Адвоинженер

Две части целого

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Адвоинженер, 2018

«Две части целого» — повесть в двух частях — «Вечное настоящее» и «Дизайн для адвоката».

Необходимость объединения кусочков в целое вызвана скорее личными причинами, нежели законом жанра.

До некоторой степени повесть биографична, однако не следует воспринимать изложенные события как элементы подлинной анкеты автора.

В повести раскрывается эволюция сознательной жизни обычного, провинциального человека — от детского мировосприятия, через рационализм к осознанию собственной достоверности.

16+

ISBN 978-5-4490-9805-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Две части целого

Две части целого

Адвоинженер

Часть 1. «Вечное настоящее»

Предисловие

Официальная пресса сообщает, что нас ждут большие перемены — построят два поднебесных конгресс-холла, восемь гостиниц, расширят аэропорт, приведут в порядок набережную.
Для меня город выступает как целое очень редко — ровно тогда, когда я нахожусь извне.
Детство проходило во дворах, которые в обиходе назывались именами расположенных там учреждений — «Ритм», «Аэрофлот», «Соки-Воды», «Кассы», «Отдых», «Волшебница», на пятачках возле кинотеатра Пушкина и Гастронома №5, на студии телевидения, где работала мама или «пожарке», где трудился отец.
А еще в школе, во дворце пионеров (шахматная секция), атлетическом клубе «Юниор», на карьерах и озерах, горках и катках, школьных вечерах и танцах.
Внутреннее пространство двора делилось между теннисным столом, верстаком, песочницей, турником, бомбоубежищами, беседками, детскими садиками, футбольным полем, деревянной горкой, фонтаном с купидонами, пенсионерской клумбой, гаражами и кустами акации.
Об этих местах можно рассказывать долго, счастливо и отдельно, поскольку там случалось все важное и наиважнейшее — драки и дружбы, песочные замки и ледяные крепости, тополиный пух и спички, ножички и пестики, ранетки и яблочное по рупь семнадцать, гитары и девушки, книги и пластинки, и многое, многое другое.
Но в том, что случалось, не было собственно города, как осознанного субъекта присутствия. Нет, конечно, он был, но как-бы за кадром существенного — в прописках, официальных титулах или символах.
И правда, пока я дома, там нет никакого города, и в конторе нет, и в суде. Нет в клубе, на даче или в гостях.
Короче, если внешний наблюдатель или марсианин станет наблюдать меня в квартире, даче или на работе, он не догадается, что это происходит в Челябинске.
Только вдоль пешего пути что-то проступает в дальнем свете.
Да, конечно, город все время подает сигналы — шумы, дымы, запахи и коммунальные счета. Но это всего лишь тихий скрип повседневности.
Там, куда я вложился всерьез, города нет. Вернее, почти нет.
И пока в собственном серьезном вложении решается только частный вопрос, а общий возникает лишь попутно, город остается родным, в смысле привычным, но безликим.
И только когда нам случится встретиться с мыслью о городе, ее раскрыть, понять и просветить собственное присутствие в теле «город», в том числе, осознать необходимость и незаместимость своего личного усилия, и, соответственно, его приложить, произойдет чудо перевоплощения. Те самые отдельные дома, дворы, школы, дороги, трубы и «пожарки» родятся вновь, но уже как части единого и живого целого, которое как всякое живое обладает собственной уникальностью и неповторимостью, то есть, лицом.

Глава 1. «Когда я был маленьким в детстве»

Когда я был маленьким в детстве, отчетливо понимал, что человечки не могут жить в киношном экране, поскольку он очень плоский. Другое дело — телевизор. Там-то они вполне могли прятаться до 20.45. Как тетя Валя с Хрюшей, к примеру.
На дне рождения бабы Поли, папа сказал, что человек произошел от обезьяны. 
— И я? — спросил маленький детский я. 
— Нет, — рассмеялся папа, — ты от нас с мамой. 
— Тогда, ты? 
— Нет, — продолжал смеяться папа, — я от деда и бабы Поли.
И тут до меня дошло. 
— Баба Поля, — крикнул маленький детский я радостно, — она от обезьяны!
Как пережила сей радостный день рождения баба Поля, уже не помню, но меня все-таки сильно не наказали. И это была правильная педагогика, ибо эволюционная теория во всем блеске и собственной полноте в маленьком детстве дается далеко не каждому и далеко не сразу.
В те небольшие годы, некоторые ненавязчивые взрослые изводили меня вопросом кого я люблю больше, — маму или папу.
То, что «папа-мама» есть самое-самое все, я ощущал как непреложную и неразложимую достоверность, и отличие «папы-мамы» от остального ландшафта понимал.
Но вот, как различить больше-меньше и выделить отношение к каждому, не разумел совершенно, оттого впадал в ступор всякий раз, когда задавался подобный вопрос.
После очередного субботнего чая с коржиками, я признался в своих мучениях бабе Поле. 
— Говори «одинаково», — сказала баба Поля 
— Но ведь это не так! 
— А как? 
— Я не знаю. 
— Поэтому, говори «одинаково».
На очередном празднике ко мне снова пристала добрая тетя навеселе: 
— А кого ты боль… 
— Одинаково, понятно вам, — поровну, никого больше … 
— Ладно, ладно, ты чего, — пробормотала добрая тетя, — я-ж просто так.
Оказывается, это было «просто так» и на самом деле ничего не значит, спрашивается, чего напрягаться. Проблема была решена, а вскоре и вовсе сошла на нет.
Но почему этот вопрос вообще присутствует в качестве демонстрации заинтересованного отношения к чужому ребенку, мне неизвестно до сих пор.
В шестидесятых годах мы — бабушка, дедушка, мама, папа, я, мамина сестра Лена и ее сын Гоша, жили в большой трехкомнатной квартире, которая располагалась на четвертом этаже сталинского дома.
Я дружил с соседским мальчиком Сережей, обитавшем этажом ниже.
Однажды, будучи у него, мы заигрались допоздна.
В конце концов, мама позвонила тете Тане и попросила в кратчайший срок избавиться от гостя, что та сделала с превеликой радостью, но в максимально вежливой форме.
Оставаясь в недоигранном сражении, я вынужден был подчиниться, и направился прямиком домой.
Дошел, позвонил в дверь и… о, ужас! — мне открыл сосед со второго этажа.
Совершенно растерявшись, спросил, — а где мама?
Он недоуменно глянул, хмыкнул «не знаю» и опасливо закрыл дверь.
Вот тогда мир рухнул, ведь я потерял дом. Более того, никак не мог это осознать — принять сам факт утраты. Как такое вообще возможно — пару часов назад был, а теперь?
Я смотрел на дверь, которая как две кали воды похожа на нашу, и ничего не понимал. И только приглядевшись, обнаружил некоторые различия. Во-первых, изменилась кнопка звонка — у нас коричневая и маленькая, а тут большая и черная. Во-вторых, цифры выглядели иначе. Третье, дверная ручка — у нас на ней после ремонта оставались капли коричневой краски, а тут чистая.
Решил вернуться к тете Тане, но у них на этаже все оставалось по-прежнему.
Немного погодя спустился снова — дома не было, за то отчаяние и ужас подступали в своем нарастающем великолепии. Кроме того, к этим чувствам присоединилось любопытство — почему кошмар продолжается?
Вдруг стало весело, — еще-бы, сегодня придется заночевать у Сереги, а это уже кое-что.
Поднявшись на этаж и занеся руку, чтобы постучать, внезапно опомнился. 
— Стоп, я ведь живу выше Сереги, — выше, а не ниже!
Взлетев на два пролета, почувствовал облегчение — все оказалось на месте, и дом, и дверь, и мать, которая, теряя терпение, ждала на лестничной клетке. 
— Мама, ты здесь, как хорошо! — кинулся я к ней. 
— Ох, хитрец! — улыбнувшись сказала она, ибо внезапная нежность сына растопила былую строгость — живо чистить зубы и спать, завтра поговорим.
Я засыпал счастливым, — человеком, который потеряв, справился, — выстоял и в награду обрел свой прежний замечательный мир.
Как-то у магазина «Молоко» мы ждали маму, пока она прохлаждалась сразу в двух очередях.
И чтобы не терять времени даром, отец решил проверить скорочтение сына. Благо, киоск «Союзпечать» оказался рядом, и мне было предложено прочесть название журнала, выставленного внизу, — аккурат, по росту.
Увидав первую и последнюю буквы, я срочно выпалил слово «змея», полагая, что папа не очень серьезен в своем стремлении добиться от ребенка ранней грамотности. 
— Чтоооо? 
— Заааамок. 
— Читай по слогам! 
— Зна-ни-е. 
— Не отгадывай, читай. 
— Зме — на, нет, зна-ме-ня, за-ми-ня… а, вот — змеина! 
— Сколько можно гадать, я же сказал, — по слогам! 
— Знамя, — поспешил на помощь ангел, — дорогой, он почти все правильно прочел, правда.
Но дорогого уже трясло.
Во-первых, била гордость за отпрыска, а во-вторых, отчаянье от невозможности приведения в исполнение приговора здесь и сейчас.
Долгие годы аукалась мне эта «змеина».
Году в семидесятом папа помог Лене вступить и, главное, оплатить взнос в кооператив, в результате, они с Гошей съехали на улицу Елькина в однокомнатную хрущевку.
Не помню в честь какого праздника, но мне разрешили погостить там с ночевкой. Протрепавшись весь вечер за чаем, улеглись поздно, но наутро все же собрались гулять. 
— Само собой, только во дворе! — честно наобещали мы тете Лене.
Ну, и само собой, Гоша сразу предложил пойти смотреть секрет, до которого ходу оказалось немного — минут пять дворами.
Когда пришли, Гоша, перейдя на секретный шепот, предупредил: 
— Если хотим остаться в живых, необходимо хорошенько спрятаться. 
— От кого? — немного испугавшись спросил я. 
— Немцы! — важно процедил он.
Я все понял, и мы мигом залегли в кустах.
Через некоторое время донесся странный гул, шипение, стук, а потом раздался длинный пронзительный гудок. 
— Что это? 
— Смотри!
И тут я его увидел — это был самый настоящий, взаправдишный, живой, черный, шипяще-стучащий, весь из себя кривошипно-шатунный и стремительно приближающийся паровоз.
Удивительность момента заключалась не столько в самом паровозе, хотя и в нем тоже, сколько в его близости — он шел, практически, по двору.

Глава 2. «Дороги»

В далеком сорок девятом году в парке Гагарина построили детскую железную дорогу, обслуживанием которой в семидесятых годах занимались юные железнодорожники.
Мы смотрели на них, как на самых счастливых в мире детей.
Во-первых, они носили форму железнодорожника, во-вторых, могли кататься целый день бесплатно, а в-третьих, в силу принадлежности к высшей касте, не обращали на простых смертных никакого внимания, иначе говоря, смотрели на своих сверстников, и на меня в том числе, сверху вниз.
Но в семьдесят втором итальянский дядюшка сделал незабываемый подарок — электрическую железную дорогу made in Germany.
Там было все — и паровоз с тендером, и четыре вагона, один их которых почтовый, и составные рельсы, и пульт управления.
Из тогдашнего «лего» я построил станцию, водокачку и замок, а из железного конструктора собрал семафор, кран и шлагбаум. В дело пошли пластмассовые рыцари и оловянные солдатики.
Также удалось «одолжить» у бабушки малюсенькую сувенирную елку, из книг отлично получились туннели, а мамин плед и декоративные подушечки помогли создать ландшафтную основу всей композиции и даже складки местности.
Сколько времени я провел на полу, наблюдая движение состава и вагонные сцепки, разгрузки и погрузки, столкновения и аварии, захват поезда и оборону замка, одному богу известно.
Я не только исполнял проводника, но одновременно был машинистом и защитником замка, сцепщиком и догоняющим поезд тамплиером, заправщиком и, конечно, самым неуловимым мстителем Зорро.
Прошло время, железнодорожные страсти улеглись, забылись детские дороги, появились новые увлечения.
Однажды, в возрасте восемнадцати лет, я, Элька и Вася, проведя ночь в полнейшем авангарде, — прослушивании «King Crimson» и «Genesis» под жуткий египетский бренди, — решили проветриться. В конце концов, добрались до парка и пошли по шпалам той самой дороги.
Естественно, беседовали только на авангардном языке и исключительно на авангардные темы: о минимализме, отказе от сервантов, буфетов и слоников, сюрреализме, отсутствии вкуса к настоящей музыке у всех, особенно, учителей и родителей, необходимости носить джинсы и только джинсы, тупости тех, кто стрижется коротко, включая похвалы Г. Гессе и В. Высоцкому.
И тут Вася нашел гриб, — сначала один, потом другой, третий.
Я было поспешил за ним, но взгляд случайно зацепился за литую надпись на рельсах «Krupp 1901».
Как могло получиться, что рельсы нашей советской, пусть и детской, железной дороги изготовлены самым вражеским врагом?!
Это теперь Крупп не страшен, а тогда, — ужас, друг фюрера, капиталист, поджигатель войны.
И каким ветром занесло на железную дорогу, построенную в 1949 году в городе Челябинске, немецкие рельсы из 1901 года?
Ответа я не знаю до сих пор. Другое дело, нужен ли он мне. Согласитесь, вполне достаточно самого факта в его непреодолимой загадочности.

Глава 3. «Феодосия»

Каждое лето дед Митя и баба Поля, во укрепление иммунитета и всякого нужного здоровья, возили меня в Феодосию, где проживали родная сестра бабы Поли Лиля, ее муж Миша и дети — Вовка с Маринкой.
Как мы всемером размещались в двухкомнатной хрущебе, — ума не приложу, но факт остается фактом, — ежегодно гостили по два месяца.
Там я узнал море, возненавидел медуз и полюбил ракушки, научился плавать, приохотился нырять с маской и трубкой и даже пробовал под руководством деда самостоятельно грести на лодке.
До моря идти было прилично, ибо стараниями тети Лили, для получения права на столовское питание, нас прикрепляли к далекому ведомственному санаторию.
При входе на пляж висела доска, куда каждое утро, день и вечер заносились данные о температурах воды и воздуха, а также о волнении моря в баллах.
Бывало даже так, вечером вода +25, а утром +9. Дня два никто не купается, а на третий снова +25.
Дед внимательно изучал цифры, долго думал и после выносил вердикт — можно или нельзя купаться.
Он следил за мной поминутно: десять минут на солнце, пятнадцать в тени не снимая панамки, и только потом на пять-десять минут в воду. А из воды, — сразу в полотенце и сухие плавки.
Я просил, доказывал, умолял разрешить мне купаться, как купаются другие дети, но дед был непреклонен — либо так, либо никак.
По дороге мы покупали фрукты, которые затем тщательно промывали в пляжном фонтанчике, а по особым случаям мне позволялась кукуруза или мороженное.
Вкуснее той горячей, посыпанной крупной солью кукурузы, извлекаемой из бабкиных холщовых мешков, я не ел больше нигде и никогда.
На берегу я строил из песка большие замки с башнями и стенами, которые украшал мелкими ракушками и галькой, а также окружал рвом с водой, мостиками и протоком к морю.
Еще плавал с маской, тщательно рассматривал понтонные сваи, где в больших количествах обитали мидии, наблюдал крабов, мелких рачков и искал крупные ракушки — такие как продавали на лотках при входе.
Но, увы, продавцы находили их раньше.
Вечерами мы гуляли по набережной, проходили мимо дачи Стамболе, дома-музея знаменитого мариниста И. К. Айвазовского и музея А. Грина, в который меня по неведомой причине не впускали лет до четырнадцати.
И да, это было полное, всепоглощающее и всамделишное счастье, из которого не вычитаются ни мелкие обиды из-за купания, ни обязательный дневной сон, ни запрет на телевизор, ни даже препротивное вечернее чтение.
Поэтому для меня существует только одно-единственное неделимое море, все остальные — лишь бассейны при отелях.
Именно в Феодосии, летом семьдесят третьего я заболел модой, — сильно заболел, истово, — очень захотел джинсы-клеш. Правда, мне было двенадцать.
Каждые встречные джинсы рассматривались пристально, внимательно и завистливо.
Слишком широкий клеш не нравился, как и клеш, сделанный из обычных брюк путем вставки клина. А вот джинсы с болтами, армейским ремнем и правильным лейблом «Levis» или «Levi Straus», являлись предметом жадного вожделения и чудесной юношеской мечты.
Итальянская тетя, как назло, прислала старческие фасоны-дудочки, которых я страшно стеснялся.
Будучи один дома, я нашел бывшие черные брюки, взрезал их до колена и попытался вшить клин. Разумеется, ничего не получилось, и пришлось коновально оперированные штаны затолкать в темный угол кухонной антресоли.
Но мне подфартило. Весной дядя Витя привез польский джинсовый комплект, и это был клеш от колена, который видно спереди, сбоку и сзади — не подкопаешься.
Сговорившись с одноклассником Борей, в гардеробе которого имелись джинсы от Карабашской швейной фабрики, мы явились на школьный субботник, гордо неся на себе предел человеческой моды. Борька даже умудрился дополнить джинсы модными махровыми носочками.
Ольгу Витальевну (классную руководительницу) чуть Кондратий не хватил, — крику было…
Нам попомнили все — прически и музыку, учебу и пропуски политинформаций, америку и погибших на фронте дедов.
Что удивительно, через какое-то время болезнь прошла и более не возвращалась, тем самым лишив меня на следующие сорок пять лет множества милых ежедневных треволнений, которые законным образом испытывает всякий нормальный человек с психологией.

Глава 4. «Яблочная юность»

На скамейке Подкорыт открыл яблочное. Накануне его отец, будучи крепко навеселе, подарил пять рублей. 
— Не, он как пить дать не вспомнит, а вот мать, — объяснял Подкорыт, — мать, если недосчитается, с меня три шкуры спустит.
Поэтому, чтобы вместе со шкурой не содрали еще и деньги, мы в Галантерее, сначала купили цепочку за три рубля, а потом, уже в Гастрономе, «Яблочное» за рупь семнадцать и пачку «Опала» за тридцать пять коп. 
— Ты, Влад, молодец, учишься, книжки читаешь! 
— А ты? 
— Я там не присутствую. 
— Где? 
— В книжках, в школе, в институте. В той жизни, которая для тебя и всегда с тобой. 
— Погоди, ты ведь ходил в школу. 
— Вот именно, — ходил, а там учиться надо было. 
— Жалеешь? 
— Нет. Моя жизнь случилась давно и без всякого смысла. 
— Ну-ну, ты старше всего на пару лет. 
— Смотри, человеку важно понимать свое положение в жизни. Я свое понимаю, а ты — понимай свое. 
— И каково это положение? 
— Если меня завтра не посадят, ну, ты знаешь за что, и не вытурят из училища, будет армия, завод, пьянка, а потом все равно посадят. 
— С тобой понятно, хотя и не очень радужно, а со мной? 
— Со мной нормально, а с тобой дела совсем плохи. 
— Почему? 
— Усилий много нужно делать — поддерживать небосвод, так сказать. 
— С дуба рухнул, какой еще небосвод? 
— Понимаешь, свои желания я исполню быстро, благо их у меня немного — выпивка, бабы, фарт. Можно сказать, уже исполнил. 
— Что с того, я против баб ничего не имею. 
— Не, дорогой, не примазывайся. Тебя создали со смыслом, поэтому ты обязан. 
— Кому, Витя, кому и чем? 
— А хоть бы и мне, нам, всему двору — мы за тебя болеем. Согласись, будет глупо, если ты по моим стопам пойдешь. Или по Жоркиным. У тебя шанс. 
— Какой еще шанс? 
— Прожить другую жизнь. Или свою, но по другому — не идя ни у кого на поводу, самостоятельно, своей головой. 
— Допустим, ты прав и слова твои сбылись — я живу своей головой. И что, без баб, карт и выпивки — только головой? 
— Но с достоинством. 
— Ой, я вас умоляю, кто бы говорил. 
— Да пойми ты, желание — это так, на разок-другой. Одна баба, две бабы, потом женишься и станешь как все. Нет, тут другое. Вот если сам что-то сможешь — ты человек, понимаешь. 
— Что смогу? 
— Смысл найти, равновесие, правду, совесть, короче, слово свое сказать. 
— Витяяя, не пей больше, очень прошу. 
— Дурак ты, Влад, дурак и не лечишься. 
— Сам дурак! 
— Значит так. Жорка, когда мы с Симой у него на свиданке были, велел передать, чтобы учился хорошо и отца слушался. Отец у тебя — голова. Не веришь, спроси у Симы.

Глава 5. «Уроки»

В сентябре семьдесят седьмого добавился новый предмет — начальная военная подготовка, соответственно, новый преподаватель — полковник в отставке Алексей Петрович Цыганок, который рассказывая об оружии массового поражения, утверждал, что альфа, бетта и гамма-частицы разлетаются со скоростью миллиард километров в секунду.
Еще он не мог понять, как можно ходить неаккуратно подстриженным, носить не одноцветный костюм или пиджак не в цвет брюкам.
Разок я выпендрился, и заявился в пиджаке в крапинку. В принципе, пиджак был бежевым, но встречались разноцветные прожилки, поскольку его пошили в одной из стран восточной европы — такой, знаете ли, народно-демократический пиджачок, но немного игривый, и этим посягающий на строгие основы коммунистической морали.
Именно в этот день мы сорвались с уроков.
Уже на выходе из школы, буквально за пару шагов, нас застукал Цыганок.
Он не спеша подошел, взял меня за лацкан и громко, нараспев спросил: «Вл-а-а-д, п-а-а-чему пидж-а-а-к?». Затем широко улыбнулся, сделал воинский разворот кругом и ушел с гордо поднятым офицерским достоинством.
Относились к нему хорошо, поскольку человеком он был веселым, добрым, более того, душевным.
Например, выступая против дилетантского, а на самом деле, нашего исполнения современных танцев — тех самых «медляков» и «шейков», поведал, как сам учился танцевать: вальсируя по четыре часа в обнимку со стулом вокруг общежитского стола под патефон.
Или, как участвовал в запуске ракеты земля-воздух: «Помню, летом дело было, на полигоне в Казахстане. Петляя как заяц, ракета догнала и поразила заданную цель, а мы, стоящие внизу, закричали ура, и тут же в воздух полетели ушанки, телогрейки.»
Ну как можно плохо относиться к бывшему полковнику, который танцует со стулом, не выносит цветных пиджаков, не знает теории относительности, а летом носит ушанку и телогрейку.
Под конец девятого класса Петрович привлек нас к участию в зарнице. В порядке подготовки, мы вместе вышли на школьный стадион, где он сходу предложил посоревноваться на турнике.
В свои пятьдесят семь, полковник подтянулся восемь раз, а я и мои друзья — около двадцати. После этого Цыганок нас зауважал и впредь ставил преимущественно пятерки.
Разумеется, не обошлось без инцидентов.
В середине десятого класса мы ярко набедокурили — шумно подрались с местными, попались на курении и пропустили неприлично много уроков, в связи с чем у педагогов и комсомольского актива накопились претензии, обсуждение которых вынесли на расширенный педсовет с участием родителей — дабы те послушали о своих деточках-раздолбаях.
Впоследствии выяснилось, что на совете многие выражали серьезное недовольство таким поведением и даже грозили исключением из комсомола.
Но один участник процесса все-таки вступился за провинившихся — и, конечно, это был Алексей Петрович.
Он сказал так, — да, мальчишки ершистые, активные, злые на язык, порой нарушают дисциплину, иногда покуривают, дерутся и дерзят, но, — повысил голос Цыганок, — им же Родину защищать!
Остальные учителя недоуменно вскинулись — почему только им — всем.
Нет, — твердо возразил Петрович, — эти смогут, — они готовятся, занимаются спортом, дают отпор хулиганам, но главное, не боятся поступков. Поэтому им можно Родину доверить, а остальные еще заслужить должны.

Глава 6. «Античный беспорядок»

В начале девятого класса по школе пронесся слух, что неподалеку открылась секция культуризма и нас там ждут. 
— Культуризм, — это что? 
— Пацаны, говорят, Гойко Митич — культурист!
Придя по указанному адресу мы нашли подвал, в котором, и в это невозможно поверить, в живую разминались герои фильма «Подвиги Геракла».
Шок от увиденного был столь силен, что я не сразу осознал реальность происходящего.
Тем временем одна из статуй обратила на нас внимание. Меня зовут Саша Хейман — сказала она — если есть желание поработать, проходите.
Далее Саша пояснил, что заниматься будем культуризмом, но произносить в слух только «атлетизм», ибо культуризм считается «западным» и очень вредным.
И тут все сошлось. Во-первых, нас брали в настоящий спорт, во-вторых, в подполье, и третье, — скоро мы будем похожи на Гойко Митича.
Переоценить пункт три было невозможно, ибо оттуда вытекало такое количество благоприятных последствий, что думать обо всех и сразу не было никакой ментальной возможности.
Действительно, в скором времени мы втянулись — ходили на тренировки, вели дневники, готовились к ежемесячным прикидкам, измеряли сантиметром бицепс, грудную, талию и икру, утром делали зарядку. Короче, вступили в мысль о гармоничном человеке.
Саша считал, что сам похож на «Железного Самсона» — знаменитого русского атлета Александра Ивановича Засса.
Результаты появились быстро. Так к концу десятого класса я подтягивался на одной руке четыре раза подряд. Ну, и, знаете-ли, фигура, а вместе с ней и уверенность в себе..
С Сашей я сошелся поближе года через три, когда вместе поехали в Ленинград.
Тогда, будучи в Эрмитаже и глядя на картину А. Матисса «Танец», он задумчиво произнес сакраментальное — «Пожалуй, мой Дениска (сын пяти лет), получше нарисует».
С тех пор мы общались уже как близкие знакомые, вплоть до его отъезда в Израиль.
Как вы знаете, заболевший культуризмом однажды, болеет им навсегда. Во всяком случае, так получилось со мной, который по сей день трижды в неделю держится за железки.
И да, до сих пор я занимаюсь по тем же правилам и методикам, которым научил Саша — первый и единственный тренер, действительный и незаменимый.

Глава 7. «Первоисточник разума»

В старших классах историю и обществоведение вели Эрнест Иванович и Луиза Петровна.
Времена, сами понимаете, былинные, поэтому историю, как науку преподавать было невозможно, а вот историю классовых побед, нанизанных на линию партии, т.е. подлинную, которая изучалась по материалам съездов, классикам марксизма-ленинизма и еще какой-то книжке с картинками, напротив — совершенно необходимо.
В десятом классе прибавилось обществоведение, где учителя должны были обучать основам материалистической философии и делать это так, чтобы на вопрос о первичности, ученики сразу, то есть, без запинки, притворства и лени, восклицали: «материя, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал ленин.»
У обоих преподавателей рьяные комсомольцы-общественники не вызывали никакого восторга. Наоборот, ставя им вынужденную пятерку, непроизвольно, жестом, ироничным словом, давали понять, что не разделяют ни пафоса, ни восторга, которые ученик демонстрировал, произнося фразы о партии, ленине или социализме.
Например, записная комсомолка, с придыханием, восторгом и подобострастием, барабанит партийную правду вперемежку с «истинно-верным» и «единственно-подлинным» — аж, филейная часть полыхает. Вдруг Луиза Петровна ее тормозит, поднимает с места меня и просит продолжить начатую тему.
Естественно, как человек ничего не учивший, начинаю лихорадочно выкручиваться. Склеиваю партийные слова в человекоподобную череду фраз, добавляю от себя пару примеров из утренних новостей, гневно негодую против империалистического ига, а потом плавно выхожу на финал, в котором содержится еще в посылке заложенный вывод.
Луиза Петровна счастливо улыбается, отличница на этот раз получает «хорошо», тогда как мне ставят «отлично».
Ученица в недоумении — почему, ведь она все правильно ответила, на что Луиза, жмурясь от удовольствия, поясняет, — милая моя, тут правильного недостаточно, необходимо было собственное отношение выразить, а вы, как-то очень по казенному, без души.
Потом, уже перед самым выпуском, Луиза Петровна вместо урока повела весь класс в парк. И там, в приватной беседе, сказала — молодой человек, в дальнейшем будьте осторожней. В институте учить истории будут совсем другие люди, поэтому наглое незнание, нахальный треп и самонадеянность могут быть истолкованы совсем иначе и не в вашу пользу.
К счастью, опасения Луизы Петровны, оказались напрасными.
Первый курс начался с истории партии, который читала мадам Заикина, славящаяся строгостью и требовательностью. Однако наши отношения скорее напоминали роман в стихах или поэму в прозе, поскольку усвоенная в школе фигура вывода, сидящего в посылке, сработала на сто двадцать процентов.
Мадам Заикина испытывала истинное блаженство, слушая мои разглагольствования по поводу апрельских тезисов, реорганизации рабкрина или государства с революцией. И когда парой цитат я намекнул, что готовясь к семинарам, штудирую не только ее лекции, но и такие первоисточники, как «философские тетради» или «эмпириокритицизм», не смогла дальше скрывать чувства — со слезами благодарности вкатила «автомат».
Мало того, эта любовь спасла меня на госэкзамене по научному коммунизму, который принимала комиссия с ее участием.
Прошли годы, грянула перестройка, потом демократия.
На одном из майских праздников, повстречал колонну нашей школы, в которой вместе с молодыми шел Эрнест Иванович — сосредоточенный, подтянутый, с прямой спиной, в военно-морской форме и кортиком на боку.
Я поздоровался, а он сразу узнал, обрадовался и потащил в сторону — хорошо, что вас встретил, надо поговорить.
И когда отошли, глядя прямо в глаза, сказал: 
— Я прошу у вас прощения! 
— Господи помилуй, за что? 
— За то, что учил истории, которой не было.
Дорогой, любимый, Эрнест Иванович, вы научили меня гораздо более важным вещам — мужеству и достоинству, поэтому мои уважение, восхищение и благодарность безмерны и непреходящие.

Глава 8. «Уроборос»

В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году я услышал композицию группы Пинк Флойд «Shine On You Crazy Diamond».
И вот тогда рухнуло небо, но вместе с разрушением обозначилось что-то, что уже давно жило внутри, но было скрыто от всякой психологии или истории. Оставалось только назвать что.
Совсем недавно Дмитрий Тиможко продемонстрировал, что музыкальные аккорды можно описать с помощью топологии.
Например, для созвучий, состоящих из всего двух звуков, а в данной композиции топология задана именно чередованием звуковых пар, взятых из одного септ аккорда, таким пространством будет лента Мёбиуса — скручиваемое и переворачиваемое пространство, где внешнее оказывается внутренним, а внутреннее — внешним.
Так на примере ленты Мебиуса наглядно представима оборачиваемость внутреннего впечатления и его внешнего эквивалента. При этом сама лента Мебиуса — есть мифологический символ змеи, пожирающей саму себя.
Значит, сиянием безумного алмаза на самом деле высветилась встреча с ангелом-искусителем Самаэлем, предвещающая грехопадение и (или) Уроборосом, — признание собственной раздвоенности.
Так какое же внутреннее было высвечено безумным алмазом в тысяча девятьсот семьдесят каком-то году?
Ответ может показаться неожиданным, — нетерпение, как жгучее желание поскорее расквитаться с детством.
Именно после алмаза роман Ф. М. Достоевского «Бесы» надолго занял первую строчку в моем тогдашнем чате.
Хотя сам факт грехопадения был еще впереди, но воцарившаяся после укуса Уробросом раздвоенность, требовала своего осознания и легитимации — выхода из «безумного алмаза» и, для завершения себя во всей полноте, нового тела, которым и стала композиция Чика Кориа «No mistery».
Трудно сказать, почему Уроборос выбрал для поселения в моей душе тело фьюжн-мистерии. Может, виной всему пограничность джаз-рока, как необходимость стояния на краю между двумя безднами. Или причина лежит в онтологической, соприродной ленте Мебиуса, двойственности жанра. Впрочем, выбор змеем конкретного тела следует признать удачным.
Как обычно бывает во всякой мелодраме, вслед за мистерией на пороге объявился роман «Из первых рук», где главный герой — бродяжничающий гениальный художник Галли Джимсон — пребывает в состоянии собранного и творящего субъекта, мало того, на девяносто девять процентов состоит из поэзии У. Блейка.
Именно поэзия Блейка выступает путеводной звездой периодически случающихся с Джимсоном творческих запоев: «Пять окон льют свет в человеческий склеп, Одно ему воздух дарит, Второе доносит музыку сфер, А третье ему открывает Толику бескрайних миров…»
Как и в мистерии Кориа, повествование из первых рук, а значит и мы вместе с ним, движется по ленте Мебиуса, где происходит взаимное перевоплощение поэзии Уильяма Блейка и живописи Галли Джимсона.
Ровно тогда, легким майским вечером семьдесят восьмого, я повстречал Рыбу, пересказывающего события в седьмом круге. Прихлебывая утаенное от товарищей пиво, он утверждал, что Данте, рассуждая о перевороте, совершаемом на острие сумрака, видел перед собой лист Мебиуса. И поэтому, продолжал рассказчик, восхождение и обретение итогового смысла было столь-же естественным и органичным, как сам процесс погружения во мрак. Следовательно, подытожил Рыба, существование в мысли, читай в истине, само по себе лишает всякого смысла выбор, а значит и необходимость соответствующего усилия.

Глава 9. «Инвариантность Галилеевой группы»

В сентябре семьдесят восьмого с лекции по аналитической геометрии начались занятия в институте.
Здравствуйте! — отчетливо произнес, стоящий за кафедрой молодой, высокий, сухощавый и темноволосый человек — меня зовут Владимир Ильич!
Далее он преподносит мерность пространства. 
— Одномерное, как оно выглядит?
Аудитория хором, — прямая. 
— Двумерное? 
— Плоскость.
Владимир Ильич поднимает градус, — трехмерное? 
— Куб.
Пауза. 
— Четырехмерное?
Аудитория молчит.
Я, сидящий на задней парте, опустив глаза в стол, тихонько, — нет геометрической интерпретации. 
— Кто сказал нет?
Молчок. 
— Спрашиваю еще раз, кто сказал, нет интерпретации?
Повисает тягостное молчание. И когда я решил героически сдаться, ситуация разряжается, — вот ведь правильно кто-то сказал, — нет геометрической интерпретации».
В середине семестра Владимир Ильич предлагает десять сложных задач — кто решит хоть одну, тому экзамен автоматом — говорит он с улыбкой.
На следующий день, привлеченные хитрыми первокурсниками школьные преподаватели, родители и студенты старших курсов включаются в процесс зарабатывания автоматов.
Все безуспешно, — чужие решения терпят крах. Мне и девушке с потока удается решить по одной.
Моя, — о нерешительном Пете, который из дома пошел в школу, но на полпути повернул к бабушке. Пройдя полпути, снова направился в школу, а еще через полпути опять повернул домой. И так до бесконечности.
Куда в итоге пришел Петя?
Получилось, Петя-Сизиф, к которому впопыхах приросла Моцартовская «Соль-минор», ибо слушал, пока решал, обречен бродить по небольшому треугольнику до конца света.
Владимир Ильич торжественно объявляет имена счастливчиков и тут же предписывает решить еще парочку совсем простых.
Более того, прилюдно поставив в зачетку «отлично», требует нашего присутствия на экзамене. Да, пятерки у вас есть, — говорит он, — но экзамена никто не отменял. Вот принесете последние задачки и будете их защищать.
На экзамене можно пользоваться хоть чем — шпорами, книгами, лекциями — и для этого на первой парте организована библиотека. Мало того, раз в пятнадцать минут Владимир Ильич демонстративно уходит на перекур.
Шпоры, конспекты и книги не помогают — вообще ничего не помогает.
Чтобы сдать математику, сперва нужно понять, потом решить, далее объяснить и в конце ответить на вопросы. Четверка — недостижимый результат, но никто не в обиде — народ радостно и весело пересдает неуды.
С самой первой лекции и на протяжении следующих пяти лет Владимир Ильич был бессменным, а главное, всеми обожаемым, преподавателем различных математических дисциплин.
Он преподавал математику, как легкую и изящную науку, в которой почти нет сложностей. Именно легкость, отсутствие занудства, ненужность зубрежки, но постоянная включенность в процесс математического мышления, позволили усваивать дисциплины, от которых претерпевали миллионы студентов бывшего ссср.
Владимир Ильич легко общался, менялся марками, брал и давал читать книги, никогда не скрывал своего отношения к материалистическому мировоззрению и гуманитарно-историческим наукам.
В начале каждого курса непременно спрашивал, какие умные книги мы прочли летом. Разумеется, речь шла о книгах по математике, в крайнем случае, механике.
Поэтому летом, в жару, на пляже, скрепя всеми частями мозга, приходилось читать, а главное, усваивать веселые многообразия или сингулярные несобственные интегралы, определенные в пространстве какого-нибудь Гильберта или Банаха.
Пару лет назад мы случайно встретились вблизи суда — я тогда вышел практически «никакой» из неудачного судебного заседания. 
— Влад, вы что-то неважно выглядите, — Владимир Ильич был верен себе, — подумайте над этим, пожалуйста!
Таких больше не делают, но мне (нам) повезло, поэтому Владимир Ильич неотъемлемая и наиважнейшая часть вечного настоящего, дай ему бог здоровья и долгих лет.

Глава 10. «Игра в танчики»

Первый курс я закончил на отлично, стал чемпионом города по атлетическому троеборью, собрал вполне приличную коллекцию винила, а итальянская тетка обеспечила джинсами и кожаной курткой. И эта райская жизнь могла продолжаться до самого окончания института, если бы не…
Со второго курса началась «военка» — раз в неделю, будь любезен, в форме и на целый день.
Огневая подготовка, строевая, матчасть, ремонт, эксплуатация. Из нас пытались сделать надлежащих защитников отечества в форме лейтенантов танковых войск. И для решения этой архиважной задачи, государство не жалело ни средств, ни танков.
И правда, всякие танки стояли в помещениях военной кафедры — целые, разрезанные, с вычлененными агрегатами.
На экзамене по огневой подготовке я получил заслуженную двойку при том, что по остальным предметам были сплошные «отлично».
Бдительные органы сразу заподозрили неладное, — уж не провокация ли это, не анти-ли советская выходка?
Заведующий кафедрой сопротивления материалов Гохфельд Д. А. пригласил меня в кабинет и печально спросил про неуд. Пришлось сказать, что не в состоянии запоминать ахинею и шагать в ногу.
Он все это выслушал и тихо сказал — прошу вас, сдайте хотя бы на удовлетворительно, помолчал и добавил — очень прошу.
Такому человеку отказывать не подобало, поэтому пообещал все сделать в лучшем виде.
Правдами и неправдами, со шпаргалками и подсказками, еле-еле справился с пересдачей, с учетом того, что принимавший огневую военный, в конце концов сжалился и поставил хорошо.
На этом трудности не закончились, поскольку далее шли курсы, аналогичные огневой и преподаваемые в том же ключе, — от забора и до обеда.
Я пролезал сквозь «военку» с трудом, больше упирая на снисхождение преподавателей, чем на собственные силы.
Так, на одном из зачетов по по ремонту и эксплуатации танков, майор, выслушав мой ответ по билету, попросил найти танк, стоящий прямо в аудитории — я нашел — он покачал головой, глянул на пятерки по другим предметам и со вздохом поставил зачет.
Короче, все предрекало дальнейшие неприятности, так как к началу сборов, за мной прочно закрепилась репутация самого отстающего студента в деле изучения военного дела.
В воздухе пахло грозой, ибо призрак не сданного госа частенько навещал меня по ночам.
Ситуация изменилась в одночасье с точностью до наоборот.
Прибыв на сборы и разместившись в палатках на двенадцать человек, мы стали тащить службу — учиться мотать портянки, подшивать воротнички, изображать танковое наступление, мыть руки хлоркой и так далее.
Повезло, что старшиной назначили Витька, — соседа по двору и напарника по игре на гитаре, — человека почти родного.
В первый же вечер после отбоя Витек вытащил меня из палатки, и мы ушли подальше, чтобы у костра отметить начало, поиграть на гитаре и поговорить, то есть, занялись ровно тем, чем обычно коротали длинные летние вечера во дворе.
Постепенно на огонек потянулись люди, в том числе, офицеры. Мы выпили, спели задушевные и познакомились поближе.
И тут один майор-афганец предложил нам заняться самодеятельностью, на чем, после очередного тоста, и порешили.
Следующим утром меня включили в самодеятельность и велели готовиться к конкурсу.
В результате, по сборам пошли частушки, написанные под конкретных офицеров, и даже блюзы на походные темы, ставшие популярными и в среде курсантов, и у комсостава.
Мало того, на конкурсе мы одержали верх над соседней дивизией, тем самым подтвердив свою необходимость и состоятельность.
После этого меня освободили от всех и всяческих занятий, пообещав содействие на госэкзамене, прикрепили к особому довольствию и велели готовить выпускной концерт. Кроме того, по вечерам приглашали в офицерское собрание — поиграть на гитаре или задушевно поговорить под водочку.
Кончилось тем, что я не только сдал на отлично пресловутый гос, но и единственный с курса получил ценный подарок — танк из пластмассы с выгравированной на нем благодарственной надписью.
После триумфа, скромно потупив взор, нанес визит вежливости Гохфельду.
Увидав в зачетке «военное отлично», он покачал головой и сказал, 
— Поздравляю, и что случилось? 
— Наладились отношения.
Он еще раз внимательно посмотрел в зачетку. 
— Не сомневался в ваших способностях, но ведь выучить вы не могли, тогда что? 
— Самодеятельность. 
— Вы поете или пляшете? 
— Играю на гитаре. 
— Бедные родители, как они это переносят? 
— Стойко. 
— Ну-ну, еще раз поздравляю, надеюсь, остальные дисциплины вы будете сдавать на общих основаниях.
Так и вышло. Остальные дисциплины я сдал на общих основаниях, за исключением научного коммунизма, разумеется, и окончил вуз с красным дипломом, за что следует благодарить исключительно Давида Ароновича. Если не он, сдавал-бы «военку» до сих пор.

Глава 11. «Памятник для героя»

С Мишей мы познакомились в восемьдесят четвертом, будучи в гостях у Сашки и обсуждая три бутылки коньяка, Сальвадора Дали, теорию функций комплексного переменного и преобразования Фурье.
После очередной рюмки Мишка рассказал, как служил в армии, работал на железке и от нечего делать закончил заочный железнодорожный институт, после чего присел паять схемы. В конце концов, паяльник привел его на кафедру физики, где он тихонечко исполнял младшего инженера, а по вечерам пил спирт и читал поэта
Н.Рубцова.
Случайно выяснилось, что этот младший дворник может делать ровно все то, чем занималась кафедра физики и еще с десяток соседних — высказать гипотезу, теоретически ее обосновать, поставить подтверждающий эксперимент, придумать и изготовить необходимые приборы и собственноручно сдать результаты научных работ заказчику.
Удивительным было и то, что отраслевая принадлежность проблемы не имела значения. Если обращались по проблемам порошковой металлургии — решал, электромагнитноакустического преобразования, — пожалуйста, ультразвуковой дефектоскопии, — ради бога, лазерной интерферометрии, — с удовольствием!
И тут у всех дела пошли в гору, а его наградили должностью целого инженера за десять кандидатских и одну докторскую диссертацию.
Правдами и неправдами я устроился в аспирантуру на ту самую кафедру физики и два года существовал рядом с Мишкой. Странная была компания.
Один, в будущем дважды защитник Белого Дома и спонсор фильма «Танк Клим Ворошилов», а в том настоящем — друг поэта Е. Евтушенко и завсегдатай закулисья театра Современник. Он и познакомил нас с поэмой «Москва — Петушки».
Второй — чемпион мира по радиоспорту. В конце восьмидесятых, прихватив три бутылки коньяка, поехал на соревнования в Штаты, где попав на вечеринку, напоил присутствующих, и, в результате, наутро обнаружил себя в постели долларовой миллионерши. Через неделю, выпив весь бар и прокатившись на хозяйском Порше со скоростью 300 км./час, по-тихому, то есть, по-английски, свалил домой.
Третий — Сашка, о котором расскажу чуть ниже.
Этот народ вечерами решал курсовые за коньяк, совместительствовал за шестьдесят, преподавал за сто двадцать, репетиторствовал по выходным, шабашил в отпусках, читал самиздат, дружил с актерами, бомжами, слесарями, спортсменами, рок-музыкантами и фарцой.
В один из трезвых сезонов Мишка раздухарился и написал работу для себя — «Теория термоупругого удара» — законченное научное творение, классический труд, в котором идея развивалась от гипотезы к теории с экспериментальным подтверждением и практическим применением. И получив высочайшее добро, стал соискателем степени «кандидат физико-математических наук».
Его термоупругость мигом вызвала серьезные споры между основными школами — Московской, Ленинградской, Грузинской и Американской.
Там, в академических кругах, никому и в голову не могло прийти, что автор мегауравнений, — типичный бомж-ханыга, который носит полосатый клеш из семьдесят второго, рубашку с воротом поверх пиджака и закусывает неразбавленный спирт елочными иголочками. 
— В небе есть оболочка, где все слова записываются, — так Миша объяснял Ляле Ибрагимовне теорию ноосферы. 
— В глубине океана спрятан такой слой, что кричи-не кричи, а звук оттуда не вылезет, — пытался вразумить он доцента, пожелавшего наскоро защититься по акустике.
Мишка был абсолютно доступен в общении, не амбициозен, доброжелателен, легок на подъем, а из мысли сразу выпадал в поступок. «Появилась идея!» — весело восклицал он и начинал носиться по лаборатории в поисках необходимых для проверки компонентов. 
— Ты знаешь, ведь все происходящее вокруг, — суть конструкция твоего мозга? 
— Миша, я работаю! 
— Напрасно отмахиваешься, тому доказательство имеется. 
— Какое еще доказательство? 
— Закроешь глаза и ничего не видно, — и счастливо смеялся.
Он любил по утрам пить чай, трепаться в курилке за всякую физику, играть блиц, а вечерком пойти с друзьями в лесок, где в окружении берез и сосен неторопливо пригубить и почитать вслух стихи любимого поэта. 
— Ты только послушай — говорил он, держа стакан на вытянутой руке:" Светлый покой опустился с небес и посетил мою душу! Светлый покой, простираясь окрест, воды объемлет и сушу. О, этот светлый покой-чародей! Очарованием смелым сделай меж белых своих лебедей черного лебедя — белым!»
Связавшись с защитой, Мишка попал в бесконечные диссертационные дрязги — научные советы, рецензии, справки, внедрения, предзащиты, т.е. в процесс, изматывающий соискателя сверх всякой меры.
Летом восемьдесят шестого я уехал отдыхать, а приехал ровно на похороны. Внеочередной запой привел гения к мысли о прерывании жизненного процесса — он запутался в лабиринте и вышел прямиком на минотавра.
В конце концов, развивая одну из многочисленных Мишкиных идей, я научился пользоваться термоупругостью, — сверлить лазером камешки и получать из них бусы, остродефицитные тогда дамские украшения.
На самом деле, никто не знает насколько простая вещь лазер: насос охлаждает активный элемент, силовая установка подает напряжение на лампу накачки, свет от которой попадает на неодимовый или рубиновый стержень, нарастает поток фотонов, после чего наступает пробой, в результате, из резонатора появляется когерентный пучок света — это и есть лазерное излучение.
Когда с завода в лабораторию поступал новый лазер, первым делом мы отключали все блокировки.
И вот, в ту страшную субботу, один непуганный руководитель тайком проник в лабораторию, и пострелял из новенького лазера, забыв включить водяной насос, тем самым оставив активный элемент без охлаждения.
Лазер накрылся мгновенно, причем в самой дефицитной части — начисто сгорел рубиновый стержень. А стоило это украшение, — не приведи господь сколько.
Но дело даже не в стоимости — надо было срочно сдать военным установку контроля качества ряда ракетных элементов, центральным звеном которой являлся пресловутый лазер, с теперь уже сгоревшим стержнем.
Мне, как ответственному исполнителю, разбор полета был противопоказан — кому какое дело, что пламенность начальства сжигает все на пути к истине. Даже рядового исполнителя могли турнуть так, что мало не покажется — шутка-ли, лазерный щит родины. Но если бы узнали, кто на самом деле блокировку откусил — пиши пропало.
Пришлось принимать меры или, как сейчас говорят, действовать креативно.
Во-первых, из секретного запаса выделили пять литров спирта. На втором шаге, выписали премию и командировали в столицу нашей родины. И все под честное слово исправить поломку за три дня.
Прибыв в мать городов русских, первым делом позвонил Голубцу.
Голубец — фигура легендарная — слесарь контрольно-измерительной аппаратуры в страшно закрытом научно-исследовательском институте, человек надежный и разумеющий и, что самое главное, большой друг моего большого друга. И в этой дружбе мы пару раз выпивали вместе.
Тот думал секунд десять, потом вник в проблему и попросил перезвонить попозже. Через два часа у нас состоялся предварительный разговор. 
— Влад, спирт есть? 
— Есть! 
— Одним спиртом тут не обойтись. 
— Говори! 
— Рублей сто. 
— Не вопрос! 
— Рубинов пока нет, но пара хороших неодимчиков найдется. 
— Отец родной, спасай! 
— Не суетись. Есть классный активный элемент в сборе с легированным неодимом, отражатель — закачаешься. 
— Беру в темную! 
— Договорились.
На следующий день, тайными тропами, через подвалы и полуподвалы, пожарные лестницы, каптерки и бойлерные, мы проникли внутрь особо охраняемого объекта. За пять литров спирта и восемьдесят рублей я приобрел активный элемент в сборе, два активированных неодима, два простых неодима, электрооптический затвор, пару килограммов полупрозрачных зеркал, три координатных столика, три отражателя, рулон пассивной пленки и пяток килограмм всякой мелочи.
После завершения торговой сессии, теперь уже через другие дыры и канализационные люки мы выползли на свет божий около станции метро. 
— Ну, бывай, Голубчик, спасибо тебе, спас. 
— Влад, так не пойдет! 
— Что еще? 
— Обмыть надо.
Зашли в пивную неподалеку, где Голубец быстренько добил спиртом пиво и через час завил, что возвращает тридцадку, а полтос не может, так как уже пообещал пацанам. Я горячо отказывался, объяснял, что деньги выписали именно на это. Но Голубчик был тверд, стоял на своем, ибо он не падла и не крыса, никогда с друзей не берет, особенно, если тем нужна помощь.
Еще говорил, что если бы я попросил, он мигом примчался хоть в Копейск, хоть в Тьмутараканск и сам привез это говно, лишь бы помочь хорошему человеку.
Мало того, хотел тотчас лететь в Челябинск, чтобы лихо заявиться к непуганному начальнику и бросить тому в лицо страшное слово. 
— Понимаешь, Влад, он «мудак на букву че», — чувствуешь, игру слов, а? 
— Голубчик, какая, нахрен, игра, — наливай. 
— Не, ты погоди, по-твоему, мы — алкаши, запомни, мы — это трудовая, сечешь, — тру-до-вая интеллигентщина, если угодно, — культурные пролетарии. А «Че» — это Челябинск, чувак, — это город, в котором никогда не будет трамвая. 
— С дуба рухнул, у нас этих трамваев, хоть жопой ешь. 
— Ты не врубаешься. Мой трамвай, — не телега на рельсах, а символ красоты и свободы, точнее, — доказательство неотвратимости прогресса. 
— Больше неотвратимым прогрессорам не наливаем, — несешь уже полную чешую. 
— А что, разве не красоты?! 
— Ты бы еще паровоз приплел. 
— У которого в коммуне остановка? 
— Ага, у которого другого нет пути, ибо винтовка у нас. 
— О чем с тобой говорить, — технократ, — в тебе нет поэзии, чувак, и знаешь почему, потому что тебе лазером душу пожгло и всю поэзию сдуло.
Дальше решили срочно пропить сэкономленную тридцадку, но пропить красиво, — пойти в соседний бар и законьячить, нахрен. Потребовать, чтоб сделали кровавую Мэри, раз. Чтоб включили наконец Высоцкого, по-полной, — коней чтоб включили, падлы. И… чтоб… пошли… все… К
ак я выжил, как добрался до гостиницы, как расплатился за доставку, и, самое главное, как не потерял груз, до сих пор остается загадкой. Знаю, что очнувшись, обнаружил на столике бутылку пива и пару сигарет.
Золотой ты человек, Голубчик, спасибо тебе, родной, — дважды герой!
В конце концов, тема была спасена, лазер стал выдавать мощность в полтора раза больше проектной, а заказчики сходу подписали акт приемки, за что потребовали законный банкет.
После первых трех здравиц народ потеплел, сбросил официоз и стал горячо объясняться в любви науке, прогрессу и вообще, — за женщин стоя!
Ребят, — закинул удочку изрядно подвыпивший председатель комиссии, — а как вам удалось такую мощу создать, колитесь.
Что я мог сказать господам оборонщикам, — правду, только правду и ничего кроме правды.

Глава 12. «Итоги»

И тут я вспомнил Сашку.
У него все складывалось поначалу неплохо — окончил физмат школу, выполнил кандидата по шахматам, поступил на физфак в МГУ, отучился, нашел жену, родили сына. Далее — аспирантура, защита, лаборатория, репетиторство. Молодой, образованный, успешный — семья, квартира, машина, дача, костюм.
Но под костюмом жил все тот-же маленький Саша, которого гоняли во дворе за то, что толстый, жадный и рева. А он боялся пожаловаться отцу, боялся, что отец наорет, накажет и пошлет драться.
Лучше к маме — она такая умная, красивая, пожалеет, поцелует и только потом займется главным делом всей жизни — собой, своими охами, ахами, слезами, восторгами, болезнями и отношениями.
Сашка из кожи вон лез, — хотел, чтобы хвалили, восхищались, завидовали — отсюда шахматы, хорошая учеба, умные книжки, талантливые однокашники.
Лез, но боялся, что его мужская несостоятельность, а на самом деле инфантильная девичья душа, заметны окружающим.
И со здоровьем нелады были с детства — гипертония, одышка, лишний вес, плюс полная неспортивность — ничего кроме шахмат.
Поэтому, оставаясь внутри себя маленьким, запуганным и болезненным существом, которому постоянно нужна мама, завидовал тем, чья состоятельность представлялась очевидной.
Мать — это святое, — говорил «взрослый» Саша сидя с рюмкой в руке, — за мать!
Столы он любил. Любил, когда гости, когда он хозяин, когда можно повыступать. После нескольких рюмок страх ослабевал, приходило желанное довольство, по мере опьянения переходившее в довольство собой, — как ни крути, а он все-таки молодца, — кандидат наук, хороший муж, замечательный отец, отличный менеджер, верный друг, повеса и просто состоятельный человек.
Вот бабы, те Сашку не любили, хотя он вовсю старался, — лихачил, бросался деньгами, хвастался. Жалели, но не любили, в том числе, его законная.
Он опять завидовал, особенно тем, кого привечали дамы — наговаривал, наушничал, подставлял под неприятности или хамил, если обстановка позволяла.
Настали новые времена, вся кафедральная деятельность скукожилась, а потом и вовсе пошла псу под хвост, кооператив накрылся. Сашка стал торговать квартирами, и поначалу даже получалось — недвижимость покупали, маржа капала, столы накрывались, а сделки отмечались. Дабы окончательно разбогатеть и всем все навсегда доказать, полез в авантюры — риски, нервы, провалы — он кидал, его кидали. И наступил момент, когда деньги кончились, а собутыльники разбежались. Он начал лихорадочно занимать, в том числе, у родителей, знакомых, знакомых знакомых. При этом продолжал пить — утром, днем, вечером, ночью и снова утром. И будучи в подпитии названивал всем подряд — предъявлял претензии, угрожал, предрекал, пророчествовал.
Умер отец, слегла мать. Однажды, когда Саша пришел ее навестить, расчувствовалась и проговорилась про заначку — мол, если она умрет, сынок, ты знай, папа припрятал немного, нам на похороны, там наверху… Саша не дослушал, залез на антресоли, выгреб подчистую. Потом, еще мать жива была, продал родительский гараж, сад, машину.
Мать умерла со слезами стыда, боли и любви к своему единственному — Саша, Сашенька, родной, ты самый лучший, самый, самый, самый. Сашка ревел как в детстве — пил, ревел и снова пил. Созвал на поминки всех кого смог. Сам напился, наговорил гостям гадостей, кричал, что мать испортила ему жизнь, что вы ничего не знаете, она всегда все только для себя. Короче, остался один на один с собой.
Как-то ночью закончился коньяк. Он пошел в ларек, где познакомился с кем-то, дальше они пили, а наутро новый друг обнаружил тело — испугался, сбежал. На похоронах почти никого не было — холодными слезами, без горя и скорби помянули, вяло произнесли положенное, наскоро разошлись. 
— Мама, ты где, укрой меня, и я положу голову тебе на колени, помнишь, как раньше, мы посидим вдвоем, подождем отца, только ты и я, да, мамуля…
В какой-то из майских или ноябрьских по обыкновению навещал маму.
Когда прихожу в дом, где родился и вырос, всегда подолгу смотрю в окно на старый тополь. В далеком маленьком детстве он закрывал окно целиком, а если пушился, казалось, идет снег. Теперь остался только обпиленный одинокий ствол без веток и зелени.
Пообедали, поговорили о детях-внуках, их планах и перспективах, заодно помянули Сашку. Все как всегда. Через час, когда темы иссякли, распрощались. Спустившись во двор, решил дать круг почета.
Надо сказать, наш двор занимает целый квартал в центре города с выходом на главную площадь. Навстречу двигались праздничные люди — кто с детьми, кто парами, кто с шариками или просто в настроении.
И вдруг нарисовался Харитон, с которым не виделись лет тридцать. Тогда, летом семьдесят девятого, когда сидели в компании боксеров, возглавляемой мастером спорта по кличке Мотор, объявился страшно взволнованный Харитон и срывающимся голосом доложил, что уличил моторовскую пассию в коварной измене. Изложив факты и представив неопровержимые доказательства, он утих. Затихли и остальные, ибо приговор дело нешумное, особенно, если закон предусматривает либо полное уничтожение изменницы, либо частичное, но тоже уничтожение. И случилось чудо.
Насильно мил не будешь, — загадочно произнес Мотор и, выдержав театральную паузу, добавил, — если мне можно, почему ей нельзя. После таких слов напряжение спало, суровые лица разгладились, а изменница была прощена и забыта. 
— Здорово, — сказал Харитон, — мы тут с Сидором и Чурсом отмечаем по-тихому.
Тут я заметил в глубине двора двух мужиков под пятьдесят и пару девчонок не старше двадцати. Все со стаканами. 
— Что пьете? 
— Красняк, пошли отметим, заодно поболтаем. Ты от мамы?
Подошли, поздоровались. 
— Садись, наливай, знакомься, Лена, Наташа, — Сидор внимательно посмотрел на меня и добавил, — слушай, Рыба года четыре назад утверждал, что ты в отказе, так?
Ни удивления «сколько лет, сколько зим», ни вопросов «как дела» — никакой болтовни. Все предельно конкретно — садись, наливай, знакомься. Как будто расстались позавчера. Ну не выходил долго пацан — может, родители не пускали. Важным остается гамлетовское «пить или не пить», остальное так.
Действительно, лет пять назад столкнулся с Рыбой, который сходу поведал об успехах — дважды женат, дважды лечился, дважды зашивался, но бросать не хочет, ибо чувство собственного достоинства перевешивает. И стал излагать подробности лечения и связанных с ним мучений.
Интересные перемены — подумалось мне тогда — ведь в мае семьдесят восьмого тот же Рыба разыгрывал сценки из Божественной Комедии. Например, утверждал, что Дантовский переворот, совершаемый на острие сумрака, происходит в пространстве Мебиуса. Поэтому возврат из центра земли и обретение итогового смысла, столь-же органичны, как погружение во мрак. Следовательно, существование в мысли само по себе лишает всякого смысла понятие выбор, а значит, необходимость соответствующего усилия.
Что сказать — и организмы подстарились, и двор перекроили, хотя девчонки по-прежнему молоденькие. Вот и стаканчики пошли одноразовые, а сорок лет назад приходилось из автоматов занимать. Потом, правда, возвращали, ибо думали не только о себе, но прежде о коллективе.

Эпилог.

Да, дорогие мои, никто нам не позволит разрушить единство мира и мировосприятия — мир таков, каковым мы его видим. И зачем утверждать обратное, отвлекать практические умы на заведомо схоластические цели, — познаваем, не познаваем, — какая, собственно, разница.
Мир прекрасен, чудесен, неожидан — это темы для разговора.
И что значат временные социальные установления перед откровением зеленого ростка, веткой сирени или волшебной флейтой.
Мне говорят, — важен угол встречи с жизнью.
Безусловно, важен, но их много. Под одним мы видим алгебру, под другим гармонию, под третьим хаос. Но объединить все углы мы не можем, — и не надо.
Сколько всего в капле росы — целая вселенная, тем более, оптический закон утверждает, будто капля вселенную видит. Раз видит, значит, разумеет.
Вперед, нам нужна роса, нам ее достаточно.
Для чего, спросите?
Не в погоне за истиной, но гармонии желаю пребывать. Если угодно, достижение гармонического состояния-напряжения есть истина, не имеющая ничего общего с той, за которую ломают копья, души и тела.
Среагировал на мелодию, запах, изгиб ноги, — зазвучал, зажегся, — твори, и никаких гвоздей!

Часть 2. Дизайн для адвоката

Нарцисс

Нарцисс, глядя на отражение в ручье, себя не узнал, но увидел Другого и был пленен его красотой, тогда как Эхо оказалась столь нерешительной, что, оставаясь невидимой, смогла повторить лишь последние слова любимого, тем самым содействуя его самообману.
Другого Нарцисс увидел там, где его нет — в ручье, но там, где есть отражение — он сам, а настоящую Другую не увидел, ибо положил эхом — отражением своего голоса, то есть самим собой.
В этом смысле, Нарцисс — слепец, который не отличает себя от Другого. И пока слепец не увидел ошибки, полбеды — просто влюбился в мужчину, с кем не бывает. И влюбился, разумеется, без всякой надежды на взаимность, ведь он не мог дополниться Другим, как и отраженный Другой им. Более того, не мог вернуться обратно в «я», которое полюбил и почитал за Другого.
Но вот в тот момент, когда осознал, случилась полная утрата личности. Ведь собственное «я» — это то, что невозможно увидеть зрением, а он увидел именно личность Другого. Мало увидел, влюбился, в силу чего оказался неспособным мыслить себя, ибо утратил собственную достоверность.
Добило Нарцисса уравнение «я есть он», следовательно, «я — не есть я», что означает полное самоотрицание.
Нарцисс утратил душу, ибо увидел ее вне себя — в облике прекрасного Другого, которого полюбил, тем самым признав факт существования души другого, а значит, факт того, что душа стала принадлежностью Другого в результате отчуждения ее от себя, повлекшее прекращение собственного бытия.
И правда, когда в детстве взрослые меня упрекали в себялюбии, я никак не мог понять, о чем, собственно, идет речь. Нет, я понимал — от меня чего-то хотят.
Но что такое любить себя или не любить, понять, на уровне почувствовать и поверить, не мог.
В самом себе я не обнаруживал ни того, ни другого. Более того, никак не мог вместить, как можно в самом себе кого-то любить, то есть, относится к себе, как к другому. Как к маме или папе, к примеру.
Когда речь шла о том, чтобы поделиться куском с рядом сидящим голодным или помочь бабушке перейти дорогу — совершить в пользу третьего что-то, что требует усилий, но не сулит выгоды или возмещения, все предельно ясно. Правда, подобное «себялюбие» обязательно предусматривает фигуру того, кто нуждается.
Но если стоишь перед лицом самого себя, невозможно признаться в любви, ибо нет и не может возникнуть такого чувства или мысли, в принципе.
Человек стремиться к выгоде, в том числе материальной и (или) эмоциональной — так устроен, но это не любовь к себе, а мотивация.
Любовь — когда готов отдать, пожертвовать, когда дополнен другим и сам дополняешь другого, что невозможно в отношении с самим собой.
Получается, миф о Нарциссе — онтологический запрет, доказательство того, что подобное устройство личности невозможно — мы не можем любить себя ни любовью-любовью, ни любовью-желанием. И тут речь идет о трансцендентальном устройстве «я», но не о психологическом.
У человека с психологией самолюбование всегда на первом месте.
Но это другое «себялюбие» — отношение к образу, который человек с психологией создает всякий раз, когда рассказывает о себе.
Естественно, создаваемый им образ — средоточие всех добродетелей.

Сизиф

Сизиф является пленником ложной мысли — если ему удастся водрузить камень на вершину холма, он в третий раз обманет смерть и сбежит из царства Аида обратно в жизнь.
Конечно, для нас труд Сизифа выглядит абсурдно, ибо мы это знаем наперед. Однако для него самого цель желанна, следовательно, в каждом отдельном цикле действия осмыслены. В этом смысле, можно согласится с А. Камю, назвавшего Сизифа человеком, поднявшимся над бессмысленностью своего существования и обретшим на этой высоте и смысл, и гордость, то есть, преодолевшим абсурд.
Согласитесь, лучше трудится в отсутствии положительного результата, чем не трудиться вовсе.
Но я полагаю, Сизиф не может понять тщетности усилий, поскольку остается тождественным себе: по-прежнему верит в удачу, в кажущееся — близость успеха за счет малого усилия или обмана, в том числе, самообмана, но не может извлечь смысл (урок) из неудачи, ибо не признает для себя такого положения в принципе. Не признает он ни поражения, ни вины, ни ответственности, тем паче, обреченности на вечное страдание.
Сизиф заперт или уперт во лжи — дважды обманывал смерть, почему бы этого не сделать еще разок. Вот собственно упертость во лжи и есть квадратура круга, вечный двигатель или сизифов труд.
Будучи адвокатом, я встречал подобных виртуозов.
Один пациент служил при союзе директором ремонтно-строительного предприятия. В перестройку создал кооператив, быстро приподнялся, оброс связями, в том числе, с лихими мирами. В девяностые сблизился с властью — взлетел на самый пик вершины холма. Обещал направо и налево, брал деньги, ни за что не платил и никогда не отдавал заемного. Короче, будучи прикрытым, кидал. И делал с азартом. Более того, с удовольствием рассказывал о своих подвигах. К концу девяностых в городе не осталось никого, кто-бы ни претерпел.
Те, кто знал его поближе, увещевали и молили — перестань, ляг на дно, скройся, убеги. Тщетно. Пациент только смеялся в ответ и продолжал с утроенной силой. В конце концов, на него было совершено покушение, из которого он выбрался с легким ранением, но героем, затем втрое. Казалось бы, что еще нужно. Нет, смеялся и кидал, кидал и смеялся.
Третье закончилось печально.

Эдип

Эдип, над которым веет злой рок, в конце концов приходит к мысли, что зрение — суть обман, приводящий его к трагедиям. Поэтому выкалывает себе глаза, целиком уходит в темноту и страдание, оставляет трон, Фивы, отправляется в скитание.
Тем самым исключает саму возможность поступка — впадает в недеяние.
Значит ли это, что он смирился под ударами судьбы? В конце концов, богини мщения перестают его преследовать и перед смертью Эдип обретает покой.
И напротив, Гамлет — баловень судьбы, извлекает смысл из того, что увидел, и только после этого действует по совести.
Если бы смирился и впал в недеяние, — стал бы королем, женился бы на Офелии с благословения матери в окружении родственников и друзей. То есть обрел человеческое счастье в его предельном значении.
Нет, оказал сопротивление.
В отличии от классической души, которая своей форме содержит все без исключения источники и счастья, и несчастий, античная душа смиренна перед роком — от судьбы не уйдешь.
Однако человек героического сознания, которым несомненно являлся Эдип, мало того, еще и недюжинного ума, — разгадал загадку Сфинкса, нашел такую форму существования, которая в максимальной степени избавляет всех, кого он любит, от довлеющего над ним рока — недеяние. И для того, чтобы войти в недеяние по-полной, Эдип лишает себя зрения.
Почему он так сделал?
Потому, что глаза его обманули.
Покидая Коринф, Эдип полагал, что спасает родителей от проклятия, но не знал, что они неродные (в биологическом смысле) и проклятие над ними не властно. Содействуя гибели Лая, не знал, что это его настоящий отец. Принимая в награду за победу над Сфинксом царство и царицу, не знал, что женится на собственной матери.
Обладая ясным умом, совестью и обычным зрением, Эдип полагал, что действует разумно и добросовестно, более того, с благими намерениями. Каково же было узнать, что он лишь слепое орудие судьбы. Именно слепое, ибо то, что он видел глазами не соответствовало своему назначению, — родители, которых любил оказались приемными, убитый по дороге в Фивы хам — настоящим отцом, любимая женщина — матерью, дети — продуктом инцеста.
И вот тогда он себя ослепил, и сделал это в надежде выскочить, то есть, оказавшись в недеянии, перестать быть орудием судьбы.
Ослепнуть, чтоб прозреть!

Минотавр

Если лабиринт Дедала — суть безысходность, тогда вопрос о Минотавре не имеет значения. Уж очень человекоподобный зверь, судя по размерам и строению тела, — настолько, что его мог исполнить любой тренированный боец в маске «бычья голова».
И какая разница, кто кого убьет, — Минотавр жертву или наоборот. Все равно из лабиринта никто не выйдет.
Поэтому вопрос о том, был ли минотавр, равно как и вопрос о его происхождении — в результате порочной связи царицы с непожертвованным Посейдону красавцем быком — значения не имеют. Нить — вот проблема!
Почему до Тесея Ариадна никому не давала клубка, раз. И, второе, почему никто до этого не додумался без ее помощи. Если на первый вопрос ответ очевиден — любовь, то на второй… К
ак выйти из сумрака?
Эдип, чтобы прозреть, выколол себе глаза, Гамлет, — поставил спектакль.
Выход нашла Ариадна, и поэтому покончила с чудовищем именно она. Она поняла, что нет в лабиринте зверя в натуре, за исключением того, который от сна разума случается. Осознала и то, что главной проблемой является сам лабиринт, и если найти способ из него выбраться, Минотавр будет повержен для всех прочих. Она и нашла способ — нить.
А Тесей — ничего, даже чаю не попил. И, пожалуйста, целый и невредимый. Более того, Ариадну то ли посеял по дороге, то ли, расхотев выполнять брачное обещание, высадил на необитаемом острове. Короче, нет больше Ариадны — единственного существа, способного мыслить.
Забыл Тесей вывесить победный флаг на корабле — папа в бездну спрыгнул. Ему все божья роса. Если бы сам искал и нашел решение, другое дело. А так, — сражался ли с минотавром или просто кровью измазался, — этого мы не знаем.
Выбрался, и за это его признали победителем. Но вышел, как видим, не обогащенный никаким пониманием или чувством. Более того, став чужими трудами «супергероем», по недомыслию потерял и отца, и невесту.
Если вспомнить, участь многих ученых печальна. Сначала они открывают что-то очень полезное, дают воспользоваться плодами трудов разным проходимцам, а те, в лучшем случае, отправляют умников на перевоспитание в труднодоступные районы.
Но лабиринт, в смысле «сумрак», остался целехоньким. А минотавра, вернее, полезную легенду о нем или о ком-то, кто еще хуже, снова можно подселить в головы всех сентиментально страждущих, тем более, свято место пусто не бывает.

Орфей

Орфей, усомнившись в подлинности обещания Аида, а значит, в истинности своего плана (мысли) и продиктованных им действий, обернулся, чтобы удостовериться идет-ли за ним Эвридика. Нарушив данное Аиду обещание, он не довел дело до конца, т.е. не сделал результат необратимым. В итоге Эвридика снова в царстве мертвых.
Другое дело, она, как «вещь», включенная в вечное настоящее Орфея, после провала миссии, является источником чистого, не замутненного житейской психологией, вдохновения певца.
Но вот неисполненный до конца подвиг, как героический, но напрасный (безрезультатный) путь Орфея, — урок. И заключается он в том, что полнота необратимо исполненного смысла, достигается истинным, а значит, неделимым поступком, в который герой выпадает непосредственно из мысли, то есть тогда, когда поступает по истине.
В данном случае сомнение было порождено обычным человеческим недоверием в саму возможность выхода из царства мертвых, подкрепленного отсутствием вещественных признаков движения Эвридики.
Впав в сомнение, Орфей покинул мысль, ибо сомнение тоже мысль, только другая, из которой вытекали его поступки, в том числе, поход в царство мертвых и договор с Аидом.
Следовательно, поддавшись психологии, он отказался от истины, тем самым обратив моральный подвиг из любви в геройство ради геройства — демонстрацию собственной крутости, которая на все готова «ради любви».

Глава 1. «Марк Аронович»

В 1994 году я подрядился консолидировать контрольный пакет акций крупного завода — разумеется, в пользу управленцев этого же завода, точнее, директора и его команды.
Предварительно в нашу контору прибыло одно «ну, очень заинтересованное» лицо, которое объяснило цель визита, кроме того, шепотом назвало своего рекомендателя, — другое «ну, очень уважаемое» лицо. Когда весь артикул был исполнен, мы заключили договор и приступили к работе.
Услуга заключалась в том, чтобы обойти цеха и убедить трудящимся в том, что им необходимо срочно заключить соглашение о передаче полученных от приватизации акций в доверительную аренду — а иначе будет поздно, и завод выкупят варяги.
И мы это сделали. Люди, поняв задачу, потянулись передавать акции с такой скоростью, что через пару недель был собран контрольный пакет голосов, пришлось без лишних отлагательств готовить общее собрание акционеров, на котором должны были быть сформированы новые органы управления завода, целиком и полностью состоявшие из прежней администрации.
Правда, кандидатов в эти органы выдвигали сами акционеры, но вот избранным мог стать лишь кандидат, за которого проголосует компания, у которой оказался контрольный пакет голосов.
Накануне собрания я прибыл на завод с контрольно-профилактической целью — проверить работоспособность всех систем, готовность бюллетеней, журналов, протоколов и уведомлений.
На прощание зашел в дирекцию, и выпив чашку кофе уже засобирался обратно, как вдруг ко мне подошел человек и шепотом произнес — с вами хочет поговорить Марк Аронович. 
— Да, а кто это?
Порученец заметно напрягся. 
— Как, вы не знаете Марка Ароновича? 
— Не знаю.
Тогда, перейдя на свистящий шепот, он объяснил, что Марк Аронович большой авторитет. Мало объяснил, трижды подчеркнул, — очень большой. 
— Кем он работает? — задал я следующий и, как оказалось, абсолютно бестактный вопрос. 
— Какая разница, — нетерпеливо бросил посол, — заведует складом в цехе комплектующих, по-моему. Но какое это имеет значение. Пойдемте, нас ждут.
Прежде чем пойти, я подошел к группе старших управленцев и весело сообщил, что некий Марк Аронович хочет встретится и спросил, как мне на это реагировать.
На меня тут же замахали руками, — идите скорее, познакомитесь, глядишь, подружитесь. Остальная группа лихорадочно закивала — идите, идите!
Меня долго вели по мосткам, через железнодорожные пути, по корпусам и длинным проходам. Наконец мы прибыли в цех, поднялись по железной лестнице и оказались перед невзрачной дверью. Сопровождающий остановился, осмотрел меня со всех сторон и со вздохом «ну, с богом» отворил дверь. Я вошел в небольшое, плохо освещенное помещение. 
— Здравствуйте, молодой человек — навстречу поднялся высокий, мощный человек, лет шестидесяти — несказанно рад, что нашли возможность навестить старика, очень приятно, Марк Аронович!
Я вежливо поздоровался, — чем могу?
Марк Аронович усадил меня за стол и налил чашку чая. 
— Имел счастье быть знакомым с вашим дедом — Дмитрием Наумовичем. 
— Правда! — я радостно улыбнулся, — оказывается это дедушкин знакомец, вот чем объясняется интерес к моей персоне. 
— Про вашего папу премного наслышан, но не довелось лично представиться, как он поживает?
Я поблагодарил, сказал, что папа, слава богу, здоров, работает и вечерами по-прежнему играет в шахматы в городском саду. 
— Эти чудесные товарищи не дали назначить его председателем, впрочем, так всегда бывает, когда дело касается действительно умных, а главное, интеллигентных людей.
Марк Аронович оказался весьма осведомленным человеком — назначение папы на пост председателя суда было согласовано на самом высоком уровне, но в последний момент сорвалось из-за действий одного высокопоставленного лица. 
— А как поживет Боря Штерн?
Оказывается, Марк Аронович знал не только отца, но папиных друзей, и даже их родственников. Боря приходился дядей лучшему папиному другу, проживал в Севастополе, где работал младшим снабженцем небольшого предприятия.
Я ответил, что последний раз видел Бориса в 1984 году, когда он приезжал проведать сына Леню.
Надо сказать, Леню с детства считали балбесом, поэтому Борис просил своего благополучного племянника, который к тому времени уже был доктором технических наук, пристроить сына хотя-бы в аспирантуру. Племянник выполнил пожелание, и Леню поступили туда, где он пребывал, будучи в абсолютном неведении относительно предмета собственных научных изысканий. 
— Боря — большой человек, — задумчиво сказал Марк Аронович.
Я кивнул, — и правда, для заведующего складом, снабженец находится на более высокой ступени социальной лестницы.
Марк Аронович, уловив ироничность момента, прояснил, — если Борю попросить достать ракету класса земля-воздух, он не спросит ни о чем, кроме цены и сроков. А вы говорите приватизация.
Теперь пришла пора удивляться открыто, — кто, Боря, этот тишайший и милейший человек, ракету? Человек, который подолгу просиживал с нами за домино, с удовольствием рассказывал еврейские анекдоты, восхищался стряпней тети Тани и сетовал на непутевого Леньку? 
— Да, да, да, — весело поддержал Марк Аронович, — точно, Борька всегда был таким. Мы с пятидесятых дружим — он мне там помогал, ну, и я ему. 
— Где там? — недоуменно выпалил я. 
— Деточка, я понимаю, дед и отец берегли вас пуще жизни, но что такое «там», должен знать каждый уважающий себя работник умственного труда.
Наконец до меня дошло. 
— Имеете в виду «отдаленные» места? 
— Именно их, — рассмеялся Марк Аронович, — университет, если угодно. Вашему деду несказанно повезло — они сдуру его отпустили. Или, как я подозреваю, он их перехитрил. 
— Так это же было в тридцать седьмом! 
— Что вы говорите, — Марк Аронович сделал удивленное лицо, — а сейчас какой? 
— Девяносто четвертый, — тупо произнес я. 
— Пока да, — уже в задумчивости молвил он, — но все еще может вернуться.
Повисла пауза, которую разрядил сам хозяин. 
— Я, собственно, зачем хотел встречи с вами. До меня дошли слухи, что вы делаете очень полезную работу.
Я кивнул. 
— И, как оказалось, не всем эта работа по вкусу.
Подняв на него изумленный взгляд, уже хотел было спросить что, кто, как и когда, но Марк Аронович жестом остановил меня. 
— Не будем о персоналиях, но если почувствуете угрозу, — допустим, вам так покажется, уважьте старика, поставьте в известность, пожалуйста.
Тысяча вопросов крутилась у меня в голове, однако сдержался и пообещал тут же сообщить, если к тому появится соответствующий повод 
— И без всяких стеснений, хорошо? — подытожил Марк Аронович.
Я согласился и с этим.
Потом он пожелал долгих лет мне, моей семье, всем родственникам и мы расстались.
Больше я не встречался с Марком Ароновичем никогда.
Но вот что удивительно, — люди вокруг каким-то образом начали думать, что Марк Аронович незримо присутствует в моих делах, мало того, гарантирует бесперебойное протекание всех процессов.

Глава 2.«Настоящий полковник»

В одно прекрасное утро раздался звонок. 
— Это Марк Евсеевич — голос в трубке показался немного дребезжащим. 
— Очень приятно. 
— Как здоровье Вашего папы? 
— Слава Богу, Марк Евсеевич. 
— У меня до Вас маленькое дельце. 
— Весь внимание. 
— Мы с польскими коллегами хотели бы подъехать. 
— Милости прошу.
В назначенный день Марк Евсеевич — старейший юрист, бессменный руководитель юридической службы очень крупного комбината — появился у нас в конторе. 
— Здравствуйте, я и есть тот самый, вечный Марк Евсеевич — сказал он подавая руку. 
— Польщен знакомством, прошу садиться. 
— Деточка, хочу представить польского коллегу.
И тут в кабинет вошел Урмас Отт, мало того, протянул руку и мягко, с европейским акцентом, представился — рад знакомству, меня зовут пан Станислав.
После положенных реверансов, посетители перешли к сути дела.
Оказалось, сколько-то лет тому назад, на основании межгосударственного соглашения между Польшей и СССР, польская компания подрядилась построить для комбината ряд промышленных объектов. Соглашение 1987 года предусматривало освобождение от взаимных налогов субъектов-участников.
Когда СССР распался и появилась демократическая Россия, а вместе с ней и новая налоговая система, польские друзья продолжали строить как строили, полагая, что ранее заключенное соглашение индульгирует их от фискальной нагрузки.
Однако налоговики, проведя проверку, доначислили огромную недоимку, штраф и пеню.
Поскольку поляки строили для комбината, то туда и обратились за юридической помощью. 
— Деточка, вы же понимаете, суд первой инстанции нас не поддержал! 
— Ой, как понимаю! 
— Они не захотели считаться с соглашением 1987 года. 
— Вижу. 
— Таки, что теперь делать?
Взяв дело к производству, мы подали апелляционную жалобу. На этот раз суд освободил поляков от штрафов, но недоимку и пеню оставил в неприкосновенности. Экономическое положение польской стороны немного улучшилось, но оставшаяся сумма по-прежнему поражала своей несуразностью. Контракт тем не менее продолжал действовать.
К тому времени мы успели познакомиться поближе.
Оказалось, пан родом из Катовиц, учился в СССР и давненько обитает на комбинате, где ему все очень нравится. Водку пьет наравне, любит анекдоты и вовсю использует ненормативную лексику. Короче, почти обрусел.
Но оставались в нем загадочное достоинство и повадки, не виданные в наших широтах. Одевался скромно, но элегантно, говорил вежливо, размеренно, с мягким акцентом, но весомо.
Судьба проекта решалась в кассационной инстанции, вот к ней мы и готовились — еще раз все перешерстили, добавили пояснений, фотографий, показаний, ссылок на практику. Однако, не смотря на серьезные усилия, шансы на победу, мягко говоря, были не очень.
В назначенный день, прибыв в суд и зарегистрировавшись, мы встали в напряженном ожидании. Наконец, стороны пригласили в зал.
Председательствовала на процессе женщина лет сорока, с умным, проницательным взглядом и отличной фигурой, которая хотя и была скрыта мантией, но угадывалась.
Она попросила предъявить документы и доверенности.
Подав запрошенное, посмотрел в окно. На улице стоял тот сырой и полутемный полдень, которым славятся весны в наших краях. 
— Станислав Ежецкий, — пан поднялся.
В противовес темному и сырому дню, он был в светло-бежевом пиджаке с чуть темными в тон брюками и блестящей позолоченной оправе. 
— Очень приятно — вдруг сказала она.
Где это видано, чтобы в суде говорили «очень приятно», — подумал я, — что происходит?
Пан стоял, а она смотрела на него совершенно не юридически — заинтересованно и очень, очень доброжелательно. 
— Вы поляк? 
— Да. 
— Может быть, нужен переводчик? 
— Нет. 
— Точно? 
— Совершенно, Ваша честь. 
— Ну хорошо, садитесь.
И тут что-то изменилось. Теперь судебный зал был залит весенним, веселым солнцем, и звук улицы, обычно глухой и неприятный, нисколько не мешал происходящему — напротив, слышны были звонкие голоса прохожих, птичье щебетание и даже мелодия из кинофильма «Профессионал».
Тем временем заседание пошло своим ходом — адвокат доложил жалобу, налоговая отзыв, а суд перешел к вопросам, на которые стороны принялись обстоятельно и скучно отвечать.
Буквально на второй минуте нас прервали. 
— Я хотела бы послушать пана Ежецкого.
Он встал и неторопливо, можно сказать, вальяжно, начал излагать историю Польши.
Глянув на судью, я обомлел. Там, за судейским столом, в странном черном балахоне сидела молодая и совершенно очаровательная женщина, которая с удовольствием флиртовала с известным польским обольстителем. Пан что-то говорил, а она слушала голос, наслаждалась его присутствием и выглядела совершенно счастливой.
Наконец пану разрешили сесть. Пришла очередь налоговой. Они сходу взяли неверный тон, за что получили по самое нехочу. Под градом судейских вопросов, заданных строго, четко и контрастно, налоговики совершенно потерялись и не смогли объяснить, как насчитали сумму налога, а главное, как учли расходы. Это их добило. 
— Налоговая, вы учли расходы налогоплательщика? 
— Мы не могли учесть, Ваша честь, поскольку … — далее шло туманное объяснение. 
— Так вы что, сдачу не сдаете?
Немая сцена.
Решением кассационного суда налоговый акт был отменен полностью, а поляки освобождены от уплаты страшных сумм.
Выйдя на воздух, пан Станислав задумчиво произнес — ах, какая женщина!
Мне кажется, председательствующая на процессе судья, оставшись одна, сказала, примерно, то же самое — настоящий полковник!

Глава 3. «Сплошное беспокойство»

В одно весеннее утро в кабинете возник майор милиции — человек небольшого роста, но телосложения крепкого, спортивного. 
— Здравствуйте — сказал он вежливо — я вашей дочери когда-то помог с загранпаспортом.
Действительно, в тот раз загранпаспорт представлял проблему, которая заключалась в сроках, ибо дочери надо было уезжать через пять дней, а на изготовление документа требовался месяц, и отсюда возникли немалые треволнения.
Кто-то пообещал помочь, но не получилось, потом папа куда-то позвонил и паспорт появился в мгновенье ока.
Дочь рассказала, что придя за документом, познакомилась с очень симпатичным милиционером.
Тогда я не придал значения этой истории, а теперь, когда майор назвал имя дочери, все вспомнил. 
— Слушаю. 
— Я пришел дружить 
— Чем вызвана такая необходимость? 
— Я милиционер, живу на зарплате и у меня дело в суде — пришел подружиться.
Такая открытость произвела впечатление, но большее впечатление произвел однодневный маневр с паспортом. 
— Хорошо, что за дело? 
— Вы не подумайте чего, я правда хороший друг, — и в радости, и в беде. Если мы подружимся, и вы мне поможете сейчас, я буду помогать всю жизнь. 
— Так в чем дело?
Милиционер рассказал историю. Мне понравилась четкость и ясность с которой он излагал факты, цели и интересы. 
— Понадобится большое количество доказательств, — я попытался испугать майора, но тот оказался не из пугливых.
Тогда вкратце объяснил стратегию, которая включала семь арбитражных дел, одно аудиторское заключение, несколько перерегистраций, пару реорганизаций, с пяток общих собраний и еще ряд каких-то мелочей. 
— Все понял, — сказал он, — приступаю немедленно, о результатах буду докладывать без задержки.
Теперь уже и я понял, — удивительным образом майор задействовал меня в свое дело, которое казалось захватывающе интересным.
Придя к родителям, рассказал про удивительный визит. Папа все подтвердил.
Оказалось, что он нашел в справочнике телефон городского управления, позвонил, представился и изложил просьбу. Ответивший тоже представился — и это был тот майор — пообещал помочь, а на следующий день позвонил сам и пригласил зайти за готовым паспортом.
Я коротко обрисовал проблему и сказал, — дело интересное, но ему нечем платить. 
— Так он же предложил дружбу, соглашайся и не думай о деньгах! 
— Я не думаю о деньгах как таковых, просто есть установленный порядок. 
— Нарушь свой порядок, — посоветовал папа, — это хороший человек.
Ослушаться папиного пожелания я не мог, тем более, майор помог дочери, мало того, сумел всем понравиться.
На следующий день позвонила аудитор. 
— Белла Ароновна, конечно узнал, папа здоров, слава богу, слушаю вас. 
— Влад, миленький, пожалуйста, помоги ему! 
— Хорошо, Белла Ароновна, а кому, — я спросил на всякий случай, поскольку догадка пришла вместе со звонком. 
— Господи, Влад, он был у тебя, милиционер! 
— Вы как с ним подружиться успели? 
— Ой, Влад, он меня просто очаровал, — вежливый, умница на все сто, — я только заикнулась о сигнализации, а сегодня ее ставят. Сделаю аудиторское заключение через неделю, только скажи, на что обратить особое внимание. 
— Ай, да майор! 
— Он чудесный, — щебетала Белла Ароновна, — можешь мне поверить.
Я схематично обрисовал замысел и объяснил, чего хочу. 
— Влад, ты чудо и умничка, и ты знаешь, как я люблю тебя и твоего папу. 
— Конечно, и мы вас любим. 
— Ну вот опять довел меня до слез, противный мальчик, мы договорились? 
— Само собой.
Интересная у нас в городе милиция, — думал я, — один майор за один день может очаровать аудитора и адвоката так, чтобы те согласились на бесплатную работу, потрясающе.
На следующий день майор докладывал о проделанной работе, — что успел добыть, куда обратился, написал, зашел и с кем переговорил. Напоследок попросил, чтобы я назначил время для одной очень важной встречи. 
— Для какой? — поинтересовался я. 
— Хочу представить сыновей. 
— А сколько их? 
— Двое. Игореша — постарше и Сережка — помладше.
В назначенный час он явился в сопровождении двух подростков. И тут я увидел как он смотрит на них. Сказать с любовью — не сказать ничего. Он открыто и недвусмысленно гордился мальчишками, а они терпеливо и очень доброжелательно, пережидали пока отец расскажет об их успеваемости, достоинствах и недостатках, а также о том, чем они переболели в детстве. После этого, Леонидыч попросил разрешения отпустить пацанов на учебу, — если меня не будет в городе, и вам понадобится помощь, смело звоните мальчишкам, — прилетят по первому зову.
Через неделю у нас было собрано девяносто процентов доказательств, сделано аудиторское заключение, восстановлен баланс, заявлены в суд требования, проведено изменение учредительных документов и начата реорганизация. Еще через какое-то время мы выйграли семь исков, отбились от встречных требований и неприятностей, провели реорганизацию, получили необходимые документы, квоты, разрешения и сертификаты.
Если на пути встречались осложнения, майор, не взирая ни на что, их преодолевал. Так, за неисполнение решения суда, ему удалось снять с должности какого-то большого чиновника из соседней области. В конце концов мы все получили.
Вы думаете майор исчез, испарился, пропал?
Ни в коем случае.
Он регулярно появляется с докладами, досматривает за сигнализацией, состоянием здоровья, пристраивает к хорошим врачам, организует шашлыки и стрельбы, помогает Белле с ремонтом, а нашим знакомым — паспортами, пенсионными удостоверениями и справками. Мальчишки подросли — один женился, второй стал директором фирмы.
Правда, сам майор теперь крупный милицейский начальник, поэтому носится с парочкой детских домов — делает ворота, ограду и компьютерные классы.
Сплошное беспокойство!

Глава 4. «Маленький Мук»

Мама попросила минеральной воды и, конечно, я купил упаковку — 6 х 1,5 литра.
Подъездная дверь поддалась легко. Забрав левой рукой почту и держа в правой упаковку, двинулся на четвертый этаж. Было без одной минуты час.
Надо ли говорить, что каждый уважающий себя адвокат непременно оговаривает, как часы приема, так и обеденное время. У меня это возведено в культ — с 13.00 до 14.00 адвокат недоступен.
И когда до часу оставалось секунд тридцать, а я находился между вторым и третьим этажами, раздался звонок на мобильный.
Успел все-таки, гад! — подумалось словами, хотя еще не знал кто.
Лихо переложив почту подмышку, постарался извлечь мобильник не сбавляя хода. Кульбит мне удался, но торопливо нажав «прием», поздно понял, что предстоит беседа с Маленьким Муком.
Уж кто-кто, а этот гусь совершенно точно знал о запрете звонков с часу до двух: во-первых, мы из одного класса, а во-вторых, давно работаем над убытками.
Все позитивное настроение, которое загодя взращивал перед встречей с мамой, мгновенно улетучилось. Мало того, еще оказался в нелепом положении — упаковка вот-вот порвется, почта — просыплется, десяти секунд Маленькому Муку недостаточно даже для обычного «здравствуй», а выругаться по-человечески невозможно — ведь с ним на сегодня запланирована встреча, но он почему-то решил звонить в обед. 
— Влад, это ты? 
— Нет, мое альтер-эго! 
— А это я, — задорно начал Маленький Мук 
— Что случилось? 
— Мы ведь договаривались на три, ты помнишь? 
— Да, жду тебя, все в силе.
Я лихорадочно пытался ликвидировать разговор до маминой двери. 
— Слушай, подскажи как быть, — у меня на 15.30 назначена важная встреча, — задумчиво растягивая слова сказал он.
Оставалось всего пять шагов до заветной цели. 
— Давай перенесем на понедельник, — мне показалось, это разумный компромисс. 
— В понедельник — уууууу, нееее, — я хотел сегодня, — Маленький Мук демонстрировал разочарованность. 
— Саша, минуту назад ты сказал, — я стоял уже перед дверью, — твоя важная встреча в 15.30. Значит, ты никак не сможешь в три быть у меня, верно? — я поставил упаковку и достал ключ. 
— Да, но может быть та, другая не состоится, — Маленький Мук не собирался уступать ни на йоту.
Открыв обе двери, занес упаковку, кивнул маме, — почта просыпалась на пол. 
— Саша, как сделать тебя счастливым — давай сегодня и скажи во сколько. 
— Ну-у-у й-а-а н-е-е-е зн-а-а-а-ю… Какие у тебя пл-а-а-а-ны? 
— Саша, пожалуйста, если сегодня не в три — назови время! Не можешь определиться, тогда до понедельника. 
— Не-е-е-е, мне очень надо, зачем откладывать, — Маленький Мук был опытным бойцом. 
— Во-сколько?! 
— Давай так — если у меня получится, перезвоню. 
— А мне прикажешь сидеть и ждать?!! — это уже вблизи точки кипения. 
— Хорошо, — примирительно снизил Маленький Мук, — давай, так, — если у меня не будет получаться, не звоню, а если будет, — позвоню и скажу когда подъеду.
Мне удалось снять дубленку, повесить шапку и даже расстегнуть сапоги. 
— Быстро мыть руки и за стол, еда стынет! — мама стала проявлять законное нетерпение, ибо за сутки, которые мы не виделись, накопилась масса горячих новостей и, будучи в своем праве, она не собиралась уступать сына.
Меня залихорадило. 
— Саша, сообщи время прихода и все. Не можешь — жду в понедельник. В конце концов — твой интерес!!! 
— Влад, пойми меня правильно, если смогу, обязательно приеду, не смогу — позвоню. 
— Если тебя не будет в три, максимум, полчетвертого, переношу встречу на понедельник, точка! — и нажал отбой.
Мы пообедали, обсудили перелом тети Вали, Женькины последние звонки, Леонидыча и его нелегкую службу, выпили по чашке кофе и распрощались. Приехав в офис, сказал девушкам, что Маленький Мук сегодня не соблаговолит, но может быть всякое, поэтому надо готовиться
В полтретьего раздался звонок. 
— Влад, это я — Маленький Мук! 
— Слушаю. 
— Приеду, максимум, в полчетвертого, все в силе!
Ровно в пятнадцать ноль-ноль свежевыбритый, стильный, подтянутый, задорный и очень боевой Маленький Мук стоял на пороге — минута в минуту!

Глава 5. «Возвращение»

Я открыл входную дверь и вышел на крыльцо — ой, хорошо.
Дождь утих и запах зеленой, промытой травой свежести бодрил, успокаивал и, одновременно, вдохновлял на новые законопослушные подвиги. Всегда бы так, а лучше — навсегда бы. Адвокат медленно спустился с крыльца, ступил на каменную дорожку и осмотрелся —
тишина, покой, свежесть, умиротворение.
Но нет, оставалось что-то, что не давало полностью раствориться в ландшафте и безмятежности — какая-то деталь явно диссонировала. Он включил внимание, сосредоточенность, следом детализацию, потом увеличение и…
Неподалеку, прикрытая травой, лежала она. 
— Не может быть! 
— Нет, дорогой, может, еще как может. 
— Послушайте, на свете таких миллионы, почему именно она? 
— Ха, ха-ха-ха, сам-то веришь в отрицание отрицания, — разумеешь, что вероятности ее появления здесь против появления в ином месте не сопоставимы. 
— Все я разумею, и считать могу, и думать, как тот инженер, но не верю. 
— Не веришь, ты ли это, друг Горацио?
Тем не менее, она была там — на газоне, аккурат, возле конторы.
Однажды, и это было совсем недавно, по велению судьбы мы расстались. И расстались при обстоятельствах странных, хотя объяснимых — ведомые не своей, но волей, ко мне расположенной.
Тогда, пребывая в глубокой задумчивости и отрицая саму возможность успеха, я презрел ее и забыл. Думал только о себе, своих проблемах, своем поведении, своей грядущей неудаче. И замкнутый в мысли о себе, не заметил потери. Потери, в конце концов, обернувшейся жертвой качества в пользу победы.
Да, да, пожертвовала собой ради меня, — ради торжества правоты слабости и возвышения своего единственного кумира.
И вот теперь жертву возвращают. Теперь то, что было отринуто, забыто и стерто из сущего, вернули и выложили перед носом.
Что, разве меня больше не принимают, не жалуют — мне не благоволят, но почему?
Лихорадочно отмеряя шаги, адвокат пытался найти приемлемые объяснения такого положения вещей: " Может быть, ее вернули потому что, … потому, … из-за, … — не знаю почему, и не могу найти приемлемого слова. Что делать, что все это значит? Луна в девятом доме, восемь, двадцать четыре, тридцать три, день ангела тридцать первого, складываем, получаем, обе цифры, четыре, пятый месяц… Значит, все идет от причины к следствию. Луна — не мой символ, у меня в знаменателе Земля. Так, стоп, тридцать один плюс пять, это тридцать шесть, — число кратное и четверке, и девятке, — нормальная температура тела. Дело не в числах, тогда в чем? Скоро важнейшее заседание, какого числа, — двадцать второго, сумма четыре, — соответствует кратности. Что же тогда, что?»
Отчаянье подступало, давило на диафрагму, заставляло размахивать руками, говорить вслух и не видеть ничего вокруг. 
— Неужели спад, «черная метка», — за что, за какие грехи, — не врал, не брал, не изменял. Не, не, не… 
— Ты успокойся, было бы чему волноваться. Вернули, — значит, больше не нужна. А раз не нужна и ты не бери, просто ступай себе мимо. Это испытание, брат, проверка на вшивость. 
— Думаешь, это такое тонкое, почти неразличимое испытание, — проверка на жадность или пугливость. Ладно, будь, что будет!
Адвокат развернулся на сто восемьдесят градусов, глубоко вздохнул и решительно направился обратно — четыре ступени вверх, дверь, коридор, кабинет, телефон, звонок, — слушаю!
Она все еще там, — укрытая листком и прозой, полунагая, вся в капельках росы и утренней дрожи — ждет того, кто не побоится, кто смел и молод, кто видит синеву и сияние, кто жертвует ночь поэзии, а утро свету.

Глава 6. «Люба»

Третьего дня получил СМС от соседки сверху: «Прекратите колотить по батарее газовым ключом по утрам! От этого офиса один дискомфорт»
Вчера подоспела еще: «Большое спасибо! Сегодня не лязгало, проснулась сама, без подпрыгивания на кровати, головной боли и проклятий. Просто праздник какой-то!»
Видит бог, нет у нас в конторе ни газового ключа, ни желающих колотить им по батарее.
И тут конторские дамы, которые давно не питают теплых чувств к Любе, а именно так зовут соседку, давая оценку последним событиям оттянулись по-полной: от «давно пора показаться врачу — пусть нервы подлечит, недаром от нее муж сбежал» до «просто делать нечего и она ищет общения».
Годом ранее Люба обвиняла нас в том, что мы включаем вибрацию. Даже комиссия приходила из ЖЭКа — все проверили, однако вредных колебаний не нашли, о чем и составили длинный акт. Потом, правда, выяснилось, что сосед, двумя этажами выше, купил холодильник, который стучит и подпрыгивает.
А еще раньше Люба страдала от шума и вентиляции.
А еще раньше — от стука автоматических жалюзи.
А совсем раньше она боролась с наклоном козырька над нашим крыльцом, ибо полагала, что они, угол и его синус, создают криминогенную обстановку.
Порой Люба злоупотребляет, поэтому просыпается поздно — ближе к половине двенадцатого.
Иногда я вижу ее гуляющей с маленькой собачкой: черные очки, неестественно прямая спина, отрешенная поступь и обреченно зияющий круг пустоты.
Когда-то у нее был муж, но со временем сплыл, оставив Любе маленький бизнес — салон модной красоты и стрижки.
Интересно, что при встрече Люба ведет себя доброжелательно — улыбается и делится светскими новостями, которых в избытке в каждой уважающей себя парикмахерской.
Более того, в одну из таких мимолетных встреч выяснилось, что она училась в той же школе, что и я, только на пару классов позже — вы тогда все за Светкой ухлестывали, и нормальных девчонок не замечали — пояснила Люба мою забывчивость.
Что тут скажешь, если с детства, почти полвека, длится эта претензия — не замечают, а должны!
Должны заметить, выделить, помнить, иметь в виду…
Мы не можем читать в душах людских, но можем попытаться недеянием, то есть, отсутствием праведной реакции на всякую нелепость, сохранить гармонию и порядок.
Поэтому пожелаем Любе всех благ и радостей бытия-сейчас, что особенно актуально в преддверии того самого дня, который вот-вот когда-нибудь настанет.

Глава 7. «Хамон»

Неподалеку от вечного настоящего встретился со знакомой семейной парой.
Оказалось, они недавно побывали в Испании, в связи с чем полны незабываемых впечатлений: море, солнце, вина, отель, но прежде всего хамон. 
— О, хамон — это все, особенно Серрано! — сказали они почти по-испански, — вы, конечно, пробовали горный? 
— Предпочитаю черное копыто. 
— И зря, иберико гораздо дороже, однако ничуть не вкуснее, правда Толя. Мы жили напротив мясной лавки, где хозяин прямо при нас, на специальной подставке тончайшим образом нарезал мясо и к нему подавал бокал Риохи. Незабываемо, музыка сфер!
По правде сказать, я никогда не пробовал хамон, а если и пробовал, то не знал, что это он и есть — ну окорок и окорок. А тут само слово — «ХАМОН», от которого веет заморской экзотикой и пиратским очарованием, страстью корриды и жгучим перебором фламенко. Плюс антураж — деревянная хамонера с острым винтом, специальный нож, улыбчивый испанский мясник. Плюс скромное обаяние нашей буржуазии, которая теперь различает тончайшие нюансы вкуса — ищет букет, аромат, послевкусие.
В тысяча девятьсот семьдесят каком-то году я впервые осознал, что такое окорок. Мы с папой как-то зашли в гастроном, где на прилавке вылеживались куски Тамбовского окорока — свежайшие, розовые, сырые, сочащиеся, с тонким слоем нежного сала, — взяли грамм четыреста, а еще батон белого хлеба и две бутылки жигулевского, — еле-еле дотерпел до дома, а уж когда дошли… М
ожет быть вкус того окорока содержит воспоминание не о мясе, а об отце.
А если точнее, о том пронзительном моменте, когда происходило таинство посвящения — обряд, который подчеркнул особую близость и доверительность, поскольку отец выразил уважение, признав за мной и равность, и взрослость.
Я это все к чему так долго излагаю.
Вещь, взятая сама по себе, хоть бы она и была самой наилучшей из всех, не способна длительное время удерживать нашу душу или ее часть. Ведь реализация прекращает и желание, и страсть, связанную с достижением цели.
Однако некоторые вещи соединены с гораздо более важными событиями сознательной жизни, чем наслаждение вкусом, цветом или еще чем-нибудь. Собственной утонченностью и продвинутостью, к примеру.
Это как-бы и не вещи вовсе, а эквиваленты живых состояний, которые позволяют такому состоянию длиться и длиться. И пока оно длится, жив и сам человек, в отличии от той ноги с черным копытом, которая выгодно отличает светское лицо от всякого другого сущего языка.

Глава 8. «Отличие»

Оказывается отличие важнее общего. Общего без отличного не бывает, а вот отличие без общего еще как бывает. Оно бывает до всего вообще, т.е. предшествует всему. Сначала было отличие, а уж потом слово.
Чувствуете, куда склонение тянет?
Не, не к браку по любви, но к пространству, которое необходимо как место, где различимо существование вещи.
Числа возникли, как осознанные символы, все и сразу, буквы тоже. Смысл единицы заключен в ее отличности от всех иных чисел, а не в целостности или рациональности. Последнее — лишь свойство в числе прочих.
Фонемы тоже существуют только в отличности друг от друга, ибо это главное условие их пребывания в языке.
И реальность — это от нас, а не от вещи. Мы определяем мир реальным тем, что созерцая — помещая его в сознание, делаем это из абсолютно достоверного есть.
И трехмерность пространства — мы, и одномерное, строго направленное время — тоже мы.
Вне сознания для нас никаких вещей нет. То, что помещается в сознание, осознается и называется, то и есть вещь сама по себе. В данном контексте, пространство — сознательная форма, но не вещь, а место различения, то есть дислокации.
И время сознательная форма в смысле непространственных изменений вещи.
Мир, как сознательное его представление, располагается именно там — в этих формах.
Но для того, чтобы такие формы возникли в сознании, необходима предпосылка — наличие особой формы — отличия, без которой пространство и время сами не определяются и не осознаются таковыми.
И вот когда с помощью отличия пространство и время поместились в сознание, а потом вобрали в себя мир, можно говорить об их свойствах (метрике, направленности, изотропии или анизотропии) и свойствах самого мира.
И да, изменение определяется отличием: А от сегодня не равно А от вчера или А в точке В не тожественно А в точке С, то есть отлично от себя самого, ибо произошло его изменение.
В этом смысле, бытие или сознательная жизнь, вводится как нечто, что всегда изменяется, то есть то, что в каждый следующий момент отлично от предыдущего.
Соответственно, смерть, — то, что в каждый следующий момент тождественно предыдущему. Здесь речь идет о другом времени — том, в котором существует мысль.
Существование в мысли — есть бытие. Безмыслие, соответственно, существование в небытии. При этом небытие не есть смерть лица, а безмыслие не означает отсутствие ментального усилия или психологической реакции.
В результате, отличие, — есть априорная к мысли форма, — такая, в отсутствии которой невозможна сама мысль.
Фраза «Мы определяем мир реальным тем, что созерцая, помещая его в сознание, делаем это из абсолютно достоверного есть» раскрывается из Декартовского эргосума: «я мыслю = я есть.»
И правда, реальность — не есть характеристика, признак или свойство вещи. Реальность исходит от нас, как оценка, в том смысле, что мы так поделили сознательную жизнь, — это реальность или тождественность мысли предмету созерцания, а это, — ложь, фантазия, бред, галлюцинация — нетождественность, отличность.
Причем, отличие проходит именно через наши умственные усилия, волевым образом направленные на искажение или подмену (фантазии, психологизмы, позы, неправды, заблуждения) или психическую (умственную) деятельность, не подконтрольную себе (бред, галлюцинация, психоз).
Значит, реальность — это то, что мы в здравом уме, свободном состоянии и твердой памяти, без принуждения или манипуляции извне, посчитали таким же достоверно существующим, таким же реальным, как «я-сам-мыслю-есть».
В конце концов, Канта удивляло даже не то, что он есть, а то, что из-за этого «есть» он непреложно подчинен императиву и может созерцать мир, расположенный в пространстве и во времени.
Последние два пункта, Кант зашифровал в звездное небо над головой, где с пространством все ясно, но вот время введено хитро. Так как свет от звезд доходит не сразу, а спустя значительный промежуток времени, мы видим не то, что существует в момент созерцания, а то, что существовало когда-то.

Глава 9. «Ежики»

Иногда случаются знакомые и, если никуда не спешат, парой слов о себе готовы поделится.
Как правило, это бытовая или салонная история — покупка, поездка, шашлыки, гости, ребенок в школе, неправильное поведение, болезнь, сплетня или сетование.
Разумеется, в самом содержании таких историй нет ничего примечательного. Бытовой повод и язык его подачи, присутствующая толика сарказма и скрытая мораль, масса важных подробностей — все обычно, пристойно и мило.
Но сам факт рассказа, его скрытая кауза и состояние рассказчика в момент повествования, заслуживают особого внимания.
Что заставляет человека излагать бытовую, а иногда скрытую, интимную сторону?
Ведь сигналами о том, что они из одного теста и не держат камня за пазухой, стороны обменялись в первые тридцать секунд встречи. И в попытке передать кусок знания трудно заподозрить хорошего человека. Тогда что?
Полагаю, мы имеем дело с рождением и развитием образа в самом процессе повествования, а также подтверждением его истинности за счет реакции слушателя. Человек в присутствии другого как-бы получает шанс на новое рождение (быть). И если пассивная сторона вовремя не свинтит, пьеса будет отыграна целиком.
И правда, в таком говорении наблюдается иное эмоциональное состояние рассказчика, — горящие глаза, бурная жестикуляция, страсть, пафос, — которое лишний раз подтверждает подлинную самодостоверность и абсолютную самоправдивость изложения.
Человек живет полной грудью. Минуту назад был тих, скромен и погружен в себя, а теперь перед нами крутой или маленький принц, золушка или «я-ж мать», тот (та), кого недооценивают или тот (та), кому за доброту платят черной неблагодарностью.
Получается, «подлинной жизнью» человек живет от рассказа к рассказу, а в промежутках, в лучшем случае, существует нейтрально — без пафоса, страсти или величия.

Глава 10. «Бабушкино одеяло»

Слово еврей он нередко слышал в раннем детстве, и ничего хорошего в этом слове не было. Когда мальчишки из двора играли, то провинившегося недотепу тут же нарекали евреем. Или когда кто-то чего-то не понимал — ты что, еврей?
Однажды с соседским мальчиком они заигрались, потом заспорили, и он обозвал напарника евреем.
Тот посерьезнел, остановился и сказал, что да, еврей.
Он просто обозвал приятеля — как обычно, как всегда, как принято среди пацанов, без всякой задней или злобной мысли, а тут такое… 
— Как еврей? — переспросил он. 
— Да так, еврей. У меня папа и мама — евреи. И бабушка с дедушкой.
Он знал всю семью — папу, маму, старшего брата, бабушку и дедушку, часто гостил у них, пил чай с пирожными, но в тот момент не мог себе представить, что евреи оказались так близко. Ему вдруг остро захотелось домой — дабы обсудить страшное известие с родителями. 
— А ты думаешь, ты кто? — спросил сосед. 
— Досадно стало, решил меня подразнить, — кто, кто, — русский! 
— Не-а, — съехидничал приятель. 
— Сказано тебе, русский! 
— Ты не русский, ты тоже еврей, — твердо сказал приятель и посмотрел прямо в глаза.
Он не поверил ушам и немедленно захотел уничтожить обидчика. Как он мог назвать его, человека более сильного, который легко может побить, таким грязным словом. 
— У тебя папа еврей, — продолжал сосед.
Это было уже слишком большим оскорблением, он просто не мог вместить, чтобы самый лучший, умный, сильный и самый близкий человек на свете оказался евреем, и бросился на товарища с кулаками.
Тот был готов к подобному обороту событий, поскольку ловко отскочил в сторону и крикнул — не веришь, спроси сам!
Что-то заставило его развернуться и стремительно пойти домой, — папа, ты еврей? — выпалил он с порога. 
— Да! — ответил отец.
Прошло время.
Теперь он сидел за кухонным столом, иногда поглядывал в окно, иногда теребил подбородок. Вскакивал, открывал окно, включал вытяжку и курил — жадно, с сожалением глядя на уменьшающийся сигаретный остаток.
Над чем думал этот господин, чего хотел, почему не спал?
При взгляде со стороны, он производил впечатление человека вполне успешного и довольного жизнью. Престижная профессия, известное имя, достаток, семья, приличные условия работы и проживания, машина с личным шофером.
Почему для него время начиналось ночью, в тишине под стук старого будильника?
Кому и что хотел он сказать, прокричать, написать?
Ведь он не любил человечество и слово «гуманизм», брезгливо отворачивался от «Лебединого озера» и всего Чайковского, заодно.
Из любви различал только флирт и секс. Флирт, — это то, что предшествует сексу, а секс, — то, что следует сразу за флиртом.
Язык конкретных фактов, поиск очевидного, рационально построенные доказательства, уничтожение лишнего.
Резок, вежлив, афористичен, сосредоточен. Всегда одет в черное, подтянут, образован, начитан.
Ему редко возражали, аплодировали на лекциях, стремились познакомиться.
Как же живут люди, не обладающие стройной фигурой, отменным здоровьем, острым умом? С болезнями, страхами, приметами, занудством. Люди, не умеющие писать, долго и муторно излагающие простейшие мысли. Неужели, они не видят своего несовершенства и собственной неразумности — это же очевидно!
Сопли, слюни, бесконечные заклинания на любовь, розовые слоники, валентинки, прочая мишура, не очень напрягали или раздражали героя. Он снисходительно принимал необходимость подобных артефактов в целях поддержания равновесия.
Тем, кто по определению несовершенен, не нуждается в высоком слоге, романсе, трагедии, все равно нужно что-то давать — ерунду, мелочь, пустяк, но делать это постоянно.
И нужно говорить с ними — хвалить, призывать, клясться или обещать.
Он подозревал всех женщин в страшных, отвратительных соитиях, каждый раз совершаемых в его отсутствие.
Всех мужчин — в желании его унизить, воспользоваться дружбой, знакомством, расположением.
Потом жену — в том, что она хочет его извести, отнять квартиру и деньги.
Родителей — в желании удушить заботой.
Казалось, все вокруг хотели контролировать или доминировать над ним.
Единственным доступным выходом представлялся кайф.
Кайф, создающий комфорт, устраняющий отрицание близких, возвращающий к любви, точнее, к сентиментальности.
Но после кайфа наступал отходняк.
Он голодал, страдал, бессмысленно ходил взад-вперед, ложился, потом вставал и снова ходил. Надо было выдержать сутки — воистину страшные часы, когда поминутно просишь бога об облегчении участи, обещаешь прекратить, задыхаешься и лихорадочно вытрясаешь из опустевшей банки хоть каплю спиртного.
Тогда, в далеком декабре, с двумя сумками рубашек и разных прочих мелочей, ему пришлось из внешне налаженной жизни шагнуть в ночь, в никуда, в темноту и холод.
Лежа в полутемном конторском коридоре, он кутался в старое бабушкино одеяло, которое непостижимым образом осталось в залежах конторского хлама, и вот — пригодилось. Вокруг толкались скомкано-пустые банки из-под джина, промятые и промокшие сигареты, грязно-замутненные стаканы, позавчерашняя пепельница с горкой. Без устали и сожаления, подло, громко и настойчиво наяривал телефон.
Обида, ярость, злость, досада, стыд, безнадежность, уныние, тоска…
Через пару полных мучительного самоотрицания и саможаления дней, когда скрывать уход стало невозможно, пришли измученные страхом и немотой родители.
Единственное чего он хотел, чтобы они поскорее ушли, ибо было стыдно и больно от своего состояния, но более, от дикого испуга в их глазах.
Говорить или объяснять что-то не хотелось.
Уйдите, дайте остаться одному, лечь, укрыться, хлебнуть, закурить, задремать…
И вдруг, образом, совершенно невозможным и непостижимым, вместо того, чтобы выпроводить их, перепуганных и суетливо-заботливых, неожиданно согласился уйти к ним жить. Без раздумий и подготовки, уговоров и условий, сроков и надежд.
И свершилось чудо — узел расплелся сам.
Приняв родителей с их суетой, заботой и страхом, как людей, ослепленных любовью, то есть неразумных, тем самым нуждающихся в его опеке, он утратил зависимость от чужих ожиданий, а главное, собственных кажимостей и подозрений.

Эпилог

Я, — это то, что сам называю «я» и произношу как «йа», ощущаю, как самое себя и не путаю никогда ни кем другим.
Мой «я» редко выскальзывает из тела организма, но иногда бывает.
А ты, — это другой, и таких как ты — пруд пруди. И они тоже другие. Мы, — это я и другие. И все эти другие, ладно, большинство, личности, скажем, так себе.
Никто из них всерьез обо мне не думает, эгоисты — о себе и только о себе.
Вот если бы люди понимали все как положено, то они обо мне думали столь же истово, как о себе.
И тут я встретил ее. Она была нормальная и похожа на тех других, которые были раньше и тоже были «она».
Посидели, поговорили, пригубили. Я сострил, она улыбнулась, рассмеялась, сказала банальность, потом загадочно задумалась, ушла в себя, вспомнила, что уже поздно. Все как всегда.
Через день мы снова встретились, потом еще — уже на следующий день. Она сказала, что надо купить новый столовый набор и сахарницу, а пепельнице здесь не место. Короче, осталась.
Но осталась так, как будто это место уже было ей отведено навсегда, причем не мной, но кем-то, кто кроме меня.
Банально — конечно, банальней некуда. А где банально, морали никакой нет — сплошной стереотип. Ибо мораль там, где есть вменение, а значит, нет выбора — в вечном знаменателе, но не в ритуале.
Если рассуждать по-человечески, реальность — это лишь быт плюс разговоры о быте. Ну, еще немного романтики, грусти и малая толика счастья.
Остальное от лукавого. Разумеется, не от настоящего лукавого, а скажем, остальное менее серьезно, чем «немного счастья и немного любви» — всякие там деловые проблемы, чувство важности, самости, комфорт.
Как же все просто устроено в этом наилучшем из миров — некий закон предопределяет время и место всего сущего, а мы с вами, слепо ему следуя, желаем за это немного счастья и немного любви.
Если подумать, чем немного счастья отличается от счастья, а немного любви от просто любви?
Местом, которое себе отводим в мире. И говоря «немного», я как бы сразу делюсь, сразу отказываюсь от всего куска целиком, поскольку считаюсь с тем, что кроме меня есть еще кто-то живой.

Часть 3. «Второе рождение»

Странные дни, без начала, без середины, только окончание одинаковое — ночью, замерши перед зеркалом, размышляю над делами давно ушедших дней, и над делами дней, доселе не состоявшихся.
Природа созерцания, рассматривания себя в зеркало, в качестве гипнотического снадобья, давно перестала интересовать меня, как исследователя, — лишь сумма ощущений, самовоспроизводящихся изнутри этого состояния, и мысли, мысли, мысли.
Давно замечено, что осенняя хандра, чудесным образом излечивает от хандры летней, и предшествует зимней. В контексте временных изменений от осени к зиме и далее по списку, переживание потрясений осенних, укрепляет нравственно и физически, делает человека тверже перед грядущими испытаниями.
Однако, осенняя хандра — очей очарованье, необходимая составляющая той эстетики, которая гармонизирует внутреннее пространство. Наряду с чашкой эспрессо и джазовой холодной балладой.
Изображение, которое возникает при включении света в затерянных промежутках сознания, в этой внутренней монголии, сразу рисует тот комфортный образ, возникающий в связи с неспешно выпитой чашкой кофе, в состоянии предвкушения и послевкусия блаженства. Или от подготовки, обретения и последующего гармонического переживания Love Songs Males Davis.
Смена профильных аватар, машин, телефонов, брендов, — этих наружных Dolce & Gabbana, на схожие предметы, после нескольких раз оставляют душу остывшей к подобного рода удовольствиям.
Резко патетические интонации, появляющиеся в ответ на насквозь гуманизированную политику и риторику современных управителей, также оставляют вас нетронутыми, независимо от информационного результата.
Тело и душа, подвергшиеся испытаниям повседневности, бытового блаженства и связанной с ними скуки, как состоянием превышающим наслаждение, требуют неспешного излечения, путем обращения к бессловесным формам бытия.
Отрешение и еще раз отрешение. Только так и никак иначе, можно притерпеться к неудобствам бытия-сейчас, двоичной передаче любой информации, которая по законам больших чисел порождает сбои не только в технической, но и в сублимативно- личностной сферах.
Правда, происходит это менее заметно, поскольку сама по себе личностная сфера давно исчерпала свое изначальное таинство, и наряду со всем прочим, приняла универсально-скользящий характер, свойственный всем вещам и материям, затерянным на просторах глобального вакуума.
Раньше, задолго до сейчас, в той части исторического тела, которая упакована в несчетное число бутылок, консервных банок и почтовых ящиков, я имел абсолютную уверенность в принципиальной относительности всякого знания. То есть, был уверен в том, что познание возможно лишь в рамках эмпирического процесса, а продуктивное познание — в рамках измеряемого и математизированного процесса.
Всякие там философии, театры и книжки — есть виньетки и обслуга прогресса, — ярмарочные медведи с балалайками. Ведь все полезные вещи, думал я, есть результат профессионального, сиречь научно-технического, исследования, остальное — сон (отдых). И все было хорошо и очень прекрасно, пока в седую голову не прокралась тихой сапой одна наивреднейшая мысль.
Минуточку, сказал чужой голос, но ведь уровень достоверности твоего я, — того, которое не тело и не психика, но мысль, — абсолютен. Ты же не сомневаешься в собственной достоверности, а если и сомневаешься, — это все равно мысль, внутри которой ты. Следовательно, продолжил голос, никакой относительности в этой истине нет, — сплошная абсолютность. Получается, я и есть носитель той самой абсолютной истины, в относительность которой свято верил до настоящего момента.

Скорпион.

В ожидании судебного заседания разговорился с милейшей адвокатессой, которая поведала о проблемах дочери с русским языком — никак язычок не укладывается в прелестную головку юного создания.
Посетовав на падение уровня образования, в принципе, и школьного, в частности, я попытался обратить внимание на феномен обретения языка в самом младшем возрасте. Понимаете, сказал я, удивительным является то, что мы, будучи совсем маленькими, усваиваем язык, как форму, целиком. И при этом не помним никаких напряжений или усилий со своей стороны.
Адвокатесса немного напряглась, задумалась и сказала, — потому что социум.
Какая замечательная структура «потому что». Ставя против неизвестного первое попавшееся утверждение, мы совершаем хитрый акт — помещаем неизвестное в знакомый ящик, тем самым делая его менее опасным, тем самым, возвращая себе состояние психологического комфорта.
И это прекрасно, но с возвратом комфортности исчезает всякая мотивация к дальнейшему познанию. Сказано, — социум или гладиолус, — все, далее ходу нет. И в этом смысле, пусть неверно, понарошку или походя, но хоть как-то объясненное нечто, теряет и таинственность, и свойственную тайне притягательность.
Друг Саныч, когда мы с ним говорили о приметах, предрассудках и религиозности, высказал одну очень важную лемму, — я не суеверен, и знаешь почему? — я отрицательно помотал головой, — потому, — тут он хитро поднял вверх указательный палец, — потому что я Скорпион, — наконец провозгласил он.
Пожалуй, лучше и не скажешь. Что можно возразить убежденному в истинности приведенного доказательства директору крупной строительной компании.
Саныч шел по лесу с видом победителя, — мы, технари, — продолжал он, — не можем себе позволить такую роскошь, как слабость, меланхоличность или гуманитарный уклад в мозгах. Тем более, приметы или верования.
Надо отметить, что несмотря на мою вторую и гуманитарно-респектабельную профессию, Саныч продолжает общаться со мной как с инженером. Он всегда подчеркивает, что своими успехами в юридической сфере я обязан техническому образованию.
Религия, — удел тех, кто не в состоянии самостоятельно разобраться в вопросах бытия, — старательно отмеряя шаги разглагольствовал Саныч.
При всей своей технократичности, он являет пример законченного и непробиваемого классика — носителя стереотипов поздних 60-х.
Например, женщины не должны курить и выпивать, с самых ранних лет им пристало заботится о построении будущей и, разумеется, единственной семьи, ибо на вершине женской карьеры, располагается брак. Далее идут дети, дом, кухня, уборка и стирка. И это есть идеал.
Тут Саныч затормозил, присел и стал перевязывать шнурки. Я подошел поближе и увидел крестик у него на шее. Он поднял глаза, встал, заправил цепочку под рубашку, и сказал — Ленка на годовщину подарила, тогда и покрестились.

Черная луна.

Некоторое время назад случилась с нами «Черная луна», которая, по утверждению британских ученых, бывает раз в миллион лет. Иным невозможно объяснить поведение взрослого дедушки, который залившись бензином отъехал на два метра и встал так, чтобы никому и в голову не пришло сдвинуться, а сам надолго пошел выяснять отношения по чеку.
Утром предположение подтвердилось. Знакомая супружеская пара поведала, как хоронили любимого кота. Бурно рыдала соседка, требуя погребального обряда и захоронения в ящике, долго выбирали способ кремации, а потом еще час решали, где развеять прах. И все это с подробностями, деталями, нюансами.
Черная луна, не иначе, — было подумал я, но так и не достиг той самой радости, которая появляется в момент серьезного откровения, — подвела неугомонная память.
Послушай, сказала она, но и позавчера, то есть, до луны, все было таким же, — и недомыслие, и словоохотливость, и обстоятельства.
Так что, ваша черная луна, разрешите спросить, пшик, некая виньетка на вечном небосводе инфантильности или фиктивная планета Лилит, указующая на сумму нечестивых поступков из предыдущих воплощений?
Действительно, в каком-то из предыдущих воплощений черной луны, чудесная француженка спросила другого меня: «Tu meurs d"amour?», что в буквальном переводе звучит как «ты любишь меня любовью?», а в правильном — «ты по-настоящему меня любишь?». Последнее на самом деле подразумевает два вопроса: настоящий ли ты человек и можно ли с тобой пойти в разведку?
Находившийся в том воплощении другой я призадумался — и правда, как именно сложена фигура, как люблю-люблю или как люблю-желаю, хотя в разведку с французами все равно нельзя. Ведь в желании, которое самоудовлетворяется и исчерпывается в своем исполнении, я лишь в будущем соединяюсь с тем, кого люблю-желаю, но в настояще