автордың кітабын онлайн тегін оқу  Стихотворения (1929–1930)

Владимир Маяковский

Часто

сейчас

по улицам слышишь

разговорчики

в этом роде:

«Товарищи, легше,

товарищи, тише.

Это

вам

не 18-й годик!»

В нору

влезла

гражданка Кротиха,

в нору

влез

гражданин Крот.

Радуются:

«Живем ничего себе,

тихо.

Это

вам

не 18-й год!»

Дама

в шляпе рубликов на сто

кидает

кому-то,

запахивая котик:

«Не толкаться!

Но-но!

Без хамства!

Это

вам

не 18-й годик!»

Малого

мелочь

работой скосила.

В уныньи

у малого

опущен рот…

«Куда, мол,

девать

молодецкие силы?

Это

нам

не 18-й год!»

Эти

потоки

слюнявого яда

часто

сейчас

по улице льются…

Знайте, граждане!

И в 29-м

длится

и ширится

Октябрьская революция.

Мы живем

приказом

октябрьской воли,

Огонь

«Авроры»

у нас во взоре.

И мы

обывателям

не позволим

баррикадные дни

чернить и позорить.

Года

не вымерить

по единой мерке.

Сегодня

равноценны

храбрость и разум.

Борись

и в мелочах

с баррикадной энергией,

в стройку

влей

перекопский энтузиазм.

На классовом фронте

ширятся стычки, —

враг наступает

и скрыто

и голо.

Комсомолия,

готовься к перекличке

боевой

готовности

комсомола.

Обыватель

вылазит

из норы кротовой,

готовится

махровой розой расцвесть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть!»

Распоясался

хулиган фартовый,

раздувает

угробленную

национальную месть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть!»

Цены взбираются —

и лавочные

и оптовые, —

вверх

циркачами

норовят влезть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть!»

Некоторые

за борьбой

одиннадцатигодовой

улеглись

(отдохнуть!)

на подхалимство и лесть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть!»

Комсомолия,

готовься к перекличке

боевой

готовности комсомола.

На классовом фронте

ширятся стычки, —

враг наступает

и скрыто

и голо.

Были

дни Рождества,

Нового года,

праздников

и торжества

пива

и водок…

Был

яд в четвертях

в доме рабочего.

Рюмки

в пальцах вертя —

уставали потчевать.

В селах

лился самогон…

Кто

его

не тянет?!

Хлеба

не один вагон

спили

крестьяне.

От трудов

своих

почив,

занавесившись с опаскою,

выдували

нэпачи

зашипевшее шампанское.

Свою

поддерживая стать,

воспоминаньями овеяны,

попы

садились

хлестать

сладчайшие портвейны.

И артист

и поэт

пить

валили валом

коньяки, —

а если нет,

пили

что попало.

На четверку

лап

встав,

христославы рьяные

крепко

славили Христа

матерщиной пьяною…

И меж ругани

и рвот

мир

опоенный

бодро

славил

Новый год

славой мордобойной…

Не введет

в социализм

дорога скользкая.

На битву

с бытом осклизлым,

сила

комсомольская,

швабру взять

и с бытом грязненьким

вымести б

и эти праздники.

Барбюс обиделся — чего, мол, ради критики затеяли спор пустой? Я, говорит, не французский Панаит Истрати, а испанский Лев Толстой.

Говорят, что критики названия растратили — больше сравнивать не с кем! И балканский Горький — Панаит Истрати будет назван ирландским Достоевским.

Говорят — из-за границы домой попав, после долгих вольтов, Маяковский дома поймал «Клопа» и отнес в театр Мейерхольда.

Говорят — за изящную фигуру и лицо, предчувствуя надобность близкую, артиста Ильинского профессор Кольцов переделал в артистку Ильинскую.

С интеллигентским

обличием редьки

жили

в России

теоретики.

Сидя

под крылышком

папы да мамы,

черепа

нагружали томами.

Понаучив

аксиом

и формул,

надевают

инженерскую форму.

Живут, —

возвышаясь

чиновной дорогою,

машину

перчаткой

изредка трогая.

Достигнув окладов,

работой не ранясь,

наяривает

в преферанс.

А служба что?

Часов потеря.

Мечта

витает

в высоких материях.

И вдруг

в машине

поломка простая, —

профессорские

взъерошит пряди он,

и…

на поломку

ученый,

растаяв,

смотрит так,

как баран на радио.

Ты хочешь

носить

ученое имя —

работу

щупай

руками своими.

На книги

одни —

ученья не тратьте-ка.

Объединись,

теория с практикой!

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин —

фотографией

на белой стене.

Рот открыт

в напряженной речи,

усов

щетинка

вздернулась ввысь,

в складках лба

зажата

человечья,

в огромный лоб

огромная мысль.

Должно быть,

под ним

проходят тысячи…

Лес флагов…

рук трава…

Я встал со стула,

радостью высвечен,

хочется —

идти,

приветствовать,

рапортовать!

«Товарищ Ленин,

я вам докладываю

не по службе,

а по душе.

Товарищ Ленин,

работа адовая

будет

сделана

и делается уже.

Освещаем,

одеваем нищь и оголь,

ширится

добыча

угля и руды…

А рядом с этим,

конешно,

много,

много

разной

дряни и ерунды.

Устаешь

отбиваться и отгрызаться.

Многие

без вас

отбились от рук.

Очень

много

разных мерзавцев

ходят

по нашей земле

и вокруг.

Нету

им

ни числа,

ни клички,

целая

лента типов

тянется.

Кулаки

и волокитчики,

подхалимы,

сектанты

и пьяницы, —

ходят,

гордо

выпятив груди,

в ручках сплошь

и в значках нагрудных…

Мы их

всех,

конешно, скрутим,

но всех

скрутить

ужасно трудно.

Товарищ Ленин,

по фабрикам дымным,

по землям,

покрытым

и снегом

и жнивьём,

вашим,

товарищ,

сердцем

и именем

думаем,

дышим,

боремся

и живем!..»

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин —

фотографией

на белой стене.