850) Франсуа-Рене де Шатобриан описал свою поездку в Австрию в 1833 году. Чтобы не привлекать внимания к своему путешествию, Шатобриан не стал обзаводиться новым паспортом и отправился в путь со старым, выписанным 11 месяцами раньше для поездки в Швейцарию и Италию и неоднократно использованным, о чем свидетельствовали многочисленные визы. Шатобриан проехал несколько стран и наконец добрался до Вальдмюнхена — деревни на баварско-австрийской границе, где его встретил австрийский таможенник — «злобный рыжий старик, похожий разом и на венского полицейского шпиона, и на богемского контрабандиста». В течение пяти минут он изучал паспорт Шатобриана, а потом «пролаял»: «Я вас не пропущу». Далее между писателем и таможенником состоялся следующий примечательный диалог:

— Не пропустите? Как? Почему? — В паспорте не означены ваши приметы. — У меня паспорт дипломатический. — Ваш паспорт слишком старый. — Год еще не истек; паспорт не просрочен. — На нем нет визы австрийского посольства. — Вы ошибаетесь, виза есть. — На нем нет сухой печати. — Недосмотр посольства; но вы ведь видите визы многих иностранных посольств. Я только что пересек кантон Базель, великое герцогство Баденское, королевства Вюртембергское и Баварское и нигде не встретил ни малейшего затруднения. Мне было достаточно назвать свое имя; ни на одной границе мой паспорт даже не раскрыли. — Вы должностное лицо? — Я был министром во Франции, послом Его Христианнейшего Величества в Берлине, Лондоне и Риме. Я лично знаком с вашим государем и с князем Меттернихом. — Я вас не пропущу. — Может быть, мне нужно внести за себя залог? Может быть, вы приставите ко мне охрану? — Я вас не пропущу.

В конце концов Шатобриан все-таки пересек границу — но лишь благодаря вмешательству наместника Богемии. Беседа с австрийским таможенником имеет немало сходства с допросом, описанным в книге Кюстина, что лишний раз доказывает глубинное родство разных пограничных служб.

К французским паспортам мы еще вернемся, а пока нужно рассказать о тех, кто занимался надзором за иностранцами, которым все-таки удавалось пересечь российскую границу.

ОРГАНЫ НАДЗОРА: ПОЛИЦИЯ ВЫСШАЯ И ОБЫЧНАЯ, ЖАНДАРМЫ И ТАМОЖЕННИКИ

С 1826 года в России существовала специальная организация, в обязанности которой входил, среди прочего, надзор за иностранцами, которые приезжали в Россию на короткий срок или проживали в ней в течение длительного времени. Она называлась III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, а сокращенно — просто III Отделением, или, как тогда выражались, «высшей наблюдательной полицией». Отделение это включало в себя несколько «экспедиций», у каждой из которых было свое особое направление работы. Первая экспедиция занималась «наблюдением за общим мнением и народным духом», сбором «сведений подробных о всех людях, под надзором полиции состоящих», «высылкой и размещением лиц подозрительных и вредных», «составлением общих и частных обозрений», а также предупреждением «злоумышлений против особы Государя Императора» и проч. В ведении второй экспедиции находились секты и фальшивомонетчики, изобретения и усовершенствования, жалобы по семейным делам. Иностранцами, «в России проживающими, в пределы государства прибывающими и из оного выезжающими», ведала третья экспедиция. Четвертая экспедиция занималась «всеми вообще происшествиями в государстве и составлением ведомостей по оным», то есть вела статистику этих происшествий и стихийных бедствий. Пятая экспедиция была создана лишь в 1842 году для ведения дел, связанных с цензурой, в основном театральной, которые находились в ведении III Отделения еще с 1828 года, но поначалу не были выделены в особое подразделение.

Во главе III Отделения был поставлен генерал-адъютант Александр Христофорович Бенкендорф, однако решения по всем сколько-нибудь значительным делам принимал лично император Николай I. Он и создал-то эту организацию именно для того, чтобы она состояла непосредственно при его особе, была «устроена по собственной мысли Его Величества, развита по его личным указаниям» (цитата из «Обзора деятельности III Отделения за 25 лет с 1826 по 1850 год»). В этом заключалось ее главное отличие от прямой предшественницы — Особенной канцелярии, которая была учреждена в 1811 году в составе Министерства полиции, а с 1819 года, когда это министерство присоединили к Министерству внутренних дел, действовала в его составе и также занималась, среди прочего, делами об иностранцах; преемственность подчеркивалась тем, что управляющим III Отделением стал М. Я. фон Фок, в прошлом правитель Особенной канцелярии. В III Отделении по отдельным делам составлялись так называемые «всеподданнейшие доклады», в которых Бенкендорф (фактически же — подчиненные ему чиновники) излагал суть дела, а император накладывал резолюцию (позже мы не раз встретимся с этими высочайшими вердиктами, от которых зависела судьба приехавших в Россию французов). Бенкендорф обладал правом (высоко ценившимся в придворном мире) устного еженедельного доклада императору. В «Обзоре деятельности III Отделения за 25 лет» подчеркивалось, что когда в 1844 году после смерти первого главноначальствующего, графа Бенкендорфа, его сменил второй, граф Алексей Федорович Орлов, он «с самого начала увидел, что граф Бенкендорф обо всем доводил до сведения Его Величества, руководствовался только теми правилами, которые от монаршей воли, и вообще действовал по собственным его мыслям и указаниям». Правда, из подсчетов финского исследователя П. Мустонена следует, что император лично просматривал всего один процент поступающих в его канцелярию бумаг. И это не удивительно, если учесть их количество и тематический разброс (от «девицы Шегрен, в которой замечено развитие меланхолии» до «подполковника Бреверна, рассказывающего, что на Святой неделе под качелями могут быть неприятные события», от «безымянного доноса о причинах вреда: от соленой рыбы-белуги и от грибов-сморчков» до «просьбы жены полковника князя Андроникова о покровительстве мужу ее, невинно оклеветанному в похищении из реки Пеша уроненного в оную почтальоном денежного чемодана» и дела о «негре Белеле, ложно назвавшемся подпоручиком Петром Перловым»). Однако дела, связанные с подозрительными иностранцами, удостаивались высочайших резолюций довольно часто.

В мемуарах и исторических преданиях III Отделение предстает организацией чрезвычайно могущественной, и роль его в функционировании государственного механизма Российской империи была в самом деле очень велика, однако штат — на удивление мал. В пору своего создания III Отделение насчитывало всего 16 человек (вместе с четырьмя чиновниками особых поручений — 20). Делами иностранцев ведали трое: титулярные советники П. И. Дольст (экспедитор), А. Г. Гольст (старший помощник) и А. А. Зеленцов (младший помощник). Общее количество чиновников, служащих в III Отделении, возрастало, но очень медленно: в 1841 году их насчитывалось 27 человек; в 1850 году, по прошествии четверти века после создания, — 35, а в 1880 году, когда эту организацию заменил Департамент полиции Министерства внутренних дел, чиновников там числилось все равно ничтожно мало, если учесть масштабы Российской империи, — всего 58 человек. Зато чиновники эти были очень высокооплачиваемые: в 1829 году, например, экспедитор получал в год 3000 рублей ассигнациями, старший помощник — 2000, а младший — 1200, что в три (для экспедитора) и два (для старшего помощника) раза превышало среднее жалование чиновника в это время. О скудости штатов III Отделения сравнительно с объемом работ свидетельствует ситуация с архивом: за 25 лет деятельности ведомства там накопилось около 30 000 дел, а меж тем штат архива состоял из одного-единственного чиновника. И только когда в 1849 году случился громкий скандал и из архива пропало два десятка дел с собственноручными резолюциями императора, штат архива расширили до трех человек: начальника и двух его помощников.

Конечно, количество иностранцев, приезжавших в Россию, было в николаевскую эпоху не запредельно огромным, но тем не менее оно исчислялось, во всяком случае для некоторых национальностей, не десятками, а тысячами. А поскольку все они — если прибывали в Петербург — обязаны были побывать в III Отделении, то работы у чиновников было немало. Например, в течение 1839 года в III Отделении побывало иностранцев, в первый раз прибывших из-за границы, 1607 человек (в их числе 251 француз); «возвратившихся на прежнее жительство» — 752; иностранцев, возвратившихся из других губерний, — 1720; итого в общей сложности 4079 человек.

* * *

В обязанности III Отделения входил надзор за иностранцами, но на границе приезжих встречали отнюдь не служащие этой организации (их число, как мы уже видели, было невелико, и вдобавок они находились в Петербурге, а иностранцы въезжали в Россию также и через другие населенные пункты). Границу охраняли чиновники, подчиненные Таможенной пограничной страже (с 1832 года просто Пограничной страже) департамента внешней торговли Министерства финансов. Они-то и проверяли у въезжающих паспорта и исследовали их на предмет наличия виз, выданных российским посольством.

Вот один из многочисленных примеров: 19 июля 1854 года от временного начальника Юрбургского таможенного округа1 поступило в департамент внешней торговли донесение о том, что на одной из «рогаток» (застав) был задержан человек, назвавшийся французским подданным Иваном Сабатье (Jean Sabatier), и дежурный досмотрщик представил его в Таурогскую таможню. Задержанный, у которого имелся паспорт, выданный марсельским мэром, но не завизированный в русском консульстве, показал на допросе, что он был уволен из французской военной службы, за принадлежность к обществу республиканцев приговорен к ссылке в Кайенну (Французская Гвиана) и, чтобы избегнуть этой участи, решился поступить в русскую военную службу. Таможенники «передали означенного Сабатье с найденными при нем бумагами в местную полицию, для поступления с ним по законам», а уже из полиции его затребовали в III Отделение: граф Орлов попросил генерал-губернатора гродненского, минского и ковенского «сделать распоряжение, чтобы помянутый Сабатье, со всеми его бумагами и вещами, был немедленно доставлен, под строжайшим присмотром, в III Отделение собственной Его Императорского Величества Канцелярии».

На границе работали таможенники, однако при необходимости они трудились не одни.

Дело в том, что III Отделение было далеко не единственным органом наблюдения за порядком. Оно осуществляло центральное руководство; сотрудники III Отделения занимались кабинетной работой в Петербурге, но при этом его главный начальник командовал также и вооруженной силой — созданным в 1827 году Корпусом жандармов, предшественником которого была учрежденная в 1815 году особая военная полиция — жандармские части, которые обеспечивали полицейский порядок в армии, а затем стали выполнять ту же функцию в городах. Первоначально все жандармские команды (в губернских городах) и жандармские дивизионы (в Петербурге и Москве) входили в учрежденный в 1816 году Отдельный корпус внутренней стражи, а в 1827 году их подчинили главноначальствующему III Отделением Бенкендорфу, который по совместительству стал еще и шефом жандармов (это, впрочем, самое общее описание ситуации; в реальности система была намного сложнее: вначале жандармские команды подчинялись шефу жандармов не полностью, поскольку в хозяйственном отношении по-прежнему составляли часть внутренней стражи). Страну поделили на пять жандармских округов, с жандармским генералом во главе каждого. Округа в свою очередь делились на несколько отделений (включавших в себя от одной до трех губерний), возглавляемых жандармскими штаб-офицерами. В 1830-е годы система усовершенствовалась: по одному штаб-офицеру было направлено в каждую губернию; расширилась и сфера действия жандармов: жандармские округа были созданы в Сибири, Закавказье и Царстве Польском. В общей сложности на первых порах штат жандармского корпуса составил четыре с лишним тысячи человек. В задачи жандармских команд на местах входило прежде всего наблюдение за порядком на ярмарках и «торжищах», балах и маскарадах, «усмирение буйства», поимка воров и преследование разбойников и т. д., причем, хотя жандармские команды в губерниях подчинялись жандармским штаб-офицерам, местные власти, в частности губернаторы и градоначальники, имели право при необходимости использовать их по своему усмотрению (но затем непременно рапортовать об этом шефу жандармов).

Впрочем, среди жандармов имелось своеобразное разделение труда: если низшие чины жандармерии в своих повседневных обязанностях нередко совпадали с низшей (земской) полицией, подчинявшейся Министерству внутренних дел, то главной обязанностью жандармских штаб-офицеров было наблюдение за губернским обществом: губернатором и местными властями, армейскими офицерами, иностранными путешественниками и пр. — и информирование вышестоящего начальства обо всех происшествиях и злоупотреблениях. Через посредство шефа жандармов информация поступала напрямую к императору. Жандармов иногда называют исполнительным органом при III Отделении, между тем по настоянию Бенкендорфа штаб-офицеры были лишены исполнительной власти, не имели права ни приказывать местному начальству, ни чинить ему препоны, а могли лишь доносить о его ошибках в Петербург, а далее шеф жандармов докладывал о происшествиях императору и/или тому министру, которого это непосредственно касалось. Как однажды афористически заметил Бенкендорф, жандармам следовало уподобиться посланникам в иноземных державах: «по возможности все видеть, все знать и ни во что не вмешиваться». Между прочим, не всем заинтересованным лицам это нравилось. 7 февраля 1852 года Л. В. Дубельт, управляющий III Отделением, записал в дневнике с явной завистью: «Во Франции сделано новое положение для жандармов. Оно совершенно сходно с нашим, исключая того, что французским жандармам дана и власть исполнительная — они могут сами собою арестовывать каждого».

Вообще статус жандармов был определен очень неясно. С одной стороны, при создании корпуса всячески подчеркивалось, что жандармы должны действовать не таясь и открыто завоевывать доверие населения; поэтому для них была узаконена заметная форма — сюртуки и шинели светло-синего цвета (те самые «мундиры голубые», которые с ненавистью упомянул Лермонтов в стихотворении, где он прощается с «немытой Россией»). Таким образом, самим своим внешним видом жандармы открыто объявляли о том, к какому ведомству принадлежат. Между прочим, так же поступали и сотрудники французской жандармерии, которую, по-видимому, брал за образец Бенкендорф, когда обдумывал свой проект жандармского корпуса. Французские жандармы исходили из того, что, в отличие от полицейских соглядатаев, обязаны действовать гласно и открыто; какие бы то ни было переодевания с разведывательными целями были им запрещены официально. С другой стороны, отнюдь не безосновательны были подозрения в том, что российские жандармы действуют также и как сотрудники тайной политической полиции. Именно жандармские генералы и штаб-офицеры призваны были сообщать в Петербург оперативную информацию и отвечать на запросы III Отделения касательно подозрительных особ. В «Обзоре деятельности III Отделения за 25 лет» эта двойственность описана очень внятно:

Служба жандармов требует способностей, ей одной свойственных; кроме ума, ревности и знания гражданского делопроизводства дóлжно проникать в сердца людей, владеть искусством жить со всеми в согласии, уметь в тех или других случаях уклоняться от разных столкновений. Жандармы должны за всем смотреть и не быть явными полицейскими чиновниками; обо всем доносить и не заслужить названия шпионов и доносчиков; преследовать всякое преступление и не входить ни с кем ни в малейшую вражду; не укрывать злоупотреблений даже начальствующих лиц и в то же время оставаться в полном подчинении им: все это беспрерывно поставляет их в затруднительное положение, в борьбу с разными лицами и со своим долгом. Более можно найти способных людей для войны или для кабинетных занятий, нежели для службы жандармской.

Специфика жандармских штаб-офицеров заключалась еще и в том, что действия их определялись лишь краткой инструкцией самого общего порядка, которую Бенкендорф (возможно, при участии управляющего III Отделением фон Фока) составил еще в 1826 году, то есть более чем за полгода до указа об учреждении корпуса жандармов. Суть ее сводилась к тому, что жандармы должны бороться «против всякого зла». В феврале 1827 года к этой инструкции было выпущено дополнение, чуть более конкретное, но тоже упиравшее в основном на самостоятельность жандармских офицеров и «негласность» их действий — впрочем, вполне легальных. Если низшие жандармские чины получили более точное описание своих обязанностей и своего статуса в июле 1836 года, когда было издано «Высочайше утвержденное положение о Корпусе жандармов», то о высших чинах в этом положении сообщалось, что «обязанности губернских жандармских штаб-офицеров определяются особыми инструкциями шефа жандармов», подробные же «Правила о порядке действий» они получили лишь в 1871 году. Это положение дел отразилось в известной легенде о том, как сразу после создания III Отделения Николай I якобы протянул Бенкендорфу платок, чтобы «утирать слезы несчастных», и сказал, что это и есть его инструкция.

Хотя, как уже было сказано, жандармским штаб-офицерам предписывалось действовать самостоятельно и не вмешиваться в деятельность губернских властей и обычной полиции, отсутствие конкретных рекомендаций по разграничению сфер влияния усиливало элемент соперничества и вызывало сильную ревность среди губернского начальства. Соперничество это возникло сразу после создания III Отделения (его первый управляющий фон Фок жаловался на то, что полиция мешает «надзору»), но не прекратилось и в более поздние годы, когда в Петербурге, например, по свидетельству члена Государственного совета М. А. Корфа, вместо одной полиции действовало целых три: «прежняя, обыкновенная, полиция Бенкендорфа и контр-полиция Перовского [министра внутренних дел]». В главе третьей будет рассказано о том, к каким неприятным последствиям приводило это соперничество разных полиций в одном и том же городе.

ПОГРАНИЧНЫЙ КОНТРОЛЬ И ТАЙНЫЙ НАДЗОР

Вернемся к участию III Отделения и жандармов в судьбе иностранцев. Выше уже говорилось, что в число тех сведений, какие должны были поставлять в Петербург жандармские офицеры, входили и сведения об иностранных подданных. В «Обзоре деятельности III Отделения за 25 лет» представители высшей полиции докладывали:

С такою же неустанностью III Отделение наблюдает за иностранцами, во множестве приезжающими в Россию. Оно старается узнавать характер этих людей, при самом прибытии их из-за границы. За теми из них, которые предварительно были мало известны или сомнительны, учреждается секретное наблюдение; видимо же подозрительных тотчас высылают за границу.

Контроль велся не только за теми, кто уже въехал в Россию, но и за теми, кто лишь собирался это сделать. Жандармы — порой не объявляя себя в качестве таковых — контролировали приезжающих иностранцев совместно с официальными стражами границы. В том же обзоре сообщается, например, что «в Одессе и Бессарабии учреждена постоянная секретная полиция, соединенная с карантинным управлением и с почтовою частию, под непосредственным наблюдением новороссийского генерал-губернатора. Эта секретная полиция, существующая доселе, имеет строжайший надзор за лицами, приезжающими из-за границы, и за иностранною корреспонденцией. С 1838 года в Юрбурге находится, из штаб-офицеров корпуса жандармов, пограничный комиссар. Прямая обязанность его состоит в прекращении пограничных беспорядков, особенно по торговле; но он, состоя в беспрерывных сношениях с прусским комиссаром, весьма много способствует к сохранению вообще спокойствия на границе».

Впрочем, в контроле въезжающих иностранцев принимали участие сразу несколько государственных структур, и к помощи жандармов III Отделение в этой сфере прибегало далеко не всегда.

Статья 298 Устава о паспортах (в издании 1836 года) гласила:

Все приезжающие из-за границы должны записать в таможнях (на рогатке) свое имя, состояние, откуда и куда едут. В одних токмо особенных случаях, когда признается то нужным, посылается от пограничных рогаток для надзора за приезжающим провожатый, но без всякой, однако же, ему задержки.

Продолжение содержится в статье 299:

Паспорта приезжающих должны быть явлены на пограничных заставах; и если они выданы сообразно правилам выше установленным, то предъявители их пропускаются во всякое время без задержания, исключая того, когда о невпуске кого-либо предписано будет.

Относительно пассажиров, прибывающих морским путем, Устав в статье 300 извещал, что их паспорта свидетельствуются «офицером брандвахты», то есть военного сторожевого корабля, несущего караул в акватории порта. Статья 308, повторяющая соответствующий пункт из правил, «Высочайше утвержденных» в январе 1826 года, поясняла, на ком лежит ответственность за впуск в Россию исключительно тех иностранцев, которые запаслись правильными документами и не скомпрометированы неблагонадежным образом мысли: «Начальники губерний и пограничные начальства обязаны наблюдать за точным исполнением всех распоряжений касательно впуска приезжающих в пределы Империи, под личною их ответственностью». Заметим, что ни III Отделение, ни Корпус жандармов здесь не упомянуты; речь идет о губернском и пограничном начальстве. Правило, согласно которому на время навигации в Кронштадт отправлялся чиновник III Отделения, было официально введено лишь в 1857 году, но и этому чиновнику «в помощь назначался со стороны кронштадтского военного губернатора флотский офицер с внутренней брандвахты» (приложение к статье 1320 Устава таможенного по европейской торговле). Однако пограничная стража была обязана еженедельно представлять в III Отделение ведомости о прибывших иностранцах, которые затем просматривал сам император.

Именно от пограничной стражи и губернского начальства поступали в III Отделение сигналы о подозрительных иностранцах, а III Отделение, проинформировав императора и узнав высочайшую волю на этот счет, сообщало губернаторам, как им следует действовать: высылать иностранца или пропускать (возможно, учредив за ним негласный надзор). Вот один из многочисленных примеров.

В мае 1831 года генерал-губернатор Финляндии граф А. А. Закревский получил от местной финской администрации донесение о том, что в Финляндию прибыли — с намерением продолжить путь до Петербурга — два французских подданных, помещики Делиот и Кастелен де Лепре, утверждающие, что путешествуют они для своего собственного удовольствия, и снабженные паспортами от российского посланника в Швеции графа Сухтелена. Закревский немедленно предписал местной администрации устроить за «поведением и всеми поступками» французов «неприметный полицейский надзор» и известил о появлении французов главу III Отделения и шефа жандармов графа Бенкендорфа. Тот в свою очередь уведомил о путешественниках министра иностранных дел вице-канцлера графа К. В. Нессельроде и генерал-губернатора Санкт-Петербурга П. К. Эссена, которому дал распоряжение продолжать надзор за двумя французами по прибытии их в столицу. Эссен отдает соответствующее приказание петербургскому обер-полицмейстеру и докладывает об этом Бенкендорфу. Между тем об учрежденном за двумя иностранцами секретном надзоре поступает от Бенкендорфа доклад императору, и тот высочайше повелевает «принять надлежащие меры к неослабному наблюдению за сими иностранцами». Нессельроде, со своей стороны, извещает Бенкендорфа, что «до Министерства иностранных дел не дошло никаких предосудительных сведений насчет французских подданных виконта Гипполита Адольфа Делиота и Альберика Луи Кастеленя де Лепре, и как они снабжены паспортами инженер-генерала графа Сухтелена, то я полагаю, что им можно позволить прибыть в Санкт-Петербург». И наконец, заканчивается дело двух французов докладом Эссена Бенкендорфу о том, что, по донесению петербургского обер-полицмейстера, за ту неделю, что они находились в столице, ничего предосудительного за ними не замечено, поэтому им выданы «билеты» (от французского слова billet — записка) на проезд в Москву, а «о продолжении за ними надзора сообщено г-ну московскому военному генерал-губернатору».

В рассмотренном случае чиновники III Отделения сами не занимаются ни выявлением нежелательных приезжих, ни слежкой за ними; они собирают соответствующую информацию и, доложив о случившемся императору и получив от него ответ, сообщают генерал-губернаторам или губернаторам о том, что следует предпринять, а те в свою очередь отдают приказания обычной полиции. Как осуществлялся контроль, видно на примере французского торговца духами Мориса Морена: он был взят под тайный надзор в 1824 году, то есть еще при Александре I — и санкт-петербургский генерал-губернатор Эссен, опираясь на рапорты обер-полицмейстера, регулярно информировал Бенкендорфа о его приездах из Москвы в Петербург для выезда за границу, а затем о возвращении в Петербург и отъезде в Москву, «долгом поставляя присовокупить, что за означенным иностранцем ничего предосудительного не замечено», в связи с чем в 1837 году санкт-петербургский обер-полицмейстер наконец «испросил разрешения на прекращение дальнейшего надзора». Тут-то Бенкендорф и попытался выяснить, чем, собственно, провинился французский купец и по какой причине за ним наблюдали. Поскольку в 1824 году высочайшее повеление было сообщено санкт-петербургскому генерал-губернатору бывшим начальником главного штаба графом Дибичем, в 1837 году уже шесть лет как покойным, Бенкендорф послал запрос военному министру Чернышеву, а тот, разумеется, ответил, что в делах военного министерства таких сведений не имеется. Заканчивается эта история посланием Бенкендорфа петербургскому генерал-губернатору Эссену:

Оказалось, что Высочайшее повеление об учреждении за сим иностранцем секретного надзора последовало в 1824 году по той единственно причине, что при первоначальном приезде своем в Россию он вовсе не был известен правительству.

А поскольку, подытоживал Бенкендорф, впоследствии выяснилось, что Морен, «путешествуя по торговым делам, приезжает в здешнюю столицу каждый год» и «ни в каких предосудительных поступках не замечен», то он, Бенкендорф, не предвидит никакой надобности в дальнейшем иметь за Мореном наблюдение. Надобности, впрочем, не было никакой и в предыдущие годы, но машина, однажды запущенная, останавливалась с большим трудом.

Если надзор за купцом Мореном осуществляли только обычные полицейские, то в других случаях параллельно с ними действовали жандармские штаб-офицеры, получившие соответствующее поручение от III Отделения. Вот история «отставного французской службы поручика Ипполита Шарло де Лаво», который, как и многие его соотечественники, упомянутые на страницах этой книги, проявил неосторожность и в письме к парижскому другу не слишком лестно отозвался о России. 1 декабря 1844 года он написал, а 9-го отнес на почту письмо к графу де Понсу, в котором Россия описана как страна, где «однообразное течение жизни усыпляет все способности ума», где люди «с наслаждением предаются существованию сугубо животному», где царит «интеллектуальная пустота»; больше того: автор делился с адресатом намерением по возвращении на родину «исследовать и описать во всех подробностях нравственное состояние думающего существа в этой снежной пустыне». Письмо Лаво было перлюстрировано (об этой форме надзора речь пойдет чуть ниже); в III Отделении познакомились с выпиской из него, и 21 декабря граф А. Ф. Орлов (к этому времени он сменил скончавшегося Бенкендорфа на посту главы III Отделения) известил как московского военного генерал-губернатора князя А. Г. Щербатова, так и начальника 2-го жандармского округа генерал-майора С. В. Перфильева о высочайшем повелении учредить «за поведением, образом жизни, занятиями и связями в обществе» Лаво секретный надзор. Щербатов в ответ сообщил, что «об исполнении сего Высочайшего повеления мною предписано г. Московскому обер-полицмейстеру», а Перфильев уже 13 января доложил Орлову о результатах произведенного секретного наблюдения, которые, впрочем, оказались вполне благоприятны: выяснилось, что «занятия де Лаво заключаются в составлении рисунков и моделей машинам для бумагопрядильных фабрик, а также [занимается он] механикою водяных и ветряных мельниц», а «предосудительного в поведении и образе жизни де Лаво до сего времени ничего не замечено». Тем не менее жандармский генерал продолжал «приглядывать» за французом; последний документ в деле датирован 1848 годом. 1 октября Перфильев извещает Орлова, что «состоящий под секретным надзором отставной французской службы поручик Ипполит Шарло де Лаво в недавнем времени выехал из Москвы в Санкт-Петербург, с намерением оттуда отправиться в Германию для приискания хорошего механика на имеющуюся во Владимире собственную его шелковую фабрику».

* * *

Вернемся к контролю паспортов. Порой на границе выяснялось, что российской визы у въезжающего нет. Устав о паспортах (статья 306 издания 1836 года) предписывал иностранцев «без установленного паспорта» высылать обратно, «не испрашивая на то предварительно никакого разрешения». Однако если приезжие не вызывали подозрений в неблагонадежности, дело решалось в их пользу, причем порой для этого даже не требовалось высочайшего вмешательства. Так, когда в 1829 году театральный машинист Пино, «нарочито выписанный в Санкт-Петербург по контракту, заключенному в Париже, для исправления при театрах машин», прибыл в Кронштадт с паспортом, но без «засвидетельствования российского консульства», кронштадтский военный губернатор вице-адмирал Рожнов доложил об этом в ІІІ Отделение, но петербургский генерал-губернатор заверил вице-адмирала, что Пино «из Франции выписан с Высочайшего Его Императорского Величества соизволения на службу к санкт-петербургскому театру» и «здесь необходимо нужен», после чего тот пропустил Пино в Петербург, где француз благополучно трудился по крайней мере до начала 1842 года (20 января газета «Северная пчела» объявила о его бенефисе). Сходным образом, когда оказалось, что французский подданный Шарль Ломбардини, выписанный в Петербург проживающим там книгопродавцем Брифом, остановлен в Любеке (порт на балтийском побережье, откуда пароходы отправлялись в Петербург) и тамошний российский консул сомневается, стоит ли визировать его французский паспорт, то и это затруднение разрешилось довольно легко. Бенкендорф сначала запросил у вице-канцлера Нессельроде, «не встречается ли какого-нибудь особенного препятствия» к прибытию Ломбардини в Россию; вице-канцлер в ответ заверил, что француз «принадлежит к числу тех французских подданных, кои приезжают сюда по видам торговли» и, следовательно, «ему может быть разрешен приезд в здешнюю столицу». После этого шеф жандармов обратился к Нессельроде «с почтительною просьбою, не благоугодно ли будет Вам дать нашему в Любеке консулу надлежащее предписание снабдить его на проезд сюда паспортом», и просьба была выполнена.

Виза российского дипломатического представительства давала определенные гарантии благонадежности въезжающего, однако III Отделение было не очень довольно этим порядком, ведь получалось, что в суждении о нравах французов приходится полагаться на самих французов. Во второй половине 1830-х годов III Отделение попыталось возложить на чиновников русской миссии в Париже обязанность самим более тщательно наводить справки о намеревающихся въехать в Россию, но русский посол в Париже граф П. П. Пален объяснил, что это подорвет всю торговлю между двумя странами: ведь если негоциант, желающий въехать в Россию, будет дожидаться, пока русские чиновники выяснят, насколько нравственно его поведение (а выяснять они будут все равно посредством запросов, посылаемых во французские инстанции), все его негоции пойдут прахом. Того же мнения придерживался и русский посол в Лондоне барон Бруннов; он также считал, что российской стороне не остается ничего другого, кроме как верить подписи английского министра иностранных дел на заграничном паспорте, выданном английскому подданному.

Тем не менее информация, полученная от русских дипломатов, нередко оказывала решающее влияние на судьбу французских путешественников. Виза была необходима для въезда в Россию, но наличие ее отнюдь не гарантировало беспрепятственного впуска иностранца в пределы империи и безоблачного там пребывания; порой, не имея формальных поводов отказать французскому просителю в визе, сотрудники русской миссии визировали его паспорт, но тотчас же по своим каналам извещали петербургское начальство о том, что данный француз вызывает большие подозрения. Например, в 1834 году два француза захотели въехать в Россию через Одессу, однако выяснилось, что оба «по достоверным сведениям, подтвержденным самими чиновниками французского посольства, принадлежат к секте сенсимонистов», а следовательно, в России им делать нечего. «Не имея предписаний о воспрещении въезда в Россию людям, принадлежащим к сей секте, барон Рикман [русский поверенный в делах при Оттоманской Порте] не решился отказать помянутым лицам в пашпортах», однако доложил об этом вице-канцлеру Нессельроде. Тот известил главноначальствующего III Отделением Бенкендорфа, Бенкендорф доложил императору, а император Высочайше повелеть соизволил: чтобы вышеупомянутые Барро и Марешаль «по прибытии в Одессу немедленно обращены были в Константинополь с воспрещением обратного въезда в Россию», что и было исполнено. Два сенсимониста отделались легким испугом: по заведенному для прибывавших из Константинополя порядку пробыли положенное время в карантине, а потом были отправлены назад. Хуже пришлось в мае 1833 года отставному офицеру по фамилии Пьерраджи, который сопровождал в Россию дипломатического курьера Франчески, прибывшего в Петербург с бумагами от министра иностранных дел герцога де Броя. О Пьерраджи российским властям тоже поступило предупреждение: в письме тогдашнего русского посла в Париже графа Поццо ди Борго он был представлен «подлым негодяем», исповедующим революционные идеи. Этого оказалось достаточно, чтобы он был взят под стражу. Освободили его через три дня только благодаря настоятельным хлопотам французского поверенного в делах Лагрене, который пригрозил российскому правительству поднять шум во французской прессе, если Пьерраджи не будет освобожден. В результате подозрительного француза «вверили под расписку» спасителю-дипломату с обязательством как можно скорее удалить его из России, что и было исполнено, поскольку француз и сам мечтал уехать восвояси.

Иногда для распоряжений о недопуске в Россию некоего иностранца хватало одного лишь слуха о возможном его приезде. Так, в начале 1840 года Бенкендорф узнал из письма своей сестры княгини Ливен, жившей в Париже (к ней мы еще вернемся в главе тринадцатой), что, по слухам, Луи-Наполеон Бонапарт (будущий император Наполеон III, а в 1840 году мятежный принц, изгнанный из Франции, проживавший в Англии и готовивший очередной мятеж против французских властей) намерен просить позволения въехать в Россию. Так вот, на случай, если бы принц в самом деле решил это сделать, Бенкендорф известил Нессельроде, что тот должен «предварить заграничные наши посольства и миссии о незасвидетельствовании ему [Луи-Наполеону Бонапарту] паспорта на проезд в Россию». На что Нессельроде довольно резонно (и, возможно, не без тонкой иронии) счел своим долгом

покорнейше просить почтить его уведомлением, не известно ли нашему правительству, под каким именем намерен приехать Бонапарте, ибо легко может случиться, что он отправится под другим именем и таким образом будет пропущен чрез границу, несмотря на все распоряжения о недопущении следования его в Россию.

В 1840 году тревога оказалась ложной; когда же в 1847 году принц в самом деле обратился к тогдашнему главноначальствующему III Отделением графу А. Ф. Орлову с просьбой позволить ему въехать в Россию и быть представленным императору, то получил вежливый отказ: Николай I остерегался поддерживать отношения с откровенными противниками действующей французской власти.

ПАСПОРТА, «БИЛЕТЫ» И «ВИДЫ»

Отдельного рассказа заслуживает «бумажная» сторона дела: что происходило с паспортами иностранцев и какие бумаги приезжие получали взамен. Устав о паспортах (статья 342 в издании 1836 года) гласил: