Оглавление

Стеклянный Купол

(Она похожа на тень, случайно обретшую форму человека.

Ростом невысока, будто сознательно стремится быть ниже уровня чужих глаз. Фигура — хрупкая, почти воздушная, с острыми углами локтей и ключиц, проступающих сквозь ткань кофты. Кажется, ветер может унести, а мир — сломать.

Волосы — неопределенного мышиного оттенка, прямые и тонкие. Чаще всего стянуты в низкий, небрежный хвост у основания шеи, или рассыпаны по плечам узкой пеленой. Челка — обязательный элемент, полупрозрачная завеса, которую можно натянуть глубже на лоб, создавая дополнительный барьер между собой и миром.

Лицо — очень бледное, словно редко видящее настоящее солнце без фильтра капюшона или оконного стекла. Кожа тонкая, почти прозрачная на висках и веках, местами отмеченная легкой россыпью веснушек (которые она ненавидит) или единичной, едва заметной родинкой где-то у линии роста волос.

Глаза — самый яркий и самый печальный контраст. Большие, широко расставленные, цвета размытого летнего неба перед дождем — серо-голубые, или как влажный лесной мох — серо-зеленые. В них нет блеска ожидания или дерзости. Есть глубина, но не бездонная, а скорее замкнутая, как тихое озеро в чаще. И усталость. Синяки под глазами — перманентные, сиреневые тени, будто краски хронического недосыпа и внутренней тревоги. Взгляд часто нефокусированный, устремленный куда-то внутрь себя или в безопасную точку на полу; прямой зрительный контакт — испытание.

Черты лица — мягкие, неяркие, словно приглушенные. Нос аккуратный, прямой. Губы чаще сжаты в тонкую линию, редко окрашенную чем-то ярче прозрачного бальзама. Когда она улыбается (крайне редко и только самой себе или коту), это почти незаметное движение уголков губ — мимолетная тень радости.

Одежда — ее вторая кожа и щит. Преобладают серые, темно-синие, черные, хаки — цвета, растворяющиеся в толпе. Фасоны — свободные, мешковатые, скрывающие контуры тела: длинные рукава (даже летом), кофты с капюшонами, просторные джинсы или брюки, объемные худи. Ткани — мягкий хлопок, флис, плотный трикотаж, не столько для красоты, сколько для тактильного успокоения. Обувь — скромные кроссовки или замшевые ботинки, не привлекающие внимания. Никаких ярких акцентов, открытых зон, обтягивающих силуэтов. Каждый слой — буфер от внешнего мира.

Руки часто спрятаны в рукавах или карманах. Пальцы — тонкие, нервные, могут бессознательно теребить край кофты, мять ткань, прятаться в кулаки. Осанка — сутулая, плечи поданы вперед, будто защищая сердце, голова чуть втянута, как у птицы, ожидающей удара.

Она не «красива» в общепринятом, сияющем смысле. Она — тихая, блеклая, тщательно замаскированная. Ее внешность — зеркало внутреннего состояния: стремление к невидимости, потребность в защите, глубокая усталость от необходимости просто существовать в слишком громком и слишком ярком мире. Ее сила не во внешнем блеске, а в этой хрупкой, но упорной выносливости невидимки)

Меня зовут… неважно. Мне шестнадцать. Мир снаружи — огромный, громкий, цветной витраж. А я — внутри своего стеклянного купола. Тонкого, холодного, невидимого. Сквозь него все видно, но дотронуться нельзя. Нельзя вдохнуть полной грудью этот воздух, наполненный ими: уверенными, смелыми, легкими. Они смеются так громко, что у меня сжимается живот. Они легко заводят разговор с незнакомцами — у меня же перехватывает дыхание, если на меня просто посмотрят.

Все новое — это не приключение. Это землетрясение. Новый маршрут в школу? Предчувствие катастрофы. Незнакомая тропинка в парке? Ловушка. Даже новая песня по радио может ударить по нервам, как внезапный хлопок. Мозг кричит: «Опасность! Неизвестность! Беги! Спрячься!» А тело слушается: ладони леденеют, в горле встает колючий ком, сердце колотится, как пойманная птица о прутья клетки. И весь мир сужается до размеров этой клетки — до точки на полу, до узора на своих дрожащих руках.

Чувства… они не просто волны. Это цунами. Грусть накрывает с головой, тяжелая, как мокрая шерсть. Радость? Краткая вспышка, тут же омраченная страхом: «А вдруг сейчас что-то случится? Вдруг это кончится?» А злость… она страшнее всего. Потому что она горячая, неконтролируемая. Она пугает меня саму. Лучше загнать ее глубже, подальше, в самый темный угол, где она тихо шипит и разъедает изнутри. Проще сжать кулаки в карманах, впиться ногтями в ладони, пока боль не вернет хоть какую-то иллюзию контроля.

И паника… Она приходит незвано. Как сегодня утром. Замок на рюкзаке заело. Просто заело. Мелочь. Но вдруг — темнота по краям зрения. Звон в ушах. Воздух стал густым, как сироп, он не лезет в легкие. Сердце бешено колотилось, выпрыгнуть хочет. Ноги стали ватными. «Не сейчас, только не сейчас, прямо в коридоре, все увидят…» — мысль металась, как та самая птица. Я прижалась лбом к холодному металлу шкафчика, пытаясь сосчитать трещинки на краске. Раз. Два. Три. Вдох… выдох… Вдох короче, чем выдох… Так мама учила. Четверть… Половина… Почти весь воздух вышел… Еще раз. Трещинка номер четыре выглядела как река на карте.

Минута? Пять? Не знаю. Шум коридора вернулся, как включенный телевизор. Кто-то толкнул меня плечом, пробегая. Я вздрогнула, но уже не так, как раньше. Ком в горле медленно таял, оставляя послевкусие стыда и усталости. Бессилия. Замок щелкнул под дрожащими пальцами.

Иногда я смотрю на них — на тех, кто живет там, за моим стеклянным куполом. Они танцуют под дождем, кричат что-то через улицу, пробуют странную еду, влюбляются так открыто, что больно смотреть. И мне хочется… Хочется просто выйти. Высунуть руку и почувствовать, как настоящие капли дождя стекают по коже. Не бояться, что они обожгут или отравят. Просто почувствовать.

Но пока мой мир — это тихие комнаты, знакомые маршруты, наушники, заглушающие слишком резкие звуки, и постоянная, изматывающая работа: дышать, когда хочется затаиться; стоять, когда ноги просят бежать; молчать, когда внутри все кричит от страха перед огромным, пугающе новым миром.

Шестнадцать. Это должно быть начало. А иногда кажется, что я уже так устала. Но я все еще здесь. Дышу. Считаю трещинки. Жду, когда дрожь в руках утихнет. И надеюсь, что однажды стекло станет тоньше. Или я сильнее. Хотя бы на чуть-чуть.

10 июня. Четверг. 16:47

Обратную дорогу из школы я знаю как молитву: три квартала прямо, поворот у аптеки с синей вывеской, потом вдоль серого забора. Без сюрпризов. Без новизны. Дышать чуть легче.

Но сегодня тени уже длинные, солнце слепит в глаза. У аптеки я зажмурилась на секунду — и пропустила поворот. Очнулась у чужого подъезда. Знакомый маршрут распался. Сердце тут же глухо ударило о ребра: Не туда. Всё не так. Опасность.

Я прижалась спиной к холодной стене, пытаясь прогнать нарастающий звон в ушах. Куда идти? Что, если… И тут — шорох. Из-под ржавой скамейки. Темнота двинулась.

Я замерла. Кто? Что? Готовилась к рывку, к бегству. Но из тени вышло… оно. Не оно. Он.

Черный кот. Не просто черный — бархатный. Ночью в миниатюре. И огромные, спокойные желтые глаза, как два маленьких солнца. Он сел прямо передо мной, метров в двух, обвил хвостом лапы. И просто смотрел. Не ждал еды. Не мяукал. Не пугал. Просто был.

Я ждала, что он испугается моей дрожи, моих слишком широких глаз. Но он лишь медленно моргнул. Длинно, будто говоря: «Вижу тебя. И всё в порядке».

«П-привет,» — прошептала я, голос как рваная нить. Нелепо. Коты не понимают слов.

Он поднялся, потянулся с невозмутимой грацией, и… подошел. Не спеша. Не прыжком. Шаг. Еще шаг. Его шерсть в солнечном луче отливала синевой. Он подошел так близко, что я почувствовала легкое дуновение тепла от его тела. И ткнулся лбом мне в голень. Тихо. Твердо.

У меня перехватило дыхание, но не от страха. От неожиданности этой… тишины. Внутри. Гул тревоги, который не умолкал с утра, вдруг стих. Как будто он своим бархатным лбом прижал эту кричащую кнопку «ПАНИКА». Я осторожно, дрожащими пальцами, коснулась его головы между ушами. Шерсть оказалась невероятно мягкой, теплой, живой.

Он заурчал. Низко, глубоко, как крошечный моторчик. Звук вибрировал сквозь мои джинсы, прямо в кость. В ноги. В живот. Это урчание заполнило все пустоты, вытеснив дрожь. Я медленно опустилась на корточки, не отрывая руку от его головы. Он терся щекой о мою ладонь, полуприкрыв довольные глаза. Его дыхание было ровным. Спокойным.

Он не боится, — подумала я с изумлением. Не боится места. Не боится меня. Не боится этого неправильного поворота. Он просто был здесь. Сейчас. И его присутствие было… якорным. Твердым.

Мы сидели так, может, минуту. Может, пять. Мир сузился до полоски тротуара, теплого черного бока под моей ладонью и ритмичного урчания. Никто не смотрел на нас осуждающе. Никто не требовал слов. Никто не был новым или пугающим. Только кот и я. И тишина внутри меня — настоящая, а не та, что от оцепенения.

Потом он вдруг встал, еще раз потёрся о мою руку, оставив на коже ощущение шелка и тепла, и неторопливо пошел к подъезду. Оглянулся на пороге. Его желтые глаза встретились с моими. Еще одно медленное, осмысленное моргание.

До свидания, — подумала я. Спасибо.

Я встала. Ноги больше не были ватными. Дыхание ровное. Сердце тихое. Я нашла взглядом синюю вывеску аптеки — она была всего в десяти метрах. Оказалось, я свернула слишком рано, всего на один подъезд раньше. Не катастрофа. Не конец света. Просто маленькая ошибка, которая привела к… ему.

Я пошла домой обычным маршрутом. Но в кармане все еще ощущалась его мягкая шерсть, а в ушах — эхо урчания. Как будто кто-то мудрый и безмолвный сказал мне сегодня: «Смотри. Мир может быть и таким. Не только страшным. Но и тихим. Теплым. Вот так, бок о бок». И в моем стеклянном куполе, кажется, появилась едва заметная трещинка. Сквозь нее подул теплый ветерок.

12 июня. Суббота. 11:03.

Брат постучал в дверь костяшками пальцев, резко. «Собирайся. Через двадцать минут выезжаем в ТЦ. И… оденься нормально, а?» Голос был ровный, но последняя фраза — как заноза. «Нормально». Она повисла в воздухе комнаты, тяжелая и колючая, после того, как его шаги удалились по коридору.

Я стою перед зеркалом в шкафу. «Нормально». Что это? Его «нормально» — это девушки с его ленты в соцсетях: яркие майки, короткие шорты, улыбки, как вспышки. Солнечные. Легкие. Невидимые крылья уверенности за спиной.

Мое «нормально» — это серые джинсы. Плотные, не обтягивающие. Темно-синяя кофта с длинным-длинным рукавом. И капюшон. Обязательно капюшон. Он сейчас надет, обрамляя лицо, создавая ощущение кокона, хоть и из ткани. Защиты. Невидимой стены между мной и миром.

За окном — июньское пекло. Воздух над асфальтом дрожит. «Жарко,» — шепчет разум. «Сними капюшон. Закатай рукава. Хотя бы…» Но мысль обнажить кожу — плечи, руки — вызывает холодную волну тошноты. Это не стыд тела. Это… незащищенность. Как будто сняв слой одежды, я сниму и слой брони. Стану уязвимой мишенью для взглядов, для случайных прикосновений в толпе, для всего этого огромного, давящего пространства ТЦ.

«Надо же прятать,» — отвечаю я сама себе в зеркале. Голос тихий, но твердый. Плечи — потому что их линия кажется мне слишком хрупкой, слишком заметной. Руки — потому что на них могут смотреть. Потому что я чувствую каждую точку на коже, как будто она оголена, даже когда прикрыта. Капюшон — потому что он дает тень для лица, укромный уголок для взгляда, когда все вокруг слишком яркое, слишком резкое.

Я поправляю рукав, натягивая его почти до костяшек пальцев. Ткань грубоватая, знакомая. Надежная. Она не красивая, не модная. Она — щит.