Оглавление

Глава первая

1. Семейные узы

Рассветное солнце осветило буйство красок, которыми были окрашены телеги и фургоны шарбонцев[1]. Люди просыпались. Выходили из своих кибиток, босыми ногами ступали по холодной росе и умывались ею. Несколько мужчин хлопотали у большого котла, из которого густым облаком клубился пар. Запах готовящегося мяса и терпких трав пропитал прохладу утра. Этот котёл был символом того, что шарбонцы были не просто народом, а семьёй.

На поляне, окружённой фургонами, собирались черноволосые мужчины и женщины. Рассаживались на шкуры, говорили негромко, чтобы не нарушать тишину гор, у подножья которых раскинулось их поселение. Невероятной красоты девушка помогала братьям раскладывать блюдо из котла по мискам и подносила их собравшимся.

— Оставь черпак в покое, Ачик, сынок, сыграй. Где Рамси? Почему утро начинается так, будто я своего коня пристрелила? — ворчливо произнесла Гурбаш, одна из старейшин рода.

— Не грусти, дорогая мами[2], сейчас я сыграю так, что твой конь оживёт! — подмигнул ей мальчишка.

В его руках оказалась скрипка из чёрной ели — дерева, которое росло высоко в горах. Мастера музыкальных инструментов в Мирии[3] очень любили этот материал, по праву считающийся самым прочным. Скрипки из чёрной ели в руках виртуозов могли исторгать не только звуки поднебесной чистоты, но и слёзы из скупых глаз. А Ачик был виртуозом и не замедлил продемонстрировать своё умение.

Скрипка едва слышно, но трепетно запела соловьём в рассветном лесу. Песнь её была легка и воздушна, а потом стала быстрее и прерывистей. Она рассказывала историю о том, как в поле козлята прыгают через мирно спящего старого пса. Незаметно к первой скрипке присоединилась вторая и стала подпевать своей сестрице нежным голосом молодой пастушки, пытающейся уговорить рогатых сорванцов оставить лохматого сторожа в покое. То был Рамси — не просто виртуоз, но скрипичный чародей. Никто и никогда ни в шатрах[4] Мирии, ни на площадях купеческого города Калипса не слышал более мастерской игры. Казалось, он мог дарить свет потерянным душам и убивать надежды на людном празднике звуком, издаваемым движением смычка.

Молодые и белоголовые старейшины заняли понемногу свои места и наслаждались дичью, приготовленной для них охотниками — угрюмым Кассандром и молчаливым Лапой, возмужалых так, что пора бы заводить семьи. Вот только невест среди своих им брать было нельзя: слишком широко разлилась их кровь по поселению — куда не взглянешь — одни сёстры. Старейшины позволили им найти невест среди других народов. Да только дев, готовых разделить кибитку с парнем и стать частью одной большой семьи, не так-то просто было найти. Так думали молодые. Старейшины улыбались и глядели на молодую кровь как старые птицы на желторотых птенцов.

— Гурбаш-мами, скажи им хоть, в какую сторону направить своего коня! — встала на защиту пристыженных братьев Софика, протягивая ей миску с дымящимся мясом. — В Мирии нам сестёр разве что среди приговорённых к казни отравительниц искать, а в Калипсе рабынь словно кобыл угонять, так что ли?

— А ещё можно среди воительниц Банум-Сери[5] поискать! — не впервые повторил Ачик. — Говорят только, чтобы взять их в жёны, нужно сначала победить в честном бою. Да только никому ещё не удавалось их победить. Что скажете, Лапа, Кассандр? Готовы ли схватиться с самыми свирепыми и прекрасными женщинами этого мира?

— Не болтай глупости, всем известно, что воительницы Банум-Сери никогда не становятся жёнами! — возмутилась Сойко, совсем ещё девчонка, и монеты, часто пришитые к рукаву, зазвенели на её руках.

— Шух, так никто и не пробовал, все животы берегут! А я готов рискнуть жизнью ради такой жены! — как можно мужественнее произнёс Ачик, да только сестёр его слова развеселили так, что ещё долго краска сходила со смуглых щёк мальчишки. Звонче всех смеялась Сойко — и монетки, украшавшие её наряд, вторили звонкому смеху девчонки.

— Чем ты хочешь победить великих воительниц? Сыграешь им колыбельную? — дразнилась она.

— Шух! Расшумелись как галки с сороками! — угомонила девушек Гурбаш. — Где жён нашим сыновьям искать — только им должно быть ведомо, верно, не бычки они на заклание, чтобы за верёвкой тащиться. А самритов[6] не выпрашивайте, дорога покоряется идущим.

Что было в голове у Гурбаш — понять никто не мог, да и не дело это молодых — заглядывать в глаза старцам. Что они в них увидят? Только сожаления о прожитой жизни и о том, что слишком уж она была коротка. Нет, никто не заглядывал в глаза старикам, никто и не ждал советов. Не дело это молодых — следовать советам тех, кто уже отжил свой век.

Разговоры и сожаления о холостяцких судьбах Лапы и Кассандра прекратились, да и самих парней, казалось, отсутствие невест никак не беспокоило. Кассандр помалкивал и сосредоточенно точил наконечник стрелы. Лапа улыбался так, будто в его распоряжении был целый гарем из мирийских жён.

Крышка котла закрылась, и парень по прозвищу Ворон залил каменный очаг. Огонь зашипел и тут же погас.

— Вернёмся не скоро. Уйдём глубже в горы, — сказал парень, обращаясь ко всем и ни к кому в особенности.

Ворон был не высок и не низок, курил длинную трубку, и на лице его часто проступала гримаса недоброй насмешки — такая же, как у его сестры Софики. Как и сестра, он был очень красив. Однако шарбонцы его ценили за другие умения, за которые не похвалили бы мирийские блюстители порядка.

Вождь племени, баро[7] Арзамас, пожелал удачи и безмолвно произнёс напутствие. На его коленях сидел пухлощёкий малыш и мусолил косточку. Баро поглаживал пальцем ножки карапуза и втягивал носом молочный запах его кудряшек.

— Скоро Зендан[8], дети, постарайтесь вернуться вовремя, — сказал старик.

Кассандр и Ворон согласно кивнули. Лапа присел рядом с баро и, склонившись, поцеловал карапуза в щёчку, за что немедленно получил косточкой по носу. Недовольный тем, что его занятие прервали, малыш насупил брови, но смех Лапы его отвлёк, и он снова принялся вгрызаться двумя зубами в свою кость.

Так начиналось утро шарбонцев.

2. Шали

Как только солнце нырнуло за гору, Шали по прозвищу Ворон вышел из кибитки. Одет он был по-дорожному: высокие сапоги хорошей выделки, поверх тёмной рубахи — кафтан с капюшоном из овечьей шкуры. В руках он держал лук и колчан со стрелами. Во дворе его уже ждал Лапа с двумя маститыми жеребцами. Шали свистнул птицей. Неподалёку, из соседнего фургона, послышалась ответная трель.

— Мне снились тигры, ворвавшиеся в фургон. Будь начеку. — Софика подошла к парням и пристально посмотрела на брата. В её зеленых глазах промелькнула тень вины. Шали терпеть не мог предостережения. Он сощурился, но промолчал. Все трое стояли и гладили морды коней, когда к ним, ведя за узду пегую лошадь, подошёл Кассандр.

— Я обещал Сойке привезти соколёнка, — удручённо произнёс Кассандр. Все трое уставились на него. Такое обещание могло затянуть пребывание в горах на неопределённый срок.

— Не в этот раз, Кассандр, — быстро проговорила Софика, но предупреждающий взгляд брата не дал ей договорить. Кассандр взглянул на Ворона и решил подождать с вопросом.

— Всё равно идём в горы. Если повезёт, — возразил Шали, как ему самому показалось, только из чувства противоречия.

— Зачем Сойке сокол? — спросил Лапа.

— Ай, — отмахнулся Кассандр, запрыгнув на свою кобылу. Дальнейших объяснений не последовало.

Сойко, или как все её называли — Змейка, была младшей сестрой Кассандра, любимицей шарбонцев. Отказать ей в просьбах кому-либо было невозможно, да и не хотелось. Все то и дело привозили ей гостинцы, но особенно она любила собирать монетки. Не золотые и серебряные, ради которых взрослые готовы были убивать и умирать, а медные. Они были лёгкие и тихо позвякивали, вшитые в звонкую монисту. Змейка от того и называлась так, что медная россыпь покрывала её почти всю, с ног до головы.

— Ещё пару вёсен — и она попросит тебя привезти ей в мужья мирийского принца. — Лапа осклабился, хотя сам, обратись она к нему с просьбой, ни за что бы не отказал девочке.

Троица, оседлав коней, выехала из поселения. Софика не стала провожать их печальным взглядом, а круто развернувшись на пятках, направилась к костру. Там сейчас собиралось её племя.

— Так на кой чёрт Сойке сокол? — улучив момент, когда все трое выехали на широкую местность, а сумерки вступили в свои права, переспросил Лапа. — Так только мирийцы охотятся!

— Не знаю, — буркнул в ответ Кассандр, не поворачивая головы и пристально вглядываясь вдаль. — Может, приснилось, может, Ачик или Хамам что понарассказывали. Да только очень просила. Говорит, что мы за шарбонцы, если испугаемся у соколихи из гнезда яйцо стянуть.

— Ты не поленился ей объяснить, что на эту гору ещё три дня карабкаться придётся? — не унимался Лапа.

— Говорил. Да только в последнее время она совсем не танцует, всё больше грустит. Когда отец ещё жив был, Сойко вся звенела, смеялась, а теперь только в небо смотрит. — Кассандр умолк.

— Хочет — значит, получит. Неважно, сколько придётся карабкаться, — тихо произнёс Шали.

У многих уже повзрослевших детей племени не было родителей. Софика и Шали росли без матери и отца, родители встретили свою участь на берегу холодного океана. Тогда многие шарбонцы погибли в бою, гонимые и настигнутые. В одночасье. Там же погибла и мать Кассандра и Сойки. А их отец, человек немолодой уже, успел вырастить и побаловать дочь. Его уход стал свежей раной для семьи.

Кассандр обернулся и благодарно посмотрел на друга. Лапа, ощутив, что запаздывает с дружеской поддержкой, подогнал коня и положил обе руки на плечи соплеменников. Дальше троица скакала неспешной рысью, пока позволяли холмы, чередующиеся с долинами. Волосы трепал ветер, ночь укрывала всадников от непрошеных свидетелей.

Луна поднималась всё выше, холмы уступали каменистым возвышениям, всё больше напоминавшим зáмки, о которых рассказывали иноземцы, встречавшиеся шарбонцам в Калипсе. Цокот коней становился отчётливей, почва под копытами — твёрже. Всадники двигались по тропинке словно тени, и только блики лунного света иногда обнаруживали их друг для друга. Никто не издавал ни звука.

Диск луны стал исчезать из небосвода, как и звёзды, лес по обе стороны тропы густел. Звуки стали мягче, словно кто-то невидимой рукой накрыл путников покрывалом. Кони принюхивались, люди прислушивались.

Шали и Лапа держали наготове сабли и соблюдали расстояние друг между другом. Ветви свисали над самой головой. Кассандр, расчищая путь, взмахнул дубиной, веточка над ним обиженно треснула. Птица вспорхнула на лёгких крыльях. Парни замерли, но ночь была недвижима. Всадники передвигались по невидимой тропе очень медленно, и наконец Шали, возглавлявший шествие, спешился. Где-то под его ногой зашипела змея. Он не обратил на неё внимания. Ещё через время послышались гулкие шаги, шорох сухой травы и удары кремния. Маленькая искра раздалась — и вскоре стал виден вход в неглубокий грот. Лапа и Кассандр завели коней в укрытие. Здесь было сыро и холодно, но остаток ночи обещал отдых после трудной дороги и спокойствие. Шали подбросил в костёр хворост, и на стенах пещеры заплясали огромные тени. Здесь было их тайное убежище, самое важное, чтобы рисковать идти сюда при свете дня. Запасы дров и подвешенные на стену шкуры говорили о том, что непрошеных гостей не было.

Кассандр снял с заколоченных в стены пещеры крюков меховые свёртки и разложил их у костра. Лапа расседлал коней, и сёдла оказались там же. Друзья передавали друг другу бурдюк[9] с травяной брагой. Один глоток снимал усталость, второй клонил ко сну. Лапа положил голову на седло и прикрыл веки. В животе разливалось тепло, и парню было лень шевелиться. Кассандр и Ворон, напротив, достали свои припасы и принялись с удовольствием жевать мясо, которое они готовили утром для всех шарбонцев. Тишину нарушил Шали.

— Скоро в Калипсе будет большой сбор — состязания. Говорят, ставки высоки.

— Нужно взять туда сестёр, — с улыбкой проговорил Кассандр. — Сойко давно напрашивается в город.

Шали задумался. Сёстры знали своё дело, и работать с ними было проще, но они же и добавляли больше хлопот. Если на шарбонцев не сильно обращали внимание в пёстрой толпе разного рода люда, то на их женщин сложно было не смотреть — длинноволосые, украшенные кольцами, браслетами и подвесками, они словно диковинные птицы притягивали взгляды, которые Шали предпочёл бы не привлекать.

— Скоро Зендан. Сафар вернётся. Наверняка он знает, что там готовится, — сказал Шали, швырнув в темноту кость. — А стоит ли брать сестёр, спросим у баро.

— Думаю, соколята уже вылупились, — сонно проговорил Лапа. — Эти мирийцы ловко с ними справляются. Говорят, на охоту с соколами выезжают все наследники амира[10]. Только всё равно не понимаю я эту соколиную охоту, птица ведь не принесёт ничего больше зайца. Ну и кого им накормишь?! Нет, не для шарбонцев такие птицы.

Шали криво усмехнулся в знак согласия. Он принялся набивать трубку табаком из кисета на поясе.

— Ловчие птицы, как и кони, умны, а иногда человеку только и нужен, что друг, — возразил Кассандр.

— Так ведь у нас друзей столько, что от них порой не спрячешься, — не унимался Лапа.

— Нет, Лапа, животные — это другое, — поддержал спор Шали. — Друг — он сам по себе, а конь — это продолжение человека, его тень, его кулак, воля. Прав Кас: все мы нуждаемся в таких друзьях, которые стали бы частью нас самих.

Парни ненадолго задумались. Воздух в пещере становился прохладнее, костёр догорал, а брага не согревала. Кони мерно похрапывали, горный лес свистел, поскуливал, шипел и трещал. Рассвет близился.

— Сойке нужен конь, а не сокол. Если не добудем сокола, в Калипсе выберем ей скакуна, — предложил снова Лапа.

Шали взглянул на своего чёрного скакуна. Конь был точёный, как рисунок мастера на рукояти клинка, но рядом со Змейкой даже такой красавец походил на фургон.

Как только небо посветлело, троица молча выехала из укрытия. Теперь они вели коней под уздцы по узким скалистым тропам, то и дело уклоняясь от низких сухих ветвей и перешагивая через выступающие корни. Дорога вела их вверх, но не круто. Синева неба едва виднелась сквозь густую крону деревьев, но глазам стало легче различать тропу. На копыта коней теперь были надеты и перетянуты верёвкой мешки.

3. Охота

Над скалами одиноко кружила большая птица. Наверняка она уже подметила путников, стоящих у склона гор. А путники приметили её.

— Там точно гнездо, вон, у того трезубца, видите? — Лапа указал на место, где пропадала птица. Три отвесные скалы, на которые взирали парни, возвышались над другими. Было ясно, что подняться туда человеку не дано. Можно было обойти скалы вокруг и поискать другой подъём. И они двинулись дальше.

Солнце уже нависло над головой путников и укоротило их тени, когда они нашли узкую расщелину, ведущую вглубь гор, но их лошадям там было не пройти.

— Нужно найти укрытие для коней, подъём слишком крут. — Шали огляделся. — Кто-то должен остаться и присмотреть за ними.

— Я поднимусь, брат, — сказал Кассандр.

— Я с тобой, — вызвался Лапа. Он стянул с седла сумку с припасами, бурдюк с водой и закинул за спину. — Возможно, эта тропа нас никуда не приведёт, но стоит взглянуть.

— В случае беды дайте знак, — согласился Шали и, тихо присвистнув, увёл за собой коней. Ему предстояло ждать братьев ни один день.

Кассандр шёл молча. Если бы в расщелине, сквозь которую они проходили, гулял ветер, он бы растрепал волосы, высушил пот, стекающий по щекам. Но ветра не было. Каменные стены то расступались, то смыкались. Широкие плечи парней то и дело врезались в них. Порой казалось, что сквозь узкий проход они не пройдут и застрянут, словно в стальных клешнях, но гора уступала и пропускала путников, снова и снова. Лапа, бредя за другом, чему-то улыбался. Он часто улыбался. Вот и теперь Лапа всем своим видом выражал блаженство, будто бы прислушивался к сказаниям, которые нашёптывали ему духи гор.

Наконец впереди забрезжил солнечный свет, и шарбонцы оказались на небольшом, заросшем густой растительностью выступе — они прошли сквозь хребет горы и очутились по другую сторону скал.

— Я вижу лестницу в небо, брат! — обрадовался Лапа, глядя на то, что затылок горы был обитаем. Покрытый зеленью и кривоствольными деревьями путь наверх хоть и выглядел крутым, пройти его было возможно.

Немного передохнув, парни двинулись вверх, цепляясь за выступы слоистой породы, корни деревьев. Одежда и лица давно покрылись пылью, в пальцы въелась зелень трав. Скрываемые густой растительностью, они походили на жуков, неспешно и неумело ползущих по стволу дерева. Солнце всё ещё правило миром и выжимало соки из уставших людей. Вверху, высоко-высоко, виднелись пики гор, и путь к ним всё ещё был долог. То тут, то там рука набредала на грань, безжизненную и нагую, заставлявшую менять курс, обходить преграду. Порой пальцы соскальзывали, корни обламывались, и, раздирая животы, Лапа и Кассандр сползали вниз — горы не любили, когда всё просто, они брали дань. Горы суровы, и шарбонцы как никто другой знали об этом — тысячи раз смахнув со лба соль, тысячи раз пустив её из глаз, можно достичь цели. Шарбонцы помнили это. Их путь наверх только начинался.

— Солнце садится, давай остановимся здесь! — пытаясь отдышаться, произнёс Лапа, он скинул с себя сумку с припасами и задрал рубашку. — Славно приземлился, — сказал он, имея в виду ссадину на животе, — и, наверное, заживать будет долго.

Они вышли на небольшой уступ, который бы позволил растянуться на траве и отдохнуть. Лапа сел на остывающую землю и тяжело выдохнул. Его взгляд блуждал по пикам, дебрям и долам, раскинувшимся перед ними. Из поясной сумки он достал пучок смятой травы, размял её пальцами и беззвучно, что-то прошептав, зажевал.

Сначала ничего не происходило. Двадцать семь раз над своим гнездом протяжно пропел улар[11]. Горизонт окрасился красным, и всевидящее солнце сомкнуло своё око. Звуки гор становились всё тише. Лапа втянул прохладный воздух, и его ощутимо окутало покрывалом другого мира.

Он знал, что увидит множество его жителей, и был готов. Из каждого дерева на него смотрели духи, чьи тела клубились подобно дыму, выпущенному из трубки. Они подлетали ближе, окружали и навевали пугающие мысли. Но Лапа был шарбонцем, он знал, какие игры ведут хранители леса.

Духи любили играть.

Лес вокруг расступился, и Лапа оказался в кругу своей семьи, всех, кто был до него, всех, кто обрёл бессмертие. Перед ним всплыло лицо деда. Мужчина с прищуром пристально смотрел в его глаза. Казалось, что сейчас он произнесёт: «Пока хоть одно колесо у телеги крутится, шарбонцы кочуют». Так он любил повторять, сидя у большого костра. Его дед, да и другие старейшины считали, что маленький народ и его традиции живут, пока он держится особняком, не примыкая к другим. Маленький народ не может воевать и отстаивать свои границы, давно потерянные на лике земли. Но и не вправе шарбонцы потерять свою магию, не вправе делить её ни с кем. Иначе магия потеряет их.

Так было раньше. Шарбонцы кочевали и не могли позволить себе прожить две зимы вместо одной на той же стоянке. Но времена меняются, как и привычки. С тех пор как горы приютили их и наделили большей, чем прежде силой, необходимость кочевать была утрачена, и малый народ осел. Колёса их фургонов оплела трава, а в травах, как известно, великая сила.

— Доверились толстобрюхой Нае[12]! Она съест вас одного за другим! Не унять её голода! — проворчал старый шарбонец, заклубился и исчез.

На его месте возникло лицо незнакомой Лапе женщины. Она цокнула языком в знак недовольства и прошелестела голосом ветра, но Лапе было понятно каждое её слово: «Дети дорог встанут на колёса, когда те оставят кровавый след». Тени вокруг забеспокоились, смешались, и Лапа почувствовал, что его вытолкнули из видений. Перед глазами снова возникли горы. Но перед тем как выйти из транса, он успел учуять запах стали.

— Мы здесь не одни. Где-то близко расположились охотники. Скорее всего, мирийские солдаты. Большой отряд, — медленно проговорил Лапа. Но его мысли сейчас возвращались к страшным предзнаменованиям обретших покой предков. — Кас, кто такая Ная?

Задремавшего было друга обращение Лапы внезапно вырвало из сна. Он раздражённо выдохнул, но всё же ответил:

— Гора. Так называли раньше горы. — Лапа нахмурился. Не нравилось ему предречение деда. Но об этом пусть заботятся старейшины шувхани[13]. Их задача быть хранителями, не его.

Наверняка предки и в их видениях высказывают недовольства. Так подумав, Лапа немного успокоился и тоже прилёг. Нужно отдохнуть. Духи леса и гор, как только задремлет Лапа, начнут докучать ему, пугать, стараться прогнать прочь с их засиженных мест. Жаль, не прихватил он сонной травы, тогда бы ни один джинн[14], ни один дух не добрался до Лапы, ведь, как известно, в травах кроется великая сила.

4. Мирийка

Рассвет ещё только близился, и огненный глаз не мог видеть того, что видел Шали. Перед его взором, в чашеобразном углублении между гор, был разбит лагерь. До шарбонца всю ночь долетали окрики мирийских солдат. Их костры давно догорели — кроме одного, где, по-видимому, несли свою службу дозорные.

Отряд, снаряжённый к охоте, был маленьким и мог вмещать не больше полусотни людей. Но в окружении невзрачных тентов высился дамасковый[15] шатёр, ночью, при свете костров, искрящийся золотыми узорами. И, как отметил про себя Шали, встреча с мирийцами во главе с кем-то для них важным, не могла нести для него и его соплеменников ничего хорошего. Он покинул укрытие и направился к подножию ущелья, где оставил коней. Теперь весь он был напряжён и превратился в нерв. Он знал, что где-то могли притаиться ещё дозорные, присматривающие за отрядом. Спускался медленно, ступая так, чтобы ни один камень не покатился вниз по склону.

Горы жили своей жизнью, пели птицы в густых зарослях елей, неподалёку было слышно журчание родника, а высоко в небе, куда не долетят стрелы, над разбитым лагерем кружили большие птицы. И тогда, в двух десятках шагов от себя, Шали услышал разговор двух мирийцев, заставивший его, осторожного парня, свернуть со своего пути.

У края пропасти, откинув назад баньяны[16], пуская струю и любуясь восходом, стояли трое. По смуглой коже самого крупного из воинов стекали струйки пота. Шали предположил, что солдаты поднимались, дышали они всё ещё отрывисто.

— Отдохнём! — сказал крупный и потянул за верёвку. На землю со стоном кто-то упал. Кто-то, кого Шали сначала не заметил. Упавший был накрыт чёрной хламидой. Он поспешил встать, но края балахона или связанные руки помешали ему это сделать, и пленник снова завалился на бок.

Крупный подошёл к нему и, кажется, хотел занести ногу для удара, но властный окрик остановил его.

— Не для тебя забава, для принцессы, смири жажду, иначе она и до скалы не добежит, — упрекнул крепыша второй воин. Хищное лицо его искривила улыбка. Он предвкушал удовольствие.

— Хорошая будет охота, — согласился с ним крепыш. — Хорошая девка, сильная. Если остальные не подведут, принцесса будет довольна.

Лежавшая на земле фигура сначала ожидала удара, а потом, видимо, от услышанного, застыла в неподвижности. Крепыш ослабил хватку и отвернулся. Та, о ком они говорили, внезапно вскочила и в три прыжка оказалась у края утёса. Хламида раскрылась как крылья у ворона, капюшон слетел, обнаружив лицо мирийки.

«Слишком красива, чтобы умереть», — мелькнуло в голове у Шали. Возможно, девушка была обычной, но тогда она показалась ему дивной вороной кобылой, по ошибке оказавшейся в руках мясников. Однако судьба, по всей видимости, была о девчонке такого же мнения и решила продлить её линию жизни. Трое солдат отреагировали молниеносно, схватили беглянку кто за канат, кто за хламиду. Последний и до этого момента не произнёсший ни слова воин держал девушку за руку над самой пропастью. Не прозвучало и двух ударов сердца, как она вновь оказалась на земле.

Девушка не обронила ни звука. Шали невольно восхитился её отчаянным поступком, упрямой свирепостью, с которой она смотрела на своих мучителей. Если бы тогда удалось пленнице высвободиться от сковавших её железных рук, не случилась бы охота, в которую ввязался Шали, последовавший за мирийкой и её стражниками.

Он вернулся в своё укрытие, из которого уже наблюдал за отрядом. Всевидящее око наконец-то выглянуло из недр земли, но ещё не возвысилось над горами, а шатёр уже был собран. На том месте, где он высился, теперь соорудили что-то вроде алтаны[17] — брёвна, вкопанные в землю, были накрыты тканью и защищали сидящих в ней людей в пёстрых одеждах от солнца и дождя. Перед алтаной на коленях стояли другие люди, чьи головы, бесспорно, никто не собирался беречь. Шали был уверен, он видит последний день несчастных, на которых кровожадные богачи откроют охоту. Ждать, когда в этом кругу окажется та, чью борьбу за достойную смерть ему пришлось наблюдать, пришлось недолго. Вот девушку подтолкнули, и она оказалась на коленях. С неё скинули капюшон, и, если Шали не ошибался, это была единственная женщина, над которой собирались глумиться.

Видимо, ждать было больше некого, и прозвучал утробный звук — давали сигнал к действию. К пленникам, которых было девять, подходили солдаты и обливали жидкостью. И Шали понял, что охотиться на них будут не люди, а звери.

Мысли его подтвердились, когда из крытого фургона послышался рёв саблезубого тигра. Этот звук ни с чем не спутаешь. За ним последовал рык второго хищника. Пленники в ужасе повскакивали. Им что-то прокричали, затем развязали руки — и стражники расступились, дав им точное направление — мимо тех самых фургонов, в которых бушевали тигры-людоеды. Обречённые на смерть побежали, не выбирая дороги. Она бежала тоже. Шали следил глазами за тёмной фигурой, медленнее всех направлявшейся к скалам, потом перевёл взгляд на стражников, стоящих сверху фургонов. По сигналу они вынут щеколды, как только люди доберутся до утёса. Местность мирийцы выбрали не случайно.

Возможно, здесь всегда устраивались такие забавы: скрываться негде, а широкую поляну огораживали отвесные скалы, по которым людям сложно карабкаться. Но тигры ловчее людей, а скалистая окрестность — это их стихия. Шали отвёл взгляд в сторону. Он бы не хотел делать того, что задумал. Считал чем-то грязным и порочным лишать человека собственной воли, пусть даже её осталось с четверть динара[18]. Он уважал всё живое — птиц, зверей, даже на травы старался не ступать, а свой дар, доставшийся от предков, презирал. Но тёмная фигурка бежала — и шансы, что она успеет добраться до скалы, были ничтожны.

Шали сел и облокотился спиной к холодному камню. Обращаясь к своему дару, он был вынужден оставить собственное тело лежать здесь, на узком приступке, густо заросшем кустарником и деревьями, без защиты. Риск был велик, его недвижимое тело не должен был разглядеть даже зоркий глаз орла.

Он сделал несколько вдохов, чтобы успокоиться, закрыл глаза и впал во тьму, и она почуяла его. Тьма была без начала и конца. Обволакивающая, питающая и дающая силу, она тут же откликнулась на визит молодого шарбонца и прошла сквозь него, заполняя жилы неведомой простому смертному силой. Он же спешил, торопился, пробирался сквозь беспросветную мглу как зверь в безлунную ночь. Несколько ударов сердца — и он отыскал её, девушку, бегущую к смерти. Одним ударом он ворвался в её тело и воцарился в нём, и тут же почувствовал слабость в ногах.

— Стреножили, гиены! — гневно прошипел не своим голосом Шали, рухнув на землю. Он задрал хламиду и стал быстро расплетать тугие узлы верёвки, которыми были обмотаны её ноги. Видимо, это был подарок от того крепыша. Послышался звук рога. За ним последовал говорящий скрежет отворившихся дверей, и снова рык, от которого холодел затылок.

Шали быстро взглянул на первого хищника, спрыгнувшего с воза. Тот не спешил и, вроде, даже не собирался ни на кого охотиться, но в воздухе витал едкий запах крови, и тигры стали принюхиваться. Шали тем временем скидывал с себя верёвку.

Не вставая с земли, он обвёл глазами местность: до скал было далеко, если начнёт движение к ним, тигры отреагируют, ведь он был самой близкой для них мишенью. И Шали лёг. Бегущие и карабкающиеся люди могли отвлечь тигров от Шали или от той, кем он сейчас был. Ему пришлось полагаться на удачу. А где-то совсем рядом гиканье и звуки цепей гнали тигров вперёд, к своим жертвам.

Шали лежал, глядя в небо. Облака были похожи на перья белой, только что выпотрошенной птицы. А сквозь них равнодушно взирало на игры с людьми жёлтое око.

Шали слышал, как сердце бешено колотится в маленьком хрупком теле, которое он захватил. Он мог, даже не глядя, ощущать все его грани, там, где кожа соприкасается с пропитанной кровью и потом хламидой, а волосы налипают на впалые щёки и высокий лоб. Он чувствовал себя легче и меньше и изумился тому, как в таком маленьком теле может умещаться его душа. Мирийка была совсем иной. Даже мир в разрезе этих глаз выглядел иначе. Шали сжал кулак, чтобы оценить свои силы, и с неудовольствием понял, как та, кем он был, слаба. Только острые, ломаные ноготки вонзились в ладонь, но едва могли причинить врагу боль. Ему было неудобно и неприятно быть в её теле, и это чувство могло бы его захватить, если бы не звуки, доносившиеся до него. Они говорили о многом: вот, на расстоянии короткой стрелы, прошли звери, ещё через время послышался первый крик ужаса, а за ним — вопли восторга. Глухие удары, треск костей, хрипы и стоны. За этим последовала тишина. Большие кошки не собирались есть жертв. Пока. Они играли, стаскивая людей с камней, словно маленьких серых мышек, и подбрасывая их в воздух. Чей-то дикий смех доносился с алтаны. Этот безумный смех был самым ужасным звуком, который слышал Шали.

Ещё через время шелест травы возвестил его о приближении человека с цепью, волочащейся по земле. Шали прикрыл глаза и приготовился.

— Эй, — просипел голос, и последовал короткий пинок в плечо. Сапог воина был тяжёлым. Шали не пошевелился. На его лицо легла тень. Шарбонец дал себе ещё немного времени привыкнуть к этой тени.

Ослеплённый солнцем, он мог совершить ошибку, но, как и следовало ожидать, следующий пинок последовал тут же. Шали схватил занесённую ногу и, взвившись всем телом, обеими ногами подсёк вторую ногу в сапоге. Солдат, выпустив цепь, рухнул лицом на землю. Шали оседлав противника, накинул цепь на шею мирийцу.

Но как он ни упирался коленом в затылок мирийца, чувствовал, что силы не равны — солдату удавалось ослабить удавку на шее и, наконец вывернувшись, он скинул с себя девчонку. В тот же миг в руках блеснула сабля и занеслась для удара, Шали отскочил. На мгновение шарбонцу показалось, что гиканье стихло — и теперь кровожадные зрители алтаны наблюдают за ними. И, скорее всего, так и было.

— Гадюка, — просипел воин и снова сделал выпад.

— Шакал! — отпарировал Шали неожиданно звонким голосом мирийки и отклонился от сабли.

Танец девы и воина продолжался ещё несколько мгновений. Он нападал, она отбегала, волоча за собой цепь. Он пытался выпустить ей кишки, но она была на изумление проворна и, как думалось воину, умела драться. С алтаны стали слышаться уже громкие смешки и звуки, призванные унизить неумелого солдата, так долго возящегося с девчонкой. Затем Шали услышал цокот копыт.

К ним спешил ещё один воин. И тут, казалось бы, гиблая для Шали ситуация обернулась удачей. Он улучил миг, когда солдат, уверенный в своей безопасности, повернул голову к подъезжавшему. Одним бесшумным прыжком он оказался рядом с ним и, взмахнув цепью, выбил саблю из рук. Мириец, прижимая к груди покалеченную руку, подскочил, но было поздно — сабля уже оказалась в руках девчонки. Проворная и быстрая, она очутилась за его спиной, бросив цепь под ноги солдату. Тот поддался на уловку. Наклонился за спасительным оружием — и тут же лезвие сабли скользнуло по его шее. Глаза вылупились. В них было изумление. А потом он рухнул. Шали не стал наслаждаться зрелищем — на него нёсся конник с занесённой вверх саблей. Мириец пролетел мимо, где-то над ухом шарбонца, а вернее мирийки, пропела сталь. Воин промахнулся, а Шали — нет. Он со всей силой ударил уходящего коня по крупу тыльной стороной сабли, и тот вздыбился, скинув с себя седока.

Теперь шансы сравнялись.

Этот воин был крупнее. Как только он вскочил на ноги, Шали узнал в нём крепыша, жаждавшего помучить пленницу, нанося ей удар за ударом. На радостной физиономии его цвела улыбка предвкушения. «Сам вызвался разделаться с девчонкой», — подумал Шали.

— Показала свои зубки? Теперь придётся мне их пересчитать! — прохрипел мириец.

— Или мне придётся пересчитать твои, — ответила ему мирийка, и её лицо исказилось злой гримасой. — Но сначала догони!

Алтана с её пестрыми, именитыми зрителями наблюдала странную картину, как девчонка, только что выбившая из седла солдата, быстрее лани бежит в пасть к своему более опасному врагу — саблезубому тигру, который только что стянул со скалы человека и играл с ним будто со своим котёнком. Но человек был жив, и тигр не проявлял агрессии. Расстояние между хищником и девушкой заметно сокращалось. Тигр уже поднял огромную голову и смотрел на неё.

Между тем жажда пустить кровь девушке не покидала и преследовавшего её воина. Он не отставал.

Шали знал, что тигры предпочитают держаться подальше от людей. Но этих держали голодными, а людей облили какой-то пахучей жидкостью, наверняка чтобы сбить с толку зверей. И вероятнее всего, что хищники обратят своё внимание на тех, кто хочет драться, а не убегать.

Едва до тигра, смотрящего на приближающихся людей, осталось меньше пяти конских прыжков, Шали остановился и повернулся к настигающему его мирийцу. Обезумевший взгляд воина всё ещё был направлен на мирийку. Широко оскалившись, он замахнулся для удара, но Шали отпрыгнул снова и принялся бежать. Тигр уже и думать забыл о стонущем под его лапой человеке и двинулся навстречу к бегущим к нему людям. Расстояние сократилось до нескольких прыжков. Шали уже различал прожилки в глазах зверя, медленно ступающего к ним, и слышал свист сабли бегущего позади себя. Внезапно шарбонец изменил направление, что есть силы оттолкнувшись от земли, взлетел на приступок скалы, сжал зубами саблю, отнятую в бою, и полез вверх.

Мириец зарычал. Теперь Шали мог только слышать, что происходит за его спиной, пока выискивал на отвесной скале выступы. Дела шли неплохо, но сабля в зубах и длинная хламида мешали карабкаться. Звуков преследователей слышно не было, и он рискнул повернуться. Больше всего Шали поразился тому, как высоко ему удалось вскарабкаться. На земле кипел бой, но уже между тигром и мирийцем. Отдавая должное последнему, надо сказать, что умирать он не планировал. Воспользовавшись временем, которое они ему подарили, Шали взял саблю и разрезал свою хламиду, а затем помог себе руками.

Ещё несколько усилий — и хламида упала к подножию скалы, а Шали продолжил своё восхождение на гору.

 Шарбонцы — малочисленное племя. Образ жизни кочевой и полукочевой.

 Мами — уважительно-ласковое обращение к старшим женщинам рода.

 Мирия — государство, граничащее с купеческим городом Калипса и закрытым городом Банум-Сери на северо-западе, тянущееся вдоль гор Наи и включающее в себя пустыню Эллахаат.

 Шатёр — сводчатое жилище мирийцев. Шатры могут быть как из камня, так и переносные.

 Банум-Сери — закрытый суверенный город, населённый преимущественно женщинами. Суверенитет поддерживается за счёт своей собственной армии воительниц-наёмниц.

 Самриты — среди шарбонского народа — люди, которым достался дар предсказателей.

 Баро — вождь шарбонского племени. Его избирает племя.

 Зендан — священный для шарбонцев праздник. Всё племя собирается вместе, возвращаются, чтобы побыть с близкими, даже хууны. Это ночь объединения семьи.

 Бурдюк — мешок из цельной шкуры животного, предназначен для хранения жидкостей.

 Амир — титул верховного правителя в Мирии. Он передаётся от отца к старшему сыну.

 Улар — род птиц из семейства фазановых. Обитают в высокогорье.

 Ная — старое и давно позабытое название гор, берущих своё начало от океана и тянущихся вдоль Мирии.

 Шувхани — колдуны. Этот дар позволяет воздействовать на человека, где бы тот не находился. Так колдун может исцелить или убить любого человека.

 Джинн — дух-хранитель гор.

 Дамасковая ткань — разновидность парчи.

 Баньяна — мужской халат.

 Алтана — каменная или деревянная терраса в Мирии.

 Динар — мирийская золотая монета.

Глава вторая. Уроки

1. Баро

Старейшина Арзамас наблюдал, как Зендея скакала на чёрной кобыле. Ветер трепал её волосы и пёстрый халат. Она сутулилась, одна рука прижималась к бедру, как и полагалось мирийскому воину, не расстававшемуся со своей саблей. Позади неё Хамам, Софика и Ясноглазый Борко даже не старались делать так, как нужно. Арзамас подозвал четвёрку, а когда те подъехали, заговорил на мирийском языке.

— Я вижу только одного мирийца среди вас и троих висельников, — уже не глядя в глаза молодой крови, Арзамас продолжил: — Я часто вспоминаю, как Ранка была раскрыта только потому, что испугалась боевого слона, а с испуга заговорила на шарбонском. Мирийцы не боятся своих слонов! Двадцать лет назад мой брат не справился с саблей, будучи в теле опытного воина. Его пытали несколько дней, ему пришлось покинуть тело и сорвать переселение. — Невидящий взор старика был направлен на горы, за которыми раскинулась Мирия. — Мы не можем жить иначе. Мы лисы в волчьих шкурах. Сидеть в седле как мирийцы, драться и говорить как они, вы должны делать всё это лучше самих мирийцев, пока мы на их земле!

— Ай, баро! Разве это не нужно только Зендее? Она хуун[1], — в который раз возразила Софика.

— Разве твой род оборвётся только на тебе, Софика? Разве не должна ты обучать своих детей и передать знания, накопленные за столетие? Или думаешь, что старик Арзамас восстанет из пепла и снова будет давать уроки таким вот лентяям?! — Лицо Арзамаса смягчилось, а глаза смеялись. — Ещё пять кругов! Ссутулить спины, приподнять зад!

Стараясь скорее завершить бессмысленную скачку, четвёрка пустила коней в галоп. В этот раз все как один изображали мирийских солдат.

— Спешивайтесь и приготовьте луки! — сказал баро, как только его ученики выполнили наказ.

Все четверо поспешили спрыгнуть с коней. Стрельбу из лука любили все — не нужно было притворяться, и мирийцы, и шарбонцы одинаково держали лук в руках. Борко переливчатым свистом отогнал лошадей в сторону и тут же насупился, вспомнил, что Арзамас запрещает свистеть на занятиях — мирийцы не свистят. Баро устало выдохнул, Софика спрятала кривую улыбку.

Четвёрка разобрала луки, лежащие на шкуре, и стала натягивать тетиву на древко. В ста шагах от них, упрямо вцепившись корнями в скалистую землю, стояло мёртвое дерево. Крона его была сожжена, а ствол расщеплён молнией. На том месте, где начиналась расщелина, ствол был повязан красным пояском — так была обозначена цель.

Первой прицелилась Софика. Большим пальцем она защемила хвост стрелы и натянула тетиву. Вздох — и выпущенная стрела вонзилась в уже не раз повреждённую ткань.

— Шух, Софика, у тебя наконец-то открылся хоть какой-то дар! — усмехнулся Хамам. — Теперь-то у оленя в лесу меньше шансов остаться в живых!

— Стреляй, вертопрах, да слона не упусти! — парировала Софика.

Хамам слегка натягивал и выпускал тетиву, чтобы древко лука стало податливей, а сам бросал насмешливые взгляды на Софику. Девушка на его подтрунивание не обращала внимания, пока его стрела не выбила из ствола её стрелу. Борко одобряюще похлопал Хамама по плечу, Софика с размаху влепила ему подзатыльник.

— Истинная гадюка! — хохотнул Хамам, отпрыгивая от второго удара. — Потому что если бы ты была женщиной, тебе хватило бы ума с достоинством принять моё превосходство! Но нет! Ты как змея, которой наступили на хвост, стремишься тут же оголить клыки! Не смей никому показывать, где твой хвост, сестра, будь мудрее!

— Мудрость — удел стариков, которые потеряли свои клыки, и им тебя не достать, я же, дорогой братец, пользуюсь тем, что есть! — Софика подпрыгнув к Хамаму, ловко подсекла брата и, оседлав, стала без разбора гвоздить его кулаками.

Старый Арзамас, посмеиваясь, опустился на шкуру. На сердце старика теплело, когда он видел, как смеются дети. Пока бурлит молодая кровь, племя будет жить, а это главное. Его птенцы учились стрелять, драться, воровать и уходить от преследователя. Знали, что лучше прятаться у всех на виду. Когда-нибудь им придётся и убить, выпустить свою стрелу в человека. Баро отмахнулся от этой мысли как от надоедливого шмеля.

— Шух! Софи, не переживай! Пойду начерчу метку там, где твоя стрела упала! — Хамам хихикнул и тут же отбежал.

— Ещё только слово, зубоскал, и я начищу тебе твои резцы! — шикнула девушка.

— Хватит, Хамам! Если сам так хорош, дотянись до стрелы Зендеи! — успокоил друга Борко.

Хамам — мальчишка, которому едва минуло пятнадцать лет, подрезал кошельки богачей без оглядки на совесть. Ясноглазый Борко, прозванный так из-за цвета глаз, похожих на льдины, так не умел, не желал. Ему минуло больше двадцати — и всё, о чём он мечтал, это стать мечником и ковать клинки. Красавице Софике было семнадцать. Это Арзамас знал точно. Потерявшие отца и мать Шали с сестрой росли на его руках, хотя у шарбонцев все дети общие. Дар у этих троих ещё не раскрылся, не позвал за собой. А если позовёт, то не всегда шарбонцы хотят ему следовать. Вот и этим троим ещё только предстояло узнать, кто они: предсказатели (самриты) или колдуны (шувхани). Но сложнее всего будет хуунам-переселенцам. За этот дар придётся платить самую высокую цену — жить жизнью других людей.

Взгляд Арзамаса вновь остановился на Зендее. Её мать была хууном, и девочка унаследовала дар, который ничем другим, кроме как проклятием, не назовёшь. Девочку с детства обучали языкам, культуре и традициям известных в Мирии народов. Она редко виделась с матерью — пока та, облачившись в шкуру волка, жила среди чужих, её дочь перенимала науку. Однажды, как и мать, Зендея принесёт себя в жертву ради своего племени. Арзамас помнил последний разговор с Катианной, вымоленную ею сделку: «Обещай, что Зендея не переселится, пока это делаю я!» Конечно, он согласился, ещё не пришло время бросать котёнка в псарню. Да и Катианна была важна для них, она пригрелась за пазухой самого амира — и вот уже десятилетие никто не пытался их истребить, согнать с насиженного места. Катианна знала своё дело.

Откинув на спину чёрные пряди, Зендея выпустила свою стрелу. Та надвое расщепила стрелу Борко.

— Не позавидовал бы я тому зайцу, — присоединяясь к всеобщему ликованию, произнёс Арзамас, вставая со шкуры. — А теперь мигом по коням, и чтобы я видел спины мирийских всадников, иначе моя стрела может прилететь в чей-то ленивый зад. — К Арзамасу подошла кобыла, и старик водрузил на неё шкуру с колчаном и луками.

— Когда ты научишь нас молча подзывать коней? — не удержался Хамам, глядя, как баро легко запрыгивает на лошадь.

— А разве я её подзывал