Оглавление

Пролог

Впервые я увидела Гнедого, когда мне было лет одиннадцать, теперь, уже в далеких 60-х. Как сейчас помню, идём мы с матерью в ранних осенних сумерках по улице Правды… да, по той самой, где находилось небезызвестное издательство главной газеты ЦК КПСС, проданной в начале 90-х какому — то мифическому лицу греческого происхождения. Так и закончилась жизнь легендарного печатного органа от статьи в котором или всего лишь упоминания о нём, зависела судьба любого человека, даже на самом верху. А вот» комсомольцы» продержались долго, все перестроечные годы и были вполне рентабельными изданиями, то есть, приносящими прибыль своему руководству. По-моему, «МК» и по сей день жив и здравствует. Но дело не в том. Почему я упоминаю об этом? Потому, что там работал Гнедой. Вернее, начинал свою журналистскую деятельность.

Помню, как подъехала к нашим ногам светлая» Волга» с серебряным оленем на капоте, распахнулась дверца и я увидела в машине улыбающиеся лицо красивого молодого человека, похожего на американского артиста.

Сверкнув белоснежной улыбкой на загорелом лице, он сказал:

— Извините, Тося, что задержал вам с выплатой гонорара. Уехал в срочную командировку — и протянул матери деньги. Она взглянула на купюру:

— Сейчас посмотрю, есть ли у меня сдача. — Мать достала из сумки кошелёк и начала копаться, отсчитывая находящуюся в нём наличность.

— Не беспокойтесь, не надо сдачи. Садитесь в машину, я вас подвезу, если хотите.

Мать слегка покраснела и поправила тончайший газовый шарфик алого цвета :

— Спасибо, мы здесь совсем неподалёку, на Нижней Масловке живём.

— Ну, тогда всего хорошего. Это ваша дочка?

— Да.

— Как зовут?

— Эвелина, Эля.

— И имя красивое, и сама красавица… Ну, до встречи!

— Спасибо. Обращайтесь если что… — успела ответить мать, прежде чем дверца «Волги» захлопнулась и блеснув серебряным оленем на капоте, автомобиль уехал.

— Как хорошо, что он нас заметил и деньги отдал. А то бы пришлось к соседке идти занимать до получки. Давай зайдём в» Гастроном» купим колбаски, молока на ужин.

Мы поднялись по ступенькам и вошли в Правдинский Магазин. Много лет, возвращаясь с мамой из детского сада, расположенного неподалёку, мы проходили мимо его витрины, в которой стоял шоколадный слон, размером с большой чайник. Не знаю из чего он был сделан, но я по малолетству, всегда думала, что из шоколада.

Мама знала, что я сластёна и в тот вечер купила мне немного развесных конфет.

— Это тебе от Гнедого на сдачу, — сказала она, — после ужина дам.

— Какая смешная фамилия Гнедой… что- то я слышала в какой — то песне про пару гнедых. На «Волге,» такой красивый, модный… Он твой начальник?

— Нет. У него отец начальник. А меня он иногда просит отпечатать ему кое-что сверхурочно. Как деньги нам пригодились. Даже хорошо, что немного задержал, а то давно бы их не было.

— Потратила бы на «Красную Москву,» — со знанием дела, подтвердила я матери. Так впервые мы встретились с Гнедым…

Часть первая «Начало»

Глава 1 Приезд в Кобылкин

Лето 1897, Псковская губерния Российской Империи

— Вот, ведь признайся, шельмец, груши на кладбище насобирал?! Не растут в нашем городе такие груши, — сочные и налитые с розовыми боками, кроме, как на Старообрядческом кладбище. Меня не обманешь, я из местных. Сам в твои годы приторговывал на проезжей дороге кладбищенскими яблоками и грушами. Ну-ка, дай сюда мне пяток.

— По копейке продаю, господин хороший! — рыжий, веснушчатый мальчишка лет шести-семи, босой, с грязными от дорожной пыли ногами, достал из-за пазухи несколько груш. Потерев их румяные бока о рукав своей выцветшей ситцевой рубахи, болтавшейся на нем, как на колу, отрок протянул Петру Павловичу Кулябкину, приставу полиции, к своим двадцати семи годам получившего коллежского секретаря 10 чина после окончания четырехклассного городского училища, в которое был зачислен за счет казны. Произошло это благодеяние по воле случая, о чем будет написано несколько позднее.

— На, держи и хватит с тебя, — Кулябкин достал из кармана светлого сюртука три копейки и протянул их мальчишке. Тот, почесав рыжий, запотелый от августовского солнца затылок, взял деньги, потому, как вряд ли этот господин в извозчичьей пролетке даст больше. Он порядки знает, хоть, судя по виду, — приезжий. Груши и в самом деле со Старообрядческого. Местные их не едят, потому, как плоды покойниками вскормлены. А ребятня ест не задумываясь, платить за них не надо, а слаще этих и впрямь во всем городе нет.

Кулябкин поднес к лицу большую спелую грушу и вдохнул исходивший от нее аромат, напомнивший Петру далекое детство. Затем обтер фрукт чистым платком и предложил, сидящему рядом с ним Михаилу Платоновичу Сигареву, великовозрастному студенту-медику и дальнему родственнику по линии матери Кулябкина. Тот, слегка поморщившись, отказался.

— Брезгуешь? Зря… Сколько я их в мальчишестве переел и ничего. Матушка моя запрещала с кладбища плоды обрывать. Сама всю жизнь боялась заразы, всегда носила в карманах обмылки и каждый раз мыла руки за чтобы ни бралась, а умерла от дизентерии.

Сигарев, немного помолчав, ответил:

— Дизентерия — болезнь заразная и часто происходит от грязных рук, а также мух и открытых нечистот, особенно в жару. Странно, что тебя покойная Мария Петровна не заразила, как мужа своего, твоего отца Павла Григорьевича. Я, как медик, карболкой пользуюсь. Покойниками не брезгую и есть фрукты с кладбища можно. Гумус, он и есть гумус.

— Гумус? — удивленно поднял брови Кулябкин. — И что это такое?

— Почвенный перегной, которым все растения на земле питаются. Все мы рано или поздно в него превратимся. Сама наша Земля из него состоит.

— А, груши и впрямь хороши, — вытирая губы и подбородок от обильного сока, — произнес Петр Павлович. — Да и старообрядцы — люди добропорядочные и почтенные, от таких вреда не будет. Жаль, что почти перевелись они. Грехи нас попутали и поработили. Все от них и болезни тоже. Хотя мои матушка и папенька были людьми достойными и истинно верующими. Царствие Небесное и вечный покой их душам.

В родном городке Кобылкин Петр Павлович не бывал со своей ранней юности, с того самого времени, как его опекунша, одинокая в преклонных годах Марфа Захаровна Чечеткина отправила двенадцатилетнего Петю Кулябкина к своему давнему знакомому и соседу по деревне Теляшову Игнатию Тимофеевичу в ученики к приказчику по торговым делам. Так судьба завела Петю аж в саму столицу, город Санкт-Петербург. Два года отрабатывал он у Теляшова за кусок хлеба и ночлег в подсобке лавки, где с наступлением рассвета и до позднего вечера крутился, как волчок и исполнял, что прикажут. Часто посылали его по делам в отдаленные городские окраины Петербурга, но молодые ноги бежали проворно, чистый взгляд мальчишечьих глаз верно подмечал и запоминал адреса, по которым приходилось бывать и очень скоро Петя освоился в столице, подобно рыбе в воде.

Случай сыграл с парнем важную, решающую роль в самом начале его жизни. В один из дней четырнадцатилетний Петя Кулябкин спас от смерти, да не кого-нибудь, а градоначальника крупного, близкорасположенного к столице губернского города. Зоркий взгляд подростка выхватил из толпы подозрительного типа, похожего на чахоточного студента-бомбиста. Как потом выяснилось, тот и в самом деле дожидался у моста проезда городского начальства. Стоило только появиться карете с гербом, террорист выхватил из-за пазухи газетный сверток и метнул под колеса экипажа с находившимся в нем высоким чином. Круглый черный шар с дымящимся шнуром, угрожающе шипя, закрутился по мостовой совсем близко от остановившегося кортежа с сопровождавшим его конным конвоем из казаков. Дело решали секунды. Петя, каким-то непостижимым образом, с безрассудным отчаянием, свойственным молодым, бросился к бомбе и схватив ее, закинул в реку. Удивительно, но взрыва не последовало. Бомбиста скрутили и увезли в участок. Петра Кулябкина отметили: сам градоначальник столицы распорядился наградить парня, а узнав, что тот круглый сирота, исполнил его просьбу и отправил учиться за казенный счет в городское училище с выплатой ежемесячного поощрения. Так, перед смышленым, не робкого десятка парнем, учившемся в деревенской церковно-приходской школе, открылся путь, ведущий к совсем другим достижениям и целям, чем услужение в лавке Теляшова.

Глава 2 Мирские заботы

Чечеткина Марфа Захаровна по-прежнему проживала в своем старом доме, обособленно стоящем на краю деревни Тришино, на 32 двора. Впрочем, отмежевание Тришино от Кобылкина было весьма условным, деревня примыкала к городку плотно, как пришитый рукав к кофте. Далее начинались земли графа Ордынского с усадьбой, конюшней, оранжереей и большим парком, разбитым в английском стиле. Сам граф Александр Николаевич после отмены крепостного права прожил недолго, оставив после себя единственную дочь Марию Александровну и вдову Софью Николаевну из старинного дворянского рода Медынских. После смерти мужа вдовствующая графиня с тогда еще пятилетней Мари, как ее звали в семье на французский манер, оставив имение на управляющего, уехала из России в Париж, где они прожили почти 15 лет. К тому времени Мари, достигнув девятнадцати лет, расцвела и превратилась настоящую красавицу с изысканными светскими манерами, а ее мать-графиня, напротив, слегка разменяв пятый десяток, начала увядать и терять отблески былой красоты с красками уходящей молодости. Глядя на себя в зеркало, Софья Николаевна все чаще грустила: — Как короток женский век! Мужчины в сорок еще кавалеры, а то и женихи… А, женщины, едва успев расцвести, быстро из невест становятся женами, а затем матерями, отдав красоту с молодостью мужу и детям. Увы, таков удел всех жен!

Софья Николаевна, не без гордости, в душе все же признавалась себе, что в Париже она неизменно пользовалась успехом на балах, часто бывала в театрах в окружении поклонников и последние 15 лет жила насыщенной светской жизнью богатой молодой вдовы из России, откуда исправно от управляющего поместьем приходили деньги, позволявшие ей жить на широкую ногу. Поначалу графиня неоднократно получала предложения руки и сердца от завидных женихов с толстыми кошельками и солидными счетами в банках, но двадцатичетырехлетней вдове не хотелось повторения ее прошлой жизни со старым, пусть и богатым мужем и она отвечала отказами. Парижские великосветские нормы поведения не были строги и молодая красавица-вдова, неограниченная в средствах, не отказывала себе в чувственных удовольствиях. Однако годы шли, толпы богатых и знатных поклонников постепенно стали редеть, солидных женихов сменили молодые и прекрасные мужчины, зачастую альфонсы без гроша в кармане. О вкусах и нравах русской аристократки уже было известно во всех салонах Парижа. Впрочем, таковы были причуды богатых и свободных, не зависимо от стран, в которых они родились. Париж уравнял всех из их числа, тепло принимая в свои, изобилующие роскошью салоны. Так было все 15 лет, пролетевшие для графини совсем незаметно, пока не прогремел «гром» из усадьбы Ордынских, откуда пришла телеграмма: «Графине Софье Николаевне срочно вернуться в Россию для урегулирования возникших материальных затруднений».

Прочитав послание, графиня ненадолго лишилась чувств. Из текста следовало, что ей грозит полное разорение и, если не погасить долги перед кредиторами усадьба пойдет с молотка на предстоящих торгах. Графине Ордынской с дочерью ничего не оставалось делать, как в срочном порядке выехать в Россию. Чтобы погасить долги парижским кредиторам и собрать деньги на дорогу, пришлось продать фамильные бриллианты по грабительски-низкой цене местным скупщикам-ювелирам, с их стервятническим чутьем на чужое горе и безысходность в подобных обстоятельствах.

Марфа Захаровна, сидя в глубоком кресле, встретила своего бывшего подопечного Петю Кулябкина суровым взглядом из-под насупленных седых бровей. Взгляд был испытующим и недобрым. Она так и не простила Петра за его уход от Теляшова и за то, что он пошел служить в полицию.

— Ну, рассказывай, как твои дела? Не жалеешь, что ушел от Игнатия Тимофеевича? А, он не пропал без тебя. Совсем не пропал… Огромными делами заправляет, говорят, что миллион денег у него! Сосед наш приезжал из Петербурга, рассказывал… Ты-то много заработал в своем чине? Поди в собственном доме в столице живешь? — не без ехидства уколола Петра Марфа Захаровна.

Кулябкин слегка покраснел и опустил глаза:

— Жалованья мне одному хватает, а квартира служебная у меня, оплачивает ее ведомство.

Тут старушечьи глаза разглядели сидящего в темном углу Сигарева.

— А это, кто таков будет?

— Позволь представить, тетушка Марфа Захаровна: студент медицинского факультета и мой родственник по матушкиной линии — Сигарев Михаил Платонович.

— Не люблю докторов. Все врут они. Лишь бы денег с больных содрать. Я сама себя лечу лучше любого эскулапа. Доживу до ста лет, вот увидите. А пока идите вон, мне отдохнуть надо.

Кулябкин с Сигаревым вышли от нее в небольшой садик, окружавший дом Чечеткиной и сели на скамейку под кустом жимолости. Давно не знавший заботливых хозяйских рук, палисад с разросшимся репейником, имел жалкий, запущенный вид.

Сигарев достал из портсигара папиросу и закурил.

— Сколько лет тетке? — спросил Михаил.

— Я и сам не знаю, а спросить у нее неудобно. Ты же слышал, обещала прожить сто лет.

— Да, с характером твоя Марфа Захаровна. Однако, выглядит она не очень… Кожа сухая, желтая, темные круги под глазами указывают на болезнь печени. Не похоже, что долго проживет. Мне, собственно, пора. — Сигарев потушил папиросу о скамейку. Надо похлопотать о постоялом дворе, где устроиться на ночлег. Да и тетка твоя не рада мне, судя по всему она и к тебе не очень-то расположена. И зачем только вызвала тебя из Петербурга?

Кулябкин, словно опомнился:

— Ты, уж прости, Миша. Пойдем я тебя отведу в трактир, там и обустроят на ночь.

Глава 3 Приезд графини с дочерью в имение

Управляющий имением Ордынских Зиновьев Василий Спиридонович, мужчина лет немного за пятьдесят, крупный, грузный, с багровым от волнения лицом, стоял перед хозяйкой, вернувшейся после долгих лет отсутствия в вверенное ему на управление родовое имение покойного графа. За время отъезда барыни с дочерью, Василий Спиридонович успел обзавестись большой семьей, женившись на довольно обеспеченной купеческой вдове с двумя сыновьями, да еще и своих троих наплодить.

Графиня Софья Николаевна, сидя в бархатном кресле, нервно подносила к лицу нюхательную соль в изящном флаконе на нагрудной цепочке. С некоторых пор, из страха упасть в обмороки от нахлынувших на нее бед, она не расставалась с этим средством. Вместе с тем, всегда тщательно подбирала флаконы, подходящие к ее туалетам. А, их в шкатулке графини было множество на разные вкусы и случаи. Они и приобретались у ювелирных дел мастеров, и больше походили на украшения, чем на изделия, предназначенные для хранения лекарственных средств. Впрочем, если вспомнить средневековье, то самые сильнодействующие яды содержались именно в медальонах, перстнях, брошах…

На столе перед графиней лежали толстые гроссбухи за все годы ее отсутствия. Она с легким недоверием, презрительно смотрела на эту гору бумаг, даже ни разу не раскрыв ни одну из бухгалтерских книг. Что толку, если она в этом ничего не понимает…

— Я же высылал Вам с отчетами и денежными средствами письма, в которых высказывал свою обеспокоенность по поводу расстройства дел в усадьбе. Еще при покойном графе Александре Николаевиче с финансами было неважно-с, с большим трудом сводились концы с концами… Сами понимаете-с, после свершения воли Государя императора Александра-Освободителя мужики в города все больше подались на заработки. Земледелие в наших краях дело рисковое, часто неурожаи, особенно в последние годы. Я предупреждал Ваше сиятельство, писал подробные отчеты. У меня все копии писем сохранились. Видит Бог, я не крал и страшиться мне нечего, хоть какую ревизию назначайте, только деньги зря на проверяющих потратите. Говорю Вам, графиня Софья Николаевна, как истый потомок староверов. Проверяйте-с сколько хотите-с, все равно вины моей не найдете.

После этих слов вдовствующая графиня сделала знак управляющему, чтобы он ушел. Тот поклонился и вышел из покоев барыни.

Смотреть на Софью Николаевну в ее подавленном состоянии было тяжко. Сидевшая неподалеку от матери Мари, впервые заметила, как та резко постарела за короткий промежуток времени. Дочь, не проронившая ни слова во время аудиенции с управляющим, первой нарушила молчание:

— Пойдемте прогуляемся, маман. Погоды восхитительные за окнами. Скоро осень и пойдут дожди, как мне удалось узнать о местном климате.

Мари, всю сознательную жизнь прожившая в Париже в окружении французских гувернанток и бонн, часто путала и плохо употребляла в устной речи русские слова и выражения. Она и вовсе бы не владела родным языком, пока мать разъезжала по парижским балам и театрам, если б не настоятель Собора Александра Невского, который снабжал молодую графиню книгами, причем не только церковными, но и русских писателей. Так, молоденькая девушка через Тургенева, Некрасова, Островского и, конечно, Пушкина осваивала тонкости родного языка. В церкви она и познакомилась с соотечественниками. Кто-то недавно прибыл из России, а кто-то, как и она пробыл на чужбине длительное время. О соборе Александра Невского в Париже стоит упомянуть отдельно. В нем венчалось, а также отпевалось много достойных личностей русского происхождения, из известных нам знаменитостей 19-го века в этом соборе отпевали лишь писателя Тургенева в 1883 году. Мари в ту пору исполнилось всего 6 лет и она была не знакома с его творчеством, за исключением рассказа «Муму», который вызвал у нее слезы, но узнав о смерти писателя в Париже, маленькая графиня попросила свою французскую гувернантку отвести ее в собор проститься с автором, так тронувшим ее душу своим произведением. С тех пор Мари начала бывать там по праздникам, постепенно стала ходить и на службы, расширяя свой замкнутый круг общения, в основном, с прихожанами православного собора в Париже. Настоятель и служащие храма тепло принимали девочку, а затем и девушку Марию Александровну: исповедовали, причащали и просто беседовали, интересуясь ее жизнью. В отличии от матери, Мари не полюбила светскую жизнь, больше посвящая свое время чтению, а мать ее, Софья Николаевна, обожавшая балы и развлечения, не настаивала, чтобы подрастающая дочь начала выходить в свет. Она неосознанно ревновала своих поклонников к красоте и юной прелести Мари, поэтому ничего не имела против посещений дочерью православного собора Александра Невского, в котором сама бывала крайне редко: на Рождество и Пасху. С легкой душой она доверила окормление дочери настоятелю собора, была довольна этим и со спокойной совестью вела привычный для светской львицы образ жизни.

Так, вырастая из девочки в девушку, Мари постепенно теряла с матерью связь, чем не слишком расстраивала родительницу, той было не до нее в своем вечном светском кружении. Нельзя сказать, что дочь и мать не любили друг друга, но каждая вела свою отдельную жизнь, не вникая в тонкости отношений.

Мари проводила время среди книг и нанятых преподавателей, таким образом, она получила хорошее домашнее образование, однако рано привыкла к молчанию и даже к некоторой отстраненности от окружавших ее людей. Учителя хвалили ее за усердие и аккуратность, мать выплачивала им жалование и все оставались довольны.

Так шли годы, Мари выросла, похорошела, но это мало чем отразилось на ее тихой, размеренной жизни. Лишь один случай, когда молодой графине исполнилось 17 лет, всколыхнул и надолго врезался в память девушки.

В тот серый день бесснежной парижской зимы Мари сидела в пустующем соборе с книгой, которую ей дал настоятель. В полумраке храма страницы старинного фолианта освещались лишь дрожащим отсветом одинокой свечи. Было холодно: мерзли ноги и пальцы рук, но Мари это нисколько не мешало читать, содержание текста увлекло ее мысли. Двери собора были не заперты, она и не заметила, как кто-то беззвучной тенью проскользнул во внутрь, неожиданно появившись у нее за спиной:

— Мадемуазель, могу я попросить вас об услуге?

Повернувшись на голос, Мари увидела перед собой молодого человека лет двадцати. Он смотрел на нее внимательным взглядом горящих черных глаз. Одетый в серую тужурку, с непокрытой головой в темных кудрях, он походил на студента или небогатого жителя Парижа, притом, прекрасно изъяснялся по-русски.

Мари, не привыкшая к такому близкому общению с незнакомыми молодыми людьми, приняла строгое выражение лица и спросила так же на русском:

— В чем ваша просьба? Изложите.

— Не могли бы вы передать этот сверток одному лицу, который подойдет к вам следом за мной? Вы еще здесь пробудете четверть часа?

Мари пожала плечами и, хотя ее воспитание порицало подобное, ответила:

— Если речь идет о четверти часа, то я согласна выполнить вашу просьбу.

Молодой человек положил перед ней коробку из картона, в коих продавали мужские головные уборы, в недавно открывшихся больших универсальных магазинах, подобия Бон Марше.

Не успела неискушенная Мари и глазом моргнуть, как молодой человек, едва выдохнув: — Мерси, — исчез за ее спиной.

Как и было обещано, прошло не более пятнадцати минут и перед Мари появился другой молодой человек. Слегка кивнув вместо приветствия и благодарности, он подхватил предназначенную ему коробку и был таков. Подобное поведение несколько неприятно удивило молодую графиню Ордынскую, однако она вскоре забыла об этом, продолжив свое чтение.

Будь между дочерью и матерью более тесные и доверительные отношения, этот случай не остался бы вне ведения Софьи Николаевны. А, вот, на исповеди в ближайшую воскресную службу молодая графиня Мария Александровна призналась настоятелю и рассказала о произошедшем с ней в стенах храма. Настоятель внимательно выслушал, затем сказал:

— Вы поступили очень опрометчиво. Как знать, в этой коробке могла быть бомба или прокламации, листовки антиправительственного содержания… Парижские университеты наполнены бунтующей молодежью. Как Вам представились эти молодые люди?

Мари слегка побледнела от сказанного священником:

— Не знаю, они не представились.

Настоятель вздохнул, однако к причастию допустил.

Глава 4 Бог подаст…

Мать с дочерью, прихватив кружевные зонтики от солнца, вышли пройтись по родовой усадьбе графа Ордынского, унаследованной ими после его смерти. Однако, по приезду из-за границы спустя пятнадцать лет, выяснилось, что наследовать кроме долгов нечего: дом обветшал, бывшие крепостные крестьяне, освободившись, подались в города в поисках заработков, конюшня опустела, оранжерея, когда-то поражавшая гостей своими экзотическими фруктами и диковинными цветами, представляет жалкое зрелище покинутого Эдема. Все застыло в Ордынском, будто время здесь остановилось и потеряло свою власть над миром.

Мари заботливо поддерживала мать под руку:

— Что Вы думаете о учреждении ревизии, маман? Действительно ли она так необходима?

Софья Николаевна со вздохом ответила:

— Все это потребует денег для выплат проверяющим. Понадобятся обращения в инстанции, оплата стряпчих, судебных марок, пошлин и всего, что необходимо в таких случаях. А средств нет. Мы на грани разорения, Мари!

— Мне, однако, управляющий Василий Спиридонович не показался человеком бесчестным. И бумаги у него все подшиты и, как будто, в порядке… Да и сам покойный папа доверял ему.

— Ты заглядывала в гроссбухи, Мари?

— Совсем немного, маман. Из того, в чем я смогла разобраться следует, что записи велись на основании документов аккуратно и своевременно.

— Прости меня Мари. Я не хотела тебе такой доли. Моя беспечность привела и тебя к краху. Графиня Мария Александровна Ордынская — бесприданница! Самое долгое, через полгода отсрочки, которой добился Василий Спиридонович, наше имение пойдет с молотка и мы окажемся без крыши над головой.

— Может продать наши драгоценности?!

— Дорогая, на эти деньги имение не выкупить с его долгами и процентами кредиторов. Большую часть драгоценностей пришлось продать еще в Париже. А, как только в обществе узнают, что графиня Ордынская продает свои последние бриллианты… Мы окончательно погибнем.

— Почему же, маман?

— Потому, что нам надо срочно ехать в Петербург, посещать балы, вращаться в кругах… А, как появиться на бале без достойных туалетов и драгоценностей?!

— Какие могут быть балы в нашем положении…

Кровь прилила к бледному лицу Мари.

— Потому, что дорогая моя дочь, тебе нужно срочно найти себе достойную партию и выйти замуж. А, это возможно только в Петербурге или в Москве. Не в Псковской же губернии, однако!

Проводив Сигарева на постоялый двор, откуда на следующее утро ему надлежало выехать в Псков к родителям, Кулябкин не торопясь пошел к дому Марфы Захаровны. Петр Павлович не спешил переступать его порог. В памяти Кулябкина нежданно, разом потерявшего отца с матерью, раннее детство и отрочество под опекой Чечеткиной было безрадостным и одиноким. Встреченный сегодня на дороге мальчишка, торгующий кладбищенскими грушами, так напомнил Петру себя в его годы. Такой же худой и босой, в заплатанной выцветшей рубахе навыпуск. Он вспомнил, как радовался каждому грошику за проданные яблоки и груши со Старообрядческого, как копил их копеечка к копеечке, чтобы что-то купить необходимое для себя и тетки. Часто, отказывая себе в покупке пряника или леденца, подносил ей в подарок к именинам или на Рождество какую-нибудь приятную мелочь, будь то платок или нюхательный табак, которым старуха баловалась, не смотря на неодобрение батюшек. Она принимала от Пети подношения, как должное и говорила нарочито-строго:

— Вот, ведь в грех меня вводишь! Знать и на тебе его частица есть! — Однако не без удовольствия подносила к ноздрям щепотку-другую и уже не так строго глядела на мальчика.

Сама же тетка не жаловала сироту, экономила на всем, хотя от продажи его родительского домика и кое-чего из мебели, средства имела. Даже незаношенные и еще крепкие порты и рубахи на каждый день не выдавала, а только по праздникам и в церковь. То же и с сапогами. Случалось, он вырастал, так и не успев износить одежду и обувь. Тетка просила соседку расставить, удлинить почти неношеное. Так он и рос, так и ходил в церковно-приходскую школу. Учителя отзывались о Кулябкине с похвалами. Петр закончил в ней 4 класса, получив свидетельство с хорошими оценками. Ну, а затем от Теляшова пришло письмо с согласием взять сироту на обучение в лавку. Марфа Захаровна собрала на дорогу двенадцатилетнему Петру узелок, сунула ему в руку пятак и пустила пешим ходом с двумя странниками в Петербург. Дорогой ели-пили, что Бог подаст. Ночевали в поле у дороги или на лесной полянке у костра. Умывались в речке или пруду. За неделю дошли. Так Петя Кулябкин и оказался в столичном Петербурге. Однако много с той поры воды утекло.

Глава 5 Тайна

Вернувшись в дом своей бывшей опекунши, Петр постучался к тетке и услышав старухин голос:

— Заходи, — скрипнул дверью с давно несмазанными петлями, издающими протяжно-жалобный вой побитой собаки, и вновь предстал перед очами тетки. Она сидела все в том же старом кресле, обитом хлопчатым бархатом, с давних пор потерявшим свой первоначальный цвет и изрядно потертом. Сколько себя помнил Петр, столько помнил он и это кресло, когда-то глубокого лилового цвета, как и шторы на окнах, и дверях комнаты хозяйки.

Несмотря на жаркий день, Марфа Захаровна была в шерстяном креповом платье с теплой шалью на узких, худых плечах, рядом с ней стояла клюка, с некоторых пор ее неразлучная спутница.

— Обедать будешь? Голоден с дороги, поди? — поинтересовалась она у Кулябкина.

— Благодарю-с, мы с Михаилом Платоновичем на постоялом дворе отобедали-с. Разве чаю отопью-с…

— Наташка! — кликнула Чечеткина.

Скоро дверь отворила краснощекая девица лет 16—17, с виду заспанная.

— Все спишь от безделья, бесстыжая! Самовар вскипел?

— Вскипел, Марфа Захаровна, вскипел.

— Неси.

Уже через минуту на столе появился большой начищенный самовар, вазочка из синего стекла с вишневым вареньем и воздушный, обсыпанный мукой, словно белой пудрой, калач-ситник в виде большого навесного замка с ручкой, какие пекли в городской пекарне у купца Пудовкина. Девушка разлила по чашкам чай и по знаку хозяйки удалилась, прикрыв за собой дверь.

А, за окнами, меж тем, смеркалось, будто по небу разлили черничный кисель. Августовские вечера в их присеверных краях наступают быстро и особенно темны в Кобылкине из-за отсутствия фонарей. Они есть лишь у постоялого двора, трактира и почтового отделения, остальные улочки и переулки городка безлюдны и непроницаемо черны. Поэтому осенью и зимой жизнь в Кобылкине замирает рано.

— Вот и лету конец… — многозначительно заметил Кулябкин, отхлебывая огненный чай из граненого стакана в подстаканнике. Хозяйка пила из черной чашки с алой розой-агашкой. Эту чайную пару от Кузнецова Марфа купила лет двадцать назад на ярмарке. Тогда она еще передвигалась без клюки и была завсегдатаем городских осенних ярмарок. Там и посуду, и ситец, и скатерти с полотенцами покупала, умело торгуясь, сбивала цены у заезжих купцов.

— Совсем забыл! — хлопнул себя по лбу Кулябкин. — Я, ведь, подарочек Вам, тетушка привез. Сейчас, из саквояжа своего достану.

Тетка хотела кликнуть Наташку, чтобы та принесла дорожную сумку Петра, но он сделал знак не звать девушку, сам пошел в сени, где оставил свой багаж.

Вернулся, держа в руках сверток. В нем оказалась шелковая турецкая шаль цвета прелой вишни с золотыми «огурцами» и такими же кистями — мечта купчих и горожанок из мещанского сословия, а также кулек засахаренных орехов и пастила в коробочке.

— Орехи, я, Петя и позабыла, когда ела из-за отсутствия зубов, а за пастилу спасибо.

При взгляде на нарядную шаль, поднесенную бывшим подопечным, в глазах Марфы Захаровны блеснул огонек, давно не появлявшийся в ее старческих глазах. Легко было догадаться, что с шалью тетке Петр угодил. Но она, все же, не преминула заметить:

— Не забыл мое добро. Однако, куда мне в ней?! Если только в гроб?

Тетка вновь окликнула девушку-прислужницу. Когда та возникла перед ней, старуха произнесла:

— Наташка, запомни мою волю: сею шалью, подарком родственника Петра Павловича Кулябкина меня после моей смерти во гробу обрядить.

После того, как девушка вновь скрылась из комнаты хозяйки, Петр решился спросить у тетки:

— Так, зачем вы меня вызвали к себе, Марфа Захаровна, позвольте узнать?

Старуха вновь приняла свое суровое выражение лица. Что было для нее привычным при ее седых, кустистых, торчащих, как у совы бровях. Жизненный огонек в глазах угас и она, немного помолчав, не сразу ответила:

— Долго я думала над одним делом, прежде чем позвать тебя к себе из Петербурга. До последнего сегодняшнего дня думала… Однако, делать нечего. Один ты у меня, хоть и седьмой водой на киселе приходишься. Да и с шалью мне угодил, запомнил мое благодеяние. Идем, покажу тебе кое-что на месте.

Марфа Захаровна, взяв в руки клюку и опершись на нее, не без труда поднялась из-за стола. Кулябкин заботливо подхватил ее под руку, когда она, отперев большим ключом тяжелую дверь, повела его вниз по старинной лестнице в подвал дома.

В руке у тетки горела толстая свеча, освещавшая им путь. Стены и пол подвала были каменными, местами с верхнего свода подземелья звучно капала вода в лужи под ногами идущих. Так они дошли и до второй запертой двери. Тетка нашла на связке нужный ей ключ и отперла ее. Дверь со скрежетом, напомнившим рык какого-то дикого зверя, не без усилия Кулябкина открылась, для чего ему пришлось хорошенько подтолкнуть ее плечом, благо силой и ростом его Бог не обидел, сказалась хорошо поставленная в городском училище физическая подготовка. Перед Петром открылся узкий проход, в конце заканчивающийся тупиком.

Чечеткина остановилась:

— Все. Пришли мы на место. — Марфа Захаровна указала сухим перстом на стену старинной кладки. — Возьми этот камень, Петя и вынь его из стены. Кулябкин, соображая, чем бы ему подцепить массивный булыжник, осмотрелся и увидел валявшуюся под ногами столовую ложку. Он поднял ее. Видно, что из серебра, — крепкая и увесистая, при мерцающем свете горящей свечи заметен фамильный герб, указывающий на владельца. Кулябкин, воспользовавшись найденной ложкой, подцепил ею камень и он без особого труда отделился от стенной кладки. Тут, странным образом часть стены отошла в сторону и перед ними открылся проход в нишу. Петр и, поддерживаемая им Марфа Захаровна, прошли вглубь небольшого помещения, где к стене был прикреплен факел с просмоленной паклей, обмотанной рогожей. У стены лежало еще несколько таких же, видимо, заготовленных прозапас.

— Зажги огонь, Петя! — распорядилась Марфа Захаровна. — Теперь этот дом и все, что в нем, все принадлежит тебе. Я оформила на тебя дарственную.

Петр от свечи зажег факел, осветив изнутри небольшое помещение.

— Благодарю-с, тетушка, но как же мне проживать здесь, коли служба у меня в Петербурге. А других средств к существованию нету. И, стоило ли хлопотать, живите сто лет, как и обещали. Можно было б и завещание составить на дом…

— Завещание… Налетят стряпчие и прочие канцеляры, будут опись имущества в наследство составлять. Кругом свои носы совать. Нет, я тебя от этого избавила. И, ежели по совести, когда я этот дом у беглых из наших краев староверов покупала, то и твоя законная доля тут имеется. Твоих покойных родителей от продажи их дома средства остались. Бога, ведь, не обмануть, как простых смертных. Староверов уж очень тогда притесняли и погнали из наших краев к Белому морю, так они срочно и за небольшие деньги этот дом с садом мне и уступили.

— Благодарю еще раз, тетушка, но право зря беспокоились. А, зачем сюда мы пришли, можно поинтересоваться?

— Ты еще не все знаешь. Нажми на светильник и увидишь зачем я тебя привела.

Петр сделал, как велела ему тетка: нажал на основу крепежа факела и перед ним открылось новое помещение, вернее ниша, в которой стоял большой кованный сундук. Он был не заперт и откинув крышку, Кулябкин увидел, что сундук доверху наполнен старинными золотыми монетами. Были в нем и ювелирные украшения из драгоценных камней. При свете огня они сыпали искрами, слепя глаза.

— Как же вы не пользовались этим богатством, тетушка, а всю жизнь прожили весьма скромно, хоть и не в нужде. — поразившись увиденному, спросил Кулябкин.

— Так мне ж никто о нем не рассказал, чисто случайно клад мне открылся через много лет. Так и жила, не ведая, что по золоту хожу. А сейчас, Петя, отведи меня в мои покои. Устала я. Надо отдохнуть. Главное я тебе сказала. Теперь все твое, а мне, старухе на тот свет все равно не забрать.

Глава 6 Беспокойная ночь и отъезд

Петр Павлович помог тетке выбраться из подвала и прежде чем пожелать ей спокойной ночи и удалиться в отведенную ему комнату, передал старушку в руки прислужницы Наташки, которая уложила Марфу Захаровну в постель, накрыв ее теплым одеялом. Она уж было собралась погасить свечу и уйти к себе, как услышала голос хозяйки:

— Не тебе пара. Петр Павлович в Петербурге пост занимает. Благодаря моему благодетельству грамоте выучился. Ты зря около него не крутись и не смей глаза свои бесстыжие на него пялить. Накапай мне в рюмку капель. Что-то сердце жмет.

Девушка отошла от кровати Чечеткиной к ящичку, где хранились лекарства хозяйки, отсчитала в рюмку пятнадцать капель, разбавила водой, как та велела делать и поднесла рюмку Чечеткиной. Голова Марфы Захаровны лежала на высокой подушке, ее глаза были закрыты.

— Видать, уснула, — подумала прислужница, но прежде чем задуть свечу, посмотрев на хозяйку, засомневалась. Наталья дотронулась до руки старушки, от нее повеяло холодом.

— Марфа Захаровна, — позвала прислужница, но глаза Чечеткиной, по-прежнему, были сомкнуты.

— Никак померла… — перекрестилась девушка. Тут она вспомнила о Кулябкине и побежала к дверям его комнаты с криком:

— Барин, Петр Павлович! Марфа Захаровна, кажись, померла!

Кулябкин, накинув халат, вышел на крик Натальи. Он опередил прислугу и первым вошел в покои тетки, с которой только недавно расстался, пожелав ей спокойной ночи. Взяв руку старушки, убедился, что пульс не прощупывается. Петр вспомнил о медике Сигареве:

«Как хорошо, что Миша еще не уехал. Надо его позвать. Вместе и засвидетельствуем факт смерти тетки. Я, как полицейский, он, как медик.»

Кулябкин хотел было отослать Наталью за Сигаревым, но посмотрев на часы, показывавшие уже за полночь, раздумал. Негоже молоденькой девушке идти ночью в трактир одной. Он быстро оделся и, взяв в руки зажженный фонарь, пошел на постоялый двор.

Разбудив заспанного Михаила, Петр велел ему одеться и пойти с ним. Пока шли по дороге, сопровождаемые со всех сторон громким лаем кобылкинских псов, бродячих и дворовых на привязи у своих будок, Петр сообщил о смерти тетки.

— А, ведь, только вчера обещала до ста лет дожить! Впрочем, выглядела она неважно. — напомнил Сигарев Кулябкину.

— У тебя, как у медика, глаз наметанный, — подтвердил Петр слова своего дальнего родственника. — А, все же хорошо, что это случилось, когда мы оба здесь и ты не успел уехать. Раз суждено было тетушке умереть, то все сложилось, как нельзя удачно.

Они подошли к дому Чечеткиной, где после осмотра Михаилом усопшей составили протокол и свидетельство о смерти. На постоялый двор Сигарев уже не вернулся, а решил доспать прерванный сон в комнате с Кулябкиным, велевшим Наталье постелить Михаилу на диване. Наконец, под утро бурной событиями ночи, в доме покойной Марфы Захаровны все уснули и наступила тишина. Впрочем, согласно дарственной, лежащей в кармане сюртука пристава, дом и все имущество в нем уже по праву принадлежат новому лицу, а именно, Кулябкину Петру Павловичу.

Поднялись поздно, однако Наталья уже успела вскипятить самовар и сбегать к соседям, чтобы позвали женщину обмыть тело усопшей и обрядить его в последний путь. Из-за неутихающей дневной жары конца августа, что было редкостью для этих мест, решили похоронить Марфу Захаровну как можно быстрее. Священник не сразу согласился, указав, что по церковному правилу принято хоронить на третий день, однако, Кулябкин сказал, что тетка умерла незадолго до полуночи, так, что все выходит без нарушения церковных канонов. Батюшка дал добро. Отпели и похоронили Марфу Захаровну на утро следующего дня. Наталья выполнила волю покойной и ее тело в гробу укрывала роскошная шаль, подаренная Петром. Михаилу пришлось дать телеграмму родителям в Псков, что он задержится в Кобылкине. О причине не сообщил, так, как Чечеткина их родней не являлась. Соседки помогли Наталье приготовить поминальный обед, после которого Сигарев собрался уезжать. С постоялого двора прислали его вещи с извозчиком, нанятым до Пскова. Следом за ним в Петербург засобирался и Кулябкин. Все бы ничего, да Наталья бросилась к новому хозяину в ноги:

— Возьми, барин с собой в Петербург на услужение тебе. Не оставь меня, сироту на улице одну-одинешеньку!

Кулябкин от неожиданности растерялся. Он привык жить в казенных условиях, пользовался услугами прачки и кухарки, готовящей на всех, таких же, как и он, бессемейных нижних чинов. Раньше вполне обходился, нанимать отдельную прислугу для себя слишком расточительно, не по его рангу. Взять горничную, да еще молодую девушку на свою служебную площадь из одной небольшой комнаты с закутком, было бы делом совсем невозможным. Придется снимать отдельную квартиру с кухней и комнатой для прислуги. Впрочем, ему, как человеку, получившему наследство, это теперь по карману. Для сослуживцев вполне понятна и объяснима такая перемена. Разумеется, о неожиданно свалившемся на Кулябкина богатстве, в виде сундука до краев наполненного золотом не узнает ни одна чужая душа, а он уж подумает, что с этим делать дальше, чтобы не вызвать кривотолков, подозрений и, особенно, зависти.

Проводив в дорогу Михаила, Петр задумался о судьбе Натальи. Поразмыслив и вспомнив свое раннее сиротство, решил пожалеть ее: велел собирать девушке с собой в Петербург все необходимое. На следующий день он распорядился забить окна и двери дома надежными досками, снял с цепи теткиного пса, сел с Натальей в повозку и приказал извозчику ехать в Санкт-Петербург.

Глава 7 Приезд в столицу

В столице Кулябкин временно, до той поры, пока не найдет и не снимет подходящую квартиру, определил Наталью Сковородину на постоялый двор, в отдельную, довольно уютную и опрятную комнату с широкой металлической кроватью, покрытой каньевым покрывалом. В изголовье одна на другой лежали большие, пышные подушки в ситцевых наволочках, отороченные оборочками по краям. Из мебели в комнате имелся резной буфет с посудой за стеклянными дверцами, стол, покрытый льняной скатертью с кистями, четыре стула, начищенный воском шифоньер с зеркалом. На крашенном полу постелена дорожка. У окна возле кадки с фикусом — щегол в клетке, которую на ночь нужно накрывать темным платком. Обрадованная такой, по ее понятию, красотой, Наталья — деревенская девушка с простодушием ребенка, получившего нежданный подарок, нисколько не смущаясь Кулябкина, плюхнулась на кровать. Пружинистый матрас заскрипел, а она с какой-то неистовой улыбкой поднимала и опускала на нем свои округлые бедра в черной дорожной юбке, из-под которой виднелись стройные крепкие ножки. От этих движений пуговки на кофточке расстегнулись, обнажив ее белую нежную кожу шеи и груди, какая бывает у девушек только в ранней юности.

— Когда родители были живы, мы с сестренкой любили так на их кровати забавляться! Я у Марфы Захаровны на топчане из соломы спала. Ох, теперь отосплюсь на мягком! Все бока дорогой отбила в повозке…

Кулябкин стыдливо отвел глаза, ему захотелось побыстрее уйти. Однако, спросил:

— Так, у тебя сестра есть?

Наталья, вдруг опомнившись, спохватилась перед молодым мужчиной; села на кровати, застегнула кофточку и поправила волосы:

— Как же, есть, конечно. Только после смерти родителей ее в приют отдали. Она меня моложе лет на 7—8. А я в услужение пошла. Еще до Марфы Захаровны в няньках успела побывать в чужой семье.

Петр, не глядя на девушку, сказал:

— Я заплатил за комнату и за столование. Никуда не выходи. Меня разыскивать тоже не следует. Как найду квартиру сам приду за тобой.

Очень скоро квартира из двух просторных комнат с кухней была благополучна снята. Довольные удачной сделкой хозяева, получив от Кулябкина плату за аренду, благополучно отбыли в деревню, умиротворенно полагая, что от пристава полиции беды не будет. Судя по всему, человек он надежный и со средствами, раз выплатил аренду вперед за полгода.

Конечно, для Петра Павловича эта сумма казалась совсем ничтожной, по сравнению с тем богатством, что передала ему Марфа Захаровна. При желании он в состоянии купить один из лучших особняков в черте города, нанять штат прислуги, приобрести дорогой экипаж с кучером… Может и службу оставить, зажить беспечной жизнью богатого рантье, но Кулябкин не был кутилой и мотом, и, что важно, ему нравилась его работа, хоть и была она под час сопряжена с риском для здоровья, а случалось и жизни. Особенно поначалу службы, когда был на самых низших должностях: городовым, околоточным надзирателем. Постепенно Кулябкин втянулся в службу, обрел опыт, уважение коллег и жителей на подведомственном ему участке, а приносимая им польза обществу, наполняла скромную, нестяжательную душу Петра осознанием с