автордың кітабын онлайн тегін оқу  Избранные стихотворения

Виктор Iванiв

Читатель, который впервые откроет книгу Iванiва, скорее всего, испытает недоумение. Вещи перестали быть похожими сами на себя, их связи смещены, реальность кажется неописуемой. Трудно следить за ассоциативной логикой, за трансформациями слов и вещей. Читатель подготовленный столкнется с тем же самым, но почувствует еще и внутреннюю неизбежность «неописуемого» словесного мира.

Это неизбежность ответственности за «новое вековое содержание», для которого необходим особый язык, который надо создать здесь и сейчас. Никакого завтра нет, сегодня стремительно истончается, и в ускользающем времени поэтической речи надо успеть проговорить главное, чтобы новый опыт кого-то спас, что-то предотвратил. Что же это за опыт и почему он заставляет поэта так спешить?

В традиционном представлении, которое никакие эксперименты, кажется, не способны поколебать, лирика — это сфера частного. Частного переживания, частного сюжета. Это мир субъекта, как бы мы его ни понимали. В стихах Iванiва это не так, поскольку «частное» здесь всегда имеет космический масштаб. Как будто жизнь в каждом лирическом событии завершена, и ее итог можно подвести немедленно.

«Когда листья притихнут на черном небе будут как потерянные / и под каждым на секунду остановится звезда». Речь идет не просто о сопряженности микро- и макро-, но о чувстве вселенского масштаба происходящего, благодаря которому все события укрупняются. Человек здесь вынесен за пределы своей меры, и все, что он видит, ему «не по глазу»; его чувственность инакомерная, может быть профетическая.

Такая оптика сразу обнаруживает ложность того мира, в котором человек привык жить, и ее выявление становится одним из первых поэтических шагов. Звуковая игра здесь уже не игра, а проявление иных порядков бытия: «сердце многое стерпит / когда теплом и пеплом слюной и петлей / замшей и яшмой / обернутся глина и гниль». Как будто словарь — это детская пропись, и ее надо тактично поправить.

Азарт переназывания позволяет очень раскованно пользоваться привычными средствами поэтической речи. Например, сравнивать одну вещь с другими по разным основаниям: «а желтая свеча ровна что камень / как вереск как сверчок». Или ставить в ряд очень непохожие вещи, поскольку их объединяет какой-то случайный признак: «и тонка стенка сеть перепонка / как бубенец как кость как сон».

За поверхностью вещей всегда скрыто тревожащее «чужое», и его внезапное проявление часто составляет главное событие стихотворения: «лица / с воем по желобу вдруг понеслись сквозь гальку, / а в отверстую прореху за ними стал город во взгляде / пробиваться». Следствием этой обращенности к изнанке повседневности становится изменение взгляда: «взгляд пристальный, как крест нательный» сменяется взглядом «затмившимся», «удушенным», «мертвым».

Первообразом события в лирике Iванiва является катастрофа — внезапный слом привычного хода вещей, имеющий необратимые и глобальные последствия. Человек живет «в простынях света над морем скорбей», и катастрофа — его крушение в море житейском: «и ломит и молит волна корму двойную»; «смотри, как наш корабль накренился»; «он берет и делает шаг / совершая кораблекрушение».

Условно-метафорический образ, восходящий едва ли не к риторической топике, соседствует с визионерско-мистериальными картинами несчастья. Поскольку человек живет в мороке защищающего его обмана, отношения между реальным и воображаемым здесь перевернуты: фантасмагория ведет к истине, а не от нее. Только пересборка реальности, только сдвиг внушают надежду на вправление смыслов.

Визионерское предполагает беспредельное расширение границ возможного, мистериальное — разыгрывание в лицах некоего сакрального сюжета. Если стихи Iванiва по большей части повествовательны, то прежде всего потому, что описание перехода из одной реальности в другую трудно сделать, не рассказав историю. Часто их фабульное содержание — это повествование о прогулке, встрече, наваждении.

Логика визионерского текста — логика накопления: сверхъестественное проявляется здесь исподволь, в нарастании странных деталей, пока не происходит срыв-переворот, за которым мир полностью преображается: «Вот мы стоим на двух последних скамьях, / на двух столах, накрытых среди чашек золотых / в горох и в клетку, напомаженная память, / плывем на ней повдоль куриной слепоты».

Но история как таковая здесь просто инструмент, некая условная форма. Важна не она, а увиденное. Правда, встреча с инакомерным ранит зрение, и в стихах Iванiва с большой настойчивостью варьируется мотив ослепленности и солнечного сверкания: «теперь смотрю на солнечные зайцы», «оробев среди солнечных зайцев, / вдруг на беленой стене мой взгляд остановился»; «вот слепота замазывает бельма».

Ослепленнность — одно из возможных следствий столкновения со сверхъестественным; другое — приобретение способности видеть скрытое. Не случайно персонажи балладных стихотворений Iванiва то и дело бьют зеркала: «Королевич елисей / рубит зеркало»; «И бинокль в зеркало кинул»; «Первым ударом подаренный мяч / пускает Колюха в новое зеркало». Зеркало всегда отражает «другое»: «зайца солнечного / мышку-норушку / чертика / и церковного служку».

Визионерско-мистериальный текст сродни коллективному акробатическому номеру: в нем нередко много персонажей, и у каждого своя роль и свой жест. Здесь может быть много разных «ты» и «мы», но их взаимодействие необратимо ведет к эсхатологическому апофеозу: «И снегом Ангелы мои глаза слипают, / и держат скатерть за края / <…> / А дворники счищают небеса, / те падают, как школьные таблицы».

Конец света постоянно предвосхищается и репетируется, и в его обжитых координатах начинает мыслиться все конечное. Время ускоряется и, обгоняя само себя, оказывается устремлено к абсолютному пределу, к концу всех вещей. Поэзия Iванiва эсхатологична, это ее сущностное свойство, оно определяет и типологию сюжетов, и структуру образного мира, и даже лирическое интонирование.

Острота переживания сущего определяется особым представлением о времени человеческой жизни, которая разворачивается в двух режимах: предельного замедления, когда ничего не происходит десятилетиями, и предельного ускорения, когда множество событий спрессованы в коротком промежутке. Человек не готов к смене временного ритма, и над ним всегда нависает угроза роковой ошибки.

Предупреждение об этой угрозе, необходимость «проснуться под виселицей» — главный лирический месседж поэзии Iванiва. «Матрос качается подобно циркачам» — и, если ты не сможешь, как он, собраться и выполнить этот трюк, ты проживешь свою жизнь зря. В барокко мотив vanitas связан с напоминанием о Страшном суде, у Iванiва — с напоминанием о необходимости реализовать себя.

«Смотрелся в борщ и белый хлеб крошил» — это сценарий сна. Надо проснуться: «Мы зрячи и с тобою мы не зряшны / друг и товарищ мы сидим мы бдим». Оживление паскалевской метафоры бодрствования, как ни странно, проявляет в поэзии Iванiва историческое. «Нужно зажечь беду вокруг себя» — вот то «новое вековое содержание», то особое знание, ради передачи которого пишется текст.

Социальная реальность, в той мере, в какой она отражается в сюжетах и деталях, предельно хаотична и конфликтогенна: «лишь не заглядывай за заголовок / сразу газету сжигай!» Жизнь стоит меньше, чем ничто. Ее отчаянно жаль; ее мелкость и хрупкость преувеличены, помещены в рамку соболезнования и плача: «грозящего выпасть / виден пуп облизанного и сжавшегося в комочек человечка / <…> / а герань на окне нет под окном так мала / так мала».

Поскольку идея ошибки предполагает мысль о нереализованной счастливой альтернативе, в текстах появляется мотив сюжетной развилки. Iванiва интересует ветвление тропок, соотнесение возможностей. Субъект раздваивается, и близнецы-двойники идут по разным дорогам. Целокупный взгляд на историю — это взгляд «мы», при этом двойник может быть и пересмешником, и демоном.

О развитии событий героя нередко предупреждают инфернальные вестники, встреча с которыми кажется одновременно и наваждением, и пророчеством. Они ставят его в положение сбитого с толку визионера, который не знает, что делать с полученным откровением: «и он умолк и тихо засмеялся / как самый настоящий идиот / и весь как будто умалился сжался / и стал как будто не было его».

Включенность в несоотносимые контексты делает антиномичность главным принципом построения образа лирического «я». Привычка мыслить аллюзиями, рафинированность эстетического сознания, сложность языковых игр «заземлены» простецкой самоаттестацией, имитацией наива, разговорным штилем: «был витег а стал ниф-ниф / потому что иванив / будет он в Баку писать / будет он блоху кусать».

По той же антиномичной модели, предполагающей резкий переход от одной тональности к другой, строится и диалог. Стереотип заставляет видеть в писателе, столь глубоко погруженном в экзистенциальную проблематику, одинокую фигуру. Поэзия Iванiва говорит об обратном: множество текстов-обращений весь поэтический корпус заставляет воспринимать паратеатрально, как систему жестов.

Iванiв витийствен и куртуазен; его вкус к сопряжению полюсов можно было бы назвать барочным, если бы не принципиальная установка на анахроничность. Эта анахроничность вдруг проявляет в новосибирских, московских и питерских сюжетах античные следы, и в стихах появляются Береника, Ариадна, Федра, а время на римский манер начинает исчисляться с помощью ид.

Музыкальные коллаборации и перформансы Iванiва помогают осознать еще одно качество его стихов: повышенную экспрессию. Суггестия очень важна: ей не возразишь. В современной культуре с ее природным недоверием к любому дискурсу витальная сила текста кажется чем-то несоотносимым с нашим временем. Но Iванiв и не аргументирует — он покоряет; на его стороне логика возвышенного.

Катастрофичность сознания, болезненная чувствительность к распаду, устремленность в лиминальное время парадоксально обостряют чувство гармонии. Вкус к аполлоническому ладу, пронзительность красоты — самые удивительные качества поэзии Iванiва, оставляющие читателя изумленным и благодарным: «Утром нежным будет почта / Дождик поезд и трамвай / А тебя не будет больше / Это знай».

*

Рябина здесь пригрелась,

ты прикоснешься, оторопь проступит,

вздрогнула гроздью,

подбросить камушки брала,

вот воздух потускнел,

и галка гулко глухо поднялась,

иголка неприветливо сюда прокралась, пробралась,

но это непослушно пропустив,

рябина, как ребенок сонный, прилегла,

и робость тропкой пробегла,

 

и поступь пустяков неумолима.

*

1.

Душа моя когда над тенью ходит

и надо мной

солнце печальное

в дрожащих сумерках заходит

над головой

неприметные птицы

проткнут бумажный хладный воздух

кривым криком

и месяц близко к горлу поднесен

то снежная луна

с открытым

ртом

так хочется на холод хохотать

в январски явный содроганьем день

2.

а звезды исподволь снуют

хоть старится их острие

то сцеживают известь и щиплют

перед глазами замедляющийся свет

то щеголяют по небу с иголочки

то жмутся как на льду у проруби солдатки

а то как пигалицы

приглядывают пуговки жеманясь

3.

и боязливый бьется свет

и больно так смотреть

стоя поодаль вдруг подвох

и стремная тогда укусит смерть

и помавает кистью колпака

поляк какой-то меркнет даль

по мановенью ока

4.

а лошадь-душу нудит бить в ладоши

отчаянье щемящее что выступают звезды

отчетливы

что выступают звезды пустеет небо

и ими проведут

повдоль очей отточенными

но папа не отучай от нас щенячей ласки

не подпускай еще чуть к нам несчастий

прикладывать рукою к синяку

ложку серебряную зеркальцо к губам

5.

подернет и деревья сон

и солнце

неловкое кладет лучи щекочет ухо

щепоткою шепча кладет лучи

сквозь дым кустов кусается

на тень косится

подумаешь что будто не касаются

занятия меня что будто не касаются

займется сердце

и запнусь незапно

на трудном месте

слово забыв

и то ль отнекиваться

то ль кивать согласно

6.

на рукавице денежку дрожащую держа

платок ли колким снегом обметать хочу

в январский туго нахохлившийся день

Август 1996

Дневник

посв. И. К.

Где же были мы с тобою

9 авг. Когда словно надкушенная

или застрявшая где-то у кадыка

гроза даже не шелохнулась

и был туг воротник

14 авг. и не хватало ртов

для бросаемой пищи

и слов не хватало

а после разило гнилой водой из акведука

29 авг. и наконец остановились на вытянутой руке

в воздухе белые простыни

белые много ничего не видать хоть стреляй

на первом бельевом этаже

на четвертом на пятом и на шестом

8 июля и у тети скатывались как с горы чорных

и чуть не лопающихся протвеней

яблоки

побитые печеные конские

побитые печеные конские

18 марта и Додя нашел тогда доходное место

дома плакали его годовалые дети

что резало слух

23 мая и из форточки между висящего покруг белья

высовывалась чья-то голова

16 июня и было ни кашлянуть ни продохнуть

священник прочел отходную

каждый день останавливались прохожие

и серебрянка неделю не могла просохнуть

и птицы не садились ни на что

и падаль оставляли нетронутой псы

но все время Пророк находился одесную Бога

и казалось поблизости

в окрестностях Одессы в здешних краях

был разбитый оркестр

19 июля и все были в пуху

сам воздух был пуховый и топорщились тополя

через год принесли много пихты

и смотрели как сгладились небеса

Больной девочке

От ... плахиплашмя уплывающий в угол

Шар страшный и пахнущий гретою солью и синькой

пока-жжется спинкою боком и кругом

а тень его бегает — три волосинки

 

На цыпочки на стол до антресолей

на цепочке крестик по лесенке лента

над крашеной кры-шей за-са-мым шпицем

летит тихо задев лишь за лето

 

Курить так охота усопшей гвоздикой

над полем и в доме не надо так тикать —

уба вилось как возле спящих ступать?

и все незаметней Он едет на ослике пять

 

В трико коротких с цветком в тряпице

видна лопатка а рядом видна заплатка

он отвернулся ... мама ... играли в прятки

от виноватой жизни не надо ... кашля казни

 

На форточках солнце дрожит и д-раз-нит

на корточки крошечный шар к ним

на коньках а кино по экрану шаркнет

меркнет огонек папиросы

10 февраля 1997

Косточка

Мне сказал отец одной флейтистки,

косточку выплюнувши вишни,

он молчал и вдруг мне руку стиснул:

«во грехе ли меня обвинишь ты?»

Наклонился и шептал мне близко-близко:

«она будет тебе польской королевной,

она будет страстнее, чем метиска,

будешь зятем мне, а дочке кавалером».

Дух мой сперло, ком в зобу, резь в кишках,

так хочу ее в жены, музыкантку!

Развел брови он, защурился ишь как!

и сказал: «сведи мне дядю-маркитанта».

Как! родного дядю, я тебя,

я тебе в твоем лице сейчас разводов разведу!

Как! родного дядю, он меня

за руку водил в саду!

Целый день бродил я натощак

мимо моря, что так гладко стелется,

мухи вились вкруг меня, но нет, но нет еща,

только к вечеру назавтра я прельстился.

И я ему сказал безвидно внешне,

если ногу она может заголить,

не жалеет годы свои вешние,

тогда буду резать, буду бить.

Сладили мы дело, согласилась

эта белая, красивая бандитка,

к дяде я пришел, не знал, что смылась

от меня она с контрабасистом.

Я ее искал сперва, сначала,

но вот, вспомнил об отце ее.

Косточка мне рыбья горлом встала,

вышел мой заклад тогда с процентою...