автордың кітабын онлайн тегін оқу  Копье Судьбы

Валерий Иванов

 

Перед вами роман-артефакт.

Копье Судьбы, принявшее литературную форму.

Чтобы стать Владыкой копья, нужно его активировать.

Герою романа для этого понадобилось принести человеческую жертву.

Вам будет достаточно прочитать роман. После чего судьба ваша осуществится.

 

Первая книга «Копья Судьбы» была опубликована в Интернете 08/08/2013 г. В ней описывалось, как в горном Крыму черный копатель Сергей Скворцов нашел знаменитое копье Лонгина, отбитое партизанами в бою у гитлеровского курьера в далеком 1942 году. Сергей активировал артефакт и стал его Владыкой. На этом первая часть заканчивалась.

Но она возымела немедленное продолжение в реальности. Спустя три месяца после публикации в Киеве разразился Евромайдан, после чего последовал глобальный мировой кризис, по сути, Третья мировая война.

Вот запись от 24 февраля 2014 г.: «Каюсь. Как только я опубликовал «Копье Судьбы», как только оно вскрылось здесь, Украину располосовало напополам. Что мне делать? Уничтожить роман? Но Копье уже вскрылось! Его нельзя уничтожить! Его можно только преодолеть. В смуте перемен я не могу быстро закончить повествование, чтобы прекратился хаос. Это кошмар. Простите».

Я думал, что пишу простой боевик с элементами мистики. Но оказалось, что он напрямую влияет на реальность! После активации копья на страницах книги мир пережил отнюдь не книжные потрясения: Запад напал на канонические земли российской империи и захватил почти всю Украину, за исключением Донбасса и Крыма. Ситуация напоминала лето 1941 года. Крыму была уготована судьба Югославии — украинские и татарские националисты готовились залить полуостров кровью. Но случилось чудо, предсказанное в первой книге, — Крым вернулся в Россию!

Тогда я понял, что мне суждено дописать роман, донести «Копье» до места назначения. Только так можно будет исчерпать его силу.

 

Глухой октябрьской ночью 1941 г. местоблюститель патриаршего престола митрополит Московский и Коломенский Сергий был у себя дома разбужен телефонным звонком. Звонили из Кремля, вежливо сообщили, что Иосиф Виссарионович хочет встретиться и, если возможно, прямо сейчас.

Спустя полчаса митрополит Сергий и еще два иерарха Русской Православной церкви — митрополит Ленинградский Алексий и митрополит Киевский Николай ехали на прием к Сталину.

Башни Кремля, церкви Соборной площади, звонница Ивана Великого — все было перекрашено в серый камуфлирующий цвет. Над бойницами краснокирпичных стен надстроили фанерные крыши. Москва-реку затянули брезентовым тентом, разрисованным поверху под жилые дома. С высоты бомбардировщика Кремль приобрел вид обычного спального района.

В темноте, слабо освещенной фонарями охраны, черный «ЗИС» через Троицкие вороты проехал к зданию бывшего Сената, где находился кабинет главы государства. Выйдя из автомобиля, владыки поклонились в сторону Соборной площади и осенили себя крестным знаменьем.

В кабинете Сергий не сразу узнал вождя: низенький, поседевший и располневший грузин разительно отличался от своих парадных портретов.

Жестом руки с дымящейся в ней трубкой Иосиф Виссарионович пригласил владык за стол, сам же продолжил прохаживаться по кабинету.

«Немцы под Москвой, гдэ же ваши святые, отцы? Почему они не защищают родную землю?»

После тягостной паузы встал владыка Сергий.

— Господь попускает, чтобы враг христианства дошел до Москвы, потому что сама Русь утратила веру в Бога и попрала церкви и храмы. Народ перестал молиться, старцы и монахи удалены с молитвенного поста, защиты молитвенной над страною больше нет. А это все равно как блудница нагая — любой ее колеблет и обижает.

Все годы окаянной власти Сергий готовился к мученической смерти, и в самый важный момент своей жизни не убоялся сказать правду. Теперь можно и на крест взойти.

Но не суждено было владыке просиять на Руси новомученником.

— А ваши усы пабольше моих будут… — усмехнулся Сталин, трогая трубкой усы. В задумчивости ушел в дальний угол. Возвратившись, спросил собравшийся клир.

— Ну, и что будэм дэлать, таварыщи священники? Допустим, чтобы враг растоптал нашу землю? Что пасавэтуете?

Митрополит глубоко вздохнул аромат «Герцеговины флор», табака, который курил Сталин.

— В годины лихолетий спасалась Русь молитвой, — увереннее и спокойнее отвечал он.

— Всему народу надлежит стать на молитву. А для этого следует церкви открыть, священников вернуть, восстановить над богоспасаемым отечеством нашим молитвенный плат Небесной защитницы России пресвятой Богородицы.

— Харашо бы, — хмыкнул Сталин. — «По порядку, на зарядку, на молитву становись!» — Все это мы сделаем, отцы, но после. Что сейчас можно сделать? В спешном порядке. Явите чудо! Почему только Гитлер может совершать чудеса?

Переглянулись владыки, оправили бороды. Осмелевший Сергий держал ответ за всех.

— Если вы спрашиваете нашего мнения, что быстро и неотложно можно сделать в таких критических обстоятельствах, то вот наш совет: нужно немедленно вывезти на фронт чудотворную икону Казанской Божьей матери и совершить крестный ход с нею, чтобы войска преклонили перед матерью Божьей колени и совершили молитвы.

— Да какой фронт, — в раздражении бросил Сталин. — Перед Москвой нэт фронта.

Есть атдэльные ачаги сапративлэния.

Пораженные иерархи переглянулись.

— Где немцы? — спросил Сергий.

— В Тихвине.

— Значит, нужно с иконой Тихвинской Божьей матери облететь Москву по фронту.

— Учтите, пастыри, — Сталин ощерил из-под усов мелкие желтоватые зубы. — Гитлер использует против нас магическое оружие — особое, заколдованное копье. Гаварят, оно обладает мистической силой, перед ним целые армии бегут. Копьем этим, кстати, убили вашего Христа. Устоит ваша икона перед копьем Гитлера?

— Казанская-то Божья матерь? — с тихой радостью спросил Сергий. И ужасно твердо ответил. — Устоит!

Встали Владимир и Николай, перекрестились.

— Устоит!

Сталин подошел близко, в упор глянул всем трем в глаза.

— Если не устоит, канец вашей церкви. И вам всэм канец. А может и России канец.

Идите, берите икону и — в небо, паближе к Господу. Если защитите Москву и докажете, что в вашей церкви есть сила, разрешу службы проводить, а там посмотрим…

Солнечным июньским утром 1941 года выпускники симферопольской школы № 8 Василий Жуков и Анатолий Колкин заехали на мотоциклах за одноклассницей Ниной Помазковой, чтобы вместе совершить мотопробег по вершинам крымских гор «В честь 21 годовщины освобождения Крыма от Врангеля».

Василий и Анатолий были энтузиастами-мотогонщиками, членами симферопольского автомотоклуба, а Толя вдобавок еще и комсомольским вожаком школы. Оба юноши были тайно влюблены в красавицу Нину, внешне похожую на звезду советского кино Любовь Орлову, — худощавое лицо, волнистые волосы, тонкий нос, трагический излом бровей и бордовое сердечко помады на губах.

Елена Ивановна Помазкова собирала дочь в дорогу, заворачивала в вощеную бумагу бутерброды и строго-настрого наказывала дочери «быть там поосторожнее». «Ой, мама, отмахивалась спортсменка-парашютистка и значкистка, ничего со мной не случится, покатаемся просто».

Вася и Толя ревниво ждали, чей мотоцикл выберет Нина. Девушка выскочила из подъезда с рюкзаком за плечами, засмеялась на бегу, маша рукой друзьям. На этот раз она выбрала ИЖ-8 Васи Жукова, села сзади, обхватила товарища за пояс. Даже через кожаную крутку спиной Василий с волнением ощутил упругость ее груди.

Пока Нина усаживалась, мама ее, высунувшись в окно, внушала молодым людям правила безопасной езды. Вася перекричал тарахтение мотора: «Елена Ивановна, вы не волнуйтесь, доставлю я вашу дочечку в целости и сохранности!»

Елена Ивановна, улыбаясь, грозила пальцем. Василий газанул и, со стрельбой и ревом выписав пируэт, вырвался из тесного дворика на залитые солнцем крымские дороги. Жизнь манила вдаль и сулила невиданное счастье, любовь и коммунизм.

Отец Василия, профессиональный революционер Аким Митрофанович Жуков, в царское время по одному из дел проходил вместе с латышом Жаном Миллером, ставшим в 1918 году председателем ЦИКа Таврической республики, он-то и перетащил в 1923 году представителя Коминтерна в Манчжурии Акима Жуков в Крым и сделал зампредом Главсуда Крымской АССР.

Здоровье отца было подорвано каторгой, поэтому он умер, не дожив и до пятидесяти, в 1937 году, накануне репрессий, когда арестовали и расстреляли его друзей, старых большевиков Жана Миллера, Юрия Гавена и других. Вот от отца-то Василию и достался в наследство мотоцикл «ИЖ-8», предмет зависти всех мальчишек.

До Ялты домчались с ветерком, обгоняя друг друга, задаваясь перед девушкой. «Васька, кричала Нина, ты зачем Толю обгоняешь!» Несясь по крымскому серпантину, Василий орал встреч ветру любимого Маяковского «По оробелым пали, парабеллум!».

В Ялте к ним присоединились комсомольцы-энтузиасты из Феодосии и Севастополя, оттуда мотопробег поднялся на Ай-Петри и по яйле добрался до Роман-Коша.

На высочайшей вершине Крыма Нина взяла за руки Васю и Толю и подвела к краю обрыва.

«Мальчики, давайте поклянемся, что бы ни случилось, сохраним нашу школьную дружбу и навсегда запомним этот день!»

С развевающимися на ветру волосами, белозубая и кареглазая, Нина была очень красивой. Все трое поклялись в вечной дружбе и скрепили клятву крепким комсомольским рукопожатием.

Спустившись в заповедник, переночевали на поляне Узун-Алана и оттуда взяли штурмом Чатырдаг. Им удалось с мотоциклами взобраться на сам Эклизи-Бурун. Там, в одной из межгорных долин Василий заметил кошару овец и предложил съездить к пастуху за барашком для шашлыка. Проголодавшиеся комсомольцы приняли предложение «на ура», тем более что двое феодосийцев захватили с собой пятилитровую флягу сухого белого вина.

Пастух возвышался на коне над отарой курчавых барашков. К незваным гостям он подъехал в сопровождении трех осликов — двух маленьких, серых, и одного грязно-белого. Стояла жара, воняло овцами, мухи наматывали вокруг вспотевших на припеке мотоциклистов стремительные петли — ж-ж-ж-ЖЖЖЖ!!! — ж-ж-ж… ж-ж-ж-ЖЖЖ!!! — ж-ж-у…

С лаем подбежала вислозадая овчарка, Василий газанул, — тын-тырыдын-тын-тын-тыр-дыррын-дын-дыр — овчарка шарахнулась…

Чернолицый от солнца, с клином седины посреди черной бороды, старик-татарин спешился. Поздоровавшись, ребята спросили, не продадут ли им барашка на шашлык.

Старика заинтересовал мотоцикл. Василий для форсу сделал небольшой круг.

— Ишака железнай… — пастух с удивлением покачивал головой, укрытой татарской круглой шапочкой.

— «Иж-8». Скоро все комсомольцы на мотоциклы пересядут, и лошадки ваши больше не понадобятся.

— Так вы комсольцы? — коверкая слова, спросил чабан.

— Не «комсольцы», а ком-со-моль-цы, — поправил Василий. — Совершаем мотопробег по главной гряде Крымских гор.

— В честь освобождения Крыма от Врангеля, — звонко сказала Нина и засмеялась, переглянувшись с товарищами.

— Видите, как высоко забрались, — с гордостью сказал Василий. — Так как насчет барашка, продадите?

Потресканный от солнца и ветра, как чертова кожа, чабан вглядывался ему в лицо с таким выражением, будто стал узнавать.

— Зачем тебе барашка? — он указал на Толю Колкина. — У тебя друга есть.

— Друг не шашлык, — усмехнулся Василий, — его не съешь.

— Ты — съешь… — пастух смерил Толю взглядом. — Из него хароши шяшлык будит…

— Нет, дедушка, я худой, — засмеялся Толя, а за ним и Вася с Ниной.

Странный пастух пасет тут стада, подумали ребята.

Солнце пекло, жужжали мухи, фыркал конь, блеяли овцы, мотоцикл работал вхолостую — дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-…

— Так вы продадите барашка? — нетерпеливо спросил Василий.

Пастух понюхал бензиновую гарь.

— Десять рубли.

— Ого, — сказала Нина, — почему так дорого?

— Идет, — Жуков достал из кармана кожанки портмоне, доставшееся ему в наследство от отца, вынул червонец.

— Ты что, дорого же, — толкнула его в бок локтем Нина.

— Так целый же баран.

Татарин взял деньги.

— Комсольцы… — припомнил он, — башкарма (председатель — тюрк.) говорил, они в Аллах ла илаха илла ллах (пастух отер руками бороду) не верят.

— Бог — это пережиток темного прошлого, — сказал Василий. — Но вам извинительно как пожилому человеку.

— Религия — опиум для народа, — задорно сказала Нина.

Чабан сожалеюще почмокал сухими губами.

— А что надо, чтобы вы в Аллах, субханаху ва тааля, поверили?

— Такого быть не может, — покачал головой Толя. — Мы же комсомольцы!

— На земле много случается, чего быть не может, — пастух странно смотрел на Василия. — Вижу, девушка ты любишь. Так крепко любишь, что своими руками задушишь.

— Отец, ты о чем? — напрягся юноша.

— Когда задушишь, поверишь? — допытывался пастух. — А когда друга на шяшлык зажаришь, поверишь в Аллах, ла илаха илла ллах? — ладони старика вновь огладили бороду.

Ребята переглянулись. «Какой темный, забитый народ сохранился еще в горах. Надо срочно проводить работу, развернуть антирелигиозную пропаганду», — примерно так подумал каждый.

Но, кажется, именно пастух намеревался обратить «комсольцев» в свою веру.

— Что еще надо, чтоб вы поверили? — вглядывался он в молодые лица.

— Ничего не надо, дед! — грубо ответил Жуков. — Нам твой барашек нужен и все!

— Будет барашка, будет, — вздохнул старик. — Выбирай.

Василий заглушил мотор, вслед за пастухом вошел в отару.

— Вот этот, — пастух поднял за шерсть забившегося ягненка. — Маладой, карасивый, совсем как твой друг… — перепуганный барашек с темными кругами вокруг мокрых глаз действительно напоминал очкарика Толю.

— Подходит, — сказал Василий, — берем этого.

Пастух вынул из-за пояса и подал ему старинные ножны, испещренные арабской вязью.

— Я не умею резать баранов, — отказался Василий. — Давайте лучше вы.

— Людей умеешь, а барашка нет? — удивился пастух. — Учись. Тебе это понадобится. Скоро. Очин скоро…

Выхода не было, Василий не мог показать слабину перед Ниной. Вынув из ножен узкий, длинный, почерневший от времени клинок грубой ковки с блестящей, отточенной кромкой, он взял дрыгающегося барашка за шкирку. Тот заблеял, дико кося лиловыми глазами.

Ну, и как такого резать?…

Ох! Как копытами больно! Да лежи ты, тихо! Ничего тебе не будет. Просто зарежу…

Зажмурившись, Василий резанул по мохнатому горлу. В шерсти вскрылась трахейная трубка, плюнула кровью.

Не жизнь, а хрень одна. Живу как в тумане. Лежу в темноте с ноутбуком, общаюсь с такими же угрюмыми готами, как я. Вдруг мать врывается, тычет мне в нос телефоном.

— На, поговори с дедом! Он завещание на Никиту переписал. Допрыгалась! А я тебя предупреждала.

— Это спам. Ничего он не переписал.

— Переписал. Езжай к нему, немедленно! Ты же любила дедушку.

О-о, как неохота к деду переться! Бессердечный монстроид! Видеть его не могу! Всех вокруг изводит. У него кличка на районе «Партизан». Когда он еще ходил самостоятельно, напивался на 9 Мая и залегал на газоне «за пулеметом», отстреливался от «фошыздов», пока не приезжала милиция и не отвозила его домой. Недавно забыл, куда деньги спрятал, обвинил маму, что это она украла, созвал родственников, устроил судилище, родаки перерыли квартиру, нашли деньги. Он даже не извинился.

— Алло, дед, привет.

— Дашутка? Здравствуй, моя радость!

— Что тебе привезти?

— Да ничего не надо, — он так всегда говорит, а потом следует длинный список заказов. — Привези мне это… настойку перца красного стручкового, радикулит у меня разыгрался. Да не одну бутылочку, а штук десять, слышишь?

— Понятно, ты их пить будешь. Слушай, дедарик, сегодня я не могу, давай завтра.

— Завтра я, может, помру, вот тогда и выпьешь стручковую на моих поминках…

Это у него чувство юмора такое, кладбищенское. Он «помирает» уже лет десять подряд. Ждем-с!

Немолодой мужчина с обритой наголо лобастой головой выделялся среди стоящих вблизи господ мощным телосложением, которое угадывалось под туго натянутым на плечах, словно бы надетым с чужого плеча, смокингом. Так оно и было: генерал-лейтенант ФСБ Валентин Григорьевич Огуренков позаимствовал смокинг у атташе по Военно-морским делам Вадима Черемета.

Взяв с подноса бокал, генерал осушил его одним глотком. «Компот! Водки бы хряпнуть!»

Валентин Григорьевич был сильно не в духе. Вопрос о его назначении резидентом в Центральной Европе был уже практически решен, он прибыл принимать дела, вместе с ним приехала в Берлин молодая жена, на которой Огуренков женился полгода назад, со скандалом разведясь со старой женой.

Ангелина была в восторге. Жизнь в праздничной Европе после депрессивной Москвы казалась ей подарком судьбы. Впереди открывался не просто медовый месяц — медовый год. И вдруг на самом верху кто-то что-то переиграл, Огуренкова отозвали в Москву.

Он навел справки. Старый приятель из ФСО намекнул, что его видят на посту Начальника Историко-архивного департамента «Тебя хотят сослать в ИАД, — пошутил друг. — Практически в ад».

Боевого генерала — в архив?! Списали! Оторвали от живой работы! Как Ангелине сказать? Красивая, воздушная, она радостно щебетала на ломаном немецком с Евой Шмидт из Берлинского культурного германо-российского центра. Мебель для квартиры заказана, рояль куплен, учительница немецкого языка подобрана, наряды для приемов заказаны… эх, водки бы!

Размышления генерала были прерваны Чрезвычайным и Полномочным Послом России в Германии. Подведя к Огуренкову худощавого, средних лет господина в золотых очках, Владимир Гринин представил.

— Вот, Валентин Григорьевич, познакомьтесь, друг нашей страны герр Штерринг.

— Ганс Эрих Штерринг, — немец учтиво склонил голову с прямым пробором в белесых волосах, — вице-консул посольства Германии в вашей замечательной стране.

Мужчины обменялись рукопожатиями. Посол отошел.

Огуренков ждал обычного обмена любезностями и визитками, но разговор сразу приобрел необычный оборот.

— Мой дед воевал в России, — сказал Штерринг, отведя русского генерала в небольшое фойе, — это была трагическая ошибка наших старших поколений, но из песни слов не выкинешь, так, кажется, говорит русская пословица. Мой дед был тяжело ранен в Крыму в 42 году, он потерял глаз и правую руку. Кисть, — немец провел краем бокала по своему запястью.

«На себе не показывают, подумал Огуренков».

Лицо немца сделалось значительным.

— И вот недавно произошло чудо! — Штерринг вынул из нагрудного кармана пачку фотографий. — На утерянной руке моего деда находился вот этот наградной перстень. Дизайн его был придуман лично рейхсфюрером СС Гиммлером. На кольце, как вы видите, изображен череп, свастика, руна «хагалаз» (символ братства) и две руны «совило» (символ победы). А теперь взгляните сюда!

На следующей фотографии Огуренков увидел внутреннюю сторону кольца, на ободке которого отчетливо читалась гравировка готическими буквами, дата — 1939 г. и крупные буквы «S Lb».

— Вы видите личную подпись рейхсфюрера СС Гиммлера, — торжественно возвестил Штерринг. — Аббревиатура «S Lb» означает «Его любимцу». Сомнений нет, это перстень моего деда. Посмотрите в глаза черепу. В них вставлены бриллианты. Подобных колец было изготовлено ровно двенадцать.

— Это очень познавательно… — заметил Огуренков.

В портике фойе показалась Ангелина в длинном платье фисташкового цвета, с античной прической, возбужденная, сияющая. Ну, прямо Наташа Ростова на первом балу. Как сообщить ей, что светская жизнь в Европе заканчивается, так и не начавшись?

Жена подбежала с улыбкой, присела в книксене, приглашая мужа на танец. Валя Огуренков в детстве занимался бальными танцами и мог бы еще удивить мощной грацией немецких бюргеров. Но этот вице-консул… как его?… Шмеллинг? Нет, Шмеллинг был боксером гитлеровской эпохи… Штерринг, да, Штерринг — нудно бубнит что-то о своем воевавшем в России деде.

Генерал представил жену вице-консулу и шепнул ей на ухо, чтобы она подождала пять минут, пока он отошьет надоедливого собеседника. Ангелина сверкнула жемчужными зубками и устремилась обратно в зал — сквозь воздушное платье проступила высокая стройная фигура модели. Ради генерала Огуренкова Ангелина Чекмарева оставила подиум, блестящую карьеру…

— У вас очень красивая жена, — сказал вслед исчезнувшему очаровательному видению герр Штерринг.

— Данке, — рассеянно сказал Огуренков. — Итак, на чем мы остановились?

— Й-я, й-а, касательно перстня. Эти фотографии мы получили два дня назад. Некий торговец антиквариатом из Симферополя прислал эти снимки в Общество лютеран, которое занимается поиском и возвращением на родину праха немецких воинов.

— Чего же вы хотите от меня?

— К сожалению, мы не успели выкупить кольцо. Черные копатели не сошлись в цене с торговцем, убили его и скрылись…

— Убили? — удивился генерал. — Тогда вам следует обратиться в Министерство внутренних дел Украины. Крым находится под их юрисдикцией. А сейчас позвольте мне откланяться, супруга заждалась.

— Одну минуточку, герр генерал, я не договорил. Черные копатели покинули Крым и сейчас находятся на пути в Москву. Мы просим вашего содействия в их поисках.

Оркестр смолк, гомон голосов наполнил залу, разгоряченные дамы обмахивались веерами.

— Этот перстень крайне важен для нашей семьи, — вице-консул доверительно понизил голос. — Мой дед очень богатый человек, он хотел бы вам лично сообщить сумму вознаграждения за находку.

Ах, вот оно в чем дело! Какая наглая вербовка! В посольстве! Под прицелом сотен глаз! Перстень — только предлог. Интересно, в какую сумму они оценивают генерала ФСБ?

Словно услышав его мысли, Штерринг добавил.

— Герр генерал, я не имею права озвучить сумму, но поверьте, мой дед просто озолотит вас в случае находки кольца. Обычно он проживает в замке Грейфенштейн, в Верхней Франконии, который издавна служил королевским домам Вюртемберга и Баварии, но для встречи с вами он покинул свое обиталище и прибыл в Берлин. Вы приглашаетесь на беседу с глазу на глаз. Уверяю вас, это не займет много времени — Что же, — сказал Огуренков, — не могу не почтить ветерана, пусть даже и неприятельской армии.

— Я вам чрезвычайно признателен, — немец приподнял бокал. Генерал Огуренков щелкнул пальцами, взял бокал с подноса подошедшего официанта и чокнулся с вице-консулом.

Мотопробег «В честь 21 годовщины освобождения Крыма от Врангеля» праздновал успешное завершение нелегкого предприятия. Комсомольцы нажарили на костре шашлыков и вволю наелись молодой баранины под сухое вино. До полуночи пели у костра любимые песни «Если завтра война, если завтра в поход, если черная сила нагрянет…»

Захмелевший Толя Колкин лез к Нине под бочок, брал за руку, пытался поцеловать. Василий дернул его за воротник ветровки.

— А ну, пойдем! — и утащил «Колышка» в темноту.

— Ой, — Толя споткнулся о сухой валежник, — ну, ты чего?

Василий ударил друга под ложечку. Толю стошнило бараниной с вином. Василий взял его за ухо, как нашкодившего котенка.

— Если ты, гад, к Нине еще раз подлезешь, уши оборву! Понял?

От костра доносилось бренчание гитары и смех.

В эту ночь Нина стала женой Василия. В соседней палатке, прислушиваясь к шорохам и стонам чужой любви, плакал, скрипя зубами, протрезвевший Толя Колкин.

Утром через базу Суат мотопробег спустился в Симферополь. На улицах возле радиотарелок толпился народ — Молотов объявил о начале войны. После пробега мотоциклы остались практически без бензина, пришлось в военкомат бежать пешком.

Повсюду гремели военные марши. «Кони сытые бьют копытами…», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет…»

— Эх, повоевать не успеем, без нас закончат, вот увидишь, — приговаривал на ходу Василий. — Без нас с ним закончат. — Мы финскую прошляпили, теперь и эту войну пропустим.

На финскую ребят не взяли по возрасту. В этот раз обоих, как мотоциклистов, зачислили в истребительный батальон.

Советская молодежь ждала войну, жаждала войны, мечтала о победах. Что ж делать, если мечты не совпали с явью, если малая кровь на чуждой территории обернулась огромной и на своей? Что-то сразу пошло не так, как мечталось дерзкой советской молодежи. Западный фронт Красной Армии внезапно рухнул под ударами танковых клиньев врага. Немцы стремительно продвигались вглубь СССР. Вскоре Крым был блокирован с суши.

На базе истребительного батальона, в котором служили Василий Жуков и Анатолий Колкин, был сформирован 3-й симферопольский партизанский отряд. Командиром его назначили Павла Васильевича Макарова, «адъютанта его превосходительства», которого годы спустя сыграл в кино Соломин-старший. Партизанская база была заложена как раз возле турбазы Суат, где проходил мотопробег школьных друзей.

1 ноября 1941 года нашими войсками был оставлен Симферополь.

Я открыла дверь маминым комплектом ключей.

Фу, ну и вонища, кошатиной прет. Дедов кот умер два года назад, здоровенный был кастрат, Акимыч звал его Котэ Махарадзе, наверно, в честь фронтовой махорки. Уникальный был кот, умел говорить по-человечески, честное слово, не верите? Совершенно отчетливо произносил название государства Мьянма. Шутка юмора — моя, ха-ха… Котэ этот был таким же зловредным, как и его хозяин, и тоже страдал расстройством мочеиспускания, а может нарочно ссал мимо лотка, короче, меня однажды угораздило пылесосом засосать лужу его мочи. Это был крандец! «Филипс» Акимыча начал выдувать жуткую кошачью вонищу. Сколько мама его ни мыла, ничего не помогало, труба навечно засмердела. Дед не захотел тратить деньги на новый пылесос, так что сиделки пользовались старым, озонируя квартиру мочой Котэ Махарадзе. Кот умер, но дух его живет)))) Классно я пошутила, совсем как Петросян!

В зеркале отразилась темно-русая девушка девятнадцати лет, среднего роста, с миловидным лицом, мягким носиком немного картошкой, пухлыми губами и красивыми, серо-голубыми, в темную крапинку глазами. Это я. А вот моя детская фотка заткнута за трельяж. Я тут еще маленькая, в трико и накрашенная, это я художественной гимнастикой занималась, дед пришел посмотреть, как я выступаю на первенстве ДЮСШа, вот он меня обнимает, изверг. Почему изверг? Я в 12 лет сделала себе пирсинг, на квартире у Стаськи, у нее знакомая девочка сама делает пирсинги, вся в колечках и проколах, у нее такие «туннели» — вау! Короче — прихожу такая домой, губа, конечно, распухла, но это норм в первый день после прокола, дед как увидел, поднял кипиш, потащил меня к врачу, заставил выдернуть этот пирс из губы, в общем, растоптал мою хрустальную мечту.

Ну, а когда я подросла и могла уже за себя постоять, у нас начались с ним такие разборки, что мама дорогая! Еле мы съехали от старого маразматика, мать полгода досматривала умирающую бабушку и унаследовала квартирку на Юго-Западе. Это было чудо, что мы вырвались из-под дедова гнета, это не дед, а пиратская копия настоящего деда!

Вон он спит, нос крючком, подбородок факом, рот беззубый провален, в нете видела фотку — копия Акимыч, подпись — Данте Алигьери. Зачем он воплотился моим дедом, этот Данте? Вон его челюсть стоит в стакане на тумбочке. Я ее прятала ему назло. Он так смешно шепелявил, когда бегал и с руганью искал свою челюсть, а это я ему за маму мстила. Дед ее обзывал всякими грязными словами за то, что мама меня без мужа родила, упрекал, что типа «принесла в подоле», «приползла к отцу», «жить-то негде» и тому подобные гадости. Помню, по ночам я к нему прокрадывалась в комнату и стояла, слушала, как он храпит, и шептала: «Умри, умри, умри…»

Он не умирал, он же Кощей Бессмертный! Интересно, что может сниться такому злыдню?

В октябре 1941 года леса Крыма были наводнены отступающими красноармейцами.

Партизаны, вооруженные польскими карабинами и японскими «Арисаками», захваченными еще на Халхин-голе, получили приказ вооружаться за счет дезертиров.

Василий Жуков остановил на горном переходе одинокого матроса из отступающих.

— Стой, руки вверх!

Почерневший от пыли и солнца моряк устало присел на корточки.

— Драпаешь? — как можно грознее спросил Василий.

— Отходим…

— Куда?

— Это, пацанчик, военная тайна.

— Для кого это тайна? Все к Севастополю идут.

Матрос облизал край газетного обрывка, свернул самокрутку и прикурил.

— А ты чего не идешь? — спросил он.

— А кто в тылу будет воевать? Мы врагу здесь покоя давать не будем.

— Ну-ну…

— Слушай, — сказал Василий, — винтовка у тебя классная.

— СВТ-полуавтомат.

— Давай меняться.

— Не…

— У нас приказ — разоружать дезертиров. Да погоди ты! Тебе в Севастополе автомат дадут, там оружия навалом, а я тебе хлеба дам буханку. Ну, соглашайся, и банку тушенки, а? Давай махнемся!

Матрос докурил и согласился на обмен.

Василий с восторгом рассматривал полуавтомат, представляя, как буду крошить из него немчуру.

«Немчура», между тем, входила в столицу Крыма. Нескончаемыми колоннами в грохоте моторов и бензиновом чаду двигались танки с крестами на башнях, грузовики с автоматчиками в кузовах, мотоциклисты, велосипедисты. Огромные бельгийские быки тащили тяжелые орудия, в небе густыми стаями пролетали «мессершмитты» и «фокке-вульфы». На улицах раздавалась лающая немецкая речь.

Над городом зареяли красные полотнища, только вместо серпа и молота в белом круге черным пауком свернулась свастика. Открылись магазины, парикмахерские, кондитерские лавки и рынки, только вывески теперь были на немецком, да в витринах красовались портреты надменного Гитлера с косой челкой и черным квадратом усов под носом.

По городу ездили агитационные машины и сообщали через громкоговорители приказы немецкого командования. В перерывах вещания крутили пластинку «Марфуша все хлопочет, Марфуша замуж хочет, Марфуша будет верная жена». Люди стояли возле агитмашин и слушали. Происходящее напоминало страшный сон.

В кинотеатрах шли фильмы «Тигр Эшнакура» и «Индийская гробница», а перед сеансом показывали хронику о победах германской армии. Там же, в кинотеатрах немцы устраивали облавы и увозили людей либо в гестапо, либо в Германию.

На рынках висели доски с ценами, выше которых торговать было запрещено. За нарушение расстрел. Деньги ходили немецкие и советские. Курс марки к рублю был, как сейчас курс гривни к евро — один к десяти.

Евреям приказали нашить желтые звезды и ходить только по дороге, не наступая на тротуар.

Чтобы население не передохло, немцы раздавали баланду. Хлеб выдавали по карточкам, точнее не хлеб, а брикетики горелого пшена, собранного с сожженных Красной Армией полей — 100 г детям, 50 г взрослым. К «хлебу» полагался «довесок».

Младший брат Нины Помазковой Игорь получал хлеб, прятал за пазуху, а довесок долго жевал во рту, растягивая удовольствие. У них образовалась в оккупации своя ватага — Семен-карманник, Кифилей, Муха, Рио-Рита, Вера-Вероська. Днем мальчишки считали немецкие самолеты, летящие бомбить Севастополь. По возвращении пересчитывали и, если не хватало хоть одного, бурно ликовали — сбили!

По ночам в той стороне, где Севастополь, в небе стояло зарево, и доносился беспрерывный гул, будто стонала сама земля.

Как мой дедуля подскочит, как очи выпучит, как заорет благим матом: «Нина, немцы!» и бежать куда-то порывается, а ведь притворялся, что даже встать в туалет для него проблема, а тут живее всех живых скачет по кровати. Я тужусь, чтоб от смеха не лопнуть, и снимаю этот постельный брейк-данс на мобильник, завтра размещу в инсте — вот лайков соберу!

Он меня заметил — ка-а-а-к цапанет за руку, как замычит:

— НЫ-ы-ы-ы-ы-ЫЫЫЫНа-а-а-а!

У него не руки, а клешни! Не ожидала я от немощного старца такой прыти, кричу: «Отпусти, мне больно!», он не слышит, у него же в ушах марш грохочет. Он бы мне точно руку вывихнул, если б я не догадалась выдернуть из него наушники. Его от тишины кондратий хватил, сидит с вытаращенными глазами, понять ничего не может, увидел, что я прячу за спину наушники, потрогал свои «лопухи» и подозрительно прошамкал.

— А што это было?

— «Дискотека сороковых», — шмыгнула я носом, — по заявкам ветеранов. Думала, тебе приятно будет вспомнить молодость…

— Ни хуя себе уха! Я же чуть не чокнулся спросонья… Разве можно так шутить?

— Ну, все, все, проехали, извини! Программа «Розыгрыш» не удалась.

— Розыгрыш? Так это был розыгрыш?

Дед лег и отвернулся к стене. Какой он стал маленький, усохший! Мне стало его так жалко! Вот так всегда — сделаю какую-нибудь глупость, поругаюсь с кем-нибудь, а потом так стыдно, что жить не хочется.

Села я к деду на кровать, погладила его по костлявому плечу.

— Дедуль, ну извини. Хочешь оладушек сжарю?

— Он повернулся, насупленный, сморщенный. Строго приказал.

— Возьми стул. Сядь! Рассказать я тебе должен. Нельзя такое с собой в могилу уносить. Ты ведь знаешь, партизанил я в Крыму.

«Уроки мужества» повторялись в каждый мой приезд. А не выслушаешь со всем вниманием — все, ты ему враг смертельный.

— Дедуль, история-то длинная?

— Послушать придется.

— Тогда я у тебя волосы покрашу, ладно? Буду сохнуть и слушать тебя со вниманием.

Пошла на кухню, развела краску, нанесла на волосы, надела на голову пакет, сверху закрутила полотенцем. Вот, теперь можно и «аудиокнигу» послушать.

Оглянувшись по сторонам, Акимович поманил меня к себе и зашептал, будто кто-то мог нас здесь подслушать.

— В сорок втором году взяли мы на секретной операции чемодан личного курьера Гитлера. Чемодан был такой тяжелый, что, думаю, там было золото. Немцы тогда у евреев в концлагерях вырывали коронки и отправляли курьерами в Германию. Я этот чемодан закопал в горах, на Голом шпиле, возле хребта Абдуга.

После трагической гибели Керченско-Феодосийского и Евпаторийского десантов, советское командование предприняло новые попытки освободить захваченный немцами полуостров. 27 февраля 1942 года началось контрнаступление из Севастополя и с Парпачского перешейка. Был достигнут временный успех: румынская дивизия на северном фланге отступила на 10 км.

Обеспокоенный Гитлер прислал в Крым для инспекции своего личного представителя.

Посланник фюрера полковник фон Штауфенберг провел совещание высшего командного состава немецких оккупационных сил в Крыму в 9-00 утра 1 марта 1942 г.

Центр Симферополя оцепили войска СС. Улицу Пушкинскую, на которой в советском Доме Офицеров проходило совещание, заполнили намокшие под снегом черные «опель-капитаны», «опель-адмиралы» и «хорьхи». С крыши здания до самого цоколя свисали огромные штандарты из красного кумача с черными свастиками в белых кругах.

Все встали и вскинули руки в нацистском приветствии, когда в зал вошел невысокий и статный полковник со стальным чемоданчиком в руке. Пройдя к столу, он пригласил всех садиться.

— Führer gebeten, vermitteln Sie, meine Herren, was die wichtigste Aufgabe ist die der WEHRMACHT auf dieser Phase des Krieges ist nicht erfassen Moskau, und die endgültige erfassen der Krim und die Einnahme von Sewastopol. (Фюрер просил донести до вас, господа, что важнейшей задачей вермахта на данном этапе войны является не захват Москвы, а окончательный захват Крыма и взятие Севастополя). Захват Севастополя имеет первостепенное морально-политическое значение для окончательного слома боевого духа Красной Армии, а также для вовлечения в войну на нашей стороне Турции. Крым — непотопляемый авианосец Красной Армии для разгрома нефтяной промышленности Румынии. Нефть — это кровь войны, а другого источника нефти у Германии нет. Пока Севастополь в руках русских, Плоешти находится под постоянной угрозой. Начальник штаба, доложите о положении дел.

Поднялся и прошел к карте приземистый лысоватый полковник Велер в мешковато сидящем мундире с золотыми витыми погонами и широкими красными петлицами на лацканах стоячего воротника. Между зеленых шторок открылась карта ТВД, исчерканная красными стрелами наносимых противником ударов и синими стрелами планируемых контрмер. Обрисовав общее положение в полосе действий 11 армии, начальник штаба доложил о разработке операции «Лов осетра» по взятию Севастополя.

По окончании доклада посланник фюрера задал присутствующим неожиданный вопрос.

— Des Herrn, welche Teile der roten Armee, auf Ihren Blick, kämpfen die tapfer? (Господа, какие части Красной Армии, на ваш взгляд, воюют наиболее доблестно?)

— «Der schwarze Tod», — ответил командующий 11 армией фон Манштейн и пояснил. — «Черной смертью» наши солдаты называют морскую пехоту противника, одетую в черные бушлаты. Их контратаки неоднократно спасали безнадежное положение русских. Даже нашим, безусловно, лучшим в мире войскам нелегко выдерживать их натиск.

— Господа, — Штауфенберг окинул взглядом сидящих вдоль длинного Т-образного стола военных, — все согласны с тем, что наиболее доблестно сражается русская морская пехота?

Офицеры по очереди кивали, но когда взгляд посланца фюрера остановился на начальнике спецлагеря по подготовке диверсантов, тот приподнял два пальца правой руки.

— Никто не отрицает того, что морская пехота русских проявляет презрение к смерти и волю к победе, — сказал лейтенант де Сукантон, — тем не менее, я должен заметить, что на территории Крыма действуют воины, каждый из которых стоит десятка этих самых отчаянных «шварце тодт».

Офицеры с недоумением посмотрели на обезображенное зигзагообразным шрамом лицо матерого диверсанта.

— Уточните! — приказал Штауфенберг.

— Ich spreche über den Partisanen (Я говорю о партизанах, господин полковник). — Лицо де Сукантона передернул тик то ли гнева, то ли отвращения. — Я посмотрел бы на хваленых русских моряков, если бы им пришлось хотя бы на одну неделю переместиться из окопов и блиндажей на ледяные плато горного Крыма, где ночью температура опускается до минус двадцати, и при этом полностью лишиться продовольствия, боеприпасов и медикаментов. Места базирования партизан ежедневно подвергаются обстрелу из тяжелых орудий румынской горной дивизии, их выслеживают наши самолеты-разведчики, по их следам идут ягд-команды и отряды татарских добровольцев. Мы перехватываем даже те немногие гондолы с провиантом и амуницией, которые им сбрасывают из Севастополя на примитивных фанерных аэропланах. Они объявлены вне закона, их не считают военнопленными, их ждет долгая и мучительная смерть, поэтому они никогда не сдаются в плен, бьются до последнего, а когда мы окружаем их лагеря, каким-то непостижимым образом из них исчезают. Уверяю вас, господин полковник, никакая «черная смерть» не выдержала бы таких нечеловеческих условий. А партизаны, тем не менее, еще и воюют и даже держат наши коммуникации под постоянной угрозой.

Чувствуя, что заслуги сухопутных частей пытаются умалить, Манштейн с негодованием возразил.

— Партизаны? Не говорите мне о них! А вы, вы, герр лейтенат и вся ваша хваленная база диверсантов, доколе вы будете допускать распространение партизанской заразы? Ваши хваленные ягд-коммандо под страхом расстрела не заставишь войти в леса!

— Dies entspricht nicht der Wahrheit! (Это не соответствует истине, господин генерал!)

На побледневшем лице Сукантона четче проступила красная извилина шрама, идущая от виска по щеке к углу рта. — Это ваша пехота пугается в лесах любого шороха. Во время последней операции именно солдаты 11-ой армии открыли паническую стрельбу, убили моего заместителя и ранили трех моих людей!

Давно не подстригавшийся ввиду затяжных боев и посему зачесавший отросшие седые волосы за уши, узколицый, в стальных очках больше похожий на счетовода, Эрих фон Манштейн терял аристократическую сдержанность в одном случае — когда задевали честь его боевых товарищей.

— Вы забываетесь, герр лейтенант! — выкатил он гневные глаза и сорвал очки с вислого носа. — Ist eine Lüge! Вверенные мне войска всегда атакуют и преследуют врага с несравненным наступательным порывом и стойко держатся сейчас, когда при отчаянном контрнаступлении врага обстановка кажется почти безнадежной!

Штауфенберг прервал разгоревшуюся полемику.

— Moment, mein general. Мне нужно знать, действительно ли партизаны сражаются так доблестно, как это только что описал герр лейтенант.

Фон Манштейн резким движением надел очки на нос.

— Большинство бандитов, присоединившихся к десантам в Феодосии, Керчи и Евпатории погибло, в горах остались жалкие единицы, но должен признать, что они ведут боевые действия с чрезвычайным вероломством и жестокостью, не уважая никаких норм международного права. Для защиты своих войск, а также мирного населения нам не остается ничего другого, как поступать с каждым пойманным партизаном по законам военного времени. Я считаю позором, что наши специальные части до сих пор не могут искоренить эту нечисть. Scham und Schande!

Французский аристократ Жирар де Сукантон, пошедший по идейным и расовым соображениям служить Гитлеру, с трудом сдерживался, чтобы не ответить резкостью тупоумному бошу. На впалых щеках его нервно перекатывались желваки.

Начальник штаба по борьбе с партизанами майор Штефанус счел нужным вмешаться в назревающую ссору.

— И все же, господин генерал, — примирительно сказал он, — вы не станете отрицать, что партизаны сражаются отчаянно, как загнанные в угол крысы. Представьте себе, господин полковник, — Штефанус повернулся к Штауфенбергу, — в начале захвата Крыма в партизанах насчитывалось около трех с половиной тысяч человек. Большинство из них оказалось профанами и погибли. Но те, кто выжили — о да! — это действительно отборные образцы звериной свирепости. Да что говорить, если в их среде является нормой поедание трупов своих же товарищей. Es Kannibalismus!

Штауфенберг встал. Офицеры поднялись.

— Господа, — личный представитель фюрера одернул китель и присутствующие заметили стальную цепочку, прикованную браслетом к его правому запястью, — я донесу до фюрера трудности борьбы, которую вы ведете здесь с величайшей преданностью и самоотдачей. Желаю успехов в борьбе за дело Великой Германии. Хайль Гитлер!

— Хайль! — вскинули руки и щелкнули каблуками офицеры.

Жирар де Сукантон находился уже в дверях, когда его настиг оклик Штауфенберга.

— Герр лейтенант, я попрошу вас задержаться.

Эрих фон Манштейн, подошедший лично попрощаться с посланцем Берлина, недовольно покосился на заносчивого французского выскочку. Попросив заверить фюрера в безусловно скором взятии Севастополя, Манштейн вместе с оберштурмфюрером Восточно-тюркского соединения СС «Waffengruppe Krim» Дженгизом Дагджи передал подарки крымскотатарского народа — ткани ручной работы для освободителя татар «Адольфа Эффенди».

После того, как начальник 11-ой армии покинул помещение, полковник фон Штауфенберг поднял с пола стальной чемоданчик, прикованный цепочкой к его правой руке, подошел к застывшему у дверей по стойке «смирно» начальнику спецлагеря и пристально, снизу вверх, так как Сукантон был ростом великан, посмотрел ему глаза.

— На меня произвел впечатление ваш рассказ. Ставлю задачу. Мне срочно нужен живой партизан. Ein echter. Direkt aus den Wäldern. (Самый настоящий. Прямо из леса). Информация об этой операции является строго секретной. Отличившиеся при выполнении задания получат железный крест с дубовыми листьями и месячный отпуск. У вас есть сутки. Folgen Sie! Выполняйте!

На рассвете 3 марта 1942 г. из оккупированного Симферополя вышел хорошо охраняемый конвой. Впереди шел грузовик с бойцами СОН (соединения особого назначения) «Бергман» («Горец»), созданного Вторым отделом Абвера осенью 1941 года для разведывательно-диверсионных операций в тылу Красной Армии. За грузовиком следовала мотоциклетная рота под командованием унтер-офицера Шотля, вооруженная турельными пулеметами на колясках. В середине конвоя ехал черный «Опель-капитан». Замыкал колонну БТР на гусеничной тяге заднего моста, вооруженный счетверенным эрликоном и автоматической пушкой.

Колонна проследовала по Бахчисарайскому шоссе и к десяти часам утра прибыла на Ай-Петринское плато. По периметру вокруг зубцов вершины (справа от нынешней верхней станции канатной дороги «Мисхор-Ай-Петри») было выставлено оцепление. Солдатам строжайше запретили смотреть внутрь оцепления, куда проследовал «Опель-капитан».

Из автомобиля вышли двое офицеров СС в чине гауптманов. Они вынули из багажника складной столик и собрали его на краю отвесного обрыва. Затем гауптманы вывели из автомобиля избитого русского пленного со связанными за спиной руками.

Передняя пассажирская дверца открылась.

Полковник фон Штауфенберг оглядел пасмурное небо, заснеженное плато, цепь стоящих спиной солдат в белом камуфлированном обмундировании и, сбросив на руки адъютанту фуражку и шинель, со стальным чемоданчиком в руке проследовал к гауптманам, державшим пленного. По его знаку они удалились. Машина отъехала.

Связанный партизан и немецкий полковник в мундире пехотного офицера с Железным крестом на груди остались на скальном балконе, повисшем на высоте километра над Южным берегом Крыма. В ушах гудело от ветра. Внизу в разрывах облаков стыло стальное море, подернутое вдоль берегов пятнами бирюзового бриза.

— Назовите ваше имя, — прокричал немец на русском языке. Белокурые волосы его бились на ветру.

— Зачем вам?… — опухшими губами с трудом выговорил партизан.

— Мне хотелось бы услышать имя такого доблестного воина, как вы.

— Ну, Петр. Петр Малашенко…

— Послушайте меня, Петр. Я не питаю к вам ненависти. Вы храбро сражались, защищая свой фатерланд.

— Это вы сражаетесь за фатерланд, а я защищаю Родину.

Измученный пленник балансировал на краю обрыва, и как ни странно, ощущал свободу, ведь он мог в любой момент прыгнуть вниз и избавиться от мук. В глазах его горела ненависть. Не будь его руки связаны, он вцепился бы немцу в горло.

Оберст удовлетворенно улыбнулся.

— Именно поэтому вы здесь, Петр, — сказал он. — Богу неугодна кровь трусов и предателей. Поэтому Иуда удавился и не пролил своей подлой крови на землю. А вот Христос не умер на кресте от удушья, как обычно случается при распятии. Христа убил ударом копья офицер римской армии Гай Кассий Лонгин, германский наемник. Петр, вы удостоитесь величайшей чести — вы примете смерть от того самого копья, которым закололи Спасителя.

Бархатное покрывало на столике трепетало под ветром. Столик улетел бы в пропасть, если бы ординарцы не прикрепили его к скальному грунту специальными штырями. От автомобиля долетали обрывки бравурного марша «Wenn die Soldaten Durch die Stadt marschieren» — гауптманы включили патефон, чтобы предотвратить даже гипотетическую вероятность того, что разговор герра оберста с партизаном подслушает кто-то из оцепления.

Отстегнув от запястья наручник, немец положил стальной чемоданчик на покрытый алым бархатом стол и открыл ключом замки прециозной штамповки.

Сквозь облака проглянуло солнце. Внутри несгораемого саквояжа заискрились драгоценными камнями золотые ножны. Немецкий полковник вынул из них старинный, почерневший от времени клинок грубой ковки. В «талии» клинок сужался, перетянутый золотым «бинтом» и вновь расширялся к острию. На месте кровостока зияла прорезь, в которую был вставлен четырехгранный кованый гвоздь, унизанный плотными витками тонкой проволоки. Ручка клинка была круглой и полой, предназначенной для древка.

— Вот оно, знаменитое Копье Судьбы, — благоговейно склонил голову немец и обеими руками поднял перед собой наконечник. — Копье Лонгина, Копье Оттона Третьего, Копье святого Маврикия. Сейчас им владеет фюрер немецкой нации Адольф Гитлер. Перед этим копьем бегут армии всего мира. Время от времени оно нуждается в подзарядке. Его должно омывать кровью героев. Сегодня его омоет ваша кровь. Я знаю, вы примете смерть с честью, как и подобает отважному воину. Прошу вас, запомните первые секунды с момента пронзания. Не тратьте драгоценное время на переживание боли, страха или отчаяния. Уверяю вас, вы увидите нечто потрясающее. Через мгновение земная майя, эта иллюзия, сотканная вашим умом, рассеется, и вы увидите истинную реальность. Она ослепительна. Постарайтесь не зажмурить глаза.

Немец вынул из чемоданчика два тонких стальных бруса и скрутил их, как биллиардный кий. Полый наконечник идеально подошел под древко. В руке немецкого полковника образовалось короткое копье.

«И сотряс черноликий Финеес Копьем и издал вопль, и страх прошел по толпам, словно волны по водам. И снова сотряс Финеес Копьем, и полегли воины от крика его, словно колосья на поле под серпом жнеца. И в третий раз сотряс яростный в брани Финеес Копьем, и побежали воины от лица его, как отара овец от волка рыщущего».

Партизан со связанными за спиной руками застывшим взглядом следил за ритуалом жертвоприношения.

«Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя!»

С пронзительным воплем полковник германской армии потряс копьем и нанес удар. Наконечник вонзился в бок жертвы между пятым и шестым ребром. Лицо немца исказилось, руки, а вслед за ними и все тело, затряслись. Поразительно изменилось и лицо пленника. Удар копьем в грудь словно бы открыл партизану какое-то поистине потрясающее видение. Глаза его расширились, но не от боли или предсмертного ужаса, а от изумления, он оступился и полетел вниз с зубцов Ай-Петри, меркнущим взором успев увидеть стремительно уменьшающуюся фигурку немецкого офицера с воздетым к облачному небу таинственным копьем.

Смерть сдернула покрывало майи. Петр Малашенко увидел истинную реальность: омытое кровью Копье пылало в воздетой руке от переполняющей его энергии, из раскаленного наконечника с грохотом вырвался иссиня-белый разряд и покрыл небо сетью пульсирующих молний. Чудовищная вольтова дуга, шипя и растрескиваясь, ударила вдоль побережья на северо-восток, — вал ужаса и паники покатился на отчаянно защищающие Севастополь части Красной Армии.

В сентябре 42 года часть партизан вывезли на самолетах «Дуглас», сотни ушли в степную часть полуострова, чтобы там пережить голодную зиму. Из оставшихся боеспособных была сформирована бригада в 266 человек. Я воевал в ее составе. Наш отряд базировался на склоне Хероманского хребта, а внизу, в деревне Коуш, находился крупный гарнизон татар и немцев. Мы его «сумасшедшим лагерем» звали, они на любой шорох открывали стрельбу.

Румын Русу первым к нам перебежал. Мы его приняли за лазутчика, чуть не убили вначале, он хорошо по-русски говорил. Так вот, отец его, русский по происхождению, когда провожал сына на войну, сказал, что если он будет воевать против русских, чтоб домой не возвращался. Мы его приняли в отряд, прозвали Русый. У него в школе Абвера в Тавеле, сейчас село называется Краснолесье, среди румын остался приятель, с которым он поддерживал связь, Федай его звали.

И вот этот Федай доложил, что в Симферополь приехал важный офицер из Берлина, чуть ли не от самого фюрера, в чине оберста. И этот оберст поставил перед диверсантами задачу взять живьем партизана, а за это обещал удвоенную денежную премию, месяц отдыха и Железный крест с дубовыми листьями. Федай сообщил, что в леса за живым партизаном пошли все ягд-команды ГПФ — тайной абверовской контрразведки из предателей. Они партизанскую тактику применяли, сами в лесу жили, перехватывали наши парашюты, совершали неожиданные рейды. Еще бы — им за убитого партизана премия и месячный отпуск полагался, так что были мы на вес золота, нас к зиме 42-го осталось 56 человек на весь Крым. А ушло в леса несколько тысяч, вот и посчитай процент. И вот эти 56 человек были самыми, я считаю, лучшими диверсантами в мире. С нами никто не мог сравниться, и сейчас не сможет, никакой спецназ, ни американский, ни наш.

Да, главное, Федай сказал, что немец повсюду носит с собой стальной чемоданчик, прикованный цепью к руке. Там могли быть секретные приказы Гитлера, планы их наступления на Севастополь. Мы доложили в штаб, командование радировало в Москву. Той же ночью из Севастополя прислали самолетом группу Омсбона во главе с майором Бураном (Омсбон — особая моторизированная бригада, состоящая из выдающихся советских спортсменов, чемпионов и рекордсменов мира, циркачей и акробатов, была прозвана «личным кинжалом Берии», использовалась для спецопераций, требовавших сверхчеловеческих умений).

В подкрепление прислали спецгруппу разведотдела Черноморского флота во главе с капитаном Коптеловым. Моряки ребята отчаянные, спирту напились и прыгнули с ДБ бомбардировщика ночью, летят, песни поют. Один на сук напоролся, остальные приземлились удачно. Боеприпасы нам сбросили на грузовых парашютах, я отвечал за приемку. Меня кстати, потом обвинили, что я часть боезапаса припрятал и продавал на рынке в Белогорске за рейхсмарки. А как я мог продавать, у меня связи с городом не было. Бессовестные люди попадались в тылу, они нам плесневелое сбрасывали. Однажды тюк шапок лежалых скинули, а по накладной это было две тонны спирта. Кто-то в тылу спиртку попил вволю.

Перед операцией Буран нас подкормил — каждый получил по банке тушенки, триста грамм черного клейкого хлеба и печеную картофелину. С Бураном прибыла группа испанцев из республиканской армии. Испанцы эти были боги подрывного дела, многому нас научили, один из них, Касада, стал потом советником Фиделя Кастро и Че Гевары. У Кассады не было обоих больших пальцев на руках, это типичная минно-взрывная травма. Так даже он сказал, что труднее Крыма ничего в своей жизни не видел, это был живой ад на земле. Испанцы устанавливали мины на пути проезда гитлеровского курьера. Он для чего-то на Ай-Петри поехал, по Бахчисарайскому шоссе, наверно, хотел, как турист, на Черное море с высоты полюбоваться. Вот на отходе с Ай-Петри мы его и поджидали.

Испанцы сработали ювелирно. Взорвали переднюю машину с пехотой и БТР сзади. Группа Бурана бросилась к «Опелю», перебила телохранителей, захватила оберста и отошла к лесу. Мы с моряками Коптелова прикрывали отход. Стецура был за пулеметом, остальные с автоматами да карабинами. К немцам подкрепление подошло. Стецура был тяжело ранен, его Гуськов добил. Нельзя было его оставлять, немцы не считали партизан военнопленными, после пыток и допросов жестоко убивали, так что нам сдаваться не было резона. Мы с ними тоже сурово обходились, всех расстреливали.

Немцы бросили против нас особую группу егерских частей «Альпини» из австрийской дивизии «Эдельвейс». У них снегоступы были канадские, они на этих плетенках по снегу, как по льду на коньках летали. И вот эта ягд-группа отборных головорезов устремилась за нами в чащобу Узун-Крана. Обычно они туда не рисковали соваться, боялись, скалы, пропасти, засады, а тут прут как на рожон. Их поддерживали все наличные силы — румыны из третьей горнострелковой армии и «ахмеды» из татарских отрядов. Еще бы, такое ЧП! Похитили личного представителя фюрера, да еще с важнейшими документами. БТРы их дошли до хребта Абдуга, дальше не могли подняться, но у этих вояк была горная артиллерия, они ее называли «пупхен», на мулах, на одном муле стол и щит, на другом два колеса со снарядами. Заберутся на высоты и молотят нас из «пупхенов» и минометов.

Тот бой был самый жестокий. Из моей группы уцелело четверо. Я, Алексей Мохнатов, Гуськов Григорий и Нина Помазкова, невеста моя. Стецура, Бондаренко, Осипенко, Чуб, Сергей Русу, Коптелов и его моряки — все погибли. Дорого нам тот оберст обошелся.

В лесу наткнулись на Бурана, все его омсбоновцы побиты. Они столкнулись с абверовской ягд-группой из «Бергмана», ну и положили друг друга в жестоком и коротком бою. Буран был в живот ранен, хрипит из последних сил: «Василий, бери немца, уходите с ним на «зубро-бизонов».

«Зубро-бизонами» называлась взлетная площадка на месте бывшего загона для зубро-бизонов, где умудрялись садиться «этажерки» из Севастополя. Командующий партизанскими отрядами Мокроусов под страхом расстрела запретил убивать зубробизонов, потому что они стоили по десять тысяч рублей золотом за голову. Так их за зиму немцы истребили и поели, а мы сидели впроголодь.

Прощаясь, Буран сказал: «Федя Мордовец будет вас ждать до сумерек, потом улетит. Операция на контроле Москвы, слышишь? Запомни, это «Шекспир». Так нашим и скажи — «Шекспир». И смотри, под страхом смерти чемодан не открывай».

Пожал я ему руку, немца дулом в спину ткнул — шнель, сука!

Не отошли мы и пятидесяти метров, как сзади стукнул выстрел. Вечная память майору!

А сил уходить от погони почти не осталось, мы ж кизиловым отваром питались да редкими трофеями из татарских деревень — баранами да собаками. Ты сейчас, в мирное время попробуй в гору подняться, мигом запыхаешься, а мы тогда на скелеты ходячие были похожи…

Выйдя из Посольства, генерал Огуренков сел в машину и последовал за идущим впереди серым спортивным «Порше».

Путь был недолгим.

Машины притормозили возле массивного здания в районе Ангальтского вокзала.

Пожилой мажордом степенно открыл высокие дубовые двери, украшенные старинной бронзовой инкрустацией. По мраморной лестнице, устланной бордовой дорожкой, Штерринг и Огуренков поднялись на второй этаж. Портреты рыцарей и важных сановников мрачно наблюдали за их шествием.

Очередной слуга открыл высоченные двери, и навстречу гостям из глубины полутемного зала на инвалидном кресле выехал старик с изможденным бледным лицом, усеянным старческой пигментацией.

— Граф фон Штауффе… — неразборчиво представился он, подавая для рукопожатия левую руку, правая в черной печатке осталась лежать на подлокотнике кресла. Голову графа по вискам охватывала тонкая тесьма, закрывающая черным наглазником левую глазницу.

Гости расположились у низкого столика, накрытого для легкого ланча и освещенного свечами.

Глаза Огуренкова свыклись с полумраком, и он разглядел, что находится в большой готической зале со стрельчатыми потолками, украшенной фамильными портретами и рыцарскими доспехами. В окнах поблескивали витражи, на стенах отливали тусклым блеском алебарды, волнистые мечи и прямоугольные щиты с тевтонскими крестами.

После вступительных приветствий хозяин особняка на чистом русском языке произнес фразу, которая весьма неприятно удивила генерала.

— Валентин Григорьевич, у меня есть сведения, что ваша персона рассматривается на пост руководителя Историко-архивного департамента ФСБ. И я вижу, что вы не очень довольны перспективой нового назначения…

«Он что, мысли читает?»

— Нет, я не читаю мысли, — «скелет» улыбнулся, осклабив истонченные зубы, при этом глубокие радиальные морщины покрыли углы его рта и глаз. — Когда я сказал о вашем назначении, словно бы легкая тень набежала на ваше чело. Я предположил, что, так как вы являетесь боевым генералом, назначение в архив вас явно не устраивает. Я правильно догадался?

Огуренков готов был поклясться, что никакого недовольства у него на лице не отразилось, он отлично владел мимикой. Проницательный граф начал его раздражать.

— Тень недовольства на вашем лице стала еще ощутимее, а зубы сжались, — засмеялся немец и погрозил пальцем. — Пусть у меня остался всего один глаз, но он еще достаточно хорошо видит. Мой дорогой генерал, вы не должны клясть судьбу, считая, что вас запирают в пыльных архивах и отвлекают от живой работы. Историко-архивный департамент является ключевым в системе любой секретной службы. Он концентрирует в себе многовековой опыт и таит многие секреты. Именно по вопросу тайн прошлого, с которых уже снят гриф секретности, я и позволил себе обратиться к вам. Вы молодой человек, а я очень старый человек. Поэтому я буду говорить просто и откровенно. Односложно. Да-да. Нет-нет. Я воевал в России. В 1942 году я был с важной миссией в Крыму. Когда я ехал к Севастополю, на наш конвой совершили нападение партизаны. В том бою я потерял глаз и правую руку. Перстень с моей утерянной руки был недавно найден. Вы знаете, что такое фантомные боли?

Огуренков кивнул.

— У меня болит вот эта рука, — старик посмотрел на вою правую руку в черной перчатке. — Иногда я просыпаюсь по ночам и вижу в темноте призрачный силуэт моей отрубленной кисти. Это мой вечный огонь. Я не могу умереть, пока моя потерянная рука гниет где-то в горах Крыма. Я должен ее лично похоронить. Помогите мне найти не только перстень, но и мою утраченную плоть.

«Старичок-то выжил из ума, подумал Огуренков, сохраняя непроницаемое выражение лица».

— Я понимаю, — позволил себе тень улыбки старый граф, — вы сочли меня выжившим из ума ветераном. Пусть будет так. Пойдите навстречу старческой причуде. Ведь моя просьба вполне реальна. Скоро вы получите неограниченный доступ к архивам КГБ. Я прошу вас найти там материалы о нападении на мой конвой. Оно было спланировано из Москвы. Их целью было заполучить содержимое кофра, пристегнутого к моей руке стальной цепочкой. Партизаны разгромили охранение, взяли меня в плен и увели в лес. Когда им стало ясно, что со мной им от погони не уйти, они избавились от меня.

— Каким образом?

Старик ответил просто.

— Они меня застрелили.

— Отстегивай! — приказал он. — Мы сами понесем.

Немец отрицательно замотал головой, гортанно заговорил.

Василий подозвал Нину Помазкову.

Девушка перевела.

— Он умоляет не открывать кофр.

— Почему?

— Он говорит, там находится… кунштюк… кунштюк… вещь, от которой нам всем… всему миру придет погибель… Но если мы поможем ему вернуть этот… ваффен… секретное оружие фюрера… если, говорит, вернем Гитлеру кофр, то он гарантирует нам… погоди… большие деньги и счастливую жизнь в Германии. Он дает слово офицера.

Партизаны сгрудились вокруг пленного. После изнурительного восхождения фигуры их парили, окутанные легким туманом высыхающего на морозе пота.

Василий оскалил в обледеневшей бороде пожелтелые зубы.

— Капут твоему Гитлеру. Скажи, пускай отстегивает чемодан.

Нина перевела.

— Найн! — выкрикнул немец. И вдруг на чистом русском языке сказал. — Поймите, этот чемодан нельзя открывать!

— Сука, он по-русски разговаривает! — удивился Мохнатов.

— Ах ты, гадина! — Василий ударил немца кулаком в лицо. — Чего ж ты дурочку валял. Отстегивай чемодан, гнида!

Немец проморгался и вновь непримиримо повторил.

— Найн! Пока я жив, никто это — не откроет!

Донесся далекий лай собак, татакание немецких автоматов.

Остервенев от злобы, Василий повернул СВТ-полуавтомат немцу в живот и нажал на курок. Щелкнул металл. Еще раз. Еще. Оберст попятился по снегу, выставил перед собой стальной чемоданчик в качестве щита.

Василий, матерясь, отстегнул магазин. Пусто. Зубами он стянул сшитую из шкуры трехцветной кошки перчатку, сунул за борт фуфайки разбухшую от мороза, багровую «клешню», вытащил револьвер, навскидку выстрелил немцу в лицо. Голова оберста дернулась, фуражка с высокой тульей слетела за спину, фигура в мышиной шинели с меховым воротником повалилась на спину.

— Гриша, нож давай. — Василий подсел к убитому, нащупал утонувшую в снегу цепочку, положил ее на стальной чемодан. Григорий Гуськов приставил сверху нож, ударил по обуху прикладом. Даже зазубрины не осталось на крупповской стали. Удар, еще, еще!

У лежащего навзничь немца глазница наполнилась дымящейся на морозе кровью, тонкая струйка пролилась к уху, наполняя ушную раковину.

Гуськов бесполезно колотил прикладом по обушку ножа, цепь не поддавалась.

«А ну дай!» Жуков забрал нож у товарища, выдернул руку немца из обшлага шинели, припечатал к чемоданчику. На безымянном пальце веснушчатой руки блеснул серебряный перстень с черепом и костями. Василий резанул по запястью. Брызнула кровь. Зазубренное острие не резало — пилой рвало плоть, уперлось в кость, захрустело. Подплывшая кровью рука соскальзывала с чемодана.

— По связкам, связкам резани, — подсказывал Гуськов сзади, — по жилам…

Вновь застрочили немецкие автоматы, лай собак сделался громче, свистнули пули. Партизаны пригнулись. Брось, крикнул Мохнатов, уходим, ну его к черту, чемодан этот!

Взрычав от натуги, Василий с хрустом провернул полуотрезанную кисть, промокнул кровенеющий разрез снегом, рассек натянутые сухожилия — кисть отделилась.

Жуков отер липкие руки снегом и подхватил обагренный кровью чемодан. Ходу, ходу, помогай нам лесной бог!

К его ужасу груз оказался неимоверно тяжелым. Через десяток шагов ослабленный бескормицей партизан едва мог его нести, чаще волок по земле, вспахивая стальными углами наст. Может, там мина для уничтожения секретных документов? Помоги, крикнул он Гуськову, это гиря, а не чемодан!

Гуськов подхватил трофей с другой стороны, вдвоем пошли уже сноровистей.

За чемоданом на цепи волочилась по снегу зажатая в наручнике кисть оберста, — посиневшая, с багровой наледью на месте отруба.

Русский генерал окинул взглядом иссохшую фигуру старца.

— Вы сказали, партизаны вас застрелили. Не хотите ли вы сказать, что я разговариваю с призраком?

Старик осклабился в неслышимом смехе, радиальные морщины вновь покрыли его ввалившиеся щеки.

— Вы говорите не с призраком, успокойтесь. Видимо, порох отсырел, и пуля выбила мне глаз, но в мозг не проникла. Вот она, — граф сделал знак, секретарь поставил на стол золотую табакерку. На зеркальной подложке лежал сплющенный кусочек свинца. — Партизанам было приказано похитить именно мой кофр. Поэтому, когда погоня настигала, партизан по имени Василий выстрелил мне в глаз и отрубил мою правую кисть, к которой цепочкой был прикован чемоданчик. Судя по всему, нападающие прекрасно знали о важности перевозимых мною предметов, поэтому их действия носили исключительно жестокий и решительный характер. Более того, германским командованием была проведена операция армейского масштаба по прочесыванию леса. Все было напрасно. Кофр как в воду канул. Так могли действовать только высокопрофессиональные диверсанты НКВД. Это первое. И второе, что дает мне основания полагать, что где-то в ваших архивах сохраняется кофр. О моей поездке знал исключительно узкий круг лиц. Об этом знал лично фюрер, Лей и несколько высших чинов СС, обеспечивающих мою безопасность. И, тем не менее, именно на мой сверхсекретный кофр было совершено нападение.

— Что же в нем находилось, господин граф? — спросил Огуренков.

Хозяин дома пожевал блеклыми губами.

— Этого я пока не могу вам сказать.

— В русском фольклоре, — усмехнулся /Валентин Григорьевич, — есть сказка, в которой царь посылает главного героя туда, не знаю куда, найти то, не знаю что. Я не сказочный персонаж и не могу заниматься поисками неизвестно чего.

— Вам надо найти мой кофр и мою кисть! — в голосе старца зазвучали повелительные нотки. — Вам будет заплачено, как никому и никогда не платили.

Генерал Огуренков не привык, чтобы с ним обращались так высокомерно.

— Послушайте, — набычился он, — я не новичок в шпионских играх. Вас интересует не ваша потерянная рука, она уже давно истлела. Вас интересует что-то более ценное. Что мы ищем? Скажите откровенно, и тогда я смогу помочь вам. В противном случае я буду вынужден отказаться от сотрудничества.

Старый граф погрузился в раздумья. Застывшее лицо его обратилось в бледную гипсовую маску, перечеркнутую наискось черной пиратской повязкой. Таким белым и застывшим он будет, наверное, на смертном одре, подумалось Огуренкову.

— Вы правы, — нарушил молчание немец. — У меня осталось мало времени. Я вынужден раскрыть вам карты. Но предупреждаю, после моего ответа у вас уже не будет пути к отступлению.

Огуренков упрямо нагнул обритую голову.

— Надеюсь, это не угроза?

— О нет, это необходимое предупреждение.

Русский генерал поднялся.

— В предупреждениях не нуждаюсь! — отрезал он. — Это вы обратились ко мне за помощью, а не я к вам. Не люблю, когда меня используют втемную. Посему вынужден откланяться. Благодарю за гостеприимство.

— Ну, что ж, прощайте, — сказал граф, протягивая руку. Правую.

Огуренков застыл во встречном полудвижении. Из рукава черного пиджака торчала сморщенная культя. Искусственная кисть осталась лежать на подлокотнике.

— Прощайте, — повторил граф, видя, что гость находится в замешательстве.

Русский генерал действительно слегка «завис», не совсем понимая, что и как ему нужно пожимать. Культю? Но это как-то дико… Не пожать? Невежливо, все-таки старик, инвалид, иностранец, хозяин дома, очень богатый… Может, у них так положено в Германии из уважения к ветеранам? Этикет такой?

Словно бы против своей воли, какими-то мелкими толчками генерал протянул руку для странного рукопожатия. Когда его пальцы достигли того места, где должна была находиться отрубленная кисть, он вдруг увидел: из сморщенной культи струилась призрачная ладонь с породистыми длинными пальцами. Ладонь принадлежала молодому сильному мужчине, а не этому иссохшему старцу. Сквозь прозрачные связки и фаланги хорошо просматривался низкий столик, золотая табакерка, колени графа, накрытые шотландским пледом в крупную черно-красную клетку.

Русского генерала как будто парализовало. Обе руки — живая, сильная, обтянутая красноватой кожей, и голубовато-прозрачная, чуть колеблющаяся — находились друг от друга в нескольких сантиметрах.

У Огуренкова подскочило давление. Краем затуманенного сознания он понял, что если прикоснется к руке-призраку, то и его тело станет таким же прозрачным и бестелесным. Вдруг сильный ток пронзил его тело. Руки — реальная и бестелесная — соприкоснулись.

Огуренков инстинктивно сжал пальцами пустоту бесплотной кисти.

Немец пристально смотрел зрачком единственного глаза, тусклым и сплющенным, как свинцовая пуля.

«Он меня гипнотизирует», понял Валентин Григорьевич, но не смог ничего поделать. Кисть его, конвульсивно сжатая, недвижно застыла в каталепсии загробного рукопожатия.

— Ты лично отрубил человеку руки? Но ты никогда мне об этом не рассказывал… Я в шоке… Или ты все придумал, чтоб геройство свое подчеркнуть?

Ух, дед озлился, мешочек кожи под нижней челюстью аж затрясся.

— Не веришь в мое геройство, — прошамкал он, — не надо! Только я тебе желаю хотя бы недельку по крымским горам покочевать — без еды, боеприпасов и медикАментов. Тогда и поглядим, кто герой, а кто девка с соплей. Я там, между прочим, девятьсот дней провоевал! Как в блокадном Ленинграде. У меня с ног кожа вместе с ногтями снималась, как сапоги.

Зазвонил мобильный. Я взяла трубку и только сейчас заметила, что на моей голове тюрбан из полотенца. Блин, я передержала краску! Совсем забыла о ней. Подорвалась в ванную, смыла краску холодной водой, некогда было ждать горячей, иду к зеркалу — вау! — волосы стали огненно-алыми, я запылала, как костер. Это дед виноват, совсем заболтал меня рассказами своими.

Когда я вернулась в спальню, он важно сообщил.

— Ты моя любимая внучка, тебе я завещаю огромное богатство…

Я огляделась в жалкой квартирке.

— И где оно?

— Так я же тебе битый час толкую, — рассердился старик. — Чемодан оберста я в горах закопал! Немцы документы возили в портфелях из кожи, а этот был стальной, с замками. Тяжелый, как гиря, я его еле волок. Что так может весить? Ясно, что золото. Там может быть золота не меньше пуда!

— А сколько пуд весит?

— Шашнадцать кило! Я тот чемодан в горах закопал, поезжай, забери его себе. Я тебе тут и карту нарисовал.

Он достал из-под подушки мятый листок.

Я повертела рисунок. Дрожащими каракулями было написано «Голый шпиль», «Чаир» «Деревня Семисотка», «Абдуга», «Узун-Кран». Если бы я знала, что скоро эти названия будут звучать для меня так же страшно, как «Обитель зла», я бы не улыбалась тогда так легкомысленно.

— Деда, — пропищала я детским голосочком, — ну посмотри на меня, мне девятнадцать лет, где я и где твой клад!

— А мы в каком возрасте в леса ушли партизанить?

— В каком?

— В таком, как ты сейчас. Войны, слава богу, нет. Откопаешь и живи себе богато.

Дед у меня крутой. Недавно в приступе бешенства попытался укусить сиделку, хорошо, что у него вылетела вставная челюсть, не причинив перепуганной женщине вреда, так этот вояка кусал ее пустым ртом, обслюнявил всю. С ним спорить себе дороже. А он меж тем полез под подушку, достал пакет и высыпал на одеяло… кучу долларов. Я никогда столько не видела, ну, чтоб вот так — кучей. Мы пересчитали, там было четыре тысячи восемьсот долларов с копейками. Олигарх, блин! У него гараж с мастерской, он их в аренду сдавал, вот и накопил.

— Я все продумал, — пыхтел он, — вот тебе список необходимого, вот карта Крыма, вот маршрут, вот рисунок чаира у Голого шпиля, вот скала, вот здесь, под ней, захоронена Нина с чемоданом оберста.

Капец! Там еще могила чья-то! Чего ж ты его сам раньше-то не выкопал, клад свой?

* * *

Гуськов и Мохнатов остались прикрывать отход. Василий с Ниной продели палку в ручку и вдвоем волокли немецкий чемодан. Они совершенно выбились из сил, уходить от погони приходилось круто в гору, карабкаясь по снеговым оползням.

Василий пожалел, что не остался с товарищами, чтобы погибнуть в бою и забрать с собой еще хотя бы парочку фрицев. Ведь это высшее счастье — взять врага на мушку и поразить цель. Бывало, фазана добудешь, радость сумасшедшая, а немец не фазан, его убить — всем радостям радость! Все забываешь, такой азарт в бою. А тут приходится отступать, таскать тяжести по кручам.

Вот знакомый чаир — участок дикорастущих яблонь и груш у подножия Голого шпиля. Кизильник и шиповник укутаны снегом, из их плодов и корешков он варил отвар от цинги, а там, под скалой, обнаружил глубокую щель, расширил ее и оборудовал тайник.

Стараясь не стряхнуть снег с кустов шиповника, он прополз к тайнику и принялся раскапывать глубокий снег. Вскоре обледенелая рука провалилась в пустоту. Расширив проход, он пропустил вперед Нину, и заполз следом.

Шел снег. Родная природа прятала беглецов от карателей. Жуков потряс кусты, засыпая следы раскопа, и закрыл отверстие изнутри трофейным чемоданчиком.

Они оказались в каменном гробу. Нина дрожала от страха и холода. Василий обнял ее и прижал к себе.

— Не бойся, Ниночка, двумя смертям не бывать, а одной не миновать.

Донесся собачий лай. Девушку охватил приступ дрожи. Еще закричит от страха, подумал Василий.

— Слышь, Нин, — шепнул он, чтобы отвлечь ее от надвигающегося ужаса, — а ведь это я сыпанул патронов в трубу Чистякову.

Девушка даже дрожать перестала.

— Ты? А он так перепугался, даже под нары залез!

Донесся разрыв гранаты, автоматная пальба. Нина тихонечко заскулила. Василий тоже дрожал от страха и пронизывающего до костей холода.

— Скажи, напоследок, — прошептал он, — у вас с ним что-нибудь было?

— С кем?

— С Чистяковым…

— Ты че, дурной, Жуков? — Нина возмущенно затрепыхалась. — Он мне нужен как голове дырка.

— А чего ж ты выскочила… — Василий сжал ее плечи так, что хрустнули косточки, — вся в исподнем? Я за землянкой притаился, все видел.

— Я выскочила? Не дави, ой… Я?

— Ты! Тихо. Услышат.

— К нам, к нам идут, Вася-а-а-а…

Поначалу молодой партизан собирался просто отвлечь девушку разговором, но постепенно и сам стал заводиться ревностью.

— Ну, че ты все виляешь, — шипел он ей в ухо, — хоть напоследок скажи, было у вас с ним что или нет?

— Вот дурной, нашел время ревновать!

Нина икнула, и до Василия донеслась отрыжка с чесночным запахом. «С Чистяковым колбаску поджирала!»

— А ну, говори напоследок! — потребовал он. — Не хочу дурнем умирать. Было? Скажи хоть перед смертью правду!

Нина дала честное комсомольское, что не изменяла.

— Ты же сам знаешь, — частила она, вздрагивая от доносящихся снаружи звуков погони, — таскал он меня на допросы, каждую ночь таскал. В тот раз-то что было? Сомлела я в тепле, а как патроны начали в печке выстреливать, я и проснулась. Смотрю, а я уже это… без гимнастерки, и штаны расстегнуты…

— А ты будто не чуяла, как он тебя там… а?

— Да не успел он ничего.

— А если б я патронов не сыпанул, дала бы ему? Дала?!

— Вот ты дурной! Немцы кругом, а он!

Послышались гортанные голоса, лай собак.

Нина вскрикнула. Женщины не могут контролировать себя в минуты смертельной опасности, кричат в голос, чтобы услышали и пришли на помощь мужчины.

Жуков зажал ей рот ладонью.

Она сорвала его руку, горячечно зашептала.

— Не хочу к ним в руки попадать, не хочу, Васечка! Застрели меня, а потом себя.

Давай умрем!

— Авось, пронесет… Тихо!

— Нет! Сюда идут. У них же собаки. Погибли мы. Лучше смерть, чем муки. Стреляй!

Вынул Василий револьвер, откинул барабан и… заскрипел зубами: в пустых гнездах прощупался капсюль всего одного патрона. Предпоследний патрон он сжег на оберста.

Что делать? Застрелить Нину, а самому пойти в гестапо?

Но девушка нашла другое решение, страшное в своей простоте.

— Вася, выхода нет! Задуши сначала меня, а потом стреляйся сам.

— Да ты что, Нин… — обомлел он. — Как я тебя задушу?

Она вцепилась ему в плечи, затрясла.

— Хочешь, чтобы они меня пытали и насиловали? Ты этого хочешь? — голос ее переменился, она заговорила с ним, как с ребенком. — Васечка, ну нет же другого выхода! — Нина нащупала и сама наложила ледяные пальцы жениха себе на горло, зачастила горячечно, слыша в двух шагах, за тонким стальным чемоданчиком, хруст немецких шагов и хриплое ворчание собак. — Не успеем, вот же они! Скорее! Давай! Не тяни! — Прорыдала отчаянно, помутив мужчине разум. — Не дай, чтоб меня му-у-у-у-учили! И сам меня не мучай, прошу!

Голова пошла кругом. Права Нина. Умрем и исчезнем с проклятой земли! Вместе. Навсегда. И весь ужас, все муки в холодном, голодном лесу тут же закончатся.

— Я не дам, чтоб тебя мучили, — всхлипнул молодой партизан и сначала неуверенно сжал нежное горло любимой, припал губами к ее губам в прощальном поцелуе и… стиснул пальцы. Сдавил так, что перед глазами поплыли огненные круги, в ушах зазвенело. Давил и шептал, как делал это в минуты острой близости «Любимая, сейчас, потерпи, еще чуть-чуть, все будет хорошо…».

«Пахучий барашек бьется в руках…»

Лай собак, гудение крови в голове, мычание и биение тела под ним, укус в губы, — все слилось в приступ жгучего безумия.

«Ты же сама смерти просила, а теперь кусаешься, я же для тебя стараюсь!»

В приступе отчаяния и злобы Василий так стиснул пальцы, что захрустело ломкое горло.

«Елена Ивановна, вы не волнуйтесь, доставлю я вашу дочечку в целости и сохранности!»

Обмякла Нина, больше не барахталась, не кусалась.

Василий на какое-то время впал в забытье.

Очнулся от оглушительного лая за стальной переборкой чемоданчика. Кто он, где, зачем и почему, вспомнить не мог. Знал одно — нужно стреляться…

Разжались окоченевшие пальцы на горле убиенной Помазковой, взвели курок, приставили дуло к виску неизвестного солдата.

— Не бойтесь, — немигающим глазом вперился в гостя старый граф. — Вы вошли в контакт с моим будхическим телом. Это часть посвящения.

Астральный ток сотрясал сильное, хорошо тренированное тело генерала российских спецслужб.

— Я… не хочу… никаких посвящений, — непослушными губами выдавливал тот, — я… не давал… своего согласия…

Валентину Григорьевичу показалось, что призрачные пальцы скользнули по его предплечью, слились с плотью, втекли в легкие и трахею и через горло проникли в голову. Мозг вскипел, горячая мгла опахнула руки, грудь, живот. Огуренков почувствовал, что теряет контроль над разумом, что его действиями руководит чужая безжалостная воля.

— Что вы делаете, — прохрипел он, — прекратите.

— Я предупреждал, что у вас не будет другого выхода, — прошелестел голос и был он не дряхлым и старческим, а молодым и жестоким. — Теперь вы обязаны пройти посвящение.

— Посвящение? Но во что?!

— В «Bestellen Spearmen», «Орден Копьеносцев». Сегодня я посвящаю вас, а меня посвятил сам фюрер! Мое полное имя — Клаус Шенк Филипп Мария граф фон Штауфенберг.

Призрачная кисть разжалась.

Огуренков рухнул в кресло.

Голова прояснилась, кипение в мозговых извилинах стихло, но гудящая рука висела как отшибленная.

Как он назвал себя? Штауфенбергом?

Но легендарный полковник был расстрелян сразу же после неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 года.

Неужели это он?

Ранним утром десятого марта поезд подошел к Ангальтскому вокзалу Берлина. На перроне прямо напротив двери вагона Штауфенберга ждал офицер СС в намокшем под дождем прорезиненном плаще. Он принял чемодан графа и проводил его к черному правительственному «Мерседесу», ожидавшему на привокзальной площади.

При выезде на Шарлоттенбургское шоссе к ним присоединился эскорт мотоциклистов. При въезде во двор имперской канцелярии машина снизила скорость и плавно подкатила к главному входу.

Граф ступил на матово блестящий после дождя гранитный пол гигантского квадратного двора. В нишах меж циклопических колонн изваяниями застыли часовые. Руки автоматчиков держались за ручки и рожки шмайсеров, на головах круглились блестящие от капель дождя каски с маленькими рожками. В давящей тишине над портиками нависли имперские орлы с зажатыми в когтистых лапах свастиками.

Вдоль стен стоял почетный караул всех родов войск — когда граф проходил по живому коридору, каждый офицер чином не ниже гауптмана вскидывал правую руку в нацистском приветствии и щелкал каблуками, и так как Штауфенберг шел за адъютантом Гитлера Отто Гюнше довольно быстро, вскидывание рук и щелканье каблуков сливались в кастаньетную дробь.

На гостя явно стремились произвести подавляющее впечатление, но добились обратного эффекта. Штауфенберг презирал плебейские вкусы новых правителей Германии, и в особенности их главаря, посмевшего взять себе наивысший титул в иерархии нации. Самозваный фюрер! Что понадобилось австрийскому ефрейтору от потомка древнейшего тевтонского рода?

В центре приемной перед входом в личный кабинет фюрера стоял круглый стол с прохладительными напитками. Вдоль стен тянулись диваны. В приемной никого не было, кроме двух высоких белокурых офицеров в черной, перетянутой ремнями форме СС. При появлении посетителя они щелкнули каблуками, отработанным жестом распахнули уходящие под потолок двери, повернулись друг к другу и вскинули руки в нацистском приветствии. Штауфенберг прошел под живым портиком.

Кабинет главы государства поражал размерами — в нем могло бы поместиться дворянское собрание европейской столицы. Граф заметил Гитлера только тогда, когда тот поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, быстрыми семенящими шажками двинулся ему навстречу.

Рукав его солдатской гимнастерки охватывала красная повязка с черной свастикой на белом просвете. Через плечо к ремню шла тонкая портупея, на груди красовался Железный крест. Впившись глазами-буравчиками в лицо гостя, Гитлер вскинул руку в фашистском приветствии, сильно отогнув назад ладонь. Пожатие его оказалось влажным и мягким, зато глаза царапнули по душе графа наподобие двух алмазных стеклорезов. Коротким жестом предложив Штауфенбергу сесть на диван, он опустился в кресло напротив. Их разделял круглый инкрустированный столик саксонской работы. Не отрывая пристальный взгляд от лица собеседника, фюрер спросил высоким резким голосом.

— Штауфенберг, вы слышали о Копье Судьбы?

Граф кивнул — кто в аристократической Европе не знал о таинственном и могущественном артефакте? Более сорока германских императоров владели копьём Лонгина, в том числе Фридрих Барбаросса и Фридрих Великий, который использовал его в крестовых походах.

— Я увидел его впервые, будучи еще совсем молодым человеком, в музее Хофбург, в Вене… — Гитлер замолчал, предавшись воспоминаниям, лицо его озарилось меланхолической улыбкой. — О, благословенные времена юности, времена, озаренные золотыми лучами мученичества, нищеты и голода! Только что закончилась мировая война, из которой я вышел израненным, вот с этим железным крестом на груди. А в груди? В груди моей зияла страшная рана — боль за мою поверженную, преданную, растоптанную родину. Как поднять ее с колен? Стоит ли сражаться? Хватит ли у меня сил? У меня — нищего ефрейтора, отравленного газами, потерявшего зрение от нервного потрясения. Да, граф, я временно утратил зрение, когда узнал, что Германия капитулировала! Что значил этот знак, Штауфенберг? Не отвечайте, вы не знаете! Та слепота была сродни слепоте Павла. Хотя я презираю христианские ценности, но не презираю подвижников, основавших мировую религию. Да, я был подавлен, растерян, я бродил, как в тумане, по послевоенной Вене, и ни проблеска надежды не блистало передо мной в темном и безнадежном будущем. И таких, как я, отчаявшихся солдат были миллионы. Мог ли я даже надеяться изменить хоть что-то в судьбе моей любимой Германии? Нет, нет и нет! Я бродил по Вене без гроша в кармане и грезил о самоубийстве. Но Бог живёт в нас, потому что мы постоянно ищем свидетельства Его Силы в мире и стремимся приобщиться к ним. Так слушайте же, граф! Сейчас я расскажу вам о величайшем событии в моей жизни!

Гитлер встал и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по кабинету, время от времени оборачиваясь к слушателю с неожиданно резкими, фехтовальными выпадами рук.

— Тот, кого ведет Бог, всегда приходит вовремя. Казалось бы, случайно я забрел в Зал сокровищ Габсбургов. Меня ничуть не влек этот жалкий исторический хлам, меня привлекла тишина этого места, где я мог бы предаться своим мрачным размышлениям. Внезапно в зал вошла экскурсия, гид подвел группу точно к тому месту, где я находился. Рука гида указала на витрину, а его громкий голос принялся излагать легенду. Вначале я воспринял это событие как нестерпимое вторжение в мой интимный мир и попытался выбраться из толчеи. Мне не сразу удалось это сделать, и я был вынужден услышать слова, которые полностью изменили мою жизнь. «С этим копьем связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим и откроет его тайну, возьмет судьбу мира в свои руки для совершения Добра или Зла». Я остановился, пораженный, как громом. — Глаза фюрера расширились, руки поднялись перед лицом и сжались в подрагивающие кулаки. — Меня словно молния пронзила и озарила на долгие годы мистерию моей жизни! — Гитлер резко бросил руки вниз, раскрыв пальцы и переводя дыхание. — Я приблизился к копью. Я стоял как завороженный. Почерневший от времени железный наконечник покоился на ложе из красного бархата. В «талии» лезвие сужалось, перетянутое золотым «бинтом». На месте кровостока зияла прорезь, в которую был вставлен большой четырехгранный кованый гвоздь, унизанный плотными витками тонкой проволоки. То был один из гвоздей, пронзивших тело Христа. В ту же секунду я понял, что наступил знаменательный момент в моей жизни. Однако я не понимал, как этот чисто христианский символ мог вызвать у меня столь сильное волнение. Долгие минуты я стоял, рассматривая копье, совершенно забыв обо всем, что происходило вокруг. Казалось, копье хранит какую-то тайну, от меня ускользавшую, однако мною владело такое чувство, будто я знаю о ней инстинктивно, не в состоянии проанализировать ее смысл. Не прошло и суток, как я снова явился в музей — созерцать священное копье и ждать, когда оно откроет мне свою тайну. Я знал это, Штауфенберг, в отличие от миллионов экскурсантов я знал, что копье предназначено судьбою именно мне! Я гипнотизировал его взглядом, я умолял его раскрыть мне свою тайну, всем сердцем я призывал его в свою руку. Я — твой повелитель и властелин, шептал я. Странные картины нахлынули в мой ум. Я словно бы провидел на столетия в глубины прошлого и будущего. Копье было чем-то вроде магического носителя откровения: оно открывало такие прозрения в идеальный мир, что человеческое воображение казалось более реальным, чем сам материальный мир. Что за безумие овладело моим разумом и родило бурю в моем сердце? Целый день до самого закрытия музея простоял я перед легендарным оружием. Ни одному человеку в мире не под силу загипнотизировать меня, но древнее оружие ввело меня в транс. Вечером я вернулся домой к моему брату и другу Альфреду Розенбергу и рассказал ему о случившемся со мной в венском музее. Мы делили с ним утлый кров и те немногие деньги, что нам удавалось раздобыть поденным трудом. В ту же ночь мы провели спиритический сеанс и вызвали дух Оттона Третьего — императора Священной Римской империи, которому в своё время принадлежало копьё. Дух явился, Штауфенберг, дух явился! Знаете ли вы, что сказал мне Оттон Третий? «Новым предводителем Германии станет тот, кто завладеет Священным Копьём. А если он завладеет и Чашей Грааля — то завоюет весь мир!»

На следующий день, пьяный от бессонницы, я прибежал в музей к самому открытию. — Гитлер расширил глаза и прошептал. — В тот день произошло великое таинство…

Приставив указательный палец к виску, старый партизан Василий Жуков сидел на кровати и пустыми глазами смотрел перед собой. Лицо его корежила мука, кадык дрожал на дряблом горле, грудь тряслась в приступах рыданий.

— Задушил, внуча… Нет мне прощения…

Откуда-то из страшного далека донесся крик — зиг!

И ответный рев огромной толпы — хайль!

В квартире тихо тикали ходики, за окнами шумела дорога, старик мой пялился в пространство и продолжал «стреляться» из пальца.

— Жесть, — я осторожно отвела его дрожащую руку от виска, будто он и в самом деле мог застрелиться. — Ты мне весь мозг вынес. Попей воды. Как же ты сам-то выжил?

Василий Акимович мигал, как зависший комп. Голова его тряслась, очки свалились с носа на колени.

— Как сам-то выжил, говорю?!

— А? — старик приложил руку к лопуху уха.

— Кончай тупить! Ты задушил невесту и приставил пистолет к виску, так? Ну и что дальше? Раз живой, значит, не стрелял. Выходит, ты сдался немцам в плен?

Старик оскорблено стукнул кулаком по колену.

— Не сдавался я! Запомни! Никогда и не перед кем Васька Жуков не сдавался!

— Так как же ты выжил?

— Так это, как его… — забормотал он, шаря руками по одеялу, словно в поисках давно утерянного пистолета. — Осечка. Осечка вышла… Стрелял я, а как же, конечно, я же Ниночке обещал. Да либо патрон отсырел, либо это самое… я щелк, щелк, не стреляет патрон проклятый. А немцы совсем близко уже подошли…

Дед замолчал с разверстыми глазами, припоминая самые страшные моменты в своей жизни.

— Ну, и что немцы? — поторопила я.

Он шмыгнул носом и виновато развел руками.

— Немцы мимо прошли…

Это был баг. Я зависла. Мозги были пустыми, отформатированными наглухо. Рот мой открывался и закрывался, как заглючивший дисковод.

— А как же собаки вас не почуяли? — еле выговорила я.

— Немцы же нас выкуривали, леса поджигали, чтобы мы задохнулись. Приходилось на землю ложиться и дышать через тряпки мокрые. Вот дым овчаркам нюх и отбил.

— Зачем же ты тогда Нину задушил? Вдруг бы вас не нашли?

— Кто ж знал… Поторопились мы маненечко… — он тихонько заскулил. — Я ее до сих пор люблю… Ох, какая она красивая была! Вот как ты сейчас… Война нам судьбы сломала…

Рассказ отнял у него последние силы. Он лег на подушку, голос стал совсем тихим, глаза закрылись, как будто он засыпал. Под конец он говорил так невнятно, что мне приходилось чуть ли не ухом прижиматься к его губам.

— Обязан я замолить свои грехи перед смертью. Нина каждую ночь приходит, Толя снится. Вот тебе моя предсмертная воля, Дарья, поезжай в Крым, на Голый шпиль, найди могилку моей Ниночки, похорони ее косточки по-людски, молитвы прочитай и все такое. Мы же тогда безбожниками были, не знали, как надо по-христиански-то хоронить…

Рука! У Штауфенберга отсутствовала кисть правой руки.

Глаз! У легендарного полковника тоже была черная повязка на левой глазнице.

После расстрела заговорщиков по Германии прокатилась волна арестов и массовых расправ. Элита германской нации полегла в застенках гестапо. Об этом Огуренков напомнил старому графу.

— Ах, да, я и забыл… — усмехнулся тот, дыша прерывисто и устало, — меня выкопали из могилы, сожгли и развеяли мой прах по ветру. И весь род Штауфенбергов был уничтожен по древнегерманскому закону кровной мести. Все дело в том, мой дорогой генерал, что никакого покушения на фюрера не было. Под прикрытием этого грандиозного мифа тысячи лучших сынов Германии были объявлены расстрелянными, переправлены в надежные места и спасены от сталинских лагерей и американских судилищ.

— Ну, ни хрена себе… — пробормотал Огуренков., утирая вспотевший лоб.

— Разве когда-нибудь вскрывались захоронения по делу о покушении на фюрера? — продолжал хозяин дома. — Проводилась эксгумация их трупов? Нет. Все эти люди исчезли. Они унесли в пещеры и подземные города уникальные технологии германской науки. Насколько я знаю, большая часть архивов КГБ еще не переведена в электронный вид. Поэтому, чтобы облегчить вам поиски, укажу на одну деталь. Те, кто меня похитили в Крыму в 42 году, они не знали, что я понимаю по-русски, поэтому разговаривали при мне свободно. Их старшим был офицер НКВД, майор Буран, он был ранен и остался там погибать. Он передал меня партизану по имени Василий. Перед тем как застрелиться, Буран сказал ему про меня: «Запомни, это Шекспир»! Скорее всего, операция называлась «Шекспир»…

— Почему «Шекспир»?

— Shakespeare — «потрясающий копьем». Вот я и открыл вам цель наших поисков, Вам предстоит найти Копье Лонгина, величайшую реликвию рейха, утерянную мною в Крыму в далеком 1942 году.

— В тот день произошло великое таинство. Я называю его «посвящением в сущность копья». Я стоял возле реликвии несколько долгих часов. Я полностью сконцентрировал свой разум на этом предмете. Я видел белый жар угольев и раскаленный железный прут, по которому рука иудейского мага и каббалиста Финееса наносила удары молотом. Я видел картины избиения младенцев во времена Ирода Великого. По улицам бежали рыдающие матери, солдаты волокли их детей к палачу, который заколал их одного за другим вот этим самым копьем. Наконец я увидел картину распятия Иисуса. На белом в рыжих пятнах жеребце к распятию подъехал тот, кого звали Гаем Кассием Лонгиниусом. Копьем он пронзил грудь Распятого. Святая кровь запеклась на железном наконечнике — в то же мгновение Копье приобрело статус Священной Реликвии и обрело невероятное могущество! Воздух в зале сокровищ Хофбургского музея стал столь удушливым, что я едва был в силах дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала, казалось, расплывалась перед глазами.

Трясущейся рукой Гитлер указывал в пространство перед собой, расширенные глаза его видели нечто такое, что наводило на него ужас. — Я стоял один, весь дрожа, перед колеблющейся фигурой сверхчеловека — опасный и возвышенный разум, бесстрашное и жестокое лицо, черная борода с молниеподобным клином седины. С почтительной опаской я предложил ему свою душу, чтобы она стала инструментом его воли. — Упавшим голосом Гитлер произнес. — Он принял мое предложение.

Долгое молчание наполнило имперскую канцелярию.

Внезапно полковник вздрогнул: Гитлер шел на него, крича.

— Штауфенберг, Сверхчеловек принял мое предложение! Душа моя перешла под его эгиду! В этот момент я стал мессией! Разве мог нищий ефрейтор сделаться правителем Великой Германии без покровительства Высших сил? Только тупица или безумный может счесть это случайностью! Копье воспарило над залом и по мановению сверхчеловека легло в мою руку. Оно оказалось настолько тяжелым, что я рухнул на колени. Но тут же встал. В тот миг я все понял. Любые препятствия надо преодолеть, о капитуляции перед ними не может быть и речи! Отчаяние — слабость невежд! Много раз казалось, что вот-вот я буду сломлен нуждой, а на деле именно этот период закалил во мне волю к борьбе. Именно этому периоду своей жизни я обязан тем, что сумел стать твердым и непреклонным. Ибо с тех пор в руке моей невидимо покачивается разящее Копье Судьбы с ослепительно сияющим смертоносным наконечником!

Выплеск энергии привел Гитлера в изнеможение. Он сделал такой жест, словно поставил невидимое копье в угол. Несколько раз сжал и разжал пальцы правой руки, вынул из кармана платок и утер залоснившийся в испарине лоб.

— Сразу после прихода к власти, — продолжал фюрер, — я создал в Берлине Центр нацистской религии, место поклонения «Адольфу Мессии». Центральное место капища занимает «Комната Копья». Но там находится всего лишь копия Копья Оттона Третьего.

Гитлер заложил руки за спину и вплотную подошел к сидящему на краешке дивана гостю. Граф встал.

— Штауфенберг! — фюрер пробуравил своего визави пронзающим взором. — Я принял решение об аншлюсе Австрии! Завтра войска рейха войдут в Австрию и восстановят единство германской нации. Вам я поручаю миссию величайшей важности. В то время как колонны вермахта будут оккупировать Австрию, вы вместе с ударным отрядом Отто Скорцени вылетите на самолетах в Хофбург и захватите Копье Судьбы. Лично вы обеспечите его сохранность вплоть до моего прибытия! Обладание главным иудейским копьём позволило Генриху Первому Птицелову основать династию Саксонских королей. С этим копьем в руках король остготов Теодорих разгромил войска Аттилы. Его ценность безмерна. Копье — ключ к всемирному господству. Этим копьем я открою мир, как несгораемый сейф. И германский народ получит в свои руки несметные сокровища, в нем скрываемые.

За те двадцать минут, что длилась аудиенция, граф фон Штауфенберг, перевидавший на своем веку крупных политических деятелей Европы, осознал, что перед ним находится самый выдающийся гений современности, а, может быть, и всей мировой истории. Это осознание было несомненным и неоспоримым. Оно воспринималось так же естественно, как закон всемирного тяготения. Граф ясно понимал, что ему в человеческом облике явился не кто иной, как сам Дух Великой Германской Нации. Такие события случаются в истории, но настолько редко, что их можно пересчитать по пальцам. Духом Франции был Наполеон. Духом Древнего Рима явился Цезарь. И вот теперь Духом Германии стал этот невзрачный человек с острым носом и вздорными усиками. Почему он? Почему не утонченный аристократ? Почему не урожденный тевтонский рыцарь? Все эти вопросы мигом отошли на задний план. Потрясающая сила убеждения, гипнотизм речи, мощнейшее магнетическое излучение личности взяли Штауфенберга в окончательный и бесповоротный плен. Граф спросил срывающимся от волнения голосом.

— Почему именно меня вы избрали для столь значительной миссии?

Гитлер уставился в зрачки собеседника, находящегося сейчас в гипнотическом трансе.

— Кто я для вас, Штауфенберг? — свистящим шепотом спросил он.

Клаус Шенк Филипп Мария граф фон Штауфенберг набрал в грудь воздуха.

— Mein Führer! — выкрикнул он, щелкая каблуками и выбрасывая правую руку в том приветствии, которое еще полчаса назад презирал как плебейское.

Гитлер приблизился, почти уткнувшись носом в лицо тевтонского аристократа.

— Теперь вы понимаете, — прошипели подрагивающие под квадратом черных усов бескровные губы, — почему мне не нужны оракулы, чтобы безошибочно определить избранного?

— Jawohl, Mein Führer! — вне себя от захлестнувшего душу восторга вновь выкрикнул Штауфенберг. Он вопил так, как кричали толпы на площадях, впадавшие в массовый психоз после часовых речей Адольфа Гитлера.

— Штауфенберг, — торжественно возвестил фюрер, — я возвожу вас в сан Великого Копьеносца! Отныне ваше тайное имя — Spearman Fuhrer. Ступайте за мной!

Озябнув от нервной дрожи, полковник следует за фюрером по длинному, нескончаемому коридору. Гитлер уходит так быстро, что Штауфенберг не может его догнать, бежит, задыхается, но отстает все больше и больше…

… сквозь муть беспамятства уцелевшим глазом он видит склонившихся над ним немецких солдат в белом зимнем обмундировании. Чьи-то руки стягивают жгутом кровоточащую культю, вкалывают лекарство. Наступает забытье…

* * *

В 1942 г. вышел плакат Кукрыниксов, на котором Гитлера протыкали копьем.

Карикатуру доставили в Вольфшанце. Фюрер окинул плакат взглядом, побледнел и приказал убрать. «Я понял намек, — сказал он, вытирая платком взмокший лоб, — копье у Сталина».

С хрустом отодрал лицо от наста. Стал на четвереньки. Каждое движение требовало неимоверных усилий. Встал в рост. Белый лес закружился.

Как в детстве на ходулях пошел по снегу. Если пальцы отморозил — труба, гангрену в лесу не вылечат. К своим надо, там землянки, тепло, спасение.

«Елки-палки, лес густой, ходит Васька холостой».

Частушка крутилась и крутилась в отмороженной голове Василия Жукова.

«Точно, вспомнил он, Нина погибла, теперь я холостой…»

Не сразу понял, что оглох. Скрип снега под ногами не доносился до слуха. Согревшись на ходу, начал различать звуки. Из ушей потекло. Потрогал, боясь, что кровь. Нет, вода. Ледяные пробки, намерзшие в ушных проходах за ночь, оттаивали и вытекали.

Падал, отдыхал. Снова брел. Снова падал. Набирался сил и брел дальше.

Вот и знакомая опушка.

Нет ли засады? Василий потянул носом и ахнул от благоухания шашлыка.

Неужели наши зубра завалили и жарят?

Не помня себя от голода, рванулся к лагерю, выскочил на знакомую поляну.

Закоптелая поляна чернела пятнами сожженных землянок. Дымилась груда обугленных бревен на месте лазарета.

Немцы уже брали один раз лагерь на Голом шпиле во время Большого прочеса. Тогда пехотные части вермахта и румыны из горнострелковой дивизии прочесали леса от Севастополя до Феодосии. Партизаны Третьего Симферопольского отряда спаслись, применив горно-военную хитрость. Нашли такое место на отрогах, куда немцы не могли подняться, спрятались там, пропустили первую цепь, спустились и крались за ними, а сзади вторая цепь прочесывала. Немцы лагерь нашли, да только пустой, все сожгли и даже забытые кружки и миски прострелили. Скорее всего, такая же участь постигла лагерь и теперь.

Запах только что изжаренного шашлыка источал штабель спекшихся трупов под обрушенным остовом лазарета. Значит, ребят не успели эвакуировать, немцы сожгли их живьем. На жирной от вытопленного человеческого жира почве копошился кто-то.

Василий ползком подобрался поближе, приготовился бить прикладом СВТ.

Гришка Гуськов сидел на корточках, ворчал и чавкал, как собака. Правое плечо его дергалось, он что-то резал, тряслись поднятые кверху уши шапки-ушанки.

Запах жареного мяса разъедал ноздри. Рот Василия до рези в скулах наполнился слюной, голодный кишечник свели судороги.

— Гриша!

Гуськов схватил со снега винтовку, обернулся — в одной руке нож, в другой — японская «арисака». Рыжая борода слиплась клейким клином. В снегу у ног его ничком лежало обугленное тело с содранными штанами. Обгорелые ягодицы походили на вареные свеклы. Разрезы в них сочились сукровицей. Гуськов держал нож в кулаке, как скорняк, лезвием книзу.

Уронив тесак, людоед передернул затвор винтовки, вскинул к плечу, узнал Василия — глаза заметались… ничего сказать не мог полным ртом… стал быстро дожевывать… присел, нащупал ломоть мяса, протянул.

— Куфай!

Сверху ломтя чернела обугленная корка, посередине шел серо-коричневый пропеченный слой, снизу отливало сырое мясо.

За людоедство в отряде расстреливали. Василий понял: если не станет «куфать», Гуськов его убьет.

Выбора не было. Как в той теснинке на чаире, когда Нина приказала себя задушить.

Подул ветер, и заснеженный лес ожил — с веток взлетели и заколыхались черные траурные ленты.

У Василия волосы зашевелились на голове: Нина плыла в извивах похоронных лент, не касаясь земли, — бледная, строгая, в фуфайке под ремень, в кирзовых сапогах. На шее — синенький скромный платочек. Только глаза — нечеловеческие, такие у кошек бывают — светлые, будто слюдяные.

«Жуков, закрой глаза, открой рот».

«Ты же мертвая, Нин».

«Ты глаза закрой, а рот открой, узнаешь, какая я мертвая».

Он послушно открыл рот.

Смерть моя, как есть хочется.

Очнулся от равномерно повторяющегося чавкающего звука. Не сразу понял, что это его челюсти так громко жуют в зимней тишине горного Крыма. На зубах хрустнул уголек.

Перестал жевать.

«Этого» не могло быть.

Но это было…

«Этого» не могло случиться ни при каких обстоятельствах.

Но случилось…

Более того, «это» происходило именно сейчас, сию секунду его расшатанные цингой зубы разжевывали пахнущую бензином человеческую плоть.

Ветер полоскал траурные ленты на деревьях. Их было много, весь сожженный лагерь колыхался муаровой бахромой.

— Гриш… это ты сделал?

— Шо?

— Ты убрал могилу?

— Где?

— Вот. Это же похоронные ленты. Где ты их взял?

В белом безмолвии бились на ветру черные ленты.

— Это бинты, Вася. Их тут санитарки стирали и вешали сушить. Они от копоти почернели. Ты кушай, не обращай… Нам еще жить и воевать, а им уже все равно…

— Ты Нину видишь? — Василий глядел перед собой в одну точку.

Гуськов заглянул другу в стылые глаза.

— Нету тут никакой Нины… Ты кушай давай, это тебе с голодухи мерещится.

Временами сознание уплывало.

Вроде не он это, не Васька Жуков, а кто-то другой кушает тело сожженного фашистами партизана.

Нет, он.

А где Нина? Вот она. Стоит, смотрит слюдяными глазами. Только не платочек у нее на шее, а расплывшиеся синяки от его пальцев.

«Скажи, изменяла? Не зря я тебя задушил? Сейчас вон патроны есть, а я уже не застрелюсь, потому что немцев нет, а еда, наоборот, есть. Я жить буду. Жить!»

«Жуков, ты чего творишь? Ты зачем Толю кушаешь?»

Василий поперхнулся. На голове у Толи Колкина была морская бескозырка, он ее выменял у моряков Коптелова, а сверху обвязал пуховым платком. Платок сгорел, а бескозырка, хоть и деформированная, уцелела и даже буква «г» на ленточке в слове «Стерегущий» отливала золотом.

Василий попятился. Сосны пошли хороводом и вдруг резко задрались к небу.

«Мальчики, давайте поклянемся, что бы ни случилось, сохраним нашу школьную дружбу и навсегда запомним этот день!»

Темный силуэт с посохом склонился с заснеженного неба, голос зашуршал сходящей с гор лавиной.

«Девушку любишь. Так любишь, что своими руками задушишь. Когда задушишь, поверишь в Аллах?»

Василий озирается в ужасе — он очутился в той самой межгорной долине, куда они с Толей и Ниной на мотоциклах заехали за барашком, молодые, счастливые.

Сейчас долина, докуда видит глаз, была запружена пасущимися на четвереньках людьми. Огромный Чабан схватил и поднял забившегося в его руках агнца — то был Толя Колкин.

«Ну что, друг мой человечек, — горным эхом пророкотал голос, — девушку свою ты задушил, друга съел, как я тебе и обещал, теперь — ты поверил в Аллах?»

Василий передергивает затвор самозарядной винтовки Токарева, которую выменял у отступающего матроса, но патронов нет, нет патронов, чтобы расстрелять проклятого чабана.

— Кто ты? — в исступлении кричит партизан. — За что ты нас преследуешь? Ты не чабан, ты дьявол!

— Чабан, чабан… только я не овец, я людей пасу.

— Будь ты проклят! Я убью тебя! Я отомщу!

Хохот колдуна стряхивает с деревьев снежную порошу.

«Ты чего, Вась, сомлел?»

Через силуэт чабана проступает Гуськов — жирнобородый, черноротый. Он помогает Василию сесть, протягивает кусок мяса, очищенный уже от пригорелой корки. Жуков отворачивается.

— Противно без соли, — понимает Григорий. — Погоди.

Выщелкнув из «Арисаки» патрон, он зубами раскачивает и выдирает пулю, посыпает мясо серым зернистым порохом.

И, действительно, порох отбил сладкий привкус человечины, — пресная, с запахом бензина буженина стала приятно горчить.

«Откуда Гуськов знает про порох? Может, он и раньше трупы подъедал? На него похоже. Еще когда в отряде еды хватало, он устраивал разборки из-за куска сахара, мерил щепочками котлеты, а ниткой хлеб. Ну, а когда наступил голод, хуже его никого не было».

Снег припорошил штабель тел, засыпал безобразно разинутые рты. Обугленный Толя Колкин тоже сделался белый, будто его покрыли простыней на хирургическом столе, оставив открытой для операции только худенький зад.

Осоловевший Гуськов смахнул снежок с еще нетронутой ягодицы и принялся надрезать ее по обводу.

С отвычки напала икота, усохший желудок выплеснул в рот едкую отрыжку, и Вася Жуков почуял всей пастью своей позорной, совестью своей волком взвывшей — дух тела худого очкастого Тольки, страстного книгочея, поклонника Светлова и Багрицкого, Колышка, Толяна… Толясика…

Толясиком звала его мама, Любовь Спиридоновна, полюбовница зампреда областного управления НКВД Павла Петровича Ефимова, который и подарил Толику первый советский серийный мотоцикл ИЖ-8, черный, с хромированной выхлопной трубой и объемом двигателя 293 кубика, потому и пахнет сейчас от Толи, как от мотоцикла ИЖ-8, бензином…

Мигом вспотел Вася Жуков, отбежал, упал на колени, выблевал в снег съеденное. Гуськов покачал головой. «Харч метать — последнее дело в лесу».

Василий набивал и набивал рот снегом, чтобы никто не услышал его рыданий.

Когда занемели челюсти, поднялся.

— Хватит жрать! — хрипанул на жующего напарника. — Он сырой внутри, заболеешь.

— Горячее сырым не бывает, — голос Гуськова сделался блаженно басистым от сытости. — Если че, потом можно и дожарить…

— Мучиться будешь, говорю тебе…

Григорий положил грязную руку на цевье лежащей на коленях «арисаки».

— Совестью? — враждебно спросил он.

— Животом, Гриша, совести у тебя не осталось… Все, я сказал, хватит жрать!

— Все так все, — согласился Гуськов, знающий неукротимый характер боевого побратима. — Отрежу вот только про запас, все одно его тут лисы поедят…

— Похоронить их надо… — кивнул Василий на лазарет.

— Их пущай начальство актирует, — Гуськов паковал строганину в сидор. — Чистяков протокол составит, он без бумаг жить не может, опись, как положено, тогда и закопаем. Нам чего голову ломать, за нас Лобов думает, у него голова большая, а вот этого, да, закопать бы надо. Кого хоть кушали?

Григорий наклонился перевернуть изрезанный труп, но Василий не дал.

— Не смотри, сниться будет.

Он не хотел, чтобы Гуськов знал, что они ели его школьного друга.

Двумя простреленными мисками вырыли в снегу за лагерем яму, отнесли туда легонькое тело. Толя после обжарки уменьшился до размеров обезъянки, и ягодицы у него стали такими же красными, как у макаки.

Тело положили ничком в яму. Первые пригоршни снега Василий вывалил на вырезанный до костей зад, чтоб не видеть, что они натворили.

Раскинутыми руками и грудью сдвигал Жуков в могилу пласты снега, утаптывал и нагребал снова. В могилку воткнул сук, похожий на крест.

Вдвоем, сняв шапки, постояли они, не зная, что говорить, как молиться.

Григорий поклонился.

— Спасибо, брат, накормил ты нас. Ты уж прости.

Безразличные к людским безобразиям стояли кругом обледеневшие сосны.

Каркнула ворона. Пошел редкий снежок.

Василий стоял как неживой, глаза замерзли, не моргали, видели только белое поле, перечеркнутое расплывшимся суком, да черный кустарник, торчащий из наста, как щетина из щек мертвеца.

Гуськов стряхнул у него снег с волос. Снова стряхнул. Жуков отстранился.

— Я думал, снегом тебя припорошило, — сказал Гуськов. — Ты поседел весь, Вася.

Договаривались же, что поедем вдвоем, а Стаська заявилась на Курский к поезду со своим новым бойфрендом — долговязым сутулым Тимофеем со светлой бородкой и улыбкой до десен. Она еще наглости набралась потратить деньги моего деда, которые я ей выдала на покупку билетов, она еще и Тимоше дорогу оплатила!

Я вызвала подругу в тамбур.

— Зачем ты его взяла?

— Нам нужен мужчина в походе.

— Ты понимаешь, что это уже третий человек?

— Ну и что?

— А то, что третий всегда лишний за исключением случаев группового секса. А у нас такового, кажется, не предвидится.

— Даша, ты дура, он будет копать!

Да он пробку с минералки еле скрутил! Нет, на монстра экскавации Тимоша совсем не смахивал. Зато он оказался сексуальным монстром. Едва свет в купе потушили, как это чудо сползло с полки, залезло к Стаське под простыню, и они полночи там шушукались, хихикали и трахались. А я лежала и скрипела зубами от злости. Блеать, они же так будут «шушукаться» и в лесу, в палатке, а потом еще захапают дедов клад и поделят его на троих, «по справедливости».

Короче, когда мы вышли на вокзале в Симферополе, я сказала им, что пойду в киоск купить воды, а сама зашла за угол и дала от них деру!

Хрена они без меня найдут! Карта-то при мне!

Вылетаю с вокзала, сворачиваю на боковую улицу и чуть не врезаюсь в какого-то маляра из местных, он что-то там рисует кисточкой на заборе.

Ты ставишь жирную точку под восклицательным знаком.

Из-за спины раздается запыхавшийся голос с московским аканьем.

— Скажите, где можно увидеть этого СквА-Арцова?

Ты оборачиваешься.

— Зачем он вам?

— Мне сейчас как раз позарез нужен настоящий мужик!

— Ну, я Скворцов.

— Скворцов, отвезите меня на Голый шпиль!

Тягуче с малярной кисти на тротуар капает краска.

Нового Начальника представил коллективу Первый заместитель Директора ФСБ Вячеслав Гордеев, после чего генерал Огуренков приступил к ознакомлению с хозяйством. Сопровождал его и.о. начальника ИАД полковник Малышев.

В недавно отремонтированном зале Центрального Архива, разделенном по западному образцу на соты, так, чтобы начальство одним взглядом могло окинуть головы работающих сотрудников, трудилось более пятидесяти человек. Все они сидели в прозрачных кабинках за компьютерами, аккуратно расшивали и сканировали обветшалые листы архивных дел, затем вновь сшивали их, опечатывали и возвращали в хранилище. Шла масштабная работа по переводу документации в «цифру».

Пройдя посты охраны, проверки доступа, пароли, сканирование сетчатки глаз и биометрических данных, Огуренков и Малышев вошли в святая святых — зал Главного Сервера Центрального Архива ФСБ РФ.

— И как тут найти нужный документ? — спросил генерал, усаживаясь перед полутораметровым монитором с вогнутым экраном.

Малышев щелкнул мышкой на значок, изображавший фигурку пограничника с овчаркой.

— Поисковая система «Карацупа», товарищ генерал. Это наши шутники так назвали, в том смысле, что от нее ни один документик не скроется. В этом окошке набираете ключевые слова, а система тут же откроет вам нужные дела.

— Ладно, Владимир Ильич, побудь пока за дверью. Будут вопросы — позову.

Когда подчиненный вышел, Огуренков набрал ключевые слова. — Крым, «Операция «Шекспир», Буран.

Компьютер подумал и выдал «Дело № 1007/56-п/1942-ф». Буран Николай Иванович, погиб при осуществлении операции «Шекспир» в Крыму 3 марта 1942 года. Место захоронения неизвестно».

Огуренков попытался открыть файл. На экране возникла синяя заставка с белой надписью «Дело находится в бумажном виде в отделе «Р». Дата перевода в электронный вид — 2014 год».

Генерал вызвал полковника Малышева.

— Вот что, Владимир Ильич, мне срочно нужно найти документы по этой операции.

Малышев глянул на монитор, брови его озадаченно сдвинулись.

— Там конь не валялся, товарищ генерал.

— Изволь выражаться яснее, твои лошади меня мало интересуют.

— Отдел «Р» законсервирован с 1991 года, товарищ генерал, с тех пор там никто не работает.

— Так расконсервируй! Просей там все через сито и найди мне это дело. Срочно.

Полковник замялся.

— Отдел замурован, товарищ генерал. Полковник Колыванов, когда сдавал мне дела, предупредил, чтобы в отдел «Р» без специалистов не совались. О нем дурная слава идет.

— Какая еще слава? — грозно насупился Огуренков.

Малышев вытянулся и четко доложил.

— Спецификой отдела «Р» не владею в силу отсуствия допуска. По слухам, отдел занимался парапсихологическими исследованиями. Помещение отдела представляет систему подземных штолен и капониров, настоящее бомбоубежище на несколько сот человек, занимающее более полутора тысяч квадратных метров. Даже если мы его расконсервируем, понадобится несколько месяцев, чтобы найти интересующее вас дело. В общем, без Николая Кондратьевича не обойтись.

— Кто такой Николай Кондратьевич?

— Святной Николай Кондратьевич, полковник отставке, бывший председатель Попечительского совета ветеранов ВЧК-НКВД-ОГПУ-КГБ-ФСБ. Он был последним начальником отдела «Р», знает его, как свои пять пальцев. Только что-то давненько его не было видно, старичок уже преклонный, даже на юбилейном концерте отсутствовал.

— Выясни, жив ли твой ветеран, и срочно его ко мне!

— Есть!

— Чай, кофе, чего покрепче, а, Николай Кондратьевич? — спросил Огуренков, усаживая гостя в кресло.

— Благодарю, ничего не надо, готов к труду и обороне, — улыбнулся ветеран крепкими, желтоватыми от курения зубами.

— Николай Кондратьевич, я недавно назначен Начальником Историко-Архивного департамента. К сожалению, в годы перестройки многие кадры были утрачены, ветераны ушли на покой, и сейчас нам трудно разобраться в том огромном наследии, которое осталось от Комитета госбезопасности СССР. Вы работали в отделе «Р». Не могли бы вы вкратце рассказать об истории отдела, о его специфике, о том, чем он занимался.

Покашляв с чувством собственного достоинства, ветеран начал рассказ.

— Отдел «Р» был создан в НКВД в 1923 году. Занимался поисками магических артефактов, потому и получил литеру «Р», что значило «реликвии и раритеты». Масштабы поисков охватывали практически весь мир от Кольского полуострова до Африки. Поэтому и финансирование, и численный состав отдела были очень существенными. Во время войны боевая группа «Р» противостояла особому отряду СС из оккультного ордена «Аненербе», который тоже занимался поисками реликвий. Это была ожесточенная тайная война, в ходе которой погибло много наших сотрудников. Отдел курировал лично товарищ Сталин, затем Хрущев, а при Брежневе нами занимался напрямую Андропов. Горбачеву было уже не до отдела «Р», он вообще панически боялся спецслужб. Ну, а Ельцин с Бакатиным отдел вообще ликвидировали.

— Вы не могли бы помочь нам в поисках некоторых документов?

— Конечно, товарищ генерал. Каких именно?

— Не встречались ли вам материалы операции, в которой упоминалось бы кодовое название «Шекспир»? Крым. 1942 год. В ней участвовал майор Буран, если вам что-то говорит это имя.

Святной поджал губы, настороженно глянул сквозь очки.

— Откуда вам стало известно про эту операцию, товарищ генерал?

— Поступил запрос сверху, — Огуренков поднял глаза к потолку, — нужно срочно найти материалы, а в вашем отделе еще конь не валялся.

— Конечно, мне известно, где находится дело «Шекспира». И майора Бурана я лично знал.

— Так в чем же дело? Может быть, пройдем прямо туда, и вы укажете, где замурован вход в ваш мистический отдел?

— Отчего же не пройти? Пойдемте, укажу, — ветеран поднялся, опираясь на палочку, и с трудом выпрямил поясницу.

Попасть в отдел «Р» оказалось не так-то просто. Он располагался глубоко под землей в законсервированной штольне.

Вход перегораживала стальная дверь, покрытая слоем бетонной пыли.

Святной вставил сразу пять ключей в отверстия, находящиеся по четырем краям стальной двери и в ее центре. Пятеро сотрудников одновременно трижды повернули ключи. В стальной утробе дверей что-то застрекотало, как в механизме часов с боем, затем раздались слабые щелчки.

«Можно открывать», сказал Святной.

Когда створки медленно растворились, генерала поразила их массивность — не менее 2 метров в толщину. Такая дверь и ядерный удар в случае чего выдержит.

В тамбуре на столике стоял черный эбонитовый телефон с золотым гербом СССР вместо диска. Николай Кондратьевич снял трубку и приложил к уху. Свита генерала с улыбками переглянулась. Кто мог ответить ветерану по давно отключенному от линий связи аппарату?

Чу! Словно бы щелчок послышался в мембране и, благодаря вакуумной тишине послышалось шуршание, а потом шипение и потрескивание, будто от спячки проснулся ядовитый гремучник. Святной что-то тихо проговорил, прикрыв рот рукой, помолчал, дожидаясь ответа, и снова повторил в трубку плохо различимые слова.

— Теперь можно заходить, — сказал он, — только вам одному, товарищ генерал, свита ваша пускай тут останется.

Огуренков решил, что заинтересованность в операции «Шекспир» не стоит афишировать перед подчиненными, и приказал всем покинуть помещение.

Тяжело проползли и закрылись двери. Святной задвинул внутренние засовы, поднял рубильник, включив в тоннеле потолочные лампы, убранные в сетчатые стеклянные колпаки, и, припадая на палочку, пошел по коридору.

— Это и есть таинственный отдел «Р» ФСБ? — спросил генерал, с любопытством осматривая огромную штольню.

Святной ворчливо поправил.

— Это отдел не ФСБ, а НКВД.

— Разница в аббревиатурах не так уж существенна.

— Очень даже существенна! ФСБ. Кто это только придумал. Собачку так кликают на улице, а не называют самое грозное учреждение державы.

Генерал усмехнулся — мухомору уже за восемьдесят, мхом покрылся, давно в отставке, такой же старый, как эти штольни, и двери, и хранящиеся за ними документы, а туда же, артачится.

Святной тоненько засвистел, будто подзывал собачку.

— Ф-ф-с-си, ф-с-с-си, б…! — сжал и поднял кулак. — ВЧК! Что слышите?

Валентину Григорьевичу послышалось клацание нагана.

Святной потряс мосластым кулаком.

— НКВД! ОГПУ! Одно это сочетание звуков запугивало врагов! КГБ уже послабее звучало, но все равно еще грозно. Ну, а ФСБ… — старик махнул рукой. — Срочно переименовать наше учреждение — тогда будет толк.

Миновали штольню. Черные многожильные кабели тянулись по стенам, волнообразно поднимаясь и опускаясь над рубильниками и ящиками учета. Хозяйство было старое, запыленное, но добротное, четко пронумерованное Святной подобрал ключ из связки, открыл дверь в конце тоннеля, включил свет.

— Входите, товарищ генерал.

Огуренков вошел в низкий зал, обставленный в стиле 40-х годов прошлого века. На стенах висели ветхие плакаты военных времен — «Болтун находка для шпиона», «Родина-мать зовет», вдоль стен стояли деревянные, крашенные белой краской ветрины, накрытые сверху простым стеклом-«тройкой».

— Это что, музей?

— Так точно. Музей магических артефактов. Вот сюда, например, посмотрите, в эту витрину.

Святной протер запыленное стекло. Генерал Огуренков разглядел старинный серебряный оклад, украшенный самоцветами. Икона в окладе отсутствовала, контур Богородицы заполняли обугленные обрывки расшитой ткани.

— Это часть знаменитого токийского кимоно, — пояснил ветеран. — Его как раз Коля Буран добыл у самураев. Помните, пожар был в Москве в 1938 году? Это кимоно сработало…

— Чем же оно знаменито?

— А вот — написано.

К деревянному пюпитру мутным плексигласом на двух шурупах был прижат пожелтевший листок. Выцветшим шрифтом на пишущей машинке было напечатано: «Токийское кимоно. Степень опасности 3М! Не вынимать!». Ниже мелкими буковками шел плохо читаемый текст — Давай коротко и своими словами, — распорядился генерал, начавший подозревать, что пенсионер попросту водит его за нос, чтобы отвести душу на «благодарном слушателе».

— Если коротко, то так. В семнадцатом веке это было, в Японии. Родители, значит, сшили это самое кимоно для своей дочери. За четыре дня до дня рождения, когда можно было надеть кимоно, девочка умерла. Кимоно перешло ко второй дочери, но и она умерла ровно за четыре дня до совершеннолетия. Третья дочь погибла за четыре дня до дня рождения — ее покусала бешеная лисица. Родители обратились к одному буддийскому монаху, и тот сказал, что на кимоно лежит проклятье и его надо сжечь. Родители послушались, подожгли кимоно, но внезапно поднялся сильный ветер, разметал искры по всему городу и случился самый страшный пожар в истории Токио. — Из внутреннего кармана пиджака Святной вынул потертый очечник, достал очки в черепаховой оправе, надел, нагнулся к аннотации и процитировал. — «В 1657 году сгорело 300 храмов, 500 дворцов, 61 мост, 9 тысяч лавок и сто тысяч жителей». Это самое катастрофическое происшествие с так называемыми «вещами-убийцами». Коля Буран возил это кимоно по фронтам, поля выжигал перед наступающими немцами. Помните «тактику выжженной земли»?

Огуренков скептически вгляделся в обгорелые лохмотья.

— А оклад иконы зачем?

— Пока кимоно в окладе, оно ничего не подожжет, потому как это есть оклад чудотворной Иконы Божией Матери Милостивой-Киккской, погашающей пожары. А вот ежели оклад снять, то вся Москва в районе Садового кольца к чертовой матери выгорит.

— Сказки, — недоверчиво сказал генерал. — Мифы древней Греции.

Святной интригующе поднял палец.

— Если про Древнюю Грецию, то вот — рожок Пана, не хотите ли взглянуть?

Почерневший витой рог горного муфлона виднелся сквозь запыленное стекло соседней витрины. Святной азартно потер руки.

— Это такой хитрый рожок, товарищ генерал, что ежели в него дунуть, целая армия побежит в панике. Либо город. Да хоть Москва. Вся целиком сымется и киндибобером полетит. — Старик засмеялся, и, видя недоверие в глазах начальства, поспешил пояснить. — Отсюда и слово «паника», товарищ генерал. От Пана то есть, от древнегреческого божества лесов и полей. Пан-то, положим, умер, а вот рожок его лежат-с! Жаль, он нам достался только к самому концу войны. Леня Клинский его добыл. Его против Квантунской армии применили. Мильон самураев как ветром сдуло, хе-хе…

Смеется сам с собой, подумал Огуренков, в старческий маразм впал, ай-яй-яй…

— Веди в Архив, Николай Терентьевич. Мне нужны документы по операции «Шекспир». Помнишь хоть, где они лежат?

Связной подбирал ключ перед низкой дверью в углу музея.

— Как же мне не помнить, — сказал он, — ежели «Шекспир» у меня на личном контроле стоит.

— Погоди, — удивился генерал, — ты хочешь сказать, что держишь на контроле операцию с 1942 года? Ну, ты служака! Да по ней срок давности давно истек…

Святной крутанул железный штурвал в центре двери, стальная створка легко откатилась, открыв помещение Архива. На стеллажах, сваренных из массивного уголка, от пола до потолка плотно стояли картонные коробки, на каждой чернела надпись крупными печатными буквами «АРХИВ».

— Проходите, — пригласил Святной.

Генерал вошел.

Сзади с оглушительным грохотом что-то рухнуло. Огуренков резко обернулся.

Его и Святного разделяла решетка, упавшая из потолка по полозьям, проложенным в торцах дверного проема.

Старый чекист снял очки и с резким звуком захлопнул их в очечник. Он смотрел на генерала с любопытством, как на обезьяну в клетке. По крайней мере, так показалось Валентину Григорьевичу, который сказал, поежившись.

— Совсем у тебя старое хозяйство. Она ж могла нас, как гильотина, по шеям рубануть.

— Никак нет, — странным голосом ответил Святной. — Двери в полном порядке…

— Как ее открыть? — генерал взял решетку на грудь в полуприсяде.

Он регулярно качал «железо» в зале и был уверен, что легко поднимет вес. Но не тут-то было, решетка стояла, не шелохнувшись.

— Зря стараетесь, товарищ генерал, вам ее не открыть… — все тем же замогильным тоном продолжал Святной.

— Что это за шутки? — повысил голос Огуренков.

— Вы же хотели получить дело по операции «Шекспир». Тут оно, третий стеллаж, третья полка сверху. А решетка закрылась, чтоб вы не вынесли чего-либо отсюда. Кстати, откуда вы узнали про операцию «Шекспир»? — Произнося эти слова, Святной больше не шамкал и не трясся. Иссохший, седобровый, но крепкий, уверенный в себе мужчина пристально смотрел в глаза новоиспеченному начальнику ИАД. — За последние 50 лет вы третий человек, который интересуется операцией «Шекспир». Первые двое были предателями и плохо кончили, — голос ветерана приобрел следовательские обертоны. — Повторяю вопрос! Откуда вам стало известно о строго засекреченной операции, гражданин Огуренков?

— Что-о? — изумился генерал, пораженный разжалованием его в «граждане». — Ты что, Николай Кондратьевич, совсем рехнулся на старости лет? А ну, открывай немедленно решетку, пока я всерьез не рассердился!

Манеры, голос и внешность Святного переменились, паркинсонизм исчез, палочку он отставил, разжиженные старостью голубоватые зрачки налились стальным блеском.

— Операция «Шекспир» до сих пор на моем контроле! — отчеканил он. — Я ее лично планировал. Любой, кто заинтересуется «Шекспиром», попадает в зону моего внимания. Гриф секретности с нее никто не снимал!

— Так давай снимем, — по-доброму предложил Огуренков. — Я начальник департамента, имею право рассекретить любой материал.

— Снять гриф секретности с документов отдела «Р» может только Особая комиссия Политбюро ЦК КПСС.

— Алло, полковник, мы в каком веке живем? Нет больше никакого Политбюро. А ну, открывай дверь! Немедленно!

Лицо Святного приобрело хищное выражение, глаза сузились, челюсти выдавили на впалых щеках крутые желваки.

— Вы, кажется, не понимаете, о чем идет речь, гражданин генерал! Операция «Шекспир» была нашим секретным «Сталинградом». Она переломила ход войны и предопределила нашу победу. В ее тайны было посвящено только высшее руководство СССР. Все ее участники погибли. А вы, не успев принять дела, тут же запрашиваете документы по «Шекспиру». Отвечайте, откуда вам стало известно про эту операцию?

Едва сдерживая бешенство, генерал заклокотал.

— Ты хоть понимаешь, что с тобой за это будет, старый ты пердун?!

— Это вы не понимаете, куда попали!

Огуренков обеими руками сотряс решетку.

— Открывай немедленно, б…! Шутка зашла слишком далеко!

— Возьмите себя в руки, Валентин Григорьевич. У вас давление…

— Чего ты там мелешь! — заревел Огуренков. — Считаю до трех! Раз!

— Успокойтесь…

Генерал вырвал из наплечной кобуры под пиджаком плоский ПСМ.

— Два! Не откроешь — пристрелю на месте!

Святной спокойно покачал головой.

— Ну, убьете вы меня, а кто вас тут найдет? Места у нас заповедные, мы практически в другом измерении, будете заживо тут с голоду помирать, да еще и на пару с моим трупом. Оно вам надо? Не лучше ли поговорить начистоту, облегчить душу?

— Да о чем нам говорить с тобой начистоту?!

— Вопрос простой: откуда вы узнали про операцию «Шекспир»?

— Я начальник Архивного департамента! У меня есть доступ к любым, самым секретным документам!

— К операции «Шекспир» доступ был только у меня, наркома Госбезопасности Берии и товарища Сталина. Только три этих человека могли снять с нее гриф секретности.

— Брось пыжиться, полковник! Мелкая операция в тылу врага. О ней давно пора забыть!

 

Самолюбие Святного было уязвлено, нервные тики передернули пергаментное лицо.

— Услышал бы вас Коля Буран, царство ему небесное, шею бы вам свернул. Там наши лучшие ребята полегли. Операция против личного курьера Гитлера! Думаете, на него легко было совершить нападение, да еще в тылу их армий? Его прикрывала вся мощь «Аненербе»! Передвижения закрывались заклинанием «Туман нибелунгов». Чтобы разглядеть конвой, друг мой, Герой Советского Союза Николай Буран носил на груди чудотворный список иконы Елецкой Божьей Матери «Недреманное Око»…

Огуренков расхохотался.

— Да ты совсем спятил на мистике, старик! Опомнись, открой дверь и, обещаю, я отпущу тебя с миром.

— Это я отпущу вас с миром, если вы откроете мне правду.

— Да что ты хочешь услышать от меня, безумец?

— Откуда вы узнали про операцию «Шекспир»?

— Этой операции семьдесят лет сроку. Она давно истлела и канула в Лету. Она ушла в небытие!

— Выходит, не ушла, раз вы ею интересуетесь.

— Открой решетку!

— Откройте душу!

— На каком основании ты допрашиваешь меня?

— Вы подозреваетесь в государственной измене.

— Бред!

— Будете упорствовать, пущу газ.

Святной открыл потайную дверцу в торце дверного проема, вынул из ниши брезентовую сумку с противогазом и взялся за рубильник с черной круглой ручкой. Огуренков наставил ему пистолет в лоб.

— Стреляйте, что же вы? — спокойно сказал ветеран. — Я упаду и дерну рычаг, вот вы вдоволь и надышитесь.

Угроза могла быть реальной, в НКВД работали еще те волкодавы! Кроме того, в ситуации резкого конфликта генерал надеялся многое разузнать у въедливого хранителя мистического отдела «Р».

— Что за газ ты собираешься пускать? — спросил Огуренков, делая вид, что спасовал.

— Веселильный… — зевнул Святной. Дуло ПСМ ему нисколько не мешало разговаривать. — Свияжской лаборатории психотропных средств изделие. Григорий Моисеевич Майрановский его разработал на основе рицина. В твердом виде называлась «Кола С», она же «таблетка правды». Сначала идет расторможение коры головного мозга, паралич воли, подследственный рассказывает все, что знает, даже воспоминания раннего детства, о которых давно забыл. Затем наступает состояние ошеломленности, в котором человек может пребывать неопределенно долгое время. Антидотов нет. Не советую я вам газ этот нюхать. Так как, будем говорить?

Генерал с показным трудом преодолел гордыню.

— В Берлине посол познакомил меня с внуком одного немецкого графа, — сказал он примирительно, — такого же ветерана как вы, Николай Кондратьевич. Он воевал в Крыму, попал в засаду, именно в «Шекспир» этот ваш хваленый, был ранен, потерял там руку, а на руке было эсэсовское кольцо «Мертвая голова» с личным номерным знаком. И вдруг какие-то черные археологи откопали в Крыму могильник с его фамильным перстнем. Вот он и попросил помочь вернуть кольцо. Только и всего.

Новость поразила энкаведиста.

— Выходит, выжил «оберст»… — прошептал он. — Силен, бродяга! Мощная защита на него была поставлена.

— Ну, и что в этом такого криминального? — продолжал Огуренков. — Давай, Николай Кондратьич, открывай решетку, я не жрамши с утра…

— Вы пистолетик-то спрячьте, вы в меня все равно попасть не сможете, я заговоренный. Значит, «оберст» попросил вас найти только перстень?

— И руку, кости. Хотел лично похоронить.

Взгляд ветерана сделался давящим.

— Только ли перстенек и руку? — приблизившись к решетке, спросил он.

— Н-н-нет… — через силу признался генерал.

— А что еще?

— Перстень остался на отрубленной руке, а рука была пристегнута к фельдъегерскому чемодану. Немец рассчитывал, что рядом с перстнем покоится и его чемоданчик.

Святной так и впился в генерала глазами.

— А он сказал вам, что находилось в том чемоданчике?

— Нет. Попросил, чтобы чемодан не открывали и привезли ему в закрытом виде.

— И сколько он вам пообещал?

— Да ерунда…

— И все же?

— Сто тысяч…

— Чего, евро или рубликов?

— Евро, конечно. Мелко ты меня ценишь…

— Врете, товарищ генерал. За сто тысяч вы и пальцем не пошевельнете. Ну, и за сколько же вас купили? Говорите, облегчайте душу.

Огуренков тихо рычал в бессильной ярости. Святной махнул рукой.

— Вот и выходит, что продались вы оккультному Ордену «Аненербе» задешево.

Генерал вскинул пистолет.

— С полметра я не промахнусь, будь ты хоть трижды заговоренный!

— Э-эх, Валентин Григорьевич, — покачал головой чекист, — что ж вы все такие продажные, нынешние-то? Немец использовал вас втемную. Перстенек попросил найти и портфельчик. А вы знаете, что в том чемодане хранилось? Пройдите по третьему справа стеллажику, на третьей полке возьмите папку № 42. Это и есть операция «Шекспир».

Поколебавшись, генерал сунул пистолет в кобуру и пошел в глубь Архива.

Из тумана проступила призрачная женская фигура. Она плыла над землей, вытянув руки и плавно колебля сизыми волосами. Стон исторгся из широко разинутого рта. Даша набрала полную грудь воздуха и завизжала. Призрак заколебался и исчез.

Даша села спросонок, сердце колотилось. Палатка была уже озарена солнцем. Было слышно, как Скворцов готовит завтрак у мангала. Чирикали птички.

Успокоив дыхание, девушка вылезла из палатки. Закоптелый чайник стоял на камнях самодельного мангала. На столике, сложенном из камня, лежал нарезной бородинский хлеб, огурцы, кусок сала в вощеной бумаге. Сергей открывал ножом банку сардин в масле.

— Доброе утро, — сказала Даша.

— Доброе, доброе… Давай к столу.

Она экономно умылась из пластиковой бутылки, почистила зубы. Позавтракав, Скворцов закурил и отправился в раскоп. Даше пила из железной кружки чай, когда услышала за спиной ворчание.

Она медленно повернула голову.

Черная овчарка, вздыбив холку и ощерив клыки, в упор смотрела темно-янтарными глазами.

Подрагивала верхняя мохнатая губа, выщеривая белые клыки. Даша замерла, готовая плеснуть чаем в смоляную морду.

Из кустов показалась группа молодых людей во главе с пожилым мужчиной в зеленой форме лесной охраны.

Путники тяжело дышали после подъема. Неспешно подойдя, мужчина поздоровался с туристкой, снял с плеча двустволку и приставил ее к дереву.

— Шаля, фу! — прикрикнул он на овчарку, снял с седой головы круглое кепи с украинской кокардой во лбу и представился. — Старший егерь горнолесного заповедника Скороходченко Михаил Матвеевич. На каком основании находимся в заповеднике? В лесах стоит высокая пожароопасность. Вы знаете, что разведение в лесу костров в летний период строжайше запрещено?

Даша растерянно встала.

— Мы костров не разводим…

— А это что? — показал на закопченный мангал егерь. — Предъявите ваши документы, будем составлять протокол.

От раскопа послышались звуки долбления.

— Ого! — сказал егерь. — Мы еще и копаем. Кресты и кости ищем. Ребята, проверьте у гражданки документы, а я посмотрю, кто там кайлом бьет. Шаля, ко мне!

В сопровождении овчарки егерь ушел к раскопу.

Хэдлайнером группы был стильный парень в дорогом «Адидасе» и узких алых очках с на красивом надменном лице. Такие очки были у героя «Людей Х», который все поджигал своим взглядом.

Сквозь красные стекла «парень Х» сверху вниз оглядел туристку, задержав взгляд на натянувших маечку полных грудях. Затем вынул из нагрудного кармана камуфляжной куртки удостоверение с золотым тиснением. «Командир ПО «Совесть» Капранов Дмитрий Викторович», прочитала Даша.

— Что это за «ПО Совесть»? — спросила она.

— Поисковый отряд. Покажите ваши документы.

Один из ребят обнаружил под кустом и раскрыл пакет с партизанскими костями.

— Ё-мое, ты смотри, что они нарыли!

Бойца отряда сгрудились над находкой, настроение их тут же стало враждебным.

— Кто разрешил вам вскрывать могилы? — набросились они на «туристку». — Глумление над мертвыми! Это статья!

— Это останки невесты моего деда, — пыталась оправдаться Даша. — Он воевал здесь в партизанах и завещал похоронить ее.

— Давайте ваш паспорт!

— Мои документы в палатке.

— Так несите, чего вы ждете?

Даша пошла за паспортом. Долго рылась в рюкзаке, слушая разговор парней и лай овчарки в стороне раскопа.

«Ну, и где эта Лара Крофт, расхительница гробниц?» — раздался смех хедлайнера.

Даша вылезла из палатки с паспортом. Дмитрий Капранов полистал его.

— Ну, и что мы тут делаем, Дарья Денисовна, вдали от родного дома? Костры палите, копаете без разрешения? Вы знаете, что с вами может быть за такие деяния на территории сопредельного государства?

— Я ничего не копала, — посмотрела в небо Даша. — Я просто туристка.

— А, вы просто туристы и копаете тут червей для рыбалочки! — ехидно «догадался»

белобрысый парень, которого приятели звали «Виталя».

— Нет, ребята, это не туристы. — Егерь вернулся от раскопа с металлоискателем и лопатой в руках. — Это приборники, черные!

— Ого! — сказал Капранов Даше. — А это уже статья. От 3 до 6 лет.

Двое парней — один высокий, мощного телосложения, с фурункулезным лицом, второй низкий, смуглый и узкоглазый — привели Скворцова. Парни были настроены агрессивно и, если бы не егерь, копателю бы крепко досталось. Скороходченко присел к мангалу составлять протокол.

Давая показания, Скворцов назвался чужой фамилией. Капранов сфотографировал его на мобильник, сделал снимки металлодетектора и шанцевого инструмента.

Даша объяснила свое присутствие в заповеднике желанием полюбоваться красотами горного Крыма, особо оговорив, что черным копательством она не занималась.

— Значит, пойдете свидетелем, раз только у вас есть тут паспорт, — сказал егерь, давая ей протокол на подпись.

— Ведите его на заставу, ребята, — кивнул Скороходченко на черного археолога, свистнул овчарке и пошел вниз по склону.

Кореец и верзила с фурункулезным лицом повели Скворцова вслед за егерем.

— Че-то я проголодался, — белобрысый Виталя принялся подкладывать в мангал сухие ветки, полил их горючкой, и вскоре на чаире весело затрещал костер.

Парни принялись доставать еду из рюкзаков и накрывать на стол, за которым всего полчаса назад завтракали Сергей и Даша. Она лихорадочно соображала. Хорошо, что Скворцов взял вину на себя. Что дальше? Рассказать этому «красавчику Х» про поиски погибшей партизанки? Надо отозвать его в сторонку и постараться все объяснить.

Виталя вскрыл мясную нарезку и нарезной батон, другой парень разливал по пластиковым стаканчикам водку.

От раскопа вернулся веснушчатый паренек с соломенным чубом, в руках у него была горсть сломанных костей.

— Вот над чем надругался ваш друг-мародер! — сказал он Даше. — Останки павших надо «поднимать» осторожно, а вы их все переломали!

— Он мне не друг, — возразила Даша. — Случайный попутчик.

У нее горело лицо от вранья и соленого пота.

— Девушка не копала! — «заступился» за нее Капранов, приобняв Дашу за плечи и заглянув ей в вырез майки, где круглились подрумяненные загаром груди.

Даша неловко высвободилась. Капранов прокашлялся.

— Хватит водку греть! Помянем павших.

Группа поднялась с пластиковыми стаканчиками в руках.

Капранов заставил и Дашу взять стаканчик.

— За героев!

— Не чокаясь…

— У меня прадед в гестапо погиб, в душегубке, — сказал Виталя.

— За дедов наших!

— Светлая им память.

— Ну, давайте…

— Аж мурашки по коже, — крякнул веснушчатый паренек, показав предплечье, на котором вздыбились волоски. — У меня всегда так от теплой водки…

— Ты чего не пьешь? — посмотрел на Дашу Капранов.

Даша показала стаканчик.

— Я выпила…

— До дна!

— Мне много…

— Давай-давай, за упокой тех душ, что вы здесь потревожили.

Даша допила теплую водку, закашлялась. Парни засмеялись, захлопали в ладоши. Капранов раскрутил крышечку на бутылке минералки, дал ей запить. Глотая колючую воду, Даша заметила, как Виталя подмигнул приятелям и подпер языком щеку изнутри. Другой выразительно показал растопыренными ладонями, «какие у нее буфера».

Вскоре водка сняла напряжение, а после второго стаканчика Даше даже стало весело. «Наоборот, все складывается удачно! Я же все время думала, как избавиться от Скворцова, когда мы выкопаем клад. Пришли поисковики и сами его увели! Надо договориться с Димой Капрановым».

Низко пролетел вертолет. Парни замахали ему руками.

— Мне надо с тобой поговорить, — сквозь грохот винтов крикнула Даша на ухо Дмитрию. Он кивнул на палатку.

— Иди, я сейчас приду.

Давление у генерала после ругани со старым маразматиком скакнуло, голова кружилась, перед глазами роились блестящие точки. Требовалось срочно выпить таблетку анаприлина, а ее как назло под рукой не было.

Огуренков осторожно стал на приставную скамейку и достал с третьей полки коробку № 42. Она была доверху набита пухлыми папками, завязанными на бязевые тесемки. Генерал вынул лежащее сверху «Дело № 1007/56-п/1942-ф», пролистал пожелтевшие страницы, частично исписанные чернилами от руки, частично отпечатанные на пишущей машинке.

«Кодовое название операции «Шекспир», (англ.) Shakespear — Потрясающий копьем.

«Шекспиры» — Хранители Копья Судьбы. Согласно легенде, Копье Судьбы (далее сокращенно КС) дает своему обладателю могущество и власть над половиной мира. В зависимости от направленности души хранителя («Шекспира») оно может дать силы для завоевания мира, а может, как в случае с драматургом Вильямом Шекспиром, дать великий литературный дар. Считается, что КС как жертвенное копье Храма вбирает в себя души убитых им людей и животных. Отсюда такое разнообразие характеров в пьесах Шекспира.

По данным агента «Крот», один из Семи Копьеносцев Гитлера (оперативный псевдоним «Оберст») с 1 по 3 марта 1942 года должен посетить Крым для осуществления магического ритуала, направленного против войск РККА, защищающих Севастополь».

Генерал нетерпеливо перелистал обветшавшие страницы. Мелькали имена участников спецотрядов, отчеты, выцветшие фотографии бойцов. Последним было подшито донесение некоего капитана Чистякова.

«…Самовольно бросив при отходе портфель гитлеровского курьера, В. Жуков и Г. Гуськов позорно бежали, зачеркнув тем самым героические усилия павших в бою бойцов, что привело к фактическому провалу операции. По возвращении на места базирования В. Жуков и Г. Гуськов запятнали себя фактами людоедства, за что были приговорены к расстрелу…»

— Задание выполнили?

— Да…

— Что значит да? Где оберст? Где его чемодан?!

В землянке особиста потрескивала буржуйка, покачивался огонек на фитильке сальной плошки, стоящей на сколоченном из горбыля столе. За столом сидел разгневанный капитан Чистяков.

«Чистяков этот гонористый был особист, одет с иголочки по форме, только без погон, погоны партизанам не полагались. Он считал командировку в партизанский лагерь чем-то вроде поездки в летний пионерлагерь. В боях не участвовал, сидел в командирской землянке, ел от пуза, ну и, конечно, девушку себе приглядывал. Нас, рядовых бойцов, мурыжил, изводил. Придешь с задания усталый, голодный, обмороженный — на допрос! Отчитывайся! Особенно его раздражало, что мы подженились, я — на Нине Помазковой, Иван Савельев на Полине Осипенко. Хоть и в лесу и в тяжелых условиях, но жизнь продолжалась, мы же молодые были. А капитан этот на Нину мою стал заглядываться. Повадился вызывать ее на ночные допросы. Я не стерпел, насыпал в трубу печки патронов. Как начали они стрелять! Так Нина рассказывала, что этот капитан под нары со страху залез, такой трус оказался».

Почерневшие, обмороженные, партизаны шатались от усталости, отвечали вразнобой.

— Оберст погиб…

— Группа Бурана вся полегла…

— Они в засаду попали…

— Где немецкий портфель?! — перебил Чистяков.

— Не донесли, — отупевший от усталости Гуськов не заметил, как проболтался.

Особист встрепенулся.

— Так портфель был у вас? Где, где он?!

— Бросили… — сознался Жуков. — Он тяжеленный был. Мы бы с ним не ушли… немцы на канадских плетенках как по льду за нами летели…

— Бросили портфель курьера Гитлера? — закричал Чистяков, вскакивая. — Да вы с ума сошли! Под трибунал захотели?! Операция на контроле Москвы!

Грязный, изможденный Василий исподлобья глядел в сыто-бритое, кричащее лицо особиста.

— А вы почему раненых в лазарете бросили, товарищ капитан?

— Что-о?! — Чистяков схватил Жукова за грудки. — Что ты сказал, сволочь?!

— Не уйти нам было, товарищ капитан, — оправдательно заныл Гуськов. — Немцы как сбесились, по пятам шли. Вы же сами видели, какая карусель завертелась из-за оберста проклятого. А я предупреждал! Это же курьер из самого Берлина, за него немчура все леса выжгет!

Чистяков отшвырнул Жукова, набросился на Гуськова.

— Немчуры испугались?! Забыли слова товарища Сталина? «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» А вот это что, я вас спрашиваю?! — Чистяков развернул узелок на столе, в котором сиротливо лежал почернелый шматок вяленого мяса. — Зубра застрелили? Приказа не знаете?

— А если и зубра? — набычился Жуков, глядя все так же непокорно. — Зубра жизнь вам дороже жизней советских людей?

Удар кулаком по столу подбросил коптящую плошку.

— Зубры десять тысяч золотом стоят! Приказ забыли? Гнашук!

В низкую дверцу, пригнувшись, вошел ординарец особиста Дмитро Гнашук, крупный парень с рябым плоским лицом.

— Они это тебе дали? — Чистяков показал на мясо.

При свете коптилки Гнашук вгляделся.

— Воны, — сказал он, обеими руками подсмыкивая сползающие от недоедания штаны.

— Ты сам ел?

— Йив, — неохотно признался Гнашук.

— Приказа не знаешь? Зубров под страхом расстрела не стрелять!

Гнашук переминался с ноги на ногу.

— Та воны казалы, шо то нэ зубр.

— А что? Что это, я тебя спрашиваю?

— Так это… — Гнашук подбросил на плече винтовку, — спочатку казалы, шо барашка у татар видибралы, а потим ось Гуськов пожартував, шо нибыто Хфедос черства була людына, ось и мьясо в нього зачерствилэ… ну я и зрозумив…

— Чего ты там бормочешь? — приложил к уху ладонь Чистяков.

— Шо цэ той… мьясо Хфедоса, — поднял голос Гнашук.

— Чье мясо? — не понял Чистяков.

— Хфедосеева, шо загинув у лазарети, — громче доложил Гнашук. — Я блювал дальш, ниж бачив. От сволота!

У особиста приоткрылся от изумления рот.

— Так вы что же, людоеды? — ахнул он, скребя ногтями по кобуре. — Своих товарищей погибших ели? Нелюди! Гнашук! Арестовать их! Расстрелять! Лично расстреляю! Людоедство в отряде! Да вы враги народа! Хуже фашистов!

«Людоедов» заперли в землянке, отведенной под гауптвахту. Их охранял Гнашук. К утру ждали возвращения из Зуйских лесов комиссара Лобова, чтобы вынести штрафникам окончательный приговор.

Ночью смертно продрогший Жуков проснулся, будто его толкнули.

На нарах, в ногах сидел черный, источающий дым человек.

Пытается Василий отползти, да не может, тело парализовано.

Пытается слово сказать, а горло пересохло.

Вдруг вспыхнули вокруг темной фигуры языки пламени.

Встал Толя Колкин, осветившись с ног до головы огнем, призрачно и страшно. Долетел тихий шепот.

— Как, я не очень жилистый был?

Василия сотрясло, будто схватился он за оголенные провода. Искры по телу побежали, волосы на головы затрещали, встали дыбом.

Душа ведь во сне голая, без кожи, во сне ей больнее, чем в жизни.

Светозарный Толя Колкин все ярче проступал из тьмы, языки пламени нимбом охватили худое лицо в круглых очках.

Пылал Толя, но не сгорал. И стоял уже не на земле, а на воздухе — невесомо…

Глаза Василия залились пекучими слезами, горло прорвалось криком.

— Прости, прости меня, Толька, не хотел я тебя кушать! Сам не знаю, как это случилось! Помутнение нашло. Гуськов заставил! — и волком завыл, падая в ноги видению. — Я дру-у-у-уга жрал, нет мне прощения!

Улыбнулся Анатолий бледной улыбкой и растаял в зареве пожара.

Василий проснулся от собственного крика. К глазам примерзли слезы.

Через щель приоткрытой двери сочился серый рассвет.

Гуськов спал на соседних нарах. Василий толкнул товарища в плечо.

— Вставай, Гришка! Эй! Гриш, дверь-то откр…

Слова обледенели на губах. На шконке вместо Гуськова лежал мертвый Гнашук.

«…В ожидании суда военного трибунала Г. Гуськов бежал, убив часового, а также комиссара отряда тов. Лобова Н.Т., при этом отрезал последнему голову. Немецким командованием в Крыму за голову тов. Лобова Н.Т. была объявлена награда в 5 (пять) тысяч рейсхмарок. Есть все основания предполагать, что Гуськов переметнулся к врагу, отнеся голову тов. Лобова Н.Т., чтобы получить обещанную награду…»

Генералу было не до изучения архивных документов. Его бесила сама ситуация мышеловки. Его поймали, как крысу. И кто? Выживший из ума дряхлый старик!

Огуренков вышел из закутка и швырнул папку с делом «Шекспира» к решетке.

— Из-за этой чуши ты держишь меня взаперти?

Желтые, щелястые зубы полковника в отставке Святного обнажились в нескрываемом презрении к предателю.

— А вам не кажется чушью тот факт, что 22 июня 1941 кадровая Красная Армия — скопом, чохом, вся! — побежала и погибла? Историки объясняют невиданную катастрофу внезапностью блицкрига. Чушь! Причина катастрофы одна — Копье Лонгина, цунами паники и ужаса, ударившее на огромном фронте. Гитлер только потому и решился напасть на СССР, что фанатически верил в силу Копья. И оно не подвело — в первые недели в плен попали миллионы советских солдат. По сути, Копье выполнило свою миссию. СССР был разгромлен, Копье отправили на другие фронты, в Европу, а затем и в Африку. Но в декабре 41-го Гитлеру пришлось вернуть Копье под Москву, где немецкие войска забуксовали…

— Тогда почему же немцы Москву-то не взяли? — спросил генерал.

Святной был заметно утомлен, он держался за решетку подрагивающими пальцами и тяжело переводил дыхание после каждой фразы.

— Столицу… нашей Родины… немцы не взяли, потому что под Москвой… Копью Лонгина… был противопоставлен православный щит. Я лично организовал облет Москвы Чудотворной иконой Тихвинской Божьей Матери.

Маршал авиации Голованов, личный пилот Сталина, 8 декабря 1941 года совершил облет Москвы с иконой Богородицы Девы Марии «Тихвинская».

«Была жуткая метель, — вспоминал он, — в нескольких метрах ничего не видно. Возник резонный вопрос: «Нельзя ли перенести полет?». Но Сталин сказал, что погода очень хорошая, а станет еще лучше. И произнес необычную загадочную фразу: «Варлаам Хутынский, как уже устраивал, так еще устроит».

Что ж, приказ есть приказ. Штурмана на облет Москвы Голованов решил не брать: чего там «штурманить», когда все равно ни зги не видно! Но ему дали очень интересных пассажиров: священника с иконой и тремя женщинами. Голованов говорит батюшке: «Вообще-то так: полет наш непредсказуем, вы понимаете? Я знаю, что вы добровольцы, но…». — «Милок, — отвечает священник, — какая непредсказуемость? С нами Царица Небесная! Нельзя ли, чтобы двигатели твои работали потише и не мешали пению?» Голованов не выдержал и рассмеялся.

Взлетели. И вдруг пилот заметил, что в самолете необычайно тихо. Посмотрел: моторы работают. А шума нет! Ясно слышны голоса священника и певчих: «Царица моя преблагая, надежда моя, Богородице…». А по радиосвязи голос из Кремля: «Саша, сделай погромче…». Сталин любил церковное пение.

Голованов хоть атеистом был, а все же прочувствовал важность момента: «Смотрю, а у меня в фонаре (переднее стекло кабины) вид, как на полотнах Куинджи: под брюхом американского «Дугласа» в свете луны лежит заснеженная русская земля. И сверху ее строго оглядывает Божья Матерь, вылетевшая на личную проверку».

Кровоточащим шрамом тянулся через Россию советско-германский фронт, исходил огнями, дымами, криками и стонами бойцов. Потемневшая от времени, от тысяч горестных молитв икона ползла в гудящем самолете вдоль шрама. Врачевала.

И приходили в себя от морока паники и растерянности советские солдаты, укреплялся дух их командиров. Велика Россия, но отступать некуда, позади Москва.

В районе Клина от страшного удара содрогнулась икона, затряслась-завибрировала, как щит, получивший на всем скаку удар рыцарским тевтонским копьем. Самолет попал в грозовую тучу, его кидало, как щепку. На драгоценном окладе иконы образовалась глубокая вмятина. Палец священника тронул ее — из оклада выпал красный самоцвет, словно бы невидимое копье нанесло удар и оставило рану в окладе.

Майор НКВД Николай Святной поднял с пола и подал священнику выбитый камешек. Видимо, и безбожнику-энкаведешнику стало не по себе при виде сурового лика, глядящего из закоптелой глубины веков неотступным прожигающим взглядом. Рука сама совершила несмелое, первое в жизни крестное знаменье.

«…В марте 42 года немцы привезли Копье в Крым, чтобы взломать оборону Севастополя. И вот тогда случилась катастрофа — уже для Германии и для ее бесноватого фюрера. Сработал наш отдел «Р». В Крыму Копьеносец Фюрера попал в засаду, Копье было отбито в бою. Немцы прочесали весь полуостров, но ничего не нашли. Так начался разгром Германии. И это сделали бойцы невидимого фронта, и среди них я, Святной Николай Кондратьевич».

«Мания величия, старческая ущемленность, нехватка уважения…» — поставил диагноз Огуренков. Несмотря на возмутительность подстроенной ему западни, Валентина Григорьевича даже как-то увлек рассказ ветерана. Ему захотелось подыграть помешанному на секретности и мистике старику, чтобы миром разрешить ситуацию с «арестом». Если генерала освободит спецназ, сплетен и насмешек не оберешься. Могут и служебное расследование провести, докопаться до меркантильных интересов начальника ИАД в деле «Шекспир».

Проявляю показную заинтересованность, Огуренков добродушно спросил.

— Так где же сейчас Копье, Николай Кондратьевич? Я читал, американцы нашли его в бункере Гитлера, а ты говоришь, оно в Крыму осталось…

— И чуть было не выбросили на свалку, — подхватил Святной, — американцы-то! Ага, как же! А потом Паттон его якобы вернул в музей в Вену. Дураку ясно, что то была липа.

— Почему же липа?

— Потому что Паттон был знатоком древностей, он сам искал Копье, у него тоже была спецслужба по поиску магических артефактов. Стал бы он отдавать свой законный боевой трофей каким-то австриякам? Да никогда! Американцы вообще ничего никогда не возвращали. Нет, Паттон быстро определил, что в его руки попала копия Копья, и сначала приказал выбросить ее на свалку, а потом спохватился и торжественно передал подделку в Венский музей.

— Значит, сейчас в Вене хранится фальшивка?

— Так точно. Копье было утрачено немцами в Крыму. И, судя по всему, там оно до сих пор и обретается.

— Судя по чему?

— А по тому, что Крым отвалился от России. Сначала Хрущев его подарил Украине, а потом и сама Украина отвалилась. Копье влияет, а как же. Оно, как заноза, лежит под кожей планеты и нарывает, пока с гноем и кровью не выйдет наружу. А вот если его найти и обезвредить, Крым к нам вернется. Судя по тому, что черные археологи нашли перстень оберста, они нашли и Копье Лонгина.

Наступило молчание. Генерал Огуренков спросил примирительным тоном.

— И что мы будем делать, Николай Кондратьевич?

— Да что, — сказал Святной устало, — перевербую я вас, товарищ генерал, послужите еще России-матушке.

— А если я не соглашусь?

— Родине служить?

— Ловко ты. Словесное самбо какое-то. Чуть что, и ты снова сверху.

— Согласны Родине послужить, Валентин Григорьевич? Последняя битва за Россию наступает.

— Повторяю вопрос. Что будет, если я не соглашусь?

— Выбора у вас нет. Наш разговор записан, так что не артачьтесь.

— Что от меня требуется?

— Найдите этого черного копателя, найдите копье!

В знак капитуляции Огуренков испустил долгий выдох.

— НКВД давно нет, отдел «Р» закрыт, кого ты хоть представляешь, конспиратор?

— Битва НКВД с «Аненербе» не завершена, мы сражаемся до сих пор.

— Кто это «мы»?

Лицо Святного осклабилось в таинственной улыбке. Перед генералом стоял не отставник преклонного возраста, а матерый особист, умеющий ломать воли и судьбы людей.

— Много будете знать, скоро состаритесь, товарищ генерал, — сказал он, нажимая на кнопку в стене. Решетка со скрипом поползла вверх.

И вот теперь в эту палатку заглянул Дима Капранов.

«Мэй ай кам ин?» — игриво спросил он.

По его блудливой улыбке я догадалась, что у парня «нехорошие» намерения.

Я начала было рассказывать ему про погибшую партизанку и про деда, который завещал ее похоронить, но Дима, не слушая, завладел моими руками и притянул меня к себе. Я упиралась, он тянул, дышал водкой.

Я не привыкла к такому обращению и резко его оттолкнула.

— Ты че? — озлился Капранов. — Тогда зачем звала?

— Не за этим же!

— А зачем?

— Я рассказать хотела…

— Че ты тупишь… — он снова взял меня за руки и вдруг резко вывернул правую кисть и задрал ее кверху так, что я вскрикнула от боли.

— Копалы гребанные! У тебя мозоли свежие! Че, сучка, мертвых пограбить пришла? Думаешь, у них защиты нет? Сколько раз было: задержим таких, трофеев полный рюкзак, а они штрафом отделываются! Нет, теперь мы вас сами будем судить и наказывать на месте преступления! Раздевайся!

Он повалил меня, сел сверху. Пахнущая костром ладонь зажала мне рот. Я впилась в нее зубами. Капранов ударил меня в лицо кулаком. Нос будто взорвался, их ноздрей горячо потекло. Он, видимо, сам не ожидал, что так получится, посадил меня, кинул мне майку — утрись!

Снова низко пролетел вертолет. Палатка задрожала под ветром. Согнувшись под брезентовым сводом, Капранов стягивал с себя спортивные штаны.

— Наши летают, — встряхнул он вялый еще член. — Мы тут закон!

С зажатым носом я прошептала, в ужасе глядя на отвратительный мужской член, вырастающий в его кулаке.

— Не трогай меня, пожалуйста… Я еще девочка…

— А я мальчик… — он толкнул меня и лег сверху. — Не рыпайся!

— Топай! — кореец пихнул его в спину.

— Слышь, Чан, — придержал друга долговязый парень с фурункулезным лицом, — нам не всралось тащиться с ним на заставу, пока наши там его бабу ерошат…

— А ведь верно, — почесал Чан затылок, — Димка точняк на нее прыгнет. Капран приказал глаз с него не спускать! Я лучше вернусь, пока он там дел не натворил!

— Че он там может натворить?

— Да он трахнет эту москвичку, как пить дать! Он и так под следствием. Не, Вакула, ты как хочешь, а я вернусь, иначе его батя с меня три шкуры спустит. — Чан зажал ноздрю пальцем, сморкнулся. — Где этот егерь? Эге-гей! — закричал он, приложив ладони ко рту. — Матвеи-и-и-ч!

Издалека донесся слабый отклик.

— Блин, мы сильно левее взяли. — Вакула повернул Скворцова за плечо в сторону эха и смаху ударил пятерней в спину. — Топай!

Сергей задохнулся от крепкого хлопка между лопаток, по инерции сделал несколько шагов и вдруг… ломанулся сквозь кусты наутек. Все случилось как-то само собой, он не планировал убегать, но вот… побежал…

«Стой, стой!»

Сзади трещала кустами погоня.

Скворцов несся по кустам напролом, не обращая внимания на секущие ветки. Затормозил на краю откоса, решился, прыгнул, кубарем вкатился в кизильник, выдрался из колючек, метнулся вбок и побежал не прочь от Голого шпиля, как ожидали преследователи, а дал кругаля и вернулся обратно на чаир. Там, за палаткой, под камнем был спрятан пакет с документами на машину и ключами, а также заработанные тяжелым трудом доллары.

Тяжело дыша, горячий и потный, Скворцов на четвереньках подкрался к лагерю.

Возле разгоревшегося костра вольготно расселась гоп-компания, гоготала и пила водку.

Скворцов по-пластунски пробрался за палатку, достал пакет с документами.

Глаза щипало потом. По голове в гуще волос, по щекам, мухами щекоча, ползли и ползли горячие капли пота.

«Ну, пожалуйста, не надо. Я еще девочка…ну, пожалуйста… не надо!..»

Сергей замер. Выгоревший брезент палатки подрагивал — там боролись.

— Пожалуйста… — умоляла Даша, — ну, пожалуйста… ну, пожалуйста…

— Руки! — рычал мужской голос. — Руки убрала! Получишь сейчас! Сама же хочешь.

— Не хочу!.. Нет!.. Нет!.. Нет…

— А зачем тогда в палатку меня позвала? Не рыпайся, сказал!

— Я гражданка России… Я заявлю в милицию…

— В милицию? — послышался вскрик — это Капранов за волосы заломил Даше голову. — Мы сами тут милиция!

Черный археолог бессильно зажмурился.

Что он может сделать? Что?!

Но ты же сам писал на стенах «Скворцов — мужик!» Хотел баллотироваться в депутаты, вел вот такую настенную рекламную кампанию. Никакой мужик не справится с целой бандой! Плюс егерь с собакой и ружьем… Ты нанимался копать, а не драться.

Но в голове все громче и грозней раздавался чей-то грубый и властный голос: «Ты должен ее спасти! Там нет никого, кроме тебя! Ты себе никогда потом не простишь! Дерись! Дерись за нее, сволочь!!!»

Лицо пылало от стыда, как от пощечин. Пот заливал глаза. Дыша впроголодь, он спросил неведомого «бога», который взывал сейчас к его совести.

— Почему я должен ее спасать? Кто она мне такая?

Ответ «бога» поразил.

Не колеблясь, он сбросил куртку, оставшись в одной белой майке-безрукавке и рваных, выгоревших до белизны джинсах.

С грохотом пролетел вертолет, тень его мелькнула над поляной, парни у костра замахали руками. Скворцов воспользовался шумом, отвязал палаточные тяги и рывком вздернул кверху правый полог.

Растерзанная, полуголая Даша с залитым кровью лицом трепыхалась под насильником. Красная удушающая ярость хлынула в голову. Скворцов смутно все видел.

«Войдя, Финеес вонзил Копье в Зимри, нагим возлежащего на Хазве, покарав отступника и дочь лжи, и убил их обоих в чрево, так что копье вошло даже в ложе».

Потерявшая уже всякую надежду Даша вдруг увидела, как брезент палатки взлетел к небу. Из ниоткуда возник спаситель, ударил суком Дмитрия по спине. Тот свалился в угол палатки и забарахтался, отбиваясь ногами. Дубина взлетала и била его по ногам, по коленям. Капранов закричал.

Киношного чуда не случилось. От костра подбежали. Миг — и разодранную палатку окружила поисковая группа «Совесть». Скворцов кружил с занесенной над головой дубиной.

 

«И настал момент в истории людства, когда один-единственный человек на всей земле стоял и защищал Бога, и за спиной его не было никого, кроме Бога».

 

Пацаны заорали, обходя копалу со всех сторон.

— Брось дубину, дятел!

— Тебе говорят, козлина!

— Че пялишься, вафлижуй?! Бросай дубину, на колени!

— Бросил дрын, сейчас же!

Дмитрий выбрался из скомканной палатки, осмотрел содранный до крови локоть, стесанное колено, в ярости рыкнул: «Убейте гада!»

Свора набросилась, свалила Скворцова, (так случилось, что он упал на Дашу) и принялась избивать ногами.

«К-Ха! К-Ха! К-Ха! Сдохни, ка-зел!»

 

Ты обнимаешь ее, сбылась твоя мечта… Она кричит, эта приезжая москвичка, недоступная красавица, она сама тебя обняла, крепко-крепко, радуйся!

 

Даше доставалась по ребрам и рукам, но «мужык» закрыл ее своим телом, содрогался от ударов, но защищал. После особенно сильного удара в спину Скворцов с воплем изогнулся и упал лицом ей прямо в лицо — и Даша заверещала на такой пронзительной ноте, что у парней заложило уши, они остановились под воздействием оружия массового поражения, каким природа наделила женщину, и словно очнулись. Мозги нормальных, в сущности, молодых людей отпустил горячий морок водки и групповой злобы, каждый вспомнил, кто он, как его зовут, кто его родители. Банда распалась на отдельные особи, пацаны хрипло дышали, таращили налитые кровью глаза, но уже не били ногами и расступались, готовые, впрочем, наброситься снова, будь на то команда главаря. Но команды не было, главарь вглядывался в растерзанную девчонку, казавшую такие тугие сиськи, что дух захватывало.

«Ладно… — смилостивился Капранов, — этого в кусты оттащите… откуда он только взялся, сука? Где Чан с Вакулой? Вот дебилы, упустили!»

Виталя сел на корточки, поднял за волосы пыльную, кровью залитую голову черного археолога.

— Отдохнуть тебе надо, золотой ты человек, Юрий Венедиктович…

Свора пьяно захохотала.

— Че я нашел! — донесся от раскопа крик.

Дима Капранов, морщась, распрямлял и сгибал ушибленный локоть.

— Во-во, давайте, топайте к Генке, — сказал он пацанам, — подолбите пока скалу, а я тут кое-кого подолблю…

Виталя с Николаем за руки за ноги оторвали Скворцова от Даши, понесли в сторону.

Девушка находилась в состоянии шока, глядела безумными, остановившимися глазами и приступами дрожала.

«Пацаны, — закричал Гена в сторону чаира, — все сюда! Че я нашел!»

К раскопу пробрались друзья — Коля Шалаш, Виталий Грубов, Илья Нестеренко — сгрудились, заглядывая в трубу шурфа, уходящую под скалу.

«Похоже на чемодан, пацаны», — утирая пот со лба, сказал Козубенко.

«Точно. Смотри, вот ручка… старое все какое», — сказал Виталя.

«А ну, дай я», — силач Нестеренко подергал за ручку, но скала не хотела отдавать клад.

«Генка, ломиком снизу надави, а мы рванем», — предложил Грубов.

Козубенко вбил ломик под чемоданчик и нажал сверху всем телом, как на рычаг. Грубов и Нестеренко взялись вдвоем, дернули. Чемодан хрустнул, в раскоп посыпалась каменная крошка…

«И-раз! И-два!..»

 

Дашины запястьях больно прижаты мужскими руками к земле. Тараном колена Капранов разжал ей ноги.

 

… И — три! — парни с хрустом рванули вкаменевший в скалу чемодан — Д-ДУ-ДУФФ! — из «поддувала», как из пушки, — долбануло с бризантным подвзвизгом — в лица, шеи, руки, груди, ноги, животы — густо шинкуя молодые тела «черносливом» осколков, просекло до костей молодое упругое мясо, порвало в клочья, продырявило, сняло скальпы, сикось-накось порубило лбы, носы, губы, сорвало щеки со скульных костей, зубы забило в юные глотки… не успели моргнуть — и уже лежат навзничь — измордованные — лицами к небу… у кого уцелели глаза, те успели увидеть напоследок распушенную ватку облачка в голубизне гаснущего неба.

Больно не было.

Громкий хлопок ударил по барабанным перепонкам, по лицу хлестнуло чем-то колючим. Дима Капранов схватился за щеки, а когда отнял — на ладонях расплывались красные пятнышки крови.

— Что за черт? Эй! Пацаны! Витас! Коля! Че случилось?

Никто не ответил.

Кусты шиповника сочились черным дымом.

Встревоженный Дмитрий убежал, ступней больно прищемив Дашин бок.

Дрожащая девушка с трудом села.

От раскопа донесся истошный вопль — «ГА-а-а-а!» и снова — «ГА-а-а!»

Так кричат по мертвым.

Ей стало жутко. Бежать! Пока не поздно — бежать! Из поваленной палатки вытянула жгут джинсов, натянула…

Избитый Скворцов ничком лежал у кустов. Он дрался за нее… Он ее защищал…

На четвереньках подползла, с трудом перевернула «мужыка» на спину: глаза закрыты, лицо истоптано, изо рта, ноздрей, ушей — кровь. Прижалась ухом к груди, услышала редкий, глухой стук…

«Сейчас, Скворцов, погоди…»

Поползла на четвереньках за водой.

От раскопа — голым орангутангом по шишкам — прискакал Капранов — лицо безумное, глаза вытаращены:

«Бинты! Аптечка! Есть у вас аптечка?!»

Вывернул рюкзаки, стал рвать майки на полосы. Маечки новые, дорогие, гад!

Ветер усиливался. Костер задымил в круговерть, затягивая белесым маревом чаир. Капранов кидал девчонке изорванное тряпье.

— Беги, перевязывай, живо! Аптечка у вас есть? Должна быть!

— Что… там… случилось? — еле выговорила трясущаяся Даша.

— Дура! — вызверился на нее Капранов. — Быстро туда!.. Пацаны ранены! Кто заминировал вашу яму?! — щипцы закостеневших пальцев схватили девушку за горло, в перепуганное лицо нагрянула искаженная потная рожа в кровоточащих насечках, оря и брызжа слюной. — Ты! Говори! Ты знала, что там мина? Знала?!

— Х-х-х-де? — выкряхтела передавленная гортань.

Дмитрий задыхался, по лицу катился окрашенный кровью пот.

— В раскопе, дура! Знала? Говори! У-у-у-удд-д-душу прям здесь, сволочь!

Она скосила глаза ему за спину. Черный археолог, шатаясь, поднимался с земли. Дмитрий отшвырнул придушенную девку, бросился к Скворцову, сгреб его за майку, зашатал из стороны в сторону.

— У тебя же был миноискатель! Там фонило? Почему не предупредил, тварь?! Копала ебучий!

Скворцов качался, глаза закатывались, с разбитой макушки по лицу стекала «авоська» из струй крови.

— Ты знал! Знал! Знал!

Мажор свалил копателя на землю, принялся остервенело лягать пяткой в грудь.

«На! На! На! Получи!»

Бил так, словно норовил вколотить копателя в каменистый грунт.

Подул ветер, зашумели деревья, дым от костра затянул чаир мутной пеленой.

Возле палатки, принесенная из раскопа егерем, лежала щербатая лопатка.

Если бы туристов, организованно посещающих крымские заповедники, угораздило попасть в этот полдень на чаир Голого шпиля, и если бы к тому же дым рассеялся, их глазам предстало бы диковинное зрелище. Нагая девушка, занеся над головой короткую лопатку, медленно парила над землей. Кумачовые волосы ее струились по ветру, разверстый рот изрыгал рычание, выпученные глаза вперились в русый, коротко остриженный затылок атлетически сложенного юноши, лягающего пяткой поверженного наземь противника.

Свирепый образ амазонок проступает в лицах русских женщин во время пьяных бытовых ссор. В порыве гнева женщины используют первое попавшееся под руку оружие, — в основном, кухонные ножи, — и убивают своих мужчин.

Даше Жуковой под руку попалась лопата. Вне себя от гнева и ярости, обеими руками она занесла лопату над головой, сделала три длинных прыжковых шага и резко рубанула.

Штык лопаты врезался в темно-русый, коротко стриженый затылок.

Дмитрий взмахнул руками и на подламывающихся ногах, боком, как пьяный, ушел в клубящийся дым.

… в глзх краснаглубизнеба… мзг кпт… влцо лется… вода… пульсссссссиррр багр-черНо трясуыи соскастЫе ЖеНсКие ГРУДИ… мама… дай сисюмне…амам хочу…

 

«Скворцов, очнись…»

В лицо льется водичка… «мать» приговаривает срывающимся голосом.

«Вставай, Скворцов, надо бежать!»

 

… КтО Это? КтО эта двшка… почму унее горят влсы? Пожар? Хдея… А? Зязя… Какаятадевуш нзнкома… льеЦЦА вода… выжить!

 

— Попей… попей воды…

 

Лицо «мужика» было страшным, как фотографии патологоанатома.

 

…ты глО-глО-глО-таиш а-а-ик… ак! Ык! Бдрр Кху-ЫК! К-ха-кха-кха…

 

Он сидел, как юродивый на паперти, болтал кудлатой головой, цедил изо рта на колени джинсов вишневую жижу, кашлял и сглатывал обжигающую горечь желудочной кислоты. Сквозь намокшую белую майку проступили ребра и темный пятак соска с пучком волос…

В гуле возвращения к жизни путано доносилось бронхиальное бормотание.

— Что?… Что?… Плохо тебе?… Сереж, скажи что-нибудь. Надо бежать, они сейчас вернутся…»

 

… колени — шарниры — не стопорились, локти — подламывались, ты падаешь чугунно пульсирующим лицом в землю — отжал от себя земной шар — сухие листья клеем крови прилипли ко лбу — руки снова подломились, земля обрушилась сверху, расплющила щеки и нос… с предельной натугой ты делаешь жим снизу, — голая девушка сквозь пламя волос кричит: «Скворцов, уходим, вставай!» — а ты ничего не помнишь, не понимаешь, кто ты, что происходит… голова катится с гулким грохотанием боулингового шара…

— … Цуц — тпу… — Кутфтф мА…ма-Тс ктО?

— Сереж, ты меня слышишь?

— … тыв ты… Шшшшшшшт слуш… — зашем — заш… к-ха- кх-х-х-х-х…

— Бежим! Надо бежать! Сережа, приди в себя!

— Тыхт… О? О — ты? О — ты? Шо самной акх_ абракх_ пра…пра…шо тамвыпалллллзаит?… а! а! к-хак!!! — кхак!!! К-хаккккккк!

— Вставай же! Потом все объясню!

— Нэ мгу… в глзх шторм зрк вылв глткабу_симбеларастерзз хыто я? Хыто Я? Кто я? Кто ты-ы-ЫЫ-Ы?!!!

Ветер смел с чаира остро пахнущую древесным горением дымь: у кострища открылось ничком лежащее нагое тело.

— Жо… сЛуч… Кыто анимСрызть… ым…? Па-агы…

Даша вдруг стала понимать язык даунов, наложила бессильную руку Скворцова хомутом себе на шею, загорбком выжала потную волосатость мужской подмышки, становой тягой вытянула бессильную тяжесть восьмидесятикилограммового мужчины — у самой ноги подкосились…

«Сереж, ты постарайся сам идти, а то я тебя не утащу»…

… дошкандыбали до кострища…

С каждым шагом к дымовалу Даша все больше ужасалась, просто отказывалась верить своим глазам — …

— …?

— …??

— …???

… раскинутыми руками Дима Капранов обнимал закопченные камни мангала, голова по шею погружена в дымовал, виднелась изливающаяся толчками и стекающая в костер кровь из раскроенного наискосок русоволосого затылка. При свете солнца цвет и консистенция крови поражали акварельной свежестью и алым лаковым отблеском. Натурализм расползшейся по шву щетинистой раны с парным мясом вдоль напухших «губок» разруба завораживал. Прилипшая грязь с лопаты только придавала ране достоверности. В глуби мяса белела разрубленная кость.

Неужели он убит мною, — словно бы кто-то другой подумал в Дашиной голове. Она же только лопаткой ударила… В костер-то кто его? Голова сделалась пустой и гулкой, как спортзал в школе, где кто-то вскрикнул громким эхом — ой, ОЙ, ОЙ, МАМОЧКИ-И-И!

Оглушенный Дима Капранов каким-то непостижимым образом угодил лицом прямо в жарко тлеющий мангал. Мускулистая спина его была припорошена пеплом вплоть до загорелых бедер, на которых выделялся белый след плавок.

Слышалось потрескивание горящих волос.

Сергей мыкался в немоте — завальцованные губы не лепили послушно слов — «Гдо? Гдо эта?… мыльразззздгарнвызззпрррр паагы!»

Взбрыкнул — освобождаясь от Дашиной поддержки — грянулся на колени, схватил пострадавшего за щиколотки, с бурлачьим стоном выволок из костра влекущее за собой непрогоревшие сучья туловище, сам завалился на спину в приступе центрифужного головокружения. Далее — на автопилоте — будто кто-то другой принимал нужные решения, кто-то другой сгибал по слому суставов руки-ноги, поворачивал голову на стреляющем шарнире шеи, закрывал-открывал веки, смещал глазные яблоки, — на четвереньках он пополз куда-то вбок — «Сереж, ты куда?» — в кусты погрузился по пояс, вывернулся с пластиковым бутылем мочи, в который они писали, чтобы было чем заливать костер в случае нужды, на одной руке подкарабкался к телу, вылил на голову — Ш-Ш-Ш-Ш-Ш — зашипело… пар пошел… в ноздри шибануло перехватывающим дыхание едким аммиаком…

Упаренная моча хороша при ожогах…

С помощью Даши перевернул погорельца на спину.

Порывом ветра снесло пепел с вкипевших в щеки, в лоб и глаза седых углей: на них Сергей вылил остатки мочи, вернее осадок ее — уже слоисто-слизистый — превративший дымное подобие человеческого лица в мокрую жужеличную маску.

Раскрылся провал рта, всосав в ворочание языка меж обугленных губ всхлип-вздох, пепелок и кашель наизворот, и мык утробный и кашель, от которого отлипали угольки и отлетали, оставляя в коже прожженные отверстия…

— Живой, хат… какон… каконсюдып пыпал? — провыл Скворцов, прорывая ором косноязычие. — Кто-о-о?! Ктоива… суда! засунул?…

Даша отбежала на полусогнутых — родовой схваткой сжалась промежность, пойманной за горло змеей извернулся пищевод, отрыгнув через зев выкашль едкой кашицы… БББыы-ы-а-а-а… — к-ха… к-ха… к-ха… И снова — в болючую спазму промежность — к-ха… к-ха… к-ха… к-ха…

— Кто… иво… суда… засунул? — все не мог взять в толк Скворцов, как будто это был сейчас самый важный вопрос.

Даша повернула к нему пунцово набрякшее, рвотой вывернутое наизнанку лицо.

— Ну, я, о-о…кха… я ударила этого урода! Тьфу! (сплюнула послед рвоты) Он меня изнасиловать хотел, тебя бил ногами… Козел, ненавижу его! Но в костер… Сереж, я в костер его не бросала. Что ты так смотришь? Ты мне не веришь? Это не я! Не я-а-а!

— Я уэрю… усп-п-п-п…

Но Даша уже вошла в штопор истерики, — изнутри с визгом вырывался кто-то злобный, неподконтрольный, как рвота, — глаза распирало, рот выковеркивало.

Скворцов встал с четверенек, покачнулся, шагнул, мотнул плечом, придав инерцию висящей руке, шлепнул Дашу по натужно-зареванной рожице (она, ахнув, замолчала).

— П-п-п-прошу тебя… Ва-возьми себя в руки… мы чего-то натворили тут… страшного… Ска-а-ажи то-то-тооолком… что случилось?

— Что-то взорвалось в раскопе… — почти нормальным голосом сказала Дарья Жукова и утерла рот. — Дима этот прибежал, как бешеный… Орал, что там пацаны ранены, гнал их перевязывать…

— Какой д-д-д-Дима?

— Вот он… — кивнула она на обгорелого мажора.

«Он ей уже Дима», подумал Скворцов с вялой ревностью, а сам сказал — уже членораздельно.

— Принеси воды, надо его до-до-дотушить.

Даша сбегала к палатке, вернулась с бутылкой минералки.

— Это последняя…

У Скворцова «ходила» от слабости рука.

«Давай ты», — сказал он.

Перебарывая дурноту, Даша «прокапала» дымящиеся угольки на том, что осталось от обезображенного Диминого лица. Под струйкой промылись запекшиеся глазницы, очистились от пепла ноздри, проступили обугленные «негритянские» губы.

Дашу трясло.

— Нервяк б-бьет, — пояснила она, охватывая себя руками. — Ты сам как?

У Скворцова зрачки уплыли в подлобье, он отвалился.

— Сереж, — бросилась к нему Даша, — водички! Попей.

Глотать было больно, Сергей допил остатки воды, встал, пошатываясь, кивнул в сторону раскопа.

— Что с теми?

Даша перхала — рвотная горечь перечно обожгла гортань.

— Говорю же, что-то…ба… кха-кха… что-то взорвалось там…

— Помоги, голова кружится…

Она подставила плечо, Сергей оперся, вдвоем — санитарка и раненый — поковыляли к раскопу.

Открывшаяся за шиповником картина ошпарила мурашками, волоски встали дыбом по телу. Это в кино легко смотреть черно-белую военную хронику — окоп, погибшие солдаты. Вживую, в цвете, такое зрелище вынести трудно.

В затишке под скалой, на маленьком пятачке среди кустов шиповника лейтмотивом из фильмов ужасов, который обычно сопровождает сцены гниения человеческих останков, уже жужжали горные мухи, возбужденно барражирующие над лежащими телами.

Поисковики отряда «Совесть» — кто на боку, кто ничком, поджав ноги, подломив под себя или раскинув руки — громоздились вокруг раскопа. Кто-то еще мелко дрожал, кто-то делал последние вздохи, из пробоин на телах еще толчками вытекала кровь, — каменистая почва не успевала ее впитывать — раскоп был полон ею по ватерлинию, как корыто.

Под скалой зияла продолбленная Скворцовым дыра величиной с дуло корабельной пушки. Судя по расположению тел, именно эта «пушка» харкнула картечью.

Даша ахнула за спиной.

— В нашей пещерке взорвалось, Сереж, я там лазила на пузе… Мы же вот так точно могли бы лежать… Господи, какой ужас… Ой, не могу… фу-у… бе-е-е…

Она кашляла уже вхолостую — блевать было нечем.

— Не смотри… — сказал Сергей, хотя его самого мутило.

— Так им и надо, — вырвалось у девушки вперемешку с кашлем. — Бе-е…фу-у, блин… они били нас ногами… Вот и получили… — И — с жалким вызовом. — Скажешь, я не права?

Воздух над местом трагедии горчил взрывной гарью, приторной кровью и еще чем-то позорно вонючим, будто кто-то испортил воздух.

Показалось, что один из парней еще шевелится, и точно — тот, кто кричал: «Бросай дрын, на колени, урод!» — попытался вроде что-то сказать. Преодолевая жуть, Скворцов присел на корточки, подался ухом, но ничего, кроме жадного жужжания раздраженно взлетевшего мушиного роя, не услышал.

В раскопе сидел парень — лоб под соломенным чубчиком разрублен вертикально, на глазах наросли чермные шишки, красные зубы оскалены, с подбородка свисает сосулька — с нее капает кровь на каменную плиту, придавившую ноги. Нет, это не камень — это же чемоданчик! Вот замок взломан взрывом, створки приоткрыты и щель по контуру…

Скворцов поднял с земли вырезанную для замеров раскопа крепкую ветку шиповника. Даша перехватила его запястье потной горячей ладошкой.

— Не лезь туда. Ну, его к черту. Не трогай. Пошли отсюда. Тебя перевязать надо. У тебя кровь вон идет из носа, и из ушей… пошли, я не могу тут… ужас, мама, мне плохо…

Сергей промокнул лицо краем майки, высморкал из ноздрей сгустки крови, сказал гундосо, но твердо.

— Укройся за скалой…

— Сереж, не надо…

— Делай, что говорю!

Даша попятилась. В ушную раковину влетел комар — з-з-з-З-З-З-зззз — она хлопнула, размазала комариную козюлю в пальцах, спряталась за выступ, прижалась к нагретому солнцем граниту, перекрестилась, медленно стекла на землю в изнемож-ж-ж-ж-ж-ж…

Сергей уложил свое толкающееся болью тело за бруствер из битого щебня, палкой через переплетенные ноги погибших дотянулся до щели «чемодана», прижался щекой к колючей земле, нажал и зажмурился.

Крышка каменного чемоданчика с ржавой тугостью поднялась…

Прошли секунды, за которые мог бы сработать взрыватель, будь чемоданчик заминированным.

Сергей поднял голову.

И тут же раздался взрыв!

 

То был беззвучный взрыв ослепительного сверкания!

Высвеченная пучком солнечных лучей, на подложке из полуистлевшего бордового бархата блистала массивная золотая шкатулка. Она казалась обледеневшей из-за сотен прозрачных кристаллов, покрывавших ее поверхность. По центру — самыми крупными бриллиантами — была выполнена инкрустация в виде свастики, окруженной магическими рунами и молниями «СС». Сочетание желтого золота и бриллиантового «льда» придавало шкатулке неземной вид. Из торца ее торчала черная от окислов железная рукоять грубой ковки.

С подбородка убитого капнула и растеклась по свастике гранатовая клякса.

Откуда только силы взялись — Сергей перемахнул через бруствер, развернул чемодан, отщелкнул крепежные скобы и осторожно вынул пышущую червонным жаром и алмазным холодом тяжеловесную драгоценность. Ошеломленный сказочной находкой черный археолог не замечал ни щекотки ползающих по лбу капель пота и мух, ни крови, ни трупов, ни жара солнца. Отерев руку о джинсы, он осторожно взялся за ручку.

Из золотого «влагалища» с лижущим лязгом вышел узкий, потемневший от времени клинок. В «талии» клинок сужался, перетянутый золотым «бинтом». На месте кровостока зияла прорезь, в которую был вставлен большой четырехгранный кованый гвоздь, унизанный плотными витками тонкой проволоки. Полость ручки предназначалась для древка. Это был наконечник древнего копья.

В кровавой купели явилось миру таинственное Копье, когда-то во время великой войны перевозимое личным курьером Адольфа Гитлера.

Сергей поднял перед собой древнее оружие. В смятенной грудине молот сердца бил и бил — звон иррадировал из головы, пугая чутких мух.

Что-то до боли знакомое и родное почудилось в очертаниях грозной находки. От клинка исходили властные эманации, они манили и влекли, вызывали перед внутренним взором грандиозные картины, как бы сполохи битв и пожарищ.

Хотелось благоговейно поцеловать оружие, что Скворцов и сделал, даже не отдавая себе ясного отчета в своих действиях.

Воздух от жары поплыл, день померк, проступили очертания древней кузницы.

Никто в мире еще не делал такого Копья, и сам «черноликий» не знал, что у него получится. О, как он был еще молод и самонадеян! Он и не знал, какие беды могут обрушиться на голову смельчака, заковывающего в слои железа имена духов ангельской и демонов аггельской иерархии, самых могущественных и страшных, призываемых по дням недели, фазам луны, минута в минуту, секунда в секунду.

Особое железо взял Финеес для изготовления Копья — дар богов, самородок металла, упавшего с небес.

При каждом ударе молота по багровой полосе пробегали искрения, слагающиеся в созвездия. Ровно тринадцать ударов наносил Финеес молотом по раскаленному лезвию. Опасно число тринадцать, чревато переходом к нестабильности и взрыву, ибо на единицу превышает полный комплект, божественную законченность созданного Богом мира: двенадцать месяцев и знаков зодиака, 12 колен Израилевых, 12 часов дня и ночи. Число 13 — это число оружия, пресекающего жизни.

Подобно взрыву вылетали искры из-под молота и выжигали волосы на мощной руке кузнеца, но не замечал боли чернобородый и черноликий Финеес, сын Елеазара, внук Аарона. Имя его происходило от египетского «Пинкас», что значило «черноликий», но не потому что родом он был от смешения крови деда его и эфиоплянки (это ложь!), а потому, что солнце пустыни обуглило его лицо до черноты смолы.

Итак, в воскресение на поверхность еще не остывшего клинка была нанесена иероглифика имени и числа архангела Михаэля, а на оборотную сторону — демона Машена. Заворачивались раскаленные слои металла и остывали последовательно в чашах: с водой из источника, с вином, с молоком, с освященным маслом елеем, с очистительной кровью козла и, наконец, закалялось железо в яде пустынных гадюк, смертельней которого нет. До следующей полуночи остывало и отдыхало копье.

В понедельник на пышущих углях вновь добела раскалялось копье, вновь наносились по нему тринадцать ударов молотом, навечно заковывая в слои металла имя архангела Габриэля, а на обороте демона Шамаина, и вновь опускалось острие для закалки в семь чаш — с водой, вином, молоком, кровью, священным елеем и ядом гадюк, чтобы жалило копье врагов, как змея.

Во вторник возникло на клинке начертание числа и символики архангела Самаэля, а на обороте — демона Машона, в среду архангел Рафаэль стал спиной к спине с демоном Ракусом, в четверг Сашиэль сошелся с Зебулоном, в пятницу — Анаэль с Сагуном, а в субботу правит Каффиеэль и нет ему пары в аггельском чине.

По часам суток рассчитал Финеес заковку духов в сердцевину Копья, ибо Каббала знает, что у каждого духа есть свои часы дежурства. Процедуры закалки были согласованы с фазами Луны и знаками зодиака. Для жертвенного копья Финеес выбрал заклинание Альдебаран в созвездии Быка, при котором Луна находилась в положении 28 градусов, 34 минуты и 2 секунды. Альдебаран вызывает ожесточение сердца, поднимает в воинах свирепую ярость, рассеивает вражью магию, а врагов повергает в панику.

Затем пришел черед каждения. Семь дней окуривалось копье благовониями и очистительными травами. В воскресенье заправили жаровню красным, как кровь, сандалом, в понедельник — алоэ, во вторник красным перцем, в среду ладаном, в четверг тимьяном, в пятницу деревом ситтим, а в субботу не кадили — копье и люди отдыхали.

Даша была поражена красотой драгоценной шкатулки. Дед не соврал, они нашли его клад, вот же цепочка извивается от ручки чемодана в груду колотого камня…

Она потянула обросшую землей цепь — из щебня выполз наручник с зажатой в нем окаменевшей человеческой кистью, на которой читались очертания пальчичных суставов. На безымянном пальце выпирал нарост — под каменной скорлупой вышелушился серебряный перстень «Мертвая голова». Сомнений не оставалось — это был клад Василия Акимовича Жукова. Кисть убитого дедом в 1942 году полковника германской армии подтверждала это собственноручно.

Даша попробовала снять перстень, но он сросся с окаменевшим пальцем, и ей пришлось отломать две верхние фаланги. Почистив находку, девушка взяла впавшего в оцепенение Скворцова за руку и надела кольцо на его безымянный палец. Чужеродно смотрелся на плебейском пальце с заросшей кутикулой и грязью под ногтем цельнолитой перстень с двумя крупными бриллиантами, вмонтированными в глаза серебряного черепа.

Даша повернулась на шум за спиной и вдруг пронзительно завизжала.

Через кусты шиповника двигался воющий от боли обнаженный белокожий юноша, которому безумный хирург пересадил голову негра. Глаза Димы Капранова спеклись и не открывались. От осмаленной головы к небу поднимался чад.

Из лесу донеслись свист и крики. Это возвращались конвоиры, упустившие беглеца.

По звездам определил Финеес благоприятное время для заклинания, утвердил треугольник, на который возложил Книгу Духов. Для того, чтобы умилостивить духов, принес Финеес в жертву барана, на престоле разжегши костер, сжегши сначала жир, затем внутренности и мясо.

Очертил круг Финеес, одетый в ниспадающие одежды, с лицом, закрытым белым полотном с изображением четырех пентаклей, и начал моления, которые продолжались день за днем без перерыва на сон и отдых.

Утром седьмого дня святой Финеес совершил умащения и, стоя на коленях, запел псалмы. И начал он вертеться, как волчок, выкрикивая слова заклинания «Освящения Оружия» и дуя на копье дуновением благословения: «О, Превысший Отец, Творец неба и земли, заклинаю Тебя освятить это Копье, которое изготовлено для Твоего блага, для защиты Твоего народа от нечестивых врагов и черных магов (дуновение)…

Крутясь волчком на коленях, впал Финеес в экстаз и забился с пеной на губах. И явился ему Дух Копья и беседовал с ним. И многие тайны открыл Дух Финеесу и укрепил его.

Истерический женский визг остановил бредущего вслепую Диму Капранова. Он замычал, раздирая запеченные губы: «Помогите!» Жидкая сажа из мочи, пепла и сукровицы стекала с его обугленного лица, струйками бежала по груди и «кубикам» живота, скапливалась в курчавых волосах лобка. Услышав женский визг, ходячий «зомби» попытался раскрыть глаза, но не смог. Тогда он пальцами разодрал себе спекшиеся веки. В сочащихся кровью прорывах замельтешила красноволосая девушка с прижатой к груди золотой шкатулкой (она была перепугана и кричала), мелькнул «черный копатель» с ржавым кинжалом в руке, покачнулась набитая трупами могила раскопа.

Лицом своим невыносимо пылающим прожег Дима Капранов энергобарьер между явью и навью, — из праха, из дыма, из снежной пороши соткалась партизанка, одетая в шапку-ушанку с жестяной звездой, фуфайку, ватные штаны и кирзовые сапоги. Она плыла, не касаясь земли, в окружении змеино извивающихся траурных лент…

Просияли потусторонним светом слюдяные глаза, протянулись скрюченные пальцы.

Дмитрий втянул в обожженные легкие воздух, закричал от ужаса и рухнул без сознания.

Ловя разбросанные по кустам редкие вдохи сухими сачками ртов, Сергей и Даша вбежали в сосновую рощу, полную церковной тишины и смолистых каждений. Чешуйчатые стволы, почти лишенные боковых ответвлений и потому стройные, как колонны, на высоте распускались ажурными плоскими кронами с гроздьями молодых смолистых шишек, из которых сочился в заварке солнечного кипятка чифир хвойного благоухания…

В роще сквозяще голо… кустики редкие… не спрячешься… и точно: справа торжествующий выкрик — эхом по скалам: «Вот они-они-они-и-и! Вакула-а, сюда-а-а-а!»

Свист разбойный! Внахлест по плечам — улюлюканье!

 

Рот — сух, лик — пульс… серд… — глот-ок… це… вз-дох… ох… серд-… дох-взд… це… вы-дох… в-дох… «пал-ку най-ди! кха-кха… любую па-лку, чтоб… только… не сломалась… у-ходи! беги! я не могу — все…» серд-це колотит кулаком изнутри в обтянутый кожей барабан грудной клетки… стой, да стой ты, умрешь! вд-ох… вы-дох… вд-ох… ох…

 

От передоза дыхания в грудине, где смыкаются бронхи и легкие, сосало так, будто открылась язва.

 

— Ща… ща… кха… кха-г-г-г-г… ща… дай пе-пе-пере-… щас… ты уходи, я их задержу…

— Как? Чем ты их задержишь? Ты на ногах еле стоишь! А я — куда я пойду без тебя?

Сзади — когтистый хряск валежника, хлопанье крыльев хищной погони, каркание матерной злобы…

Даша вывернула из дерна кривой трухлявый сучище, вскарабкалась на уступ, протянула палку в попытке вытянуть Сергея, но куда там… осталась в ладонях гнилая кора, вскрылась коричневая глянцевитость сучковатого древка…

Она тащила изо всех сил, а у него не было сил подтянуться, он не мог… не мог он…

«Дай!.. Пусти!..»

Даша отпустила сук, разгребла с глаз потные волосы. Бедный избитый Скворцов, опершийся на палку, задыхался внизу. Сейчас набегут, забьют ногами…

Стройная, крепкая, он гибко легла на горячий гранит за выступ, — обжегшись о нагретый камень голой грудью, рядом, как цинк с патронами, положила золотые ножны.

Она знала, что нужно делать. Золото тяжелое. Мужчины сцепятся, она подкрадется сзади и размозжит врагу затылок! Как тому козлу — лопатой…

Даша Жукова открыла для себя секрет женских побед.

 

«Оба-на! Стоять, блять, стоя-а-ать!»

 

В треске налетающего урагана погони Сергей судорожно затесывал тупым лезвием копья более тонкую палку рогатины. С висков струились пейсы пота, капали на древко смазкой.

Сзади набегал хрип, храп, мат, хруст, треск…

По-корейски раскосый, мускулистый, смугло-желтый Андрей Чан — ногой от скалы — в прыжке взлетел над показавшим спину черным археологом…

Сергей зубами отгрыз кусок древесины, сплюнул, сук вошел в полый держатель, (на четверть всего) — развернулся — с торчащим вбок железным рогом — р-р-р-раз-вернулся — мелькнула летящая тень — р-р-р-раз-вернулся — поцелуйно чпокнул звук проколотой кожаной куртки, сук рванулся из потных ладоней, врезался в щель между валуном и скальным грунтом и — стал, заклинив!

Кореец напоролся с маху, инстинктивно схватился за «штык», пробивший ему куртку и брюшину, и повис. Плоское и потное, как смазной блин, лицо без переносицы исказилось от боли, раскосые глаза ошеломленно распахнулись, черные зрачки выскочили наружу — круглые, как переспелые черешни.

«Пика! Быть не может! Откуда? Это же лошара… как он смог меня подловить?… меня, меня, «черного пояса»!.. убью падлу!»

Сергей мог поклясться, что удара не наносил, Чан сам налетел на штык-самодел, копье вошло в живот справа, в «депо крови», в печень, боль жуткая, сопровождается массивным внутренним кровоизлиянием и резким падением кровяного давления.

Он держал рогатину, уткнутой пяткой древка под валун, — так русские мужики в древности упирали заостренные дрыны в землю, встречая атаку тяжелой тевтонской конницы. Его трясло, будто провод схватил высокого напряжения — по рукам ударили зудящие дуги, голову охватила сетка свербящего жжения, голубоватая дымка проступила из пронзенного тела врага и полилась по черной рогатине через полую ручку древнего наконечника — в руки, в тело, в душу — ошпаривая, вздымая волоски на теле, волосы на голове…

Палач и жертва стояли друг против друга.

Как пуповина, их соединяло копье.

Вокруг реостатно мерк солнечный свет — проступала черно-белая диорама зимы — заснеженный партизанский лагерь 42-го года. Послышались автоматные очереди, лай собак, гул немецкого самолета в туманном небе…

На летней жаре Сергей вдруг промерз до костей, ощутив-увидев себя в шалаше-лазарете среди обессиленных товарищей на пятнадцатиградусном морозе. Сквозь щель в горбылях он видел цепь немецких солдат в зимнем камуфляже, в центре пробирался по снегу огнеметчик — на шерстяной заиндевевшей маске под белым шлемом чернели горнолыжные очки, в руках покачивался ствол огнемета — бурлящая струя пламени, пыхнув на лету жирными черными клубами синтетического дыма, облила шалаш.

Сколоченный из горбыля лазарет был облеплен снаружи снегом для утепления. От жара снег протаял, в открывшиеся щели партизаны увидели кольцо оцепления. Вместе с ними Сергей Скворцов (его сознание странным образом интерферировало с личностью комсорга партизанского отряда Толи Колкина), пережил коллективный ужас неминуемой, мучительной смерти.

И тогда Анатолий Колкин — бескозырка на голове с золотой надписью на ленточке «Стерегущий», обмотанная поверху оренбургским пуховым платком, круглые треснутые очки на носу, впалые щеки в редкой щетинке, комсомолец-мечтатель, книгочей и романтик, — встал. Он встал один среди всех парализованных страхом людей.

И вышел, хромая на обмороженных ногах, подняв кверху руки.

«Нихт шиссен! Не стреляйте! Здесь раненые».

 

«И настал момент в истории людства, когда один-единственный человек на всей земле стоял и защищал Бога, и за спиной его не было никого, кроме Бога».

 

Справка: «Дальнобойность огнемёта «Flammenwerfer mit Strahlpatrone 41» составляла 30 м».

 

Ядовитым выпрыском огнедышащей драконьей железы — с подсвистом патрона Flammenwerfer mit Strahlpatrone 41, — огнеметная струя смеси № 19 мягко ударила в истощенное лицо, в обмороженное тело, окутала волной бензиновой вони — тепло стало телу — но на секунду — потом — горячо… невыносимо душно… смертно жарко…

 

Сквозь языки объявшего его пламени Сергей Скворцов, он же Толя Колкин, разглядел и запомнил зловещую гримасу садистской радости на молодом, надменном, нордическом лице немецкого огнеметчика, в мерцающих очках которого отражался сжигаемый заживо человек.

 

«Я горю! Мама-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!!!!

… в глаза-глотку-ноздри — пламя! дышать! — Ах-ах-ах… хы-ы-ы-ы… легкие обож-Ж-Ж-Ж…

В снег, дурак! Сбивай пламя! Все равно не выжить, только мучиться дольше…

В снег! Борись! В снег! Бежать!.. ААААААААА! А! А! А!..……… огонь… ААААААААА…

 

С высоты двухсот метров летчик «Физелер-Шторха» Ганс Цилликенс увидел, как на заснеженной поляне пролилась и погасла красно-белая полоска, оставив после себя пляшущего огненного человечка.

 

Справка: «В заправленном состоянии в баллоне огнемёта переносилось 7 литров зажигательной смеси. Давление создавалось сжатым водородом. В холодных регионах Восточного фронта огнемёт часто отказывал, поэтому был разработан вариант Flammenwerfer mit Strahlpatrone 41 — огнемёт образца 1941 года «со стальным патроном». Усовершенствование состояло в использовании специальных запальных патронов. Патроны находились в магазине, ёмкость магазина — 10 патронов».

 

…погасить зажигательную смесь № 19 невозможно — ты окутан напалмовым пламенем — белый снег сияет, качаясь, сквозь погребальные пелены огня…

Засмаливается, ползет, лопается пузырями кожа, трещат волосы, горит подкожный жир, горит мерзлое лицо, горят окоченевшие руки, горят волосы на голове и груди и в паху, горят плечи, горят грудь и спина, горит зад, горят ноги, горят колени и ступни…

 

ДЫШАТЬ! Дышать… ды… но вдох невозможен, — захлебнешься! — огнем со смрадом бензина — ПОДЫШИ-КА ОГНЕМ! раскаленные пары, обжигая язык, нёбо и гортань, через бронхи врываются в легкие — в кашле и судорогах расползаются туберкулезные дыры на легочной ткани озаряется потусторонним светом вечная тьма человечьего нутра больно это — сгорать живьем Глаза, зажмурившись, спаслись ненадолго, что-то еще видят, но смутно, как сквозь сон…

 

Повторный выпрыск Strahlpatrone длительно прижег лазарет, бурлящей лавой потек с крыши.

Изнутри раздались истошные вопли.

Огонь сначала скудно схватился на обледенелых жердях, но последующие порции «зажигательной смеси № 19» добавили жару, пламя разгорелось, принялось жадно вылизывать деревянную постройку.

Запылала штабная палатка, расположенная за лазаретом, вспыхнули «курятники» жилых дощатых домиков. Партизанский лагерь по-праздничному озарился в сумерках.

Овчарка из оцепления, угольно-черная, мохнатая, с коричнево-рыжими подпалинами на животе и лапах, сорвалась с поводка, нагнала бегущего партизана, вцепилась ему в руку и с визгом отскочила. Немцы загоготали. Горящий Толя Колкин от рывка упал, принялся кататься по снегу.

Трясущемуся в пароксизме страшного видения Сереже Скворцову через сознание мучительно погибающего Толи Колкина вспомнилось, как люто мерзли они в лесу, особенно по ночам, и мечтали, мечтали об одном — согреться.

Вот, согрелись…

Овчарка часто высовывает обожженный язык, будто подавилась.

Чадно дымясь и горя местами, Толя Колкин встал и побрел, вслепую уже, наугад…

Вторая цепь карателей обошла лазарет с тыла. Горящий человек двигался прямо на низкорослого, скуластого и узкоглазого ефрейтора.

Судьба столкнула в безлюдных горах Крыма двух молодых мужчин, русского и немца, живущих за тысячи километров друг от друга в разных географических зонах и в разных культурах. Комсорг партизанской бригады двадцатилетний Анатолий Колкин и ефрейтор особого отряда горных егерей «Бергман» двадцатидвухлетний Ганс-Юрген Каминер сошлись один на один.

Автоматическим, отработанным на тренировках движением немец вонзил штык карабина «Mauser Gewehr 98» в живот живого факела.

Истерзанный невыносимой болью горения, пронзенный болью штыкового прокола, в предсмертной муке Сергей Скворцов (нет, нет, — тот, кем он был в 1942 году, Толя Колкин, запомните это имя!) сумел разглядеть сквозь чад пожирающего его пламени лицо врага.

На пальцах рук, сжимающих карабин, было наколото — gott mit uns — на каждом пальце по букве. Из-под белой каски с тевтонским крестом на горящего партизана мерцали отраженным огнем раскосые глаза… обрусевшего корейца Андрея Чана!

И вот теперь, в 21 веке, они вновь стояли друг против друга, только теперь ситуация перевернулась, как песочные часы, и теперь уже Сергей Скворцов, практически против своей воли, самодельным штыком пронзил своего убийцу семидесятилетней давности.

Оба крепко держались за древко, обоих трясла электрическая дрожь.

Оба четко различали и узнавали друг друга.

Жертве прозрение далось ценой предсмертной муки. Смерть сдернула покрывало майи с реликтовой памяти. Каратель узнал убитого им партизана. Когда узнавание произошло, жизненный цикл человека по имени Андрей Пакович Чан завершился. Глаза его закатились, он стал падать на спину.

 

… Пылают жилые домики, лазарет и землянки… гудит на ветру огонь, охвативший большую штабную палатку. Взрыв — это немцы взорвали каменную печь кухни, чтобы партизаны не смогли ее восстановить.

Лающие команды «лог», «вег», «фойя!», остервенелый лай рвущихся на поводках овчарок. Сквозь треск огня не слышно больше криков — их сгорело заживо семнадцать не ходячих больных, которых не смогли забрать с собой отступившие в горы товарищи.

 

Лагерь сжигали двадцать пять молодых немцев. Судя по адской жестокости их деяний, под касками солдат скрывались рога, под камуфлированной зимней униформой — хвосты, в сапогах — копыта. Но нет — один снял с рано лысеющей головы белую каску, и никаких рогов не обнаружилось на узком черепе в белокурых зализах вспотевших волос.

— So heiß, Siegfried! Dieses Skigebiet in den Alpen (Ну и жара, Зигфрид! Настоящий горнолыжный курорт в Альпах)!

— Aber was für eine Schönheit! Als wir die lokalen root Bugs, dann ordnen wir die beste Skigebiet in Europa (Но какая красота! Когда мы вытравим местных клопов, мы устроим тут лучший горнолыжный курорт в Европе).

— Seien Sie vorsichtig, Jungs! Attain alle! Die Guerillas sind bis zum Ende kämpfen!

(Будьте внимательны, парни! Добивайте всех! Партизаны сражаются до конца!)

— Ausgezeichnete Braten in Partisan stellte sich heraus, (Отличное жаркое по-партизански получилось)!

— Als Kind wollte ich ein Feuerwehrmann zu sein, wurde aber Flammenwerfer, Ironie des Schicksals (В детстве я мечтал стать пожарником, а стал огнеметчиком. Ирония судьбы…)

— Dann Tinte es, es bewegt sich immer noch… (Тогда гаси этого, он еще шевелится…)

Огнеметчик Зигфрид Ройте, тот, что сжег Толю Колкина, расстегнул камуфлированные штаны на байковой подкладке и под общий гогот принялся мочиться на чадящий труп парламентера.

— Ja-а… ja-а-а… sehr gut… — по роте карателей прокатился здоровый смех усталых, хорошо сделавших свою работу мужчин.

…Трухлявое древко самодельного копья обломилось. Чан повалился на спину, тряско поплыл по откосу, оставляя под собой бобслейный желоб содранного дерна, переворотом через голову загнал себе в утробу копье и застыл, скособочившись.

Высоковольтный ток времени отключился.

Человек очнулся в залитом полуденным солнцем сосновом бору Голого шпиля 17 августа 2012 г. Рот-пищевод-бронхи-легкие обожжены на всю глубину, на языке жжется привкус бензина, вдохи причиняют острую боль, будто паяльником по слизистой… тело горит — сожженное из огнемета горного солнца… он выжил, он пылает, но не сгорает, живет…

Как зовут его? В каком он веке?

 

Сверху мелькнула тень…

Готовая взорваться тысячью осколков голова запрокинулась, — слепануло по глазам солнцем, — на пьедестале скалы в порыве футболистки, вводящей в игру мяч из-за головы, — в джинсах потертых, а выше — нагая, и зыбкий «мрамор» грудей колеблется и не может выплеснуться, — соски в такт прерывистому дыханию гневно обводят поле боя выпуклыми карими зрачками…

Даша. Готова сражаться рядом.

Она видела, как Сергей пробил копьем корейца. Но она не могла видеть гекатомбы сожженных заживо людей, зверской расправы карателей над обессиленными партизанами.

Внизу мучился раненый. Торчащий из живота обломок колебался в судорогах редких вдохов.

«Где второй, фурункулезный амбал Вакула? Сейчас выскочит из кустов, а оружия нет».

Скворцов съехал вниз по сухой хвое.

Чан слабо дышал — спокойный, смиренный. Миндалины полуприкрытых глаз тускло смеркались.

Сквозь заросли продрался Вакула.

Чан разжал руки, сомкнутые вокруг копья, обмяк.

Сергей выдернул обломок с окровавленным «штыком».

«Страх, где твое жало?»

Ликование победы от низа живота, от корня мужского, горячим гейзером ударило в голову, рука сотрясла кривым обломком копья, и — первобытный рев победителя оглушил притихшую местность.

Вымоченный в поте и крови, с искореженным в боевом крике страшным лицом Сергей Скворцов пошел на врага. Сейчас никто не узнал бы в яростном воителе простого обывателя захолустного городка.

Вакула попятился, в рупор ладоней позвал приятеля.

— Чайник, Чан, ты живой?

Скрюченный кореец не отвечал. Черный археолог мерно шагал.

Вакула погрозил ему мосластым кулаком.

— Ну, сука, подожди, не поможет тебе твой свинокол! — и скрылся в кустах.

Сергей глубоко всосал вдох, обжегший глотку горячим клинком, зашипевшим, остывая, в бронхах.

Победный вопль приглушил психическую контузию первого в жизни убийства. Но, как только враги растаяли, как только наступила тишина, в голове отчетливо раздался голос, говорящий почему-то на украинской мове:

«Вбывця… Ты вбыв людыну!»

«Я не убивал, я защищался… Он сам напоролся на штык…»

Но голос упрямо твердил.

«Вбывця… Ты вбыв людыну…

«Я не убивал!»

«Будь ты проклят!»

«Я не убивал!»

Шаги сзади…

«Волосы на голове твоей как пурпур…»

 

Даша.

Груди — гладкими белыми полумесяцами — выпирают по краям искрящихся ножен. У кого еще бывал такой гламурный бюстгальтер?

Глаза — огромные, в них все: и зелень леса, и синь небес, и Скворцов Сережа — в белой, обагренной кровью одежде…

Подойдя, уронила ножны на землю и вдруг — сграбастала спасителя за шею, отчаянно стиснула, всхлипами целуя в отзывающиеся болью щетинистые щеки, в полубезумные глаза, в залитые носовой кровью губы.

«Скворцов, родной, мы их победили! Ты… ты…такой…»

Он схватился за нее, чтобы не упасть от головокружения.

«Сереж, ты как? Идти сможешь?»

Он прошамкал что-то в ответ, языком ощупал шатающиеся зубы, сплюнул тягучий смородиновый «сироп».

— У тебя кровь, — сказала Даша, — давай я вытру…

— Погоди… Может, он не умер?

Сергей прошел к лежащему в кустах Чану, присел на корточки, указательным и средним пальцами, как в фильмах про «Скорую помощь», нащупал остывающее тепло мускулистого горла. Сколько и куда ни тычь, пульса не было.

Голос изнутри сказал по-украински: «Закрый йому очи…»

Сергей закрыл мертвецу глаза, встал, простонал.

— Это пиздец, — и побрел в лес.

Шиповник и Даша цеплялись за руки.

«Ты куда, Сереж, постой…»

Настигшее огнеметной струей переживание лично тобой совершенного СМЕРТНОГО ГРЕХА опаляло не тело — душу. Душа пылала…

«Сереж, Сережа, что с тобой?»

Корежимый реактивным психозом он вслепую опустился на землю, лег, застыл с поджатыми ногами, только мелко подрагивали предплечья.

Даша сжимала ему кисти рук, встряхивала.

— Сережа, что с тобой? Ты не ранен? Тебе плохо? Где болит? Сережа!

Он не отвечал, глядя перед собой застылым взглядом.

— Ответь! — трясла она его. — Ты меня слышишь? Что с тобой? Не пугай меня… Нам надо уходить…